Мнѣ извѣстно, что я не большой руки умница, и потому не удивительно, что приступить къ началу писанія этихъ страницъ мнѣ стоило большого труда. Я всегда знала это. Помню, когда была еще очень маленькой дѣвочкой, какъ часто, оставаясь наединѣ съ моей куклой, я обращалась къ ней съ слѣдующими словами: "Послушай, миленькая моя Долли, моя ненаглядная куколка! Вѣдь ты знаешь, я не умна,-- ты знаешь это очень хорошо и потому должна быть терпѣлива со мной!" И послѣ этихъ словъ моя миленькая Долли обыкновенно помѣщалась въ огромное кресло и, прислонясь къ спинкѣ этого кресла, съ своимъ прекраснымъ личикомъ и розовыми губками, устремляла на меня взоры... впрочемъ, не столько на меня, я думаю, сколько вообще на ничто, между тѣмъ, какъ я дѣятельно занималась рукодѣльемъ и сообщала ей всѣ тайны души моей,-- всѣ до одной.
Неоцѣненная моя старая куколка! Я была такое робкое маленькое созданіе, что кромѣ нея ни передъ кѣмъ другимъ не рѣшалась раскрыть свои губы, не смѣла открыть свое сердце. Я едва не плачу при одномъ воспоминаніи, какимъ утѣнгеніемъ, какой отрадой служила для меня эта куколка, когда, возвратясь изъ школы, я убѣгала наверхъ въ свою комнату и восклицала: "о, дорогая моя, вѣрная, преданная мнѣ Долли! я знаю, что ты ждешь меня!" И вслѣдъ за тѣмъ я опускалась на полъ, облокачивалась на ручку кресла, въ которомъ сидѣла моя Долли, и разсказывала ей все, что замѣтила съ минуты нашей разлуки. Я одарена была, въ нѣкоторой степени, наблюдательнымъ взглядомъ, не слишкомъ быстрымъ, о нѣтъ! я молча замѣчала всс, что происходило передъ моими глазами, и стиралась усвоить это все, понять его лучше. И понятія мои ни подъ какимъ видомъ не были быстрыя. Когда я люблю кого нибудь, и люблю очень нѣжно, только тогда, кажется, и проясняются и свѣтлѣютъ мои понятія. Но и въ этомъ предположеніи скрывается, быть можетъ, одно только мое тщеславіе.
Основываясь на моихъ самыхъ раннихъ дѣтскихъ воспоминаніяхъ, я, какъ какая нибудь принцесса въ волшебныхъ сказкахъ,-- только принцесса не очарованная,-- получила первоначальное воспитаніе отъ крестной моей матери. По крайней мѣрѣ я не иначе звала мою благодѣтельницу, какъ только подъ этимъ названіемъ. Это была предобрая, добрая женщина! Она ходила въ церковь три раза въ каждый воскресный день, ходила на утреннія молитвы по средамъ и пятницамъ и не пропускала ни одной назидательной проповѣди, въ какомъ бы то ни было мѣстѣ. Она была очень хороша собой, и еслибъ только улыбнулась когда нибудь, то, право была бы похожа на ангела (по крайней мѣрѣ, я всегда была такого мнѣнія); но, къ сожалѣнію, моя крестная маменька никогда не улыбалась. Она постоянно носила на лицѣ своемъ угрюмый, грозный видъ. Въ душѣ своей она была до такой степени добра, какъ казалось мнѣ, что злоба, и порочность другихъ людей заставляли ее хмуриться въ теченіе всей своей жизни. Я замѣчала въ себѣ такое различіе отъ моей крестной маменьки, даже при всемъ различіи, какое только можно допустить для ребенка и женщины, я чувствовала себя такою жалкою, такою ничтожною, такою отчужденною, что никогда не могла быть откровенна съ ней... мало того: никогда не могла любить ее такъ, какъ бы хотѣлось мнѣ. Одна мысль объ ея прекрасныхъ качествахъ и моей недостойности сравнительно съ нею всегда пробуждала въ душѣ моей самыя горькія, печальныя чувства, и при этомъ случаѣ какъ пламенно желала бы я имѣть лучшее сердце, и часто, очень часто разсуждала объ этомъ съ моей неоцѣненной Долли! Но, несмотря на то, я никогда не любила моей крестной маменьки такъ, какъ мнѣ слѣдовало любить ее, и такъ, какъ я, судя по чувствамъ моимъ, должна бы полюбить ее, еслибъ даже была и лучшей дѣвочкой.
Все это, смѣю сказать, какъ-то особенно располагало меня къ той робости и отчужденію, которыхъ не было во мнѣ отъ природы, и прилѣпляло меня къ моей Долли, какъ къ единственной подругѣ, передъ которой свободно могла я открывать свои чувства. Вѣроятно, этому чрезвычайно много способствовало одно обстоятельство, случившееся съ то время, когда я была еще очень маленькимъ созданіемъ.
Я никогда и ничего не слышала о моей матери,-- ничего не слышала и объ отцѣ. Впрочемъ, душевное влеченіе къ моей матери было во мнѣ гораздо сильнѣе, чѣмъ къ отцу. Сколько припоминаю теперь, я никогда не носила траурнаго платьица, мнѣ никогда не показывали могилы моей матери, не говорили даже, гдѣ была эта, могила. Меня ни за кого больше изъ родныхъ не учили молиться, какъ за одну только крестную маменьку. Не разъ обращалась я за разрѣшеніемъ моихъ недоумѣній къ мистриссъ Рахель, нашей единственной въ домѣ служанкѣ (другой очень доброй женщинѣ, но чрезвычайно строгой во мнѣ); но каждый разъ, какъ я, ложась въ постель, заводила рѣчь объ этомъ предметѣ, мистриссъ Рахель брала мою свѣчку и, сказавъ мнѣ, холоднымъ тономъ; "Спокойной ночи, Эсѳирь!", уходила изъ комнаты и оставляла меня моимъ размышленіямъ.
Хотя въ ближайшей школѣ, гдѣ я училась въ качествѣ вольноприходящей, находилось всего только семь дѣвочекъ, и хотя всѣ онѣ называли меня маленькой Эсѳирью Соммерсонъ, но ни съ одной изъ нихъ я не была въ дружескихь отношеніяхъ. Конечно, всѣ онѣ были старше меня я была моложе каждой изъ нихъ многими годами -- но кромѣ различія въ возрастѣ я отличалась отъ нихъ и тѣмъ, что всѣ онѣ были гораздо умнѣе, меня и знали обо всемъ гораздо больше моего. Одна, изъ нихъ, на первой недѣлѣ моего появленія въ школѣ -- я очень свѣжо сохранила это въ памяти -- пригласила, меня, къ безпредѣльной моей радости, къ себѣ въ домъ, на маленькій праздникъ. Но моя крестная маменька написала холодный отказъ на это приглашеніе и я осталась дома. Кромѣ классовъ я никуда не отлучалась изъ дому,-- никуда и никогда.
Былъ день моего рожденія. Для другихъ въ школѣ этотъ день былъ праздничнымъ днемъ, но для меня -- никогда. Другія въ этотъ день, судя по разговорамъ монхь школьныхъ подругъ, веселились въ своемъ домѣ, но я -- никогда. День моего рожденія быль для меня самымъ печальнымъ днемъ изъ цѣлаго года.
Я уже сказала, что, если только тщеславіе не вводятъ меня въ заблужденіе (а можетъ статься, что я очень тщеславна, вовсе не подозрѣвая того; да и дѣйствительно я не подозрѣваю), я уже сказала, что понятія мои оживлялись во мнѣ вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ къ душѣ моей пробуждалось чувство любви. Я имѣла очень нѣжный характеръ и, быть можетъ, все еще чувствовала бы боль въ душѣ моей, еслибъ эта боль повторялась нѣсколько разъ съ той язвительностію, какую ощущала я въ памятный день моего рожденія.
Кончился обѣдъ; скатерть со стола была убрана. Крестная маменька и я сидѣли за столомъ, передъ каминомъ. Часовой маятникъ стучалъ, огонь въ каминѣ трещалъ; другихъ звуковъ не было слышно въ комнатѣ, даже въ цѣломъ домѣ,-- ужъ я и сама не помню, съ какой давней поры. Случайно я отвела взоры мои отъ рукодѣлья и, робко взглянувъ въ лицо крестной маменьки, увидѣла, что она угрюмо смотрѣла на меня.
-- Гораздо было бы лучше, малютка Эсѳирь,-- сказала она;-- еслибъ ты никогда не знала дня своего рожденія; лучше было бы, еслибъ ты совсѣмъ не родилась на бѣлый свѣтъ.
Для меня довольно было этихъ словъ. Я залилась горькими слезами.
-- Дорогая моя крестная маменька!-- говорила я сквозь слезы:-- скажите, мнѣ, ради Бога, скажите мнѣ, неужели моя маменька скончалась въ день моего рожденія?
-- Нѣтъ,-- возразила она:-- но, дитя, никогда не спрашивай меня объ этомъ!
-- Нѣтъ, ради Бога, скажите мнѣ что нибудь о ней,-- скажите мнѣ теперь, моя добрая крестная маменька,-- пожалуйста скажите! Скажите, что такое я сдѣлала ей? Какимъ образомъ лишилась ея? Почему я такъ отличаюсь отъ другихъ дѣтей, и почему я виновата въ томъ? О, скажите, мнѣ! Нѣтъ, нѣтъ, не уходите отсюда, моя крестная маменька! Умоляю васъ, поговорите со мной!
Въ эту минуту испугъ взялъ верхъ надъ горестью, и я вцѣпившись въ платье крестной маменьки, упала передъ ней на колѣни. До этой минуты она безпрерывно повторяла: "пусти меня, пусти!" но теперь стала какъ вкопанная.
Мрачное лицо крестной маменьки имѣло такую власть надо мной, что въ одинъ моментъ остановило порывъ мой. Поднявъ кверху дрожащія ручонки, чтобъ сжать ея руки, или со всею горячностью души умолять ея прощенія, при встрѣчѣ съ ея взглядомъ я вдругъ опустила ихъ и прижала къ моему маленькому трепещущему сердцу. Она подняла меня, опустилась въ свое кресло, поставила меня передъ собой и какъ теперь вижу ея нахмуренныя брови и вытянутый ко мнѣ указательный палецъ -- протяжнымъ, тихимъ, навѣвающимъ на душу холодъ голосомъ сказала:
-- Твоя мать, Эсѳирь, позоръ для тебя, а ты -- позоръ для нея. Наступитъ время, и наступитъ даже очень скоро, когда ты лучше поймешь мои слова и такъ почувствуешь всю силу ихъ, какъ никто, кромѣ женщины, не въ состояніи почувствовать. Я простила ее!-- А между тѣмъ суровое выраженіе лица крестной маменьки нисколько не смягчалось.-- Богъ съ ней! Я простила ей зло, которое она причинила мнѣ. Я уже не говорю о немъ ничего, хотя это зло такъ велико, что тебѣ никогда не понять его, никогда не пойметъ его кто нибудь другой, кромѣ меня, страдалицы. Что касается до тебя, несчастный ребенокъ, осиротѣвшій и обреченный поруганію съ самого перваго дня рожденія, тебѣ остается только ежедневно молиться, да не падутъ на главу твою чужія прегрѣшенія! Забудь свою мать и дай возможность всѣмъ другимъ людямъ забыть ее! Теперь отправляйся въ свою комнату.
Когда я двинулась къ выходу изъ комнаты -- до этого я стояла какъ ледяная статуя -- крестная маменька остановила меня и прибавила:
-- Покорность, самоотверженіе, прилежаніе и трудолюбіе -- вотъ что составляетъ приготовленія къ жизни, которая началась съ наброшенной на нее мрачной тѣнью. Правда твоя, Эсѳирь, ты совсѣмъ не похожа на другихъ дѣтей, потому что не родилась, подобно имъ въ общей всему человѣчеству грѣховности. Ты поставлена совершенно въ сторонѣ отъ прочихъ.
Я ушла наверхъ въ мою комнату, вскарабкалась на постель и приложила щечку Долли къ моей щекѣ, облитой слезами, и потомъ, прижавъ эту одинокую подругу къ себѣ на грудь, я плакала до тѣхъ поръ, пока сонъ не сомкнулъ моихъ глазъ. Несмотря на всю неопредѣленность, неясность понятія о моей печали, я знаю, однако же, что я не служила отрадой для чьего бы то ни было сердца, и что ни для кого на свѣтѣ я не была тѣмъ, чѣмъ Долли была для меня.
О, Боже мой! Какъ много времени проводили мы вмѣстѣ послѣ того вечера, и какъ часто повторяла я куклѣ слова крестной маменьки, сказанныя въ день моего рожденія,-- какъ часто довѣряла ей мое желаніе стараться, сколько позволятъ мои силы, исправить, загладить несчастіе, съ которымъ родилась и въ которомъ, при всей моей невинности, я чувствовала себя виновною,-- какъ часто обѣщала я вмѣстѣ съ моимъ возрастомъ быть трудолюбивою, довольною своего судьбой, преданной къ ближнему, обѣщала дѣлать добро ближнимъ, и если можно будетъ, то пріобрѣсти любовь тѣхъ, въ кругу которыхъ стану обращаться! При одномъ воспоминаніи объ этомъ я начинаю плакать, и полагаю, что подобныя слезы вовсе нельзя приписать моей излишней чувствительности. Мои душа полна признательности, я счастлива, я весела,-- но не могу удержаться, чтобы эти слезы не выступали на глаза.
Но, вотъ, я отерла ихъ и снова, съ спокойнымъ духомъ, могу продолжать мой разсказъ.
Послѣ этого памятнаго дня моего рожденія я чувствовала, что меня и крестную маменьку раздѣлило еще большее разстояніе. Я убѣждена была, что занимала мѣсто въ ея домѣ, которое бы должно быть пусто, и убѣждена была въ этомъ такъ сильно, что доступъ къ крестной маменькѣ казался для меня еще труднѣе, хотя въ душѣ я болѣе прежняго была признательна къ ней. То же самое я чувствовала въ отношеніи къ моимъ школьнымъ подругамъ, тоже самое чувствовала и къ мистриссъ Рахель, которая была вдова, и -- говорить ли мнѣ?-- къ ея дочери, которою она гордилась, и которая пріѣзжала однажды на цѣлыхъ двѣ недѣли! Я была все время въ отчужденіи, вела самую тихую, спокойную жизнь и старалась быть очень прилежною.
Однажды, въ ясный, солнечный день, я возвратилась послѣ полдня изъ школы, съ книгами и портфелемъ, любуясь въ продолженіе всей дороги своей длинной тѣнью, провожавшей меня съ боку, и въ то время, какъ, по обыкновенію, легко поднималась по лѣстницѣ въ свою маленькую комнатку, крестная маменька выглянула изъ гостиной и велѣла мнѣ воротиться. Въ гостиной, вмѣстѣ съ крестной маменькой, сидѣлъ незнакомецъ -- явленіе весьма необыкновенное. Это былъ величественной наружности, съ многозначительнымъ выраженіемъ въ лицѣ джентльменъ, весь въ черномъ, съ бѣлымъ галстухомъ, огромной связкой золотыхъ печатей при часахъ, въ золотыхъ очкахъ и съ огромнымъ золотымъ перстнемъ на мизинцѣ.
-- Вотъ это и есть тотъ самый ребенокъ, о которомъ мы говорили,-- въ полголоса сказала крестная маменька, и потомъ, снова принявъ обыкновенный суровый тонъ, прибавила:-- вотъ это-то и есть Эсѳирь.
Джентльменъ поправилъ очки, чтобъ взглянуть на меня и сказалъ:
-- Подойди сюда, дитя мое!
Послѣ взаимнаго пожатія рукъ, онъ попросилъ меня снять шляпку, не спуская съ меня глазъ во все это время.
Когда я исполнила его желаніе, онъ произнесъ сначала протяжное: "А-а!", а потомъ еще протяжнѣе: "Да-а!", и за тѣмъ, снявъ очки свои и уложивъ ихъ въ красный футляръ, откинулся на спинку креселъ, повертѣлъ футляръ между пальцами и въ заключеніе выразительно кивнулъ головой моей крестной маменькѣ.
При этомъ сигналѣ крестная маменька обратилась ко мнѣ.
-- Эсѳирь, ты можешь итти теперь въ свою комнату.
Сдѣлавъ незнакомцу низкій реверансъ, я удалилась.
Надобно полагать, что послѣ этого событія прошло болѣе двухъ лѣтъ, и уже мнѣ было около четырнадцати, когда, въ одинъ ужасный вечеръ, крестная маменька и я сидѣли подлѣ камина. Я читала вслухъ, а она внимательно слушала меня. Здѣсь слѣдуетъ замѣтить, что, по заведенному порядку, я должна была къ девяти часамъ каждаго вечера спускаться внизъ и читать для крестной маменьки главу изъ Новаго Завѣта. На этотъ разъ я читала евангеліе отъ Св. Іоанна -- о томъ, какъ Спаситель, нагнувшись надъ пескомъ, чертилъ пальцемъ слова, когда ученики представили предъ Него блудницу.
"...И когда ученики продолжали вопрошать Его, Онъ приподнялся и сказалъ имъ: тотъ изъ васъ, кто не знаетъ за собой грѣха, пусть первый броситъ камень въ нее!"
Дальнѣйшее чтеніе мое было остановлено на этомъ мѣстѣ моей крестной маменькой. Она быстро вскочила съ мѣста, приложила руку къ головѣ и страшнымъ голосомъ закричала слова, совершенно изъ другой части Библіи:
"Бдите же, да не придетъ Онъ внезапно и не застанетъ васъ спящими. То, что говорю Я вамъ, Я говорю всѣмъ. Бдите!"
Произнося эти слова, крестная маменька пристально глядѣла на меня, но едва только выговорила послѣднее слово, какъ всею тяжестью своей повалилась на полъ, мнѣ не нужно было призывать кого нибудь на помощь: ея крикъ не только раздался по всему дому, но слышенъ быль даже на улицѣ.
Крестную маменьку уложили въ постель. Она пролежала больше недѣли. Въ теченіе этого времени наружность ея очень мало измѣнилась. Прекрасное хмуренье бровей, которое такъ хорошо мнѣ было знакомо, ни на минуту не покидало ея лица. Много и много разъ, днемъ и ночью, приклонясь къ самой подушкѣ, на которой лежала страдалица, чтобы шепотъ мой былъ внятнѣе, я цѣловала ее, благодарила ее, молилась за нее, просила ее благословить меня и простить, въ чемъ я виновата передъ ней,-- умоляла ее подать мнѣ хоть малѣйшій признакъ, что она узнаетъ или слышитъ меня. Но все было тщетно. Ея лицо упорно сохраняло свою неподвижность. До послѣдней минуты ея жизни, и даже нѣсколькими днями позже, ея нахмуренныя брови нисколько не смягчались.
На другой день послѣ похоронъ моей доброй крестной маменьки, къ нашемъ домѣ снова появился джентльменъ въ черномъ платьѣ и въ бѣломъ шейномъ платкѣ. Мистриссъ Рахель предложила мнѣ спуститься внизъ, и я увидѣла чернаго незнакомца на томъ же самомъ мѣстѣ, въ томъ же самомъ положеніи, какъ будто послѣ перваго нашего свиданія онъ не трогался съ этого мѣста.
-- Меня зовутъ Кэнджъ,-- сказалъ онъ.-- Вѣроятно, дитя мое, вы помните это имя,-- Кэнджъ и Карбой, изъ Линкольнинскаго Суда.
Я отвѣчала, что помню его очень хорошо, и что уже имѣла удовольствіе видѣть его.
-- Пожалуйста, садитесь... сюда, сюда... поближе ко мнѣ. Мистриссъ Рахель, кажется, мнѣ не зачѣмъ говорить вамъ, которая была вполнѣ знакома съ дѣлами покойной миссъ Барбари,-- мнѣ не зачѣмъ говорить, что вмѣстѣ съ кончиной этой особы кончились и средства къ ея матеріальному существованію, и что эта юная леди, послѣ кончины своей тетушки...
-- Моей тетушки, сэръ!
-- Конечно, тетушки; теперь нѣтъ никакой необходимости оставлять васъ въ невѣдѣніи, особливо, когда въ этомъ не предвидится существенной выгоды,-- сказалъ мистеръ Кэнджъ, весьма протяжнымъ, мягкимъ голосомъ.-- Она ваша тетушка по факту, но не по закону. Не печальтесь, мой другъ, не плачьте, не дрожите! Мистриссъ Рахель, безъ всякаго сомнѣнія, наша юная подруга слышала что нибудь и... о... о тяжбѣ Джорндисъ и Джорндисъ.
-- Никогда не слышала,-- отвѣчала мистриссъ Рахель.
-- Возможно ли?-- продолжалъ мистеръ Кэнджъ, поддернувъ очки:-- возможно ли, чтобы наша юная подруга (прошу васъ не печалиться) никогда не слышала о тяжбѣ Джорндисъ и Джорндисъ!
Я отрицательно покачала головой, вовсе не постигая, что бы такое могло означать это названіе.
-- Не слышать о Джорндисъ и Джорндисъ?-- сказалъ мистеръ Кэнджъ, взглянувъ на меня сквозь очки и тихо повертывая между пальцами красный футляръ, какъ будто онъ ласкалъ какой-то одушевленный предметъ.-- Не слышать объ одной изъ величайшихъ тяжебь Верховнаго Суда? Не слышать о Джорндисъ и Джорндисъ, объ этомъ... объ этомъ, такъ сказать, колоссѣ, воздвигнутомъ практикой Верховнаго Суда? Не слышать о тяжбѣ, въ которой, смѣю сказать, каждое затрудненіе, каждое случайное обстоятельство, каждая мастерская увертка, каждая форма судопроизводства разсмотрѣны и пересмотрѣны по нѣскольку тысячъ разъ? Это такая тяжба. которая, кромѣ нашего свободнаго и великаго государства, больше нигдѣ не можетъ существовать. Смѣю сказать, мистриссъ Рахель,-- я страшно испугалась внезапному обращенію его къ мистриссъ Рахель и приписывала это моей видимой невнимательности -- смѣю сказать, мистриссъ Рахель, что накопленіе судебныхъ издержекъ по дѣлу Джорндисъ и Джорндисъ простирается въ эту минуту на сумму отъ 60 до 70 тысячъ фунтовъ стерлинговъ!
Сказавъ это, мистеръ Кэнджъ откинулся на спинку креселъ. Я чувствовала, себя совершенной невѣждой въ этомъ дѣлѣ. Да и что же стала бы я дѣлать? Для меня этотъ предметъ былъ такъ незнакомъ, что я рѣшительно ничего не понимала въ немъ.
-- И она дѣйствительно никогда не слышала объ этой тяжбѣ?-- сказалъ мистеръ Кэнджъ.-- Удивительно, очень удивительно!
-- Миссъ Барбари, сэръ,-- возразила мистриссъ Рахель:-- миссъ Барбари, которой душа витаетъ теперь между серафимами...
-- Я надѣюсь, я увѣренъ въ томъ,-- весьма учтиво сказалъ мистеръ Кэнджъ.
-- Миссъ Барбари, сэръ, желала, чтобы Эсѳирь знала только то, что могло быть полезно для нея. И изъ всего воспитанія, которое она получила, она больше ничего не знаетъ.
-- И прекрасно!-- сказалъ мистеръ Кэнджъ.-- Судя по всему, это сдѣлано было весьма благоразумно. Теперь приступимте къ дѣлу (слова эти относились ко мнѣ). Миссъ Барбари, ваша единственная родственница (то есть родственница по факту, ибо я обязанъ замѣтить вамъ, что законныхъ родственниковъ вы не имѣете),-- миссъ Барбари скончалась, и какъ, по весьма натуральному порядку вещей, нельзя ожидать, чтобы мистриссъ Рахель...
-- О, сохрани Богъ!-- сказала мистриссъ Рахель весьма поспѣшно.
-- Конечно, конечно,-- сказалъ мистеръ Кэнджъ, подтверждая ея слога:-- нельзя ожидать, чтобы мистриссъ Рахель приняла на себя обязанность содержать васъ (прошу васъ не печалиться!), а потому вы находитесь въ такомъ положеніи, что, по необходимости, должны принять возобновленіе предложенія, которое, года два тому назадъ, поручено было сдѣлать миссъ Барбари, и которое, хоть и было тогда отвергнуто, но я тогда же видѣлъ, что этому предложенію суждено возобновиться при болѣе плачевныхъ обстоятельствахъ, которыя и случились весьма недавно. Конечно, я могу сказать съ полной увѣренностью, что въ дѣлѣ Джорндисъ и Джорндисъ я представляю человѣка въ высшей степени человѣколюбиваго и въ то же время весьма страннаго, но все же, мнѣ кажется, я нисколько не повредилъ себѣ, употребивъ тогда нѣкоторое напряженіе моей предусмотрительности,-- сказалъ мистеръ Кэнджъ, снова откинувшись на спинку креселъ и спокойно оглядывая насъ обѣихъ.
Казалось, что мистеръ Кэнджъ находилъ безпредѣльное удовольствіе въ звукахъ своею собственнаго голоса. Я нисколько не удивлялась этому, потому что голосъ его бытъ очень пріятный и звучный и придавалъ особенную выразительность каждому произнесенному имъ слову. Мистеръ Кэнджъ прислушивался къ самому себѣ съ очевиднымъ удовольствіемъ и иногда покачиваньемъ головы выбивалъ тактъ своей собственной музыкѣ или округлялъ сентенціи легкими и плавными размахами руки. Онъ произвелъ на меня сильное впечатлѣніе, даже и въ ту пору, когда я еще не знала, что онъ образовалъ себя по образцу какого-то великаго лорда, своего кліента, и что его обыкновенно называли Сладкорѣчивымъ Кэнджемъ.
-- Мистеръ Джорндисъ,-- продолжалъ мистеръ Кэнджъ:-- узнавъ о положеніи нашей юной подруги -- я хотѣлъ бы сказать даже: о самомъ жалкомъ положеніи -- предлагаетъ помѣстить ее въ одинъ изъ первоклассныхъ пансіоновъ, гдѣ ея воспитаніе дастъ ей всякій комфортъ, гдѣ предупреждены будутъ всѣ ея умѣренныя желанія, гдѣ она вполнѣ будетъ приготовлена къ исполненію своихъ обязанностей въ тамъ положеніи жизни, къ которому угодно будетъ Провидѣнію призвать ее.
Мое сердце до такой степени было переполнено какъ словами мистера Кэнджа, такъ и неподдѣльнымъ чистосердечіемъ, съ которымъ произнесены были эти слова,-- до такой степени, что, при всемъ желаніи выразить чувства свои, я не могла произнести и одного слова.
-- Мистеръ Джорндисъ,-- продолжалъ мистеръ Кэнджъ:-- не дѣлаетъ въ этомъ случаѣ никакихъ условій, кромѣ изъявленія своихъ ожиданій, что наша юная подруга ни въ какое время не рѣшится оставить помянутое заведеніе безъ его вѣдома и согласія, что она со всѣмъ усердіемъ посвятитъ себя пріобрѣтенію тѣхъ полезныхъ знаній, отъ примѣненія которыхъ къ дѣлу она вполнѣ обезпечитъ свою будущность, что она будетъ подвизаться по стезѣ добродѣтели и чести, и что... и что... и такъ далѣе.
Въ эту минуту я сильнѣе прежняго чувствовала неспособность выражаться.
-- Теперь посмотримъ, что скажетъ на это наша юная подруга,-- продолжалъ мистеръ Кэнджъ.-- Подумайте хорошенько, не торопитесь отвѣчать. Я могу подождать вашего отвѣта. Но главное -- не торопитесь.
Что именно хотѣло отвѣчать осиротѣвшее созданіе на подобное предложеніе, мнѣ не нужно повторять. Что отвѣчало оно, я могла бы сказать безъ всякаго труда, еслибъ только это стоило того. Что оно чувствовало и что будетъ чувствовать до послѣдней минуты жизни, я никогда не могла бы выразить.
Это свиданіе случилось въ Виндзорѣ, гдѣ, сколько мнѣ помнится, я провела ранніе дни моей жизни. Въ тотъ памятный день я оставила Виндзоръ и обильно снабженная всѣми необходимостями, отправилась, внутри почтовой кареты, въ Ридингъ.
Мистриссь Рахель была слишкомъ добра, чтобы предаваться при разлукѣ излишнему волненію; но зато я была слишкомъ ужъ чувствительна и плакала горько. Я воображала, что послѣ столь многихъ лѣтъ, проведенныхъ въ одномъ домѣ, мнѣ бы слѣдовало знать мистриссъ Рахель гораздо лучше, и что въ эти годы я должна бы, кажется, пріобрѣсти ея любовь по крайней мѣрѣ на столько, чтобъ могла пробудить въ ея душѣ чувство сожалѣнія. Она только подарила меня однимъ холоднымъ прощальнымъ поцѣлуемъ, который упалъ мнѣ на лобъ, какъ талая капля съ каменнаго портика. День былъ очень морозный. Я чувствовала себя такою несчастною, такъ сильно упрекала себя, что послѣ этого поцѣлуя я прильнула къ ней и съ полнымъ убѣжденіемъ обвиняла себя въ томъ, что она прощалась со мной такъ хладнокровно.
-- Нѣтъ, Эсѳирь!-- возражала она.-- Это не вина твоя, но твое несчастіе.
Каретѣ слѣдовало подъѣхать къ маленькой калиткѣ нашего палисадника. Мы не выходили изъ дому, пока не услышали стука ея колесъ, и такимъ образомъ я простилась съ мистриссъ Рахель подъ вліяніемъ весьма прискорбнаго чувства. Она воротилась домой не дождавшись, когда уложатъ мой багажъ наверху кареты и заперла за собой дверь. До тѣхъ поръ, пока домъ нашъ не скрылся изъ виду, я сквозь слезы смотрѣла на него въ окно кареты. Крестная маменька оставила мистриссъ Рахель все богатство, которымъ она обладала. Все ея имущество назначено было къ аукціонной продажѣ,-- и каминный коверъ съ букетами розъ, который всегда казался мнѣ драгоцѣннѣйшею вещью въ мірѣ, былъ вывѣшенъ на дворъ на морозъ и снѣгъ. Дня за два до отъѣзда, я завернула мою неоцѣненную куклу въ ея собственную шаль и преспокойно уложила ее -- мнѣ стыдно даже признаться въ томъ -- въ землю подъ деревомъ, которое, въ лѣтнюю пору, бросало въ окно моей комнатки прохладную тѣнь. Кромѣ канарейки, которую я везла съ собой въ клѣткѣ, у меня не оставалось больше ни одной подруги въ цѣломъ свѣтѣ.
Когда домъ нашъ совершенно скрылся изъ виду, я сѣла въ переднемъ мѣстѣ кареты, на подушкѣ, опущенной довольно низко. Въ ногахъ моихъ стояла птичья клѣтка, укутанная въ солому. Для развлеченія я стала поглядывать въ окно, которое для моего роста было поднято очень высоко. Я любовалась деревьями, покрытыми инеемъ, любовалась полями, сглаженными и убѣленными вчерашнимъ снѣгомъ, любовалась солнцемъ, которое казалось раскаленнымъ, но нисколько не грѣло, любовалась льдомъ, темнымъ какъ металлъ, съ котораго любители катанья усердно сметали выпавшій снѣгъ. На противоположномъ концѣ кареты сидѣлъ джентльменъ, укутанный въ безчисленное множество шарфовъ и платковъ и казавшійся мнѣ человѣкомъ огромнѣйшихъ размѣровъ; впрочемъ, онъ, такъ же, какъ и я, смотрѣлъ въ другое окно и вовсе не обращалъ на меня вниманія.
Я вспоминала о моей покойной крестной маменькѣ, о страшномъ вечерѣ, когда я читала для нея главу изъ Новаго Завѣта, объ ея нахмуренныхъ бровяхъ и суровомъ неподвижномъ выраженіи лица, съ которымъ она лежала въ постели, размышляя о незнакомомъ мѣстѣ, въ которое отправлялась, о незнакомыхъ людяхъ, которыхъ встрѣчу въ этомъ мѣстѣ, представляла себѣ, на кого эти люди похожи, догадывалась, о чемъ они будутъ говорить со мной,-- какъ вдругъ незнакомый голосъ внутри кареты заставилъ меня вздрогнуть въ невыразимомъ ужасѣ.
-- Кой чортъ! Вы плачете?-- произнесъ этотъ голосъ.
Я до такой степени перепугалась, что совершенно потеряла голосъ и только шепотомъ могла спросить:
-- Кто же плачетъ, сэръ?
Безъ всякаго сомнѣнія, я догадалась, что этотъ голосъ принадлежалъ джентльмену въ безчисленномъ множествѣ шарфовъ и платковъ, хотя онъ все еще продолжалъ смотрѣть въ окно.
-- Конечно, вы,-- отвѣчалъ онъ, обернувшись ко мнѣ.
-- Мнѣ кажется, сэръ, я не плакала,-- произнесла я робкимъ голосомъ.
-- Вы и теперь плачете,-- сказалъ джентльменъ.-- Взгляните сюда!
И онъ придвинулся ко мнѣ съ противоположнаго конца кареты, провелъ мѣховымъ обшлагомъ по моимъ глазамъ и показалъ мнѣ, что обшлагъ былъ мокрый.
-- Вотъ видите, вы плачете,-- сказалъ онъ;-- или опять скажете, что нѣтъ?
-- Плачу, сэръ,-- отвѣчала я.
-- О чемъ же вы плачете?-- спросилъ джентльменъ.-- Развѣ вы не хотите ѣхать туда?
-- Куда, сэръ?
-- Какъ куда? Разумѣется туда, куда ѣдете!
-- О, нѣтъ, сэръ, я ѣду туда съ удовольствіемъ.
-- Въ такомъ случаѣ и показывайте видъ, что ѣдете съ удовольствіемъ!-- сказалъ джентльменъ.
Съ перваго раза онъ показался мнѣ весьма страннымъ, или по крайней мѣрѣ то, что я видѣла въ немъ, было для меня чрезвычайно странно. До самого носу онъ укутанъ былъ въ шарфы, но почти все лицо его скрывалось въ мѣховой шапкѣ, по сторонамъ которой опускались мѣховые наушники и застегивались надъ самымъ подбородкомъ. Спустя немного времени, я совершенно успокоилась, и уже больше не боялась его. Поэтому я призналась ему, что дѣйствительно я плакала,-- во-первыхъ, потому, что вспомнила о потерѣ крестной маменьки, а во-вторыхъ, потому, что мистриссъ Рахель, разлучаясь со мной, нисколько не печалилась.
-- Проклятая мистриссъ Рахель!-- сказалъ джентльменъ.-- Пусть она улетитъ вмѣстѣ съ вихремъ, верхомъ на помелѣ!
Теперь я не на шутку начинала бояться его и глядѣла на него съ величайшимъ изумленіемъ. Но въ то же время мнѣ казалось, что у него были пріятные глаза, хотя онъ и продолжалъ бормотать что-то про себя довольно сердито и вслухъ произносить проклятія на мистриссъ Рахель.
Спустя нѣсколько минутъ, онъ распустилъ верхній свой шарфъ, который показался мнѣ такимъ длиннымъ, что можно было бы обернуть имъ всю карету, и потомъ опустилъ руку въ глубокій боковой карманъ.
-- Взгляните сюда!-- сказалъ онъ.-- Въ этой бумажкѣ (которая, мимоходомъ сказать, была очень мило сложена),-- въ этой бумажкѣ завернуто прекрасное пирожное съ коринкою; одного салетѣ. Тутъ же завернутъ маленькій пирожокъ, испеченный во Франхару на цѣлый дюймъ, точь-въ-точь, какъ жиръ на бараньей котлетѣ (настоящая драгоцѣнность, какъ по величинѣ своей, такъ и по достоинству). И, какъ вы полагаете, изъ чего онъ приготовленъ? Изъ печонки откормленныхъ гусей. Вотъ такъ ужь пирогъ! Посмотримъ, какъ вы станете кушать ихъ!
-- Благодарю васъ, сэръ,-- отвѣчала я:-- благодарю васъ, и надѣюсь, что вы не обидитесь моимъ отказомъ... Мнѣ кажется, что они слишкомъ жирны.
-- Вотъ тебѣ разъ, срѣзала меня -- сказалъ джентльменъ.
Но я рѣшительно не поняла, что онъ хотѣлъ сказать этими словами, съ окончаніемъ которыхъ пирогъ и пирожное полетѣли за окно.
Послѣ этого онъ уже не говорилъ со мной до самаго выхода своего изъ кареты, въ весьма недальномъ разстояніи отъ Ридинга. Здѣсь онъ посовѣтовалъ мнѣ быть доброй дѣвочкой, учиться прилежно и на прощанье пожалъ мою руку. Должно сказать, что, вмѣстѣ съ его уходомъ, мнѣ стало легче на душѣ. Мы разстались съ нимъ у мильнаго столба. Вспослѣдствіи я часто гуляла около этого мѣста, и никогда безъ того, чтобы не вспомнить о странномъ джентльменѣ и не понадѣяться на встрѣчу съ нимъ. Однакожь, слабая надежда моя никогда не осуществлялась, а потомъ, съ теченіемъ времени, я наконецъ совершенно забыла о немъ.
Когда карета остановилась окончательно, въ одно изъ оконъ ея взглянула какая-то леди, весьма опрятно и даже щегольски одѣтая, и сказала:
-- Миссъ Донни.
-- Извините, ма'амъ,-- меня зовутъ Эсѳирь Соммерсонъ.
-- Совершенно справедливо,-- сказала леди:-- но меня зовутъ миссъ Донни.
Только теперь я поняла, что подъ этимъ именемъ она рекомендовала мнѣ свою особу, и потому я немедленно попросила, извиненія миссъ Донни за мою ошибку и, по ея требованію, указала ей мои картонки. Подъ присмотромъ очень опрятной служанки весь мой багажъ переносенъ былъ въ небольшую карету зеленаго цвѣта, а за тѣмъ, миссъ Донни, служанка и я помѣстились въ ту же карету, и лошади помчались.
-- Для васъ, Эсѳирь, все уже готово,-- сказала, миссъ Донни:-- и планъ вашихъ занятій составленъ согласно съ желаніями вашего опекуна, мистера Джорндиса.
-- Согласно съ желаніями кого... вы изволили сказать, ма'амъ?
-- Вашего опекуна, мистера Джорндиса,- повторила миссъ Донни.
Это открытіе поставило меня въ такое замѣшательство, что миссъ Донни подумала, что, вѣроятно, холодъ дѣйствовалъ на меня слишкомъ жестоко, и потому дала мнѣ понюхать спирту изъ своего флакона.
-- А вы знаете, сударыня, моего... моего опекуна, мистера Джорндиса?-- спросила я, послѣ долгаго колебанія.
-- Лично я съ нимъ не знакома,-- отвѣчала миссъ Донни: но знаю его очень хорошо чрезъ стряпчихъ по его дѣламъ, мистера Кэнджа и мистера Карбоя. Мистеръ Кэнджъ -- человѣкъ превосходнѣйшій во всѣхъ отношеніяхъ,-- одаренъ необыкновеннымъ даромъ краснорѣчія; нѣкоторые изъ его періодовъ поражаютъ своимъ величіемъ!
Я соглашалась, что слова миссъ Донни были весьма справедливы, но, при моемъ крайнемъ смущеніи, не могла обратить на нихъ особеннаго вниманія. Быстрое прибытіе къ мѣсту нашего назначенія,-- до того быстрое, что я не успѣла даже успокоиться,-- еще болѣе увеличивало мое замѣшательство; и я никогда не забуду того неопредѣленнаго вида, въ какомъ казался мнѣ въ тотъ вечеръ каждый предметъ въ Зеленолиственномъ (такъ назывался домъ миссъ Донни).
Впрочемъ, я скоро привыкла къ этому. Въ короткое время я такъ примѣнилась къ рутинѣ Зеленолиственнаго, какъ будто жила къ немъ очень долго, какъ будто прежняя моя жизнь въ домѣ крестной мамоньки была для меня не дѣйствительностью, но минувшимъ, рѣзко напечатлѣннымъ въ моей памяти сновидѣніемъ. Ничто, кажется, не могло представлять собою такой точности, вѣрности и порядка, какіе установились въ Зеленолиственномъ. Тамъ каждая минута вокругъ всего часового цыферблата имѣла свое назначеніе, и все совершалось въ назначенный моментъ.
Насъ было двѣнадцать пансіонерокъ и, кромѣ того, двѣ сестры миссъ Донни, близнецы между собой. Положено было, чтобы кругъ моего воспитанія ограничился пробрѣтеніемъ познаній, необходимыхъ для занятія должности гувернантки; и такимъ образомъ меня не только учили всему, что преподавалось въ пансіонѣ, но вскорѣ поручили мнѣ обучать другихъ пансіонерокъ. Хотя во всѣхъ другихъ отношеніяхъ со мной обходились точно такъ же, какъ и съ прочими, но это особенное отличіе уже было сдѣлано для меня самаго начала. Вмѣстѣ съ пріобрѣтеніемъ познаній мнѣ должно было передавать эти познанія другимъ въ той же степени; такъ что въ теченіе времени у меня явилось много занятій, но я всегда съ особеннымъ удовольствіемъ исполняла ихъ, тѣмъ болѣе, что это исполненіе съ каждымъ днемъ увеличивало любовь ко мнѣ моихъ маленькихъ подругъ. Эта любовь наконецъ до того усилились, что каждый разъ, какъ только поступала въ нашъ пансіонъ новая ученица, какой нибудь заброшенный, несчастный ребенокъ, она уже была увѣрена -- не знаю только почему -- найти во мнѣ преданную подругу, и потому всѣ новыя пансіонерки поручались моему попеченію. Всѣ онѣ старались увѣрить меня, что я была добра и нѣжна; но для меня, напротивъ того, казалось, что он ѣ были добры и нѣжны. Я часто вспоминала о твердой рѣшимости, сдѣланной мною въ помянутый день моего рожденія, и именно: стараться быть трудолюбивой, преданной своей судьбѣ, довольной споимъ положеніемъ, быть чистосердечной, оказывать добро ближнему и всѣми силами снискивать любовь тѣхъ, въ кругу которыхъ буду находиться, и, право, мнѣ даже становилось стыдно при одной мысли, что я сдѣлала такъ мало, а снискала очень, очень много.
Я провела въ Зеленолиственномъ шесть счастливыхъ лѣтъ,-- шесть лѣтъ невозмутимаго спокойствія. Здѣсь, благодаря Всевышняго, въ день моего рожденія я ни разу не встрѣчала на окружающихъ меня лицахъ того выраженія, которое говорило бы мнѣ, что лучше было бы, еслибъ я никогда не являлась на Божій свѣтъ. Съ каждымъ наступленіемъ этого дня передо мной являлось такое множество существенныхъ выраженій искренней и нѣжной преданности ко мнѣ, что моя комната плѣнительно украшалась ими отъ одного новаго года до другого.
Въ теченіе этихъ шести лѣтъ я никуда не отлучалась изъ Зеленолиственнаго, исключая только на кратковременные визиты къ ближайшимъ сосѣдямъ, и то въ праздничные дни. Послѣ перваго полугодія обѣ миссъ Донни объявили мнѣ, что, по ихъ мнѣнію, было бы весьма прилично съ моей стороны написать къ мистеру Кэнджу и въ нѣсколькихъ строчкахъ выразить ему мою признательность и счастіе, которое я испытывала въ новомъ образѣ моей жизни. Я весьма охотно приняла совѣтъ моихъ наставницъ и подъ ихъ руководствомъ написала такое письмо. Слѣдующая почта принесла мнѣ на мое посланіе оффиціальный отвѣть, въ которомъ увѣдомляли меня о полученіи письма и въ заключеніе прибавляли: "мы обратили особенное вниманіе на ваше письмо и въ надлежащее время сообщишь его нашему кліенту". Послѣ этого мнѣ часто случалось слышать, какъ миссъ Донни и ея сестрица упоминали въ своемъ разговорѣ о весьма аккуратной уплатѣ денегъ за мое воспитаніе, и потому я поставила за правило писать подобныя письма два раза въ теченіе года. Съ возвращеніемъ почты я получала на мое письмо всегда одинъ и тотъ же отвѣтъ, написанный однимъ и тѣмъ же красивымъ, размашистымъ почеркомъ, отъ котораго весьма замѣтно отличался почеркъ словъ: "Кэнджъ и Карбой"; я полагала, что это была собственноручная подпись мистера Кэнджа.
Для меня кажется довольно страннымъ и даже забавнымъ быть въ необходимости писать такъ много исключительно о себѣ:-- какъ будто это повѣствованіе должно служить моей біографіей! Впрочемъ, моей маленькой особѣ въ скоромъ времени суждено будетъ занять мѣсто на заднемъ планѣ картины.
Прошло шесть счастливѣйшихъ лѣтъ въ Зеленолиственномъ (я повторяю это вторично), и въ теченіе этого времени я видѣла въ окружавшихъ себя, какъ въ зеркалѣ, каждый періодъ моего собственнаго возраста и всѣ перемѣны, неизбѣжно связанныя съ этимъ возрастомъ, когда, въ одно ноябрьское утро, я получила слѣдующее письмо. Я не упоминаю здѣсь числа и года этого письма.
Старый Сквэръ, близъ Линкольнинскаго Суда.
По дѣлу Джорндисъ и Джорндисъ.
"Милостивая государыня!
"Съ разрѣшенія Верховнаго Суда, нашъ кліентъ мистеръ Джорндисъ, имѣя намѣреніе принять къ себѣ въ домъ молодую леди, находившуюся до сего времени, какъ участница помянутаго дѣло, подъ опекой Верховнаго Суда, желаетъ доставить для нея образованную компаньонку и вслѣдствіе этого приказалъ увѣдомить васъ, что онъ съ удовольствіемъ готовъ принять ваши услуги въ качествѣ вышепомянутаго лица.
"Сообщая вамъ объ этомъ, мы, съ своей стороны, сдѣлавъ надлежащія распоряженія, предлагаемъ вамъ прибыть въ понедѣльникъ поутру, въ восьми-часовомъ дилижансѣ, изъ Ридинга въ Лондонъ, на улицу Пикадилли, и остановиться у виннаго погреба подъ вывѣской "Бѣлая Лошадь", гдѣ одинъ изъ нашихъ клерковъ будетъ ожидать васъ и потомъ доставитъ васъ въ нашу контору.
"Остаемся, милостивая государыня,
"Нашими покорнѣйшими слугами
"Кэнджъ и Карбой".
Миссъ Эсѳирь Саммерсонъ.
О, никогда, никогда и никогда не забуду и того душевнаго волненія, какое произвело это письмо во всѣхъ моихъ маленькихъ подругахъ, во всемъ пансіонѣ! Сколько трогательной нѣжности выражалось съ ихъ стороны въ участіи и сожалѣніи ко мнѣ! Сколько милосердія Небеснаго Отца, не позабывшаго меня, проявлялось въ томъ, что мой одинокій путь въ этой жизни,-- путь безпріютной сироты, былъ такъ гладокъ и легокъ, и въ томъ, что Онъ расположилъ ко мнѣ такое множество юныхъ, невинныхъ сердецъ! О, все это и я съ трудомъ могла перенести,-- не потому, чтобы мнѣ хотѣлось видѣть въ нихъ, при разлукѣ со мной, какъ можно меньше печали -- о, нѣтъ, я боюсь, что совсѣмъ не потому, но удовольствіе, которое я испытывала при этомъ, и скорбь, и гордость, и тайное грустное чувство, что сердце мое готово было разорваться и въ то же время было полно безпредѣльнаго восторга.
Полученное письмо давало мнѣ всего только пять дней на приготовленіе къ отъѣзду. Можете представить себѣ, въ какомъ положеніи находилось мое сердце, когда съ каждой минутой, въ теченіе этихъ пяти дней, мнѣ представлялись новыя доказательства любви и преданности, когда, наконецъ, съ наступленіемъ рокового утра меня водили по всѣмъ комнатамъ пансіона, съ тѣмъ, чтобы я осмотрѣла ихъ въ послѣдній разъ, когда однѣ со слезами упрашивали меня: "Эсѳирь, милая, добрая наша Эсѳирь, проститесь со мной вотъ здѣсь, подлѣ моей кровати, гдѣ вы прежде такъ ласково, такъ нѣжно говорили со мной!", когда другія умоляли только написать ихъ имена моей рукой и прибавить къ нимъ выраженіе моей любви, и они всѣ окружили меня съ прощальными подарками и, заливаясь сломами, говорили: "что мы будемъ дѣлать, когда наша неоцѣненная Эсѳирь уѣдетъ отъ насъ?",-- когда я старалась высказать имъ; какъ кротки, какъ терпѣливы и какъ добры всѣ онѣ были ко мнѣ, и какъ благословляла и благодарила я каждую изъ нихъ!
Можете представить, въ какомъ положеніи находилось мое бѣдное сердце, когда обѣ миссъ Донни столько же сокрушались при разлукѣ со мной, сколько и самая крошечная изъ всѣхъ пансіонерокъ, когда горничныя говорили мнѣ: "да благословитъ васъ Небо, Эсѳирь, куда бы вы ни уѣхали отъ насъ!", и когда безобразный, хромоногій, старый садовникъ, который, казалось мнѣ, въ теченіе всѣхъ шести лѣтъ вовсе не зналъ о моемъ существованіи, но теперь, едва переводя духъ, догналъ дилижансъ, вручилъ мнѣ маленькій букетъ гераній и сказалъ, что я всегда была св ѣ тъ его очей... да, да! дѣйствительно онъ сказалъ мнѣ эти самыя слова!
Могла ли я, если ко всему этому прибавить обстоятельство, что когда, при проѣздѣ мимо маленькой приходской школы, меня поразило неожиданное зрѣлище бѣдныхъ малютокъ, которые нарочно выстроились подлѣ дома, чтобы послать мнѣ прощальный привѣтъ, когда старый, убѣленный сѣдинами джентльменъ и его почтенная супруга, которыхъ дочь пользовалась моими наставленіями, которыхъ домъ я часто посѣщала, и которые считались въ здѣшнемъ мѣстечкѣ самыми надменными людьми, когда и эти люди, забывъ всякое приличіе, кричали мнѣ вслѣдъ: "Прощайте, Эсѳирь, прощайте! Будьте счастливы, очень счастливы!",-- могла ли я послѣ этого не предаться молитвѣ въ каретѣ и въ немногихъ словахъ выразить всю благодарность, всю признательность моей души и повторить эти слова много и много разъ!
Но, разумѣется, я вскорѣ подумала, что, послѣ всего сдѣланнаго для меня, мнѣ не слѣдовало привозить слезы туда, куда я отправлялась. Вслѣдствіе этого я подавила слезы и старалась успокоиться, безпрестанно повторяя: "Перестань, Эсѳирь, это очень, очень дурно!" Наконецъ я успѣла развеселиться, хотя и не такъ скоро, какъ бы этому должно быть, и когда я прохладила глаза мои лавандовой водой, то было уже время ожидать появленіе Лондона.
Впрочемъ, я находилась въ такомъ положеніи, что не успѣли еще мы отъѣхать отъ Ридинга на десять миль, какъ я была убѣждена, что мы въѣзжали уже въ Лондонъ, а когда мы и въ самомъ дѣлѣ въѣхали, мнѣ казалось, что никогда не доѣдемъ до него. Какъ бы то ни было, когда, карета наша начала скакать по мостовой, и особливо, когда встрѣчные экипажи, повидимому, наѣзжали на насъ, и когда мы сами, повидимому, наѣзжали на встрѣчные экипажи, я начинала полагать, что мы приближались къ концу вашего путешествія. И дѣйствительно, вскорѣ послѣ этого дилижансъ остановился.
На тротуарѣ стоялъ молодой джентльменъ, вѣроятно, нечаянно замазанный чернилами.
-- Позвольте доложить, сударыня, что я изъ конторы Кэнджа и Карбоя, изъ Линкольнинскаго Суда,-- сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ.
-- Очень пріятно, сэръ,-- отвѣчала я.
Молодой джентльменъ былъ очень обязателенъ, и въ то время, какъ онъ, осмотрѣвъ сначала, весь ли багажъ мой быль снятъ съ дилижанса, помогалъ мнѣ сѣсть въ наемную карету, я спросила его, нѣтъ ли гдѣ нибудь сильнаго пожара; потому что улицы до такой степени были заполнены густымъ темнымъ дымомъ, что сквозь него почти ничего не было видно.
-- О, нѣтъ, миссъ,-- отвѣчалъ онъ.-- Это лондонская особенность.
Признаюсь, прежде я никогда не слыхала, объ этомъ.
-- Это туманъ, миссъ,-- сказалъ молодой джентльменъ.
-- Въ самомъ дѣлѣ?-- сказала я.
Мы подвигались впередъ медленно по самымъ грязнѣйшимъ и самымъ мрачнѣйшимъ улицамъ, какіи когда либо существовали въ мірѣ (такъ по крайней мѣрѣ я думала), и среди такой ужасной суматохи, что и не могла надивиться, какимъ образомъ здѣшнее народонаселеніе сохраняетъ свой здравый разсудокъ. Наконецъ, мы миновали арку какихъ-то старинныхъ воротъ, внезапно очутились въ тишинѣ, проѣхали мимо безмолвнаго сквэра и остановились мрачномъ углу, подлѣ крутой, каменной, съ широкими ступенями лѣстницы, похожей на церковную лѣстницу. Да и въ самомъ дѣлѣ, недалеко отсюда находилось кладбище, обнесенное длинной колонадой; поднимаясь по лѣстницѣ, я увидѣла изъ перваго окна множество надгробныхъ памятниковъ.
Здѣсь находилась контора Кэнджа и Карбоя. Молодой джентльменъ провелъ меня мимо самой конторы въ комнату Кэнджа, гдѣ, мимоходомъ сказать, не было ни души, и весьма учтиво поставилъ для меня кресло подлѣ яркаго камина. Послѣ того онъ обратилъ мое вниманіе на маленькое зеркало, повѣшенное на гвоздѣ съ одной стороны камина.
-- Быть можетъ, миссъ, вамъ угодно будетъ взглянуть на свой туалетъ послѣ дороги, тѣмъ болѣе, что вамъ предстоитъ явиться къ канцлеру. Впрочемъ, я не говорю, чтобы это было совершенно необходимо,-- учтиво сказалъ молодой джентльменъ.
-- Мнѣ явиться къ канцлеру?-- спросила я, съ крайнимъ изумленіемъ, которое, однако, въ ту же минуту исчезло.
-- Не безпокоитесь, миссъ,-- замѣтилъ молодой джентльменъ:-- вы явитесь для одной только формы. Мистеръ Кэнджъ теперь въ засѣданіи. Онъ приказалъ вамъ свидѣтельствовать свое почтеніе, а между прочимъ, не угодно ли вамъ подкрѣпить себя (показывая на маленькій столикъ, на которомъ стоялъ графинь съ виномъ и нѣсколько бисквитовъ) и для препровожденія времени взглянуть въ газету (вручая мнѣ ее)?
Вслѣдъ за тѣмъ онъ поправилъ огонь въ каминѣ и вышелъ изъ комнаты.
Въ комнатѣ мистера Кэнджа до такой степени было все странно, и тѣмъ страннѣе, что, несмотря на дневное время, она представляли изъ себя совершенную ночь,-- свѣчи горѣли блѣднымъ пламенемъ, и васъ окружали сырость и холодъ,-- до такой степени было все странно въ этой комнатѣ, что, читая слова въ газетѣ, я вовсе не понимала ихъ значенія и находила, что перечитывала тѣ же самыя мѣста по нѣскольку разъ. Безполезно было бы продолжать это занятіе, и потому, оставивъ газету, я заглянула въ зеркало, чтобъ удостовѣриться въ порядкѣ своего туалета, бросила взглядъ на комнату, вполовину освѣщенную, на истертые, покрытые пылью письменные столы, на кипы бумагъ на столахъ и на шкафы, полные книгъ неизъяснимой наружности, хотя каждая изъ нихъ во всякое время готова была сказать за себя что-нибудь дѣльное. Послѣ того я углубилась въ размышленія, думала, задумывалась, передумывала; уголь въ каминѣ горѣлъ, перегоралъ и потухалъ; свѣчи оплывали, горѣли тусклымъ, волнующимся огонькомъ, свѣтильня нагорала, а снять было нечѣмъ, до тѣхъ поръ, пока молодой джентльменъ не принесъ грязныхъ щипцовъ, и то уже спустя два часа послѣ нашего пріѣзда.
Наконецъ, явился и мистеръ Кенджъ. Я не замѣтила въ немъ никакой перемѣны; но онъ съ своей стороны былъ очень изумленъ моей перемѣной и, повидимому, остался этимъ очень доволенъ.
-- Такъ какъ вамъ, миссъ Соммерсонъ, предназначено нами занятъ мѣсто компаньонки при одной молодой леди, которая находится теперь въ кабинетѣ лорда-канцлера,-- сказалъ мистеръ Кенджъ,-- поэтому мы считаемъ не лишнимъ, если вы будете находиться теперь вмѣстѣ съ этой леди. Надѣюсь, вы не будете чувствовать безпокойства или затрудненія передъ лицомъ великаго канцлера.
-- Нѣтъ, сэръ,-- отвѣчала я: -- мнѣ кажется, что это нисколько не должно безпокоить меня.
И дѣйствительно, послѣ минутнаго размышленія, я не видѣла ни малѣйшей причины, которая бы могла потревожить меня.
Вслѣдъ, за тѣмъ мистеръ Кенджъ подалъ мнѣ руку, и мы пошли по длинной колоннадѣ, обогнули уголъ и вошли въ боковую дверь. Длиннымъ коридоромъ мы пробрались, наконецъ, въ весьма комфортабельную комнату, гдѣ, передъ ярко пылающимъ, огромнымъ и громко-ревущимъ каминнымъ огнемъ, я увидѣла молодого джентльмена и молоденькую леди. Они стояли, облокотясь на экранъ, поставленный между ними и каминомъ, и о чемъ-то говорили.
При нашемъ входѣ они взглянули на меня, и яркій свѣтъ камина, отражавшійся на молоденькой леди, показалъ мнѣ въ ней прелестную дѣвушку,-- дѣвушку съ такими роскошными золотистыми волосами, съ такими нѣжными маленькими губками и съ такимъ открытымъ, невиннымъ, внушающимъ довѣріе личикомъ.
-- Миссъ Ада,-- сказалъ мистеръ Кэнджъ:-- рекомендую вамъ миссъ Соммерсонъ.
Миссъ Ада, чтобъ встрѣтить меня, выступила съ радушной улыбкой и протянутой рукой; но, повидимому, ея намѣреніе въ одинъ моментъ измѣнялось, и, вмѣсто обычнаго привѣта, она поцѣловалась со мной. Короче сказать, она имѣла такую милую, неподдѣльную, плѣнительную манеру, что черезъ нѣсколько минуть мы уже сидѣли въ углубленіи окна и, при каминномъ огнѣ, разливавшемъ розовый свѣтъ по всей комнатѣ, говорили другъ съ другомъ такъ свободно и были такъ счастливы, какъ только могли быть счастливы двѣ молоденькія дѣвушки въ первыя минуты ихъ знакомства.
О, какое тяжкое бремя спало съ души моей! Я ощущала безпредѣльный восторгъ при одной мысли, что миссъ Ада была откровенна со мной и обнаруживала свое расположеніе ко мнѣ! Это было такъ мило, такъ великодушно съ ея стороны и какъ нельзя болѣе ободрило меня!
Молодой джентльменъ, какъ говорила миссъ Ада, былъ ея отдаленный кузенъ, и его звали Ричардъ Карстонъ. Это былъ юноша пріятной наружности, съ умнымъ лицомъ и необыкновеннымъ расположеніемъ къ всегдашней веселости. Когда миссъ Ада подозвала ею къ тому мѣсту, гдѣ мы сидѣли, онъ сталъ подлѣ насъ и бесѣдовалъ съ нами какъ добрый, веселый и безпечный юноша. Онъ былъ очень молодъ, не болѣе девятнадцати лѣтъ; было ли еще и столько, во всякомъ случаѣ онъ казался двумя годами старше своей кузины. Какъ тотъ, такъ и другая были сироты, и, что всего неожиданнѣе и страннѣе было для меня, до этого дня они еще ни разу не встрѣчались. Наша тройственная встрѣча въ первый разъ и въ такомъ необыкновенномъ мѣстѣ служила предметомъ нашего разговора, и мы говорили объ этомъ безъ умолку, между тѣмъ какъ огонь, прекратившій свое глубокое завыванье, подмигивалъ намъ и щурилъ своими красными глазами, какъ бронзовый левъ -- по замѣчанію Ричарда поставленный передъ входомъ въ Верховный Судъ.
Мы говорили вполголоса, потому что въ комнату, гдѣ мы находились, безпрестанно входилъ и выходилъ изъ нея джентльменъ въ полномъ адвокатскомъ облаченіи, въ парикѣ съ косичкой, и при каждомъ его выходѣ и входѣ до насъ долеталъ изъ отдаленія глухой протяжный звукъ, который, по словамъ джентльмена, принадлежалъ одному изъ адвокатовъ, читавшему объясненіе по нашей тяжбѣ передъ лордомъ-канцлеромъ. Наконецъ, онъ объявилъ мистеру Кэнджу, что канцлеръ будетъ въ кабинетѣ черезъ пять минуть, и въ скоромъ времени мы услышали необыкновенный шумъ отъ множества ногъ. Мистеръ Кэнджъ сказалъ намъ, что засѣданіе кончилось, и что лордъ-канцлеръ находится уже въ сосѣдней комнатѣ.
Почти вслѣдъ за этимъ, джентльменъ въ парикѣ отворилъ дверь и попросилъ мистера. Кэнджа войти. При этомъ мы всѣ отправились въ сосѣднюю комнату. Мистеръ Кэнджъ шелъ впереди, вмѣстѣ съ любимицей моей души... Я до такой степени усвоила это названіе, такъ привыкла къ нему, что не могу удержаться, чтобъ не выразить его на бумагѣ. Въ комнатѣ, въ которую мы вошли, сидѣлъ лордъ-канцлеръ за столомъ подлѣ камина; онъ одѣтъ былъ очень просто; его черная мантія, обшитая прекраснымъ золотымъ галуномъ, небрежно лежала на ближайшемъ къ нему стулѣ. При нашемъ входѣ милордъ окинулъ насъ проницательнымъ взглядомъ, выражая въ то же время въ своихъ пріемахъ вѣжливость и благосклонность.
Джентльменъ въ парикѣ разложилъ на столѣ милорда кипы бумагъ. Милордъ выбралъ одну изъ кипъ и началъ перелистывать.
-- Миссъ Клэръ,-- сказалъ лордъ-канцлеръ.-- Миссъ Ада Клэръ?
Мистеръ Кэнджъ представилъ ее, и милордъ предложилъ ей сѣсть рядомъ съ нимъ. Что онъ восхищался ею и принималъ въ ней участіе, это замѣтила я съ перваго раза. Мнѣ больно стало подумать, что родительскій кровъ такого прелестнаго юнаго созданія замѣнялся этимъ сухимъ оффиціальнымъ мѣстомъ. Великій канцлеръ, при всѣхъ его прекрасныхъ качествахъ, при всемъ его величіи, казался самой жалкой замѣной той любви и гордости, которыхъ можно ожидать отъ однихъ только кровныхъ родителей.
-- Джорндисъ, котораго тяжба разсматривается въ нашемъ судѣ, сказалъ великій канцлеръ, продолжая перевертывать листы: кажется, тотъ самый, что называется Джорндисъ изъ Холоднаго Дома?
-- Точно такъ, милордъ,-- отвѣчалъ мистеръ Кэнджъ.-- Онъ называется Джорндисъ изъ Холоднаго Дома.
-- Какое скучное названіе!-- замѣтилъ канцлеръ.
-- Но въ настоящее время это не скучное мѣсто,-- сказалъ мистеръ Кэнджъ.
-- И Холодный Домъ,-- спросилъ милордъ:-- находятся...
-- Въ Гертфордшэйрѣ, милордъ.
-- Мистеръ Джорндисъ изъ Холоднаго Дома не. женатъ?
-- Нѣтъ, милордъ,-- отвѣчалъ мистеръ Кэнджъ.
Наступило молчаніе.
-- Здѣсь ли молодой мистеръ Ричардъ Карстонъ?-- спросилъ великій канцлеръ, обращаясь къ молодому джентльмену.
Ричардъ поклонился и выступилъ впередъ.
-- Гм!-- произнесъ великій канцлеръ, перевернувъ еще нѣсколько листовъ.
-- Если смѣю напомнить милорду,-- сказалъ мистеръ Кэнджъ, весьма тихимъ голосомъ:-- мистеръ Джорндисъ изъ Холоднаго Дома желаетъ доставить умную и благовоспитанную компаньонку для...
-- Для мистера Ричарда Карстона?
Мнѣ послышались (впрочемъ, я не говорю навѣрное), мнѣ послышалось, что это сказалъ милордъ тоже тихимъ голосомъ и улыбнулся.
-- Для миссъ Ады Клэръ, милордъ. И вотъ именно эту молодую леди:-- миссъ Соммерсонъ.
Великій канцлеръ бросилъ на меня снисходительный взглядъ и отвѣтилъ на мой реверансъ весьма граціозно:
-- Мнѣ кажется, что миссъ Соммерсонъ не находится въ родственныхъ связяхъ ни съ кѣмъ изъ тяжущихся лицъ?
-- Ни съ кѣмъ, милордъ!
Мистеръ Кэнджъ не договорилъ еще, этихъ словъ, наклонился къ милорду и началъ что-то шептать. Милордъ, устремивъ взоры свои на бумаги, внимательно слушалъ его, раза три кивнулъ головой, перевернулъ еще нѣсколько листовъ и уже больше ни разу не взглянулъ на меня до нашего ухода.
Послѣ этого мистеръ Кэнджъ и Ричардъ Карстонъ подошли къ тому мѣсту, гдѣ я стояла, оставивъ любимицу души моей (замѣчаете, что я снова не могу удержаться, чтобъ не назвать ее этимъ именемъ!) сидѣть подлѣ великаго канцлера. Милордъ довольно тихо разговаривалъ съ ней, спрашивалъ ее -- какъ она мнѣ впослѣдствіи -- хорошо ли она обдумала предложенное распоряженіе, полагала ли она, что будетъ счастлива подъ кровлею Холоднаго Дома мистера Джорндиса, и почему именно она такъ полагала? Окончивъ это, онъ всталъ, величественно отпустилъ отъ себя миссъ Аду и въ теченіе двухъ-трехь минутъ занялся разговоромъ съ Ричардомъ Карстономь. Онъ говорилъ съ нимъ не сидя, но стоя, и уже съ большей свободой и меньшей церемоніей, какъ будто онъ хотя и былъ великій канцлеръ, но зналъ, какимъ образомъ вызвать чистосердечіе юноши.
-- Очень хорошо! сказалъ великій канцлеръ вслухъ.-- Я отдамъ приказаніе. Сколько могу судить, мистеръ Джорндисъ изъ Холоднаго Дома выбралъ очень хорошую компаньонку для молодой леди. Эти слова сопровождались взглядомъ, устремленнымъ за меня, и, сколько позволяютъ обстоятельства, всѣ вообще распоряженія сдѣланы превосходно.
Онъ отпустилъ насъ съ видимымъ удовольствіемъ, и мы вышли изъ его кабинета какъ нельзя болѣе обязанные ему за его ласковый и вѣжливый пріемъ, чрезъ который, разумѣется, онъ нисколько не терялъ своего достоинства, но, напротивъ, намъ казалось, что онъ пріобрѣталъ его.
Когда мы дошли до колоннады, мистеръ Кэнджъ вспомнилъ, что ему нужно воротиться на минуту и спросить у милорда нѣсколько словъ, и онъ оставилъ насъ въ густомъ туманѣ, вмѣстѣ cъ каретой великаго канцлера и лакеями, ожидавшими его выхода.
-- Ну, слава Богу!-- сказалъ Ричардъ:-- одно дѣло кончено. Не скажете, миссъ Соммерсонъ, куда мы отправимся теперь?
--А развѣ вы не знаете?-- спросила я.
-- Рѣшительно не знаю.
-- И вы тоже не знаете, душа моя?-- спросила я Аду.
-- Вовсе не знаю. А вы?
-- Столько же знаю, сколько и вы.
Мы взглянули другъ на друга, едва удерживаясь отъ смѣха. Мы были похожи были въ эту минуту на сказочныхъ дѣтей въ дремучемъ лѣсу! Какъ вдругъ къ намъ подошла какая-то странная, небольшою роста старушка, въ измятой шляпкѣ и съ ридикюлемъ въ рукѣ. Она присѣла передъ нами и улыбнулась намъ какъ-то особенно церемонно.
-- О!-- сказала она.-- Да тутъ вся опека мистера Джорндиса. Очень, очень счастлива имѣть эту честь! Признаюсь, для молодости, для надежды и для красоты это чудесный признакъ, когда онѣ очутятся въ здѣшнемъ мѣстѣ и потомъ не знаютъ, какъ выбраться изъ него.
-- Сумасшедшая!-- прошепталъ Ричардъ, вовсе не подозрѣвая, что старушка услышитъ его.
-- Правда, правда, молодой джентльменъ: сумасшедшая,-- подхватила она такъ быстро, что бѣдный Ричардъ сгорѣлъ отъ стыда:-- я сама находилась подъ опекой; а тогда я не была сумасшедшей,-- продолжала она, присѣдая низко и улыбаясь при концѣ каждой коротенькой сентенціи.-- У меня были и юность и надежда... я думаю, и красота. Теперь это все равно. Ни одно изъ этихъ трехъ прекрасныхъ качествъ не послужило мнѣ въ пользу, не спасло меня. Я имѣю честь присутствовать въ судѣ, не пропуская ни одного засѣданія... присутствую съ моими документами. Я ожидаю суда... то есть... дня Страшнаго Суда. Я сдѣлала открытіе, что шестая печать, о которой упоминается въ Апокалипсисѣ, это -- печать великаго канцлера. Она уже давнымь-давно открыта! Пожалуйста, примите мое благословеніе!
Вх то время, какъ Ада начала обнаруживать страхь, я, чтобъ успокоить немного бѣдную старушку, сказала, что мы очень благодарны ей.
-- Д-д-да-съ, благодарны-съ,-- отвѣчала она, весьма жеманно.-- Я воображаю, какъ вы благодарны. А вотъ и Сладкорѣчивый Кэнджъ. У него есть свои документы! Какъ поживаетъ ваше высокопочтеніе?
-- Помаленьку, помаленьку. Пожалуйста, добрая душа моя, не безпокой молодыхъ людей, не будь имъ въ тягость,-- сказалъ мистеръ Кэнджъ, уводя насъ по направленію къ своей конторѣ.
-- О, нѣтъ, ни подъ какимъ видомъ,-- сказала полоумная старуха, продолжая слѣдовать за нами около меня и Ады.-- Сохрани меня Богъ быть кому-нибудь въ тягость! А намѣрена передать имъ все мое имѣніе; а это, мнѣ кажется, не значитъ безпокоить ихъ! Я ожидаю суда... то есть... ожидаю дня Страшнаго Суда. А знаете ли, для васъ это чудный признакъ... Примите же мое благословеніе.
Она остановилась внизу крутой, съ широкими ступенями, каменной лѣстницы. Поднявшись наверхъ этой лѣстницы, мы оглянулись назадъ и увидѣли, что старушка все еще стояла на томъ же мѣстѣ и продолжала говорить, присѣдая и улыбаясь при каждой коротенькой сентенціи.
-- Юность, и надежда, и красота, и Верховный Судъ, и Сладкорѣчивый Кэнджъ... Ха, ха!.. Пожалуйста, примите же мое благословеніе!