Въ грязной и мрачной лачугѣ сидѣла грязная и мрачная старуха. Она прислушивалась къ завыванію вѣтра, къ дождевымъ каплямъ и, скорчившись въ три погибели, разгребала чуть горѣвшіе угли въ развалившемся очагѣ.
Иногда дождевая капля, пробиваясь черезъ деревянную кровлю, падала и шипѣла на потухающемъ углѣ; старуха вздрагивала при этомъ, подымала голову и потомъ опять опускала ее все ниже и ниже на исхудалую грудь.
Въ лачугѣ не было ни одной свѣчи, и только догоравшее полѣно въ очагѣ проливало тусклый свѣтъ по комнатѣ. Кучи лохмотьевъ, кучи костей, убогая постель, два-три поломанныхъ табурета, двѣ три хромыя скамейки, черныя стѣны, черный потолокъ,-- вотъ что освѣщалъ тусклый огонь.
Съежившись передъ огнемъ, старуха сидѣла молча, протянувъ грязныя ноги на грязный половикъ и устремивъ тусклые глаза на огонь.
Если бъ Флоренса какимъ-нибудь случаемъ очутилась въ этой берлогѣ и взглянула на старуху, она мигомъ узнала бы въ ней добрую бабушку Броунъ, которая когда-то въ дѣтствѣ завела и ограбила ее.
Вдругъ дождевыя капли съ силой посыпались изъ трубы на горячіе уголья, и старуха была пробуждена изъ своей полудремоты громкимъ шипѣніемъ воды. Она подняла голову и начала прислушиваться. Чья-то рука отворила дверь, и въ комнатѣ послышались шаги.
-- Кто тамъ?-- спросила старуха, оборачиваясь.
-- Гостья съ вѣстями для васъ.
-- Съ вѣстями? Откуда?
-- Изъ чужихъ краевъ.
-- Изъ-за моря?-- завопила старуха, вставая съ мѣста.
-- Да, изъ-за моря.
Старуха поспѣшно подгребла уголья и подошла къ вошедшей женщинѣ въ промокшемъ сѣромъ платьѣ. Женщина эта между тѣмъ притворила дверь и остановилась посреди комнаты. Старуха быстро повернула ее къ огню, взглянула въ лицо и вдругъ испустила жалобный крикъ. Видно было, что она надѣялась увидѣть кого-то другого и ошиблась.
-- Что съ тобою?-- спросила незнакомка.
-- У! У!-- вопила старуха, закинувъ голову назадъ.
-- Да что съ тобою?
-- Охъ, охъ, это не моя дочка!-- кричала мистрисъ Броунъ, вздергивая плечами и закинувъ руки за голову.-- Гдѣ моя Алиса? Гдѣ моя красавица? Они уморили ее!
-- Не уморили, если твое имя Марвудъ.
-- Ты, значитъ, видѣла мою дочку? А? Видала ли ты мою красотку? Нѣтъ ли отъ нея грамотки?
-- Она сказала, что ты не умѣешь читать.
-- И то правда, не умѣю. Да, не умѣю, чортъ меня побери!-- воскликнула старуха, ломая свои руки.
-- Не можешь ли ты зажечь свѣчи?-- спросила женщина, озираясь вокругъ комнаты.
Старуха зачавкала, замямлила, заморгала глазами, замотала головой, вынула откуда-то сальный огарокъ, поднесла его дрожащею рукою къ горящимъ угольямъ, затеплила его кое-какъ и поставила на столъ. Грлзная свѣтильня горѣла сперва тускло, и прежде чѣмъ полуслѣпая бабушка могла различить что-нибудь, женщина сѣла на скамейку, сорвала съ головы грязную косынку о положила ее на столъ подлѣ себя; потомъ она сложила руки на груди и опустила глаза въ землю. Нѣсколько минутъ обѣ женщины молчали.
-- Стало быть, моя красотка велѣла тебѣ сказать что-нибудь мнѣ на словахъ?.. Что же ты не говоришь?.. Ну, что она сказала?
-- Взгляни!-- сказала вмѣсто отвѣта незнакомка.
Старуха испуганно вскинула на нее глазами, тотчасъ же перевела глаза на стѣны, на потолокъ, опять на нее.
Незнакомка сказала:
-- Взгляни попристальнѣе еще разъ, матушка!
Старуха опять обвела взглядомъ комнату; затѣмъ схватила свѣчу, подвесла ее къ лицу незнакомки и вдругъ, всмотрѣвшись въ ея лицо, испустила пронзительный крикъ и кинулась къ ней на шею.
-- Ты ли это, дѣвочка моя Алиса? Дочка моя, красотка моя? Живехонька, здоровехонька! Опять воротилась къ своей матери!
И, повиснувъ на ея груди, старуха перекачивалась изъ стороны въ сторону, не замѣчая, что дочь принимаетъ холодно ея ласки,
-- Дочка моя! Алисушка моя! Красотка моя! Опять ты въ родномъ гнѣздѣ!
И, бросившись на полъ, она положила голову на колѣни къ своей дочери, обвивъ ихъ своими костлявыми руками, и опять начала перекачиваться изъ стороны въ сторону.
-- Да, матушка,-- отвѣчала Алиса, холодно поцѣловавъ мать и стараясь освободиться изъ ея объятій,-- я наконецъ-то вернулась. Пусти же меня, матушка, пусти! Вставай и садись на стулъ. Что за нѣжности! Отойди, говорю тебѣ!
-- Она воротилась еще суровѣй, чѣмъ ушла!-- закричала мать, глядя въ лицо дочери и продолжая держать ея колѣни.-- Она не заботится обо мнѣ! Столько лѣтъ я вела каторжную жизнь, а она и смотрѣть на меня не хочетъ!
-- Что ты хочешь сказать, матушка?-- возразили Алиса, встряхнувъ свое платье, чтобы отцѣпить старуху. Каторжная жизнь была не для тебя одной. Встань же, встань!
Старуха встала, всплеснула руками и, отошла отъ дочери; потомъ она взяла свѣчу и стала ходить кругомъ нея, оглядывая ее со всѣхъ сторонъ. Затѣмъ она сѣла на стулъ, заломила руки и страшно застонала.
Не обращая никакого вниманія на жалобы старухи, Алиса скинула мокрое верхнее платье, опять усѣлась на прежнее мѣсто и, скрестивъ руки на груди, устремила глаза въ огонь.
-- Неужели ты ожидала, матушка, что я ворочусь такъ же молода, какъ уѣхала отсюда? Неужели думала ты, что жизнь, которую вела я тамъ, за тридевять земель, могла разнѣжить меня? Воротилась еще суровѣй, чѣмъ ушла!-- повторила она слова матери.-- А ты чего ожидала? Кто, какъ не ты, матушка, причина этой суровости. Я уѣхала непокорной дочерью и вернулась ничѣмъ не лучше; это ты должна была знать. А ты, развѣ ты исполнила своя обязанности въ отношеніи ко мнѣ?
-- Я?-- завопила старуха.-- Какія могутъ быть обязанности у матери къ своему дѣтищу?
-- А, тебѣ это кажется страннымъ!-- воскликнула Алиса, повернувъ къ ней свое дерзкое, но все еще красивое лицо.-- Я много думала объ этомъ въ ссылкѣ. Много разъ мнѣ говорили о моемъ долгѣ и моихъ обязанностяхъ. Но не было ли на свѣтѣ человѣка, у котораго были обязанности ко мнѣ?
Старуха молча опустила голову и чавкала и мямлила своимъ беззубымъ ртомъ.
-- Жила-была,-- начала дочь съ дикимъ смѣхомъ и опустивъ глаза въ землю, съ видомъ презрѣнія къ самой себѣ,-- жила-была въ здѣшнихъ краяхъ одна маленькая дѣвочка по имени Алиса Марвудъ. Она родилась въ нищетѣ, выросла въ нищетѣ, ничему ея не учили, ни къ чему не приготовляли, и никто о ней не заботился.
-- А я-то?!-- завопила мать, указывая на себя и ударяя себя въ грудь кулакомъ.
-- Ее ругали, колотила какъ собаку, морили голодомъ, знобили холодомъ,-- вотъ и всѣ заботы были о ней. Другихъ заботъ не знала маленькая дѣвочка Алиса Марвудъ. Такъ жила она дома, такъ слонялась по улицѣ съ толпою другихъ нищихъ бродягъ. А между тѣмъ вырастала дѣвочка Алиса, вырастала и хорошѣла съ каждымъ днемъ. Тѣмъ хуже для нея: было бы гораздо лучше, если бы заколотили ее до смерти.
-- Ну, ну, еще что?
-- А вотъ сейчасъ увидишь. Были цвѣтики, будутъ и ягодки. Чѣмъ больше вырастала Алиса, тѣмъ больше хорошѣла. Поздно ее начали учить и выучили всему дурному. Тогда была ты, матушка, не такъ бѣдна и очень любила свою дочку. Съ дѣвочкой повторилась та же исторія, какая повторяется двадцать тысячъ лѣтъ: она родилась на погибель... и погибла!
-- Послѣ такой разлуки,-- хныкала старуха,-- вотъ чѣмъ начинаетъ моя дочка!
-- Она скоро кончитъ, матушка. Пѣсня коротка. Была преступница по имени Алиса Марвудъ, еще дѣвочка, но заброшенная и отверженная и наученная всему дурному. И повели ее въ судъ, и судили и присудили... Алису Марвудъ приговорили къ ссылкѣ и отправили ее на тотъ конецъ свѣта, и Алиса Марвудъ воротилась оттуда женщиной, такой женщиной, какою слѣдовало ей быть послѣ всѣхъ этихъ уроковъ. Придетъ пора, и конечно скоро, когда опять повезутъ ее въ судъ, и не станетъ больше Алисы Марвудъ! {Въ Англіи за большія преступленья преступниковъ казнили смертью.} И новыя толпы преступниковъ и преступницъ, мальчиковъ и дѣвочекъ, вскормленныхъ въ нищетѣ, воспитанныхъ развратомъ, пойдутъ еще по ея дорогѣ!..
И Алиса поникла головой и смолкла, закрывъ лицо руками.
-- Такъ видишь ли, матушка,-- сказала она вдругъ, опять поднимая голову,-- мы довольно знаемъ другъ друга, и ты должна знать, что нечего отъ меня ждать любви и благодарности.
Настало долгое молчаніе. Вдругъ старуха несмѣло протянула черезъ столъ руку и, прикоснувшись къ лицу дочери, провела нѣжно ею по волосамъ. Алиса не двигалась. Ободренная этимъ спокойствіемъ, старуха поспѣшно подбѣжала къ ней, скинула ея мокрые башмаки и накинула ей на плеча сухое тряпье. Все это время она бормотала какія-то ласковыя слова.
-- Ты очень бѣдна, матушка?-- спросила вдругъ Алиса.
-- Охъ, какъ бѣдна, мое дитятко!
-- Чѣмъ же ты живешь, матушка?
-- Милостыней, мое дитятко.
-- И воровствомъ?
-- Да, по временамъ и воровствомъ,-- да только ужъ какое мое воровство! Я стара, хила и начинаю всего бояться. Бездѣлку какую-нибудь съ мальчишки или съ дѣвчонки, и то все рѣже да рѣже. А вотъ, моя лебедушка, я много караулила за нимъ.
Алиса вздрогнула, и ея испуганные глаза остановилось на старухѣ.
-- Да, да, за нимъ... не сердись на меня, лебедушка, я это дѣлала изъ любви къ тебѣ,-- и она взяла и поцѣловала ея руку.
-- Онъ женатъ?-- спросила Алиса послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія,
-- Нѣтъ, лебедушка; но его хозяинъ и пріятель, мистеръ Домби, женился, и вотъ когда мы натѣшимся, вспомни мое слово!
И она кривлялась и прыгала какъ старая вѣдьма. Дочь бросила на нее вопросительный взглядъ.
-- Но ты измокла, моя касатка, устала какъ собака, проголодалась какъ волчица! Чѣмъ бы тебя накормить и напоить?
Старуха подошла къ шкапу и, вытащивъ нѣсколько полупенсовъ {Самая мелкая монета.}, звякнула ими о столъ.
-- Вотъ моя казна, вся тутъ... больше ничего нѣтъ. У тебя нѣтъ деньжонокъ, Алиса?
Невозможно описать, съ какой жадностью глаза старухи обратились на дочь, когда та полѣзла въ карманъ и подала ей монету.
-- Все?
-- Ничего больше. И это подали изъ состраданія.
-- Ну, ну, давай! Сейчасъ побѣгу за хлѣбомъ и водкой.
Старуха вырвала монету изъ рукъ дочери и, перебрасывая ее съ руки на руку, скороговоркой повторяла:
-- Побѣгу, моя касатка, побѣгу за хлѣбомъ и водкой! Славно поужинаемъ!
Вдругъ Алиса выхватила монету и прижала ее къ своимъ губамъ.
-- Что это ты, Алиса? Цѣлуешь монету?
-- Я цѣлую эту монету ради того, кто мнѣ ее далъ.
-- Вотъ что! Ну, пожалуй, и я ее поцѣлую за это, а все-таки давай ее сюда, такъ или иначе, а надо ее истратить. Я мигомъ ворочусь,
-- Ты, кажется, говорила, матушка, что знаешь много о немъ,-- сказала дочь, провожая ее глазами къ двери...-- ты мнѣ разскажешь потомъ...
-- Да, да, моя красоточка,-- отвѣчала старуха, оборачиваясь назадъ,-- я знаю много, гораздо больше, чѣмъ ты думаешь. Я даже знаю всю подноготную объ его братѣ, Алиса. Этотъ братецъ, видишь ли ты, могъ бы смѣло отправиться туда, гдѣ и ты проживала. Онъ живетъ съ сестрой вонъ тамъ, за Лондономъ, возлѣ Сѣверной большой дороги...
-- Гдѣ?!
-- За Лондономъ, возлѣ Сѣверной дороги. Я тебѣ какъ-нибудь покажу; домишко дрянной, ты увидишь. Да, нѣтъ, не теперь!-- вскрикнула она, увидѣвъ, что дочь вскочила съ мѣста.-- Не теперь! Вѣдь это далеко отсюда. Теперь пора ужинать.
-- Стой!-- закричала дочь, вцѣпившись въ старуху, которая собиралась уже выйти изъ комнаты.-- Сестра у него хороша, какъ демонъ, и у нея темные волосы?
Озадаченная старуха кивнула головой.
-- Она похожа на него! Красный домишко на самомъ юру? Небольшое зеленое крыльцо? Да?
Старуха опять кивнула головой.
-- Сегодня я была тамъ! Отдай монету назадъ!
-- Алиса, касатушка!
-- Отдай, говорятъ, ее то я задушу тебя!
И, вырвавъ монету изъ рукъ жалобно завопившей старухи, Алиса одѣлась на скорую руку и, сломя голову, бросилась изъ лачуги.
Мать, прихрамывая и припрыгивая, побѣжала за дочерью, размахивая руками и оглашая воздухъ отчаянными воплями.
Черезъ четверть часа ходьбы старуха, выбившись изъ силъ, настигла дочь и молча пошла съ ней рядомъ.
Было около полуночи, когда мать и дочь вышли на пустырь, гдѣ стоялъ одинокій домикъ. Вѣтеръ завывалъ тутъ на просторѣ и продувалъ ихъ насквозь! Все вокругъ нихъ было дико, мрачно и пусто.
-- Алиса, не отдавай монеты, вѣдь намъ ѣсть нечего; ругай, сколько душѣ угодно, но не отдавай денегъ...-- пыталась уговорить старуха.
Но Алиса не слушала ее.
-- Постой-ка, кажется это ихъ домъ! Такъ, что ли?-- сказала она матери.
Старуха молча кивнула головой.
Въ комнатѣ, гдѣ утромъ сидѣла Алиса, свѣтился огонекъ. Онѣ подошли къ двери, и Алиса постучалась. Черезъ минуту Джонъ Каркеръ отворилъ дверь со свѣчой въ рукѣ.
-- Что вамъ нужно?-- съ удивленіемъ спросилъ онъ Алису.
-- Видѣть вашу сестру,-- скороговоркой отвѣчала Алиса,-- ту самую, которая сегодня дала мнѣ денегъ.
Услышавъ громкій голосъ, Генріетта подошла къ двери.
-- А, ты здѣсь, голубушка! Узнаешь ты меня?
-- Да,-- отвѣтила изумленная Генріетта.
То самое лицо, которое, нѣсколько часовъ тому назадъ смотрѣло на нее со слезами благодарности, пылало теперь ненавистью къ ней; рука странницы была сжата въ кулакъ.
Генріетта въ страхѣ прижалась къ брату.
-- Чего ты хочешь? Что я тебѣ сдѣлала?-- сказала она.
-- Что ты сдѣлала? Ты пригрѣла меня у огня, напоила меня, накормила и на дорогу дала мнѣ денегъ... Ты смѣла отнестись ко мнѣ съ состраданіемъ, ты, имя которой для меня ненавистно. Если моя слеза упала на твою руку, пусть рука твоя отсохнетъ; если я прошептала тебѣ ласковое слово, пусть оглохнетъ твое ухо! Проклятіе на домъ, гдѣ я отдыхала! Стыдъ и позоръ на твою голову! Проклятіе на все, что тебя окружаетъ!
И, выговоривъ послѣднія слова, Алиса кинула монету на полъ и придавила ее ногой.
-- Пусть обратятся въ прахъ твои деньги. Не надо мнѣ ихъ ни за какія блага, ни за царство небесное! Я скорѣе бы оторвала свою израненную ногу, чѣмъ обсушила бы ее еще въ твоемъ проклятомъ домѣ!
Генріетта стояла блѣдная и дрожащая, удерживая брата, чтобы тотъ не мѣшалъ этой женщинѣ высказаться.
-- Ты сжалилась надо мной,-- слышала она гнѣвный голосъ дикой женщины,-- и простила мои прегрѣшенія,-- хорошо, я поблагодарю тебя, я помолюсь за тебя передъ смертью, за тебя и за весь родъ твой!
И, взмахнувъ кулакомъ, она исчезла во мракѣ. Вѣтеръ на мигъ ворвался въ растворенную дверь, затѣмъ дверь захлопнулась и все исчезло.
Мать и дочь брели опять по глухому пустырю; вѣтеръ стоналъ и рвалъ ихъ одежду, и старуха хныкала, цѣпляясь за одежду дочери. Наконецъ, дочь оттолкнула ее и пошла впередъ.
Уже давно непокорная дочь храпѣла въ постели, а старуха опять сидѣла передъ огнемъ и глодала черствую корку хлѣба.