На самой окраинѣ Лондона, близъ Сѣверной, пустой и заброшенной дороги, былъ домикъ, бѣдный, тѣсный, но чистый, опрятный и даже веселый: дешевыя свѣтлыя занавѣски на окнахъ, цвѣты и на окнахъ и въ маленькомъ садикѣ передъ домомъ. Здѣсь жила всѣми забытая милая дѣвушка. Никто теперь не зналъ и не помнилъ Генріетту Каркеръ, и жила она одна, вдали отъ свѣта, цѣлый день занятая скучной домашней работой.
Вотъ она вышла изъ дома, постарѣвшая, въ бѣдномъ чистенькомъ платьѣ, худенькая, болѣзненная. Она облокотилась на плечо мужчины, еще молодого, но сгорбленнаго и посѣдѣвшаго, по лицу котораго видно было, что ему довелось много страдать. Это ея несчастный братъ, котораго она одна только и ободряетъ, раздѣляя его позоръ и всѣ лишенія, связанныя съ его ужасною судьбою.
-- Джо, зачѣмъ ты сегодня идешь такъ рано?-- спрашиваетъ она его.
-- Я сегодня ухожу только нѣсколькими минутами раньше. Мнѣ очень хочется пройти мимо дома, гдѣ жилъ Вальтеръ Гэй,-- отвѣчалъ Каркеръ.-- Я такъ любилъ его и такъ глубоко сожалѣю теперь о его безвременной кончинѣ!
-- Какъ жаль, что я не знала и не видала его!-- воскликнула Генріетта.-- Но если бъ я даже и знала его самого, я не могла бы сожалѣть его болѣе, чѣмъ теперь.
-- Я знаю, милая сестра, какъ охотно ты дѣлишь всѣ мои радости и печали. Хотя я очень жалѣю, что ты не знала бѣднаго Вальтера, но я умышленно не входилъ съ нимъ въ тѣсную дружбу, боясь повредить его доброму имени отъ знакомства со мною.
И онъ, какъ бы стряхнувъ съ себя грустное чувство, улыбнулся Генріеттѣ и сказалъ:
-- А теперь прощай!
-- Прощай, милый Джо, вечеромъ я выйду тебя встрѣчать. Прощай!
И она подставила ему лицо для поцѣлуя.
Генріетта стояла у дверей и, сложивъ руки на груди, смотрѣла вслѣдъ удаляющемуся брату. Когда, наконецъ, онъ повернулъ за уголъ, долго сдерживаемыя слезы полились градомъ изъ ея глазъ.
Но Генріеттѣ Каркеръ нельзя было долго предаваться печали; у нея было много заботъ, а время бѣжало такъ скоро. Убравъ комнаты и вычистивъ все въ домѣ, Генріетта съ безпокойнымъ лицомъ пересчитала скудный запасъ денегъ и побрела на рынокъ покупать припасы на обѣдъ. Дорогой она думала о томъ, сколько можно этимъ утромъ сберечь денегъ на черный день.
Такъ тянулась жизнь этой бѣдной женщины, скучная, однообразная жизнь...
Вернувшись съ рынка, она принялась готовить обѣдъ, но работа что-то валялась у нея изъ рукъ, и мысли ея далеко уносились за братомъ. Мечтая и работая, она не замѣтила, какъ проходило время.
Наступили сумерки. Погода, съ утра ясная и солнечная, теперь рѣзко измѣнялась. Небо постепенно покрывалось облаками; вѣтеръ уныло гудѣлъ подъ окнами, крупныя капли дождя забарабанили по кровлѣ, и густой туманъ, сгустившійся надъ городомъ, совершенно скрылъ его изъ виду.
Въ такую погоду Генріетта часто съ грустью и сожалѣніемъ смотрѣла на несчастныхъ тружениковъ, которые тащились издалека въ Лондонъ по большой дорогѣ усталые и печальные. Каждый день шли жалкіе скитальцы добывать насущную корку хлѣба, въ вёдро и ненастье, въ зной и стужу, обливаемые потомъ, продуваемые насквозь холоднымъ вѣтромъ, и никогда не возвращались они назадъ,-- они тонули въ этомъ огромномъ городѣ, въ этомъ бездонномъ омутѣ человѣческой суеты, и многіе изъ нихъ тутъ становились жертвами госпиталя, кладбища, острога, сумасшедшаго дома, лихорадки, горячки, тифа, разврата и смерти.
Пронзительный вѣтеръ завывалъ и бѣсновался на заброшенномъ пустырѣ съ отчаянной яростью; со всѣхъ сторонъ налегли густыя тучи, и словно ночь настала среди бѣлаго дня. Въ это время передъ окномъ Генріетты Каркеръ появилась нищая въ грязныхъ лохмотьяхъ. Это была женщина лѣтъ тридцати, высокая и красивая. Дорожная пыль, глина, известь облѣпили ея сѣрое платье, промоченное до послѣдней питки, и ничто не защищало ея густыхъ черныхъ волосъ: на головѣ у ней была только грязная косынка, изорванные концы которой вмѣстѣ съ волосами закрывали ея большіе черные глаза, ослѣпленные пыльнымъ вѣтромъ. Она шла по дорогѣ, часто останавливаясь и стараясь разглядѣть путь черезъ густой туманъ.
Генріетта съ жалостью смотрѣла, какъ она пробиралась впередъ по грязи сквозь туманъ. Походка ея была твердая и смѣлая, но все-таки видно было, что она страшно устала.
По временамъ она останавливалась и отдыхала. Наконецъ по дорогѣ ей попалась груда кирпичей; она сѣла на нее, не обращая вниманія на то, что неумолимый дождь не переставалъ мочить ее.
Въ ту же минуту Генріетта выбѣжала за дверь и подозвала къ себѣ странницу.
Странница подошла.
-- Почему вы стоите на дождѣ?-- ласково спросила Генріетта.
-- Потому что мнѣ некуда дѣваться,-- отвѣчала та.
-- Войдите ко мнѣ,-- сказала Генріетта.-- Я буду вамъ очень рада.
Странница подозрительно взглянула на говорившую и вошла, не говоря ни слова. Она сѣла на стулъ и поспѣшила сбросить съ ноги прорванный башмакъ, откуда посыпались мусоръ и щебень. Нога была изранена и въ крови.
Генріетта ахнула отъ жалости.
Странница посмотрѣла на нее съ недовѣрчивой, презрительной улыбкой.
-- Ну, да, израненная нога! Какая тутъ бѣда? И что вамъ за дѣло до израненной ноги такой женщины, какъ я?
-- Обмойте и перевяжите вашу ногу,-- сказала Генріетта ласковымъ голосомъ.-- Позвольте подать вамъ воды и полотенце.
Тутъ женщина вдругъ судорожно схватила ея руку и, закрывъ ею свои глаза, принялась рыдать; ея грудь высоко поднималась, глаза горѣли лихорадочнымъ блескомъ. Видно было, что она была сильно взволнована.
Давно, должно быть, ей не приходилось видѣть ни отъ кого никакого участія.
Потомъ она обмыла и перевязала ногу. Генріетта накормила ее и посовѣтовала обогрѣться и обсушить передъ огнемъ свое вымокшее платье. Странница покорно усѣлась у огня и, не снимая съ головы изодранной косынки, согрѣвала голову ладонями своихъ рукъ. Вдругъ, оторвавъ глаза отъ огня, она обратилась къ Генріеттѣ:
-- Вы, навѣрное, думаете теперь, что я была когда-то красавицей? Да, была, смѣю сказать, и красавицей не изъ послѣднихъ. Посмотрите, какіе у меня еще и теперь волосы...
И она съ яростью взъерошила обѣими руками свои роскошные волосы и отбросила ихъ назадъ.
-- Вы чужая въ этомъ мѣстѣ?-- спросила Генріетта.
-- Чужая?-- отвѣчала она словно сквозь сонъ, глядя въ огонь.-- Да, чужая... лѣтъ десять, двѣнадцать какъ стала чужая. Много воды утекло съ той поры. Я совсѣмъ не узнаю этой страны.
-- Вы были далеко?
-- Очень далеко -- за морями. Цѣлые мѣсяцы ѣзды по морю и сушѣ. Я была тамъ, куда возятъ арестантовъ. Я сама была арестантомъ,-- сказала она вдругъ, поднимая на хозяйку свои большіе глаза.
-- Богъ проститъ васъ...
-- Богъ далеко, а люди близко, да не прощаютъ!-- воскликнула она, злобно сверкнувъ глазами.-- Но когда глаза ея встрѣтились съ кроткимъ и любящимъ взглядомъ хозяйки, злоба потухла, и лицо ея утратило суровость.-- Кажется, мы съ вами однихъ лѣтъ?-- продолжала странница, перемѣняя разговоръ.-- Я, можетъ, постарше годомъ или двумя, а между тѣмъ посмотрите, на что я похожа!
Она вздохнула, поникла головой и опустила руки съ отчаяннымъ видомъ погибшаго человѣка.
-- Все можно загладить и никогда не поздно раскаяться,-- сказала тихо Генріетта.-- Вы, конечно, раскаялись... я...
-- Нѣтъ, я не изъ такихъ. Я не могу и не хочу каяться! И зачѣмъ? Мнѣ, конечно, говорили, что я должна каяться, но я желала бы знать, какъ искупятъ зло, которое сдѣлали мнѣ самой?
Она встала, повязала крѣпче свою косынку и направилась къ двери.
-- Куда вы идете?
-- Туда, въ Лондонъ.
-- У васъ тамъ кто-нибудь есть?
-- У меня тамъ есть мать. Думаю, что есть, а можетъ и нѣтъ. Она мнѣ столько же мать, какъ ея берлога -- жилой домъ,-- заключила бродяга съ дикимъ смѣхомъ.
-- Возьмите вотъ это,-- сказала Генріетта, подавая ей серебряную монету.-- Это бездѣлица, но ея хватитъ вамъ на день.
-- Вы замужемъ?-- спросила бродяга, принимая монету.
-- Нѣтъ, я живу съ братомъ. У насъ нѣтъ лишнихъ денегъ, а то я предложила бы вамъ больше.
-- Вы позволите мнѣ поцѣловать васъ?
Вмѣсто отвѣта Генріетта подставила ей щеку.
Странница прильнула губами къ ея щекѣ, затѣмъ схватила ея руку и прикрыла его свои заплаканные глаза.
Черезъ минуту она исчезла, исчезла въ темную-темную ночь, въ проливной дождь, при завываніи сильнаго вѣтра. Въ городѣ мерцали огни, и туда, черезъ пустырь, направила свои таги несчастная одинокая женщина.