Немного нужно было времени солдатамъ доити до казармъ, ибо офицеръ старался избѣгать всякаго народнаго волненія чрезъ выказыванье воинской силы на улицахъ, и былъ столь человѣколюбивъ, что не подавалъ плѣннику ни малѣйшаго повода и случая къ какой-нибудь попыткѣ освободиться, хорошо зная, что это повлекло бы къ кровопролитію и убійству, и что, еслибъ сопровождающіе его гражданскіе чиновники уполномочили его стрѣлять, то погибло бы много невинныхъ, которыхъ привело сюда простое любопытство или праздность. Потому, онъ поспѣшно велъ своихъ людей впередъ и съ сострадательнымъ благоразуміемъ, минуя многолюднѣйшія и открытыя улицы, выбиралъ такія, которыя почиталъ болѣе безопасными отъ возмутившейся черни. Это умное распоряженіе не только дало имъ возможность достигнуть мѣста безъ тревоги и препятствій, но и обмануло цѣлую толпу бунтовщиковъ, которая расположилась на одной изъ главныхъ улицъ, гдѣ, какъ предполагали они, пойдутъ солдаты. Толпа эта, съ намѣреніемъ освободить арестанта, еще стояла на мѣстѣ, когда солдаты ужъ давнымъ-давно привели его въ надежный пріютъ, заперли ворота казармъ и для большей безопасности удвоили стражу.
Прибывъ сюда, бѣдный Бэрнеби былъ помѣщенъ въ комнату съ каменнымъ поломъ, гдѣ господствовалъ крѣпкій запахъ табаку, сильно дулъ сквозной вѣтеръ, и стояла большая, деревянная постель, на которую могли улечься человѣкъ двадцать. Много солдатъ лежало въ мундирахъ кругомъ или ѣло изъ оловянныхъ чашекъ; разная военная утварь и одежда висѣли по выбѣленнымъ стѣнамъ на гвоздяхъ, и съ полдюжины людей крѣпко спали, лежа навзничь, и храпѣли въ ладъ. Пробывъ въ этой комнатѣ столько времени, что могъ все это замѣтить, онъ былъ выведенъ вонъ и черезъ экзерциръ-плацъ отведенъ въ другую часть зданія.
Никогда, можетъ быть, не видимъ мы такъ много съ одного взгляда, какъ въ отчаянномъ положеніи. Можно держать сто противъ одного, что еслибъ Бэрнеби заглянулъ въ ворота просто изъ любопытства, то вышелъ бы назадъ съ очень несовершеннымъ представленіемъ обо всемъ домѣ. Но когда его провели со связанными руками по усыпанному пескомъ двору, ни одна бездѣлица не укрылась отъ его вниманія. Сухой, безжизненный видъ пыльнаго четыреугольника и нештукатуреннаго зданія; платья, висѣвшія по нѣкоторымъ окошкамъ; солдаты, въ рубашкахъ и помочахъ высунувшіеся до половины тѣла изъ другихъ окошекъ; зеленыя маркизы въ квартирахъ офицеровъ и маленькія, бѣдныя деревья передъ фасадомъ; барабанщики, учившіеся на отдаленнномъ дворѣ и солдаты на экзерциръ-плацѣ; двое людей, которые вмѣстѣ несли корзину и мигнули другъ другу, когда онъ шелъ мимо, показавъ насмѣшливою рукою на свои шеи; статный сержантъ, который проходилъ, съ тростью въ рукѣ и застегнутою книжкой въ кожаномъ переплетѣ подъ мышкою; люди въ комнатахъ нижняго этажа, которые оттирали и чистили разныя мундирныя принадлежности, и переставали работать, чтобъ взглянуть на него; голоса ихъ, громко раздававшіеся по пустымъ галлереямъ и коридорамъ, когда они объ немъ говорили; все, до разставленныхъ передъ гауптвахтою мускетовъ и барабановъ, висящихъ въ углу выбѣленныхъ мѣломъ портупеяхъ, такъ живо впечатлѣлось въ его памяти, какъ будто бъ онъ видѣлъ это уже сотни разъ на одномъ и томъ же мѣстѣ или провелъ тутъ цѣлый день, а не нѣсколько минутъ.
Солдаты привели его на тѣсный, мощеный, задній дворъ и отворили тамъ большую, обитую желѣзомъ дверь, которая футахъ въ пяти отъ земли имѣла нѣсколько отверстій для пропуска свѣта и воздуха. Толкнувъ его въ эту тюрьму, они заперли дверь, поставили у нея караулъ и оставили его одного.
Келья или "черная яма", потому что такая надпись стояла на двери, была очень темна и не опрятна; въ ней содержали не задолго до того пьянаго дезертира. Бэрнеби ходилъ ощупью, пока нашелъ на другомъ концѣ вязанку соломы и старался, глядя на дверь, привыкнуть къ потьмамъ, что, для него, какъ пришедшаго съ яркаго солнечнаго свѣта, было совсѣмъ не легкая задача.
Снаружи находился родъ портика или колоннады и отнималъ даже и тотъ небольшой свѣтъ, который въ наилучшемъ случаѣ могъ бы проникать сквозь маленькія отверстія на двери. Шаги часового звучали однообразно взадъ и впередъ по каменному помосту (напоминая Бэрнеби его недавнюю стражу), и этотъ часовой, ходя безпрестанно мимо двери, до такой степени затемнялъ коморку бросаемою имъ тѣнью, что каждое его удаленіе было появленіемъ новаго свѣта и настоящимъ событіемъ.
Когда арестантъ просидѣлъ нѣсколько времени на землѣ, смотря въ щели и прислушиваясь къ раздающимся взадъ и впередъ шагамъ часового, солдатъ вдругъ остановился смирно на своемъ посту. Бэрнеби, который не въ состояніи былъ ни подумать, ни сообразить, что съ нимъ дѣлаютъ, впалъ отъ мирной походки его въ какую-то полудремоту; но наступившая вдругъ тишина разбудила его; тогда онъ услышалъ, что подъ колоннадою, весьма близко къ его каземату, разговариваютъ межъ собою двое людей.
Долго ли они такимъ образомъ разговаривали другъ съ другомъ, онъ не зналъ, потому что впалъ въ совершенную безчувственность относительно своего настоящаго положенія, и когда шаги прекратились, онъ громко отвѣчалъ на вопросъ, будто предложенный Гогомъ въ конюшнѣ, хотя по приснившемуся смыслу не могъ припомнить ни вопроса, ни отвѣта, несмотря на то, что проснулся съ отвѣтомъ, на устахъ. Первыя слова, достигшія до его слуха были слѣдущія:
-- На что жъ привели его сюда, если его такъ скоро опять отправятъ?
-- Да куда жъ его дѣвать! Чортъ возьми, гдѣ жъ онъ такъ безопасенъ, какъ между войсками его королевскаго величества, а? Что ты станешь съ нимъ дѣлать? Развѣ по твоему выдать его какой-нибудь сволочи изъ штатскихъ трусовъ?
-- Конечно, правда.
-- Конечно, правда! Я тебѣ скажу кой-что. Хотѣлось бы мнѣ, Томъ Гринъ, быть офицеромъ, вмѣсто унтеръ-офицерства, и командовать двумя взводами... нашего полка. Тогда дай мнѣ приказъ остановить эти безпорядки... дай мнѣ нужное полномочіе, да полдюжину картечь...
-- Эхъ!-- сказалъ другой голосъ.-- Все прекрасно, да нужнаго полномочія-то они не даютъ. А если судья не даетъ приказа, что офицеру дѣлать?
Первый, не зная, повидимому, хорошенько, какъ бы устранить это препятствіе, удовольствовался тѣмъ, что началъ ругать и проклинать судей.
-- И къ чему судья?-- продолжалъ онъ.-- Что такое тутъ судья? Ничего больше, какъ несносная, безтолковая, неконституціонная помѣха. Вотъ у насъ прокламація. Ьутъ у насъ человѣкъ, на котораго сдѣлана эта прокламація. Вотъ у насъ доказательство противъ него -- улика на мѣстѣ. Чортъ побери! Выведи его и разстрѣляй, сэръ. Къ чему тутъ судья?
-- Когда бишь пойдетъ онъ къ сэру Джону Фильдингу?-- спросилъ говорившій сначала.
-- Нынче вечеромъ въ восемь часовъ,-- отвѣчалъ другой.-- Смотри, какъ будетъ: -- Судья пошлетъ его въ Ньюгетъ. Наши солдаты поведутъ его въ Ньюгетъ. Бунтовщики станутъ кидать грязью въ нашихъ солдатъ. Наши солдаты отступятъ передъ бунтовщиками. Въ насъ бросаютъ камнями, срамитъ насъ, не стрѣляй да и только. А отчего? Все отъ судей. Чортъ побери этихъ судей!
Разругавъ еще разными другими манерами судей и такимъ образомъ облегчивъ немного сердце, онъ замолчалъ; только время отъ времени вырывалось у него легкое ворчанье и рычанье.
Бэрнеби, имѣвшій столько смысла, чтобъ понять, что разговоръ этотъ касался до него и очень близко, сидѣлъ тихо, пока они перестали говорить; послѣ того онъ дощупался двери и, выглядывая въ скважины, старался разсмотрѣть, что были за люди, которыхъ онъ подслушалъ.
Одинъ, проклинавшій въ такихъ сильныхъ выраженіяхъ гражданскую власть, былъ сержантъ и, какъ показывали развѣвающіяся ленты на его шапкѣ, высланный на вербовку. Онъ стоялъ въ сторонѣ, почти насупротивъ двери, прислонясь къ столбу, и чертилъ палкою фигуры но мостовой, ворча себѣ подъ носъ. Другой стоялъ, обернувшись къ тюрьмѣ спиною, и Бэрнеби могъ видѣть только очерки его фигуры. Судя по нимъ, онъ былъ храбрый, добрый и красивый малый, но потерялъ лѣвую руку. Она была отнята у него до самаго плеча, и пустой рукавъ кафтана мотался у него на груди.
Вѣроятно, это самое обстоятельство, придававшее въ глазахъ Бэрнеби больше интереса ему, чѣмъ его товарищу, привлекло на него вниманіе арестанта. Было что-то солдатское, въ его осанкѣ; онъ носилъ, сверхъ того, пестрый камзолъ и шапочку. Можетъ быть, онъ бывалъ, уже не разъ въ военной службѣ, но это не могло быть давно, потому что онъ былъ еще молодой человѣкъ.
-- Да, да,-- сказалъ онъ задумчиво: -- въ чемъ бы ни была ошибка, а всякому горько, кто воротится въ старую Англію и найдетъ ее въ такомъ состояніи.
-- Я думаю, свиньи скоро тоже къ нимъ примкнутъ,-- сказалъ сержантъ съ ругательствомъ на бунтовщиковъ:-- птицы ужъ показали имъ добрый примѣръ.
-- Птицы!-- повторилъ Томъ Гринъ.
-- Ну, да -- птицы,-- сказалъ сержантъ сердито:-- вѣдь ты понимаешь по англійски или нѣтъ?
-- Не знаю, что ты хочешь этимъ сказать.
-- Ступай въ караульню и погляди самъ. Ты тамъ увидишь птицу, которая вытвердила ихъ лозунгъ и кричитъ "прочь-папство!" какъ человѣкъ -- или какъ дьяволъ, какъ она сама себя называетъ. Мнѣ это не чудно. Дьяволъ гдѣ-нибудь да рыщетъ по Лондону. Убей меня Богъ, еслибъ я ему не сломилъ шеи, кабы только шло по моему.
Молодой человѣкъ ступилъ поспѣшно шага два или три, будто желая пойти посмотрѣть птицу, какъ голосъ Бэрнеби остановилъ его.
-- Она моя,-- вскричалъ онъ, смѣясь и плача вмѣстѣ:-- мой любимецъ, мой другъ Грейфъ. Ха, ха, ха! Не трогайте его, онъ ничего не сдѣлалъ дурного. Это я его выучилъ, это я виноватъ. Сдѣлай милость, дай его мнѣ. У меня нѣтъ другого пріятеля, онъ мой единственный другъ. Передъ тобою онъ и безъ того не будетъ плясать или болтать и свистать, я знаю; а передо мною станетъ, оттого что хорошо меня знаетъ и любитъ меня... Ты, можетъ быть, не. вѣришь, я знаю. Вѣрно, вы оставите въ покоѣ бѣдную птицу. Ты храбрый солдатъ, сэръ, и не обидишь ребенка или женщину... нѣтъ, нѣтъ, и бѣдную птицу тоже не обидишь, я увѣренъ.
Убѣдительная просьба эта обращена была къ сержанту, котораго Бэрнеби, заключая по его красному кафтану, считалъ за главнаго офицера, во власти котораго было однимъ словомъ рѣшить судьбу Грейфа. Но этотъ джентльменъ отвѣчалъ тѣмъ, что обругалъ его воромъ и митежникомъ, и съ разными безкорыстными проклятіями на свои собственные глаза, печонки, кровь и тѣло, увѣрялъ, что, еслибъ отъ него зависѣло, онъ сейчасъ бы свернулъ шею птицѣ, какъ и ея хозяину.
-- Ты боекъ съ запертымъ,-- сказалъ раздраженный Бэрнебн.-- Будь я по ту сторону двери и не будь никого, кто бы насъ рознялъ, скоро заговорилъ бы ты у меня другимъ голосомъ... Тряси, пожалуй, головою -- да! Убей птицу -- пожалуй, убей! Бей все, что можешь, и вымещай себя на тѣхъ, кто съ простыми вольными руками сдѣлалъ бы то же съ тобою!
Послѣ этой грозной выходки бросился онъ въ самый дальній уголъ тюрьмы и бормоталъ: "прощай, Грейфъ,-- прощай, мой милый Грейфъ!" Въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ былъ арестованъ, пролилъ онъ слезы и скрылъ лицо въ соломѣ.
Съ самаго начала, онъ такъ живо вообразилъ, что однорукій поможетъ ему или скажетъ въ отвѣтъ ласковое слово! Собственно онъ самъ не зналъ почему, но надѣялся на это. Молодой человѣкъ остановился, когда Бэрнеби закричалъ, и внимательно прислушивался къ каждому слову, которое говорилъ онъ. Можетъ быть, на этомъ-то онъ и основывалъ свою слабую надежду, можетъ быть на его молодости и открытомъ, честномъ видѣ. Какъ бы то ни было, но зданіе его построено было на пескѣ. Когда онъ кончилъ рѣчь, тотъ отошелъ прочь, не отвѣтивъ ему и не обернувшись. Что нужды! Здѣсь все противъ него, ему надо бы знать это. Прощай, Грейфъ, прощай!
Спустя нѣсколько времени пришли солдаты и, отперевъ двери велѣли ему выйти. Онъ тотчасъ всталъ и повиновался, потому что не хотѣлъ, чтобъ они приняли его за испугавшагося или отчаявшагося. Онъ вышелъ бодро и каждому гордо смотрѣлъ въ лицо.
Ни одинъ изъ нихъ не отвѣчалъ на его взглядъ и, казалось, не замѣчалъ его. Опять повели его на экзерциръ-плацъ тою же дорогою какъ прежде, и остановились среди отряда солдатъ, по крайней мѣрѣ вдвое многочисленнѣйшаго, нежели тотъ, который арестовалъ его послѣ обѣда. Офицеръ, котораго онъ уже видѣлъ, объяснилъ ему въ короткихъ словахъ, что въ случаѣ, если онъ сдѣлаетъ попытку убѣжать, какой бы случай и какая бы надежда къ тому ни представлялись, то нѣкоторые изъ солдатъ имѣли приказъ тотчасъ стрѣлять по немъ. Потомъ окружили они его попрежнему и пошли съ нимъ впередъ.
Въ такомъ же неразрывномъ порядкѣ прибыли они въ Боу-стритъ, преслѣдуемые и атакуемые со всѣхъ сторонъ безпрестанно возраставшею толпою. Тутъ привели его передъ какого-то слѣпого джентльмена и спросили, не скажетъ ли онъ еще чего-нибудь въ свою защиту. Онъ? Совершенно ничего! Что сказалъ бы онъ имъ! Послѣ нѣсколькихъ словъ, къ которымъ онъ былъ весьма равнодушенъ и о которыхъ вовсе не заботился, они объявили ему, что онъ отправляется въ Ньюгетъ, и увели.
Вышедъ на улицу, онъ такъ густо окруженъ былъ солдатами что не могъ ничего видѣть; но по ропоту и жужжанью узналъ близость большой массы народа; что масса эта не была дружески расположена къ солдатамъ, показалъ скоро крикъ ея. Сколько разъ и какъ усердно прислушивался онъ, нѣтъ ли Гогова голоса.. Нѣтъ! Ни одного даже голоса знакомаго. Неужто и Гогъ арестованъ? Ужели не осталось никакой надежды?
Когда они ближе и ближе подходили къ тюрьмѣ, вопли черни становились все сильнѣе; летали камни, и происходили нападенія на солдатъ, подъ которыми солдаты колебались и разстроивались. Одинъ изъ нихъ, подлѣ самого Бэрнеби, больно ушибленный въ високъ, прицѣлился было изъ ружья, но офицеръ отвелъ у него ружье шпагою вверхъ и приказалъ, подъ опасеніемъ смертной казни, оставить это намѣреніе. Это было послѣднее, что онъ еще видѣлъ сколько-нибудь ясно, потому что вскорѣ за тѣмъ почувствовалъ себя брошеннымъ и носимымъ какъ бы въ бурномъ морѣ. Однакожъ, въ какую бы сторону онъ ни обратился, вездѣ тотъ же караулъ стоялъ вокругъ него. Два или три раза падалъ онъ на землю вмѣстѣ съ солдатами; но и тутъ не могъ обмануть ихъ бдительности ни на мигъ. Они опять были на ногахъ и смыкали кругъ около него, прежде чѣмъ онъ, съ туго скрученными руками, успѣвалъ приподняться. Потомъ онъ вдругъ очутился на нижнихъ ступеняхъ какой-то лѣстницы; еще разъ бѣгло взглянулъ на схватки въ народѣ и увидѣлъ тамъ и сямъ разсѣянные красные кафтаны, продиравшіеся къ товарищамъ. Черезъ минуту опять все стало темно и мрачно, и онъ стоялъ у дверей тюрьмы среди кучки людей.
Немедленно явился слесарь, который надѣлъ на него тяжелыя оковы. Переступая какъ могъ лучше подъ непривычною тяжестью этихъ оковъ, пришелъ онъ въ крѣпкую, каменную келью, гдѣ они оставили его и заперли замками, заднижками и цѣпями. Но напередъ, незамѣтно для него, сунули къ нему Грейфа, который съ поникшею головою, зло растопыривъ свои черныя, какъ смоль, перья, казалось, понималъ и раздѣлялъ жалкое положеніе своего хозяина.