На восточномъ углу переулка Чансри, или, вѣрнѣе сказать, на Подворьи Кука, близъ улицы Курситоръ, мистеръ Снагзби, присяжный коммиссіонеръ канцелярскихъ принадлежностей, торгуетъ принадлежностями, нераздѣльными отъ его профессіи. Осѣняемый тѣнью присутственныхъ мѣстъ, образующихъ, такъ называемое, "Подворье Кука", почти во всякую пору года самое тѣнистое и даже мрачное мѣсто, мистеръ Снагзби занимается продажею всякаго рода бланкетныхъ бумагъ; онъ продаетъ пергаменъ, въ его различныхъ размѣрахъ и видоизмѣненіяхъ; продаетъ всякаго рода бумагу, какъ-то: картонную, оберточную, рисовальную, писчую сѣрую, писчую бѣлую, полубѣлую и пропускную; продаетъ эстампы; продаетъ перья чиненыя и нечиненыя, рѣзину, сандараковый порошокъ, иголки, нитки, карандаши, сургучъ и облатки; продаетъ красный шолкъ и зеленую тесьму, бумажники, календари, памятныя книжки, судейскіе списки, линейки, чернилицы -- стеклянныя и оловянныя, перочинные ножи, ножницы и другія канцелярскія орудія,-- короче сказать, продаетъ неисчислимое множество предметовъ, и продастъ ихъ съ тѣхъ поръ, какъ кончился срокъ его ученическаго состоянія, съ тѣхъ поръ, какъ сдѣлался самъ хозяиномъ и вступилъ въ товарищество съ мистеромъ Пефферомъ. При этомъ случаѣ на Подворьѣ Кука совершился нѣкотораго рода переворотъ. Надъ магазиномъ канцелярскихъ принадлежностей появилась новая и свѣжими красками надпись: Пефферъ и Снагзби, замѣнивъ освященную временемъ и нелегко позволявшую изгладить себя надпись изъ единственнаго слова Пефферъ. Дымъ, который въ этомъ случай можно назвать лондонскимъ плющомъ, до такой степени обвивался вокругъ имени Пеффера и ластился къ мѣсту его жительства, что преданное чужеядное растеніе, увиваясь около плодороднаго дерева, довело его до совершеннаго изнеможенія.
Самого Пеффера уже давно не видно въ этихъ предѣлахъ. Вотъ уже четверть столѣтія, какъ онъ покоится на кладбищѣ церкви Сентъ-Андрю, на улицѣ Голборнъ гдѣ цѣлый день и половину ночи съ шумомъ и трескомъ рыщутъ мимо его загруженные вагоны и легкіе экипажи, какъ какой нибудь громадный, баснословный драконъ. Если Пефферу и вздумается когда нибудь прокатиться изъ своего заточенія и прогуляться по знакомому подворью -- эта прогулка обыкновенно начинается съ той минуты, какъ громадный драконъ усталый уляжется спать, и длится до тѣхъ поръ, пока бойкій пѣтухъ (понятіе котораго о наступленіи дня интересно было бы узнать, тѣмъ болѣе, что, судя по его личнымъ наблюденіямъ, онъ, кажется, ровно ничего не знаетъ объ этомъ), принадлежавшій къ курятнику на улицѣ Курситоръ, не пропоетъ своей утренней пѣсенки, не подастъ сигнала къ ретирадѣ -- если Пефферъ и вздумаетъ иногда посѣтить предѣлы Подворья Кука, покрытые неопредѣлимымъ свѣтомъ ночи, и взглянуть на тусклые очерки зданій этого мѣста (а этого факта ни одинъ еще присяжный коммиссіонеръ канцелярскихъ принадлежностей не рѣшался опровергнуть), онъ являлся невидимкой, и отъ этого никому не было ни хуже, ни лучше.
Въ бытность свою, а равнымъ образомъ въ періодъ ученичества мистера Снагзби,-- ученичества, длившагося семь скучныхъ, тяжелыхъ лѣтъ, вмѣстѣ съ Пефферомъ, и въ предѣлахъ, опредѣленныхъ для помѣщенія присяжнаго коммиссіонсрства, проживала племянница, невысокаго роста,-- лукавая племянница, которой станъ какъ-то особенно былъ сплюснутъ въ таліи, и острый носъ которой удивительно напоминалъ собою о рѣзкомъ, остромъ, пронзительномъ осеннемъ вечерѣ, предвѣщавшемъ къ ночи сильную стужу. Между обитателями Подворья Кука носилась молва, будто бы мать этой племянницы, въ дѣтскомъ возрастѣ своей дочери, побуждаемая слишкомъ ревностнымъ чувствомъ материнской заботливости о томъ, что наружныя формы ея дѣтища должны быть доведены до совершенства, шнуровала ее каждое утро, упираясь материнской ногой въ ножку кровати, для пущей ловкости и болѣе твердой точки опоры, и что въ душѣ этой маменьки, судя по выраженію ея лица, заключался значительный запасть уксусу и лимоннаго соку -- жидкости, освѣжавшія но временамъ обоняніе дочери и окислявшія ея характеръ. Но какимъ бы множествомъ языковъ ни обладала эта молва, она не долетала до слуха молодого Снагзби, а если и долетала, то не производила на него никакого вліянія. Вступивъ въ права зрѣлаго возраста, Снагзби сначала ухаживалъ за предметомъ своего обожанія, потомъ пріобрѣлъ ея расположеніе и наконецъ сразу вступилъ въ два товарищества: въ одно -- по части коммиссіонерской, а въ другое -- по части супружеской; такъ что въ настоящее время мистеръ Снагзби и племянница представляютъ собою одно и то же лицо; племянница по прежнему продолжаетъ заниматься своей таліей, которая, хотя о вкусахъ спорить нельзя, безспорно, такъ тонка, такъ тонка, какъ шпилька.
Мистеръ и мистриссъ Снагзби не только представляютъ собою едино тѣло и единъ духъ, но, по мнѣнію сосѣдей, и единъ гласъ. Этотъ гласъ, или голосъ, вылетающій, по видимому, исключительно изъ устъ мистриссъ Снагзби, частенько раздается по всему Подворью Кука. Мистера Снагзби рѣдко слышно, а если и бываетъ онъ Слышенъ, то чрезъ посредство сладкозвучныхъ тоновъ своей супруги. Это больше ничего, какъ тихій, плѣшивый, боязливый человѣкъ, съ лоснящейся головой и взъерошеннымъ клочкомъ темныхъ волосъ, торчавшихъ на затылкѣ какъ щетина. Онъ имѣетъ наклонность къ смиренію и тучности. Когда онъ стоитъ у дверей своего дома, въ своемъ сѣренькомъ рабочемъ сюртукѣ съ нарукавниками изъ чернаго каленкора и смотритъ на облака, или когда стоитъ за прилавкомъ своего грязнаго магазина, съ тяжелой линейкой въ рукѣ, размѣривая, разрѣзывая и раскладывая куски пергамена, съ пособіемъ двухъ своихъ прикащиковъ,-- въ это время онъ смѣло можетъ назваться самымъ одинокимъ и незатѣйливымъ человѣкомъ. Въ подобныя минуты, изъ подъ самыхъ ногъ его, какъ будто изъ могилы какого нибудь безпокойнаго покойника, зачастую раздаются плачъ и рыданіе вышепомянутаго голоса, и случается иногда, что тоны этихъ рыданій достигаютъ самыхъ высокихъ нотъ,-- и тогда мистеръ Снагзби дѣлаетъ своимъ прикащикамъ слѣдующій намекъ: "это вѣрно моя хозяюшка задаетъ трезвону Густеръ!" {Густеръ (отъ слова gust -- порывъ вѣтра); авторъ употребляетъ это названіе сокрашенно вмѣсто Августы -- Augusta. Прим. пер. }
Это прозвище, употребляемое мистеромъ Снагзби, долгое время служило поводомъ къ изощренію ума молодыхъ людей на Подворьѣ Кука, и по замѣчанію которыхъ должно бы составлять неотъемлемую принадлежность мистриссъ Снагзби, потому что, въ знакъ особеннаго предпочтенія бурливому характеру, мистриссъ Снагзби съ большею силою и выразительностію могла бы носить имя Густеръ. Но, какъ бы то ни было, это прозвище составляло собственность, и притомъ единственную (кромѣ пятидесяти шиллинговъ годового жалованья и очень небольшого, плохо наполненнаго сундучка съ разными пожитками), худощавой, молодой женщины изъ призрительнаго дома, получившей, по предположеніямъ нѣкоторыхъ людей, при святомъ крещеніи имя Августы. Эта женщина, несмотря, что во время своего дѣтскаго возраста находилась подъ особеннымъ покровительствомъ какого-то благотворителя и пользовалась, или всѣхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ, всѣми средствами и способами къ развитію своихъ тѣлесныхъ качествъ и душевныхъ способностей, имѣла припадки, о которыхъ приходъ, содержавшій помянутый призрительный домъ, ничего не вѣдалъ.
Густеръ, имѣвшая отъ роду двадцать-три-двадцать-четыре года, но на лицо цѣлыми десятью годами старше, по милости этихъ неизвѣданныхъ припадковъ, получаетъ самую незавидную плату и до такой степени боится поступить обратно подъ покровительство своего патрона, что работаетъ неусыпно, безостановочно, исключая только тѣхъ случаевъ, когда уткнется головой въ ведро, въ котелъ, въ кострюлю или въ какой нибудь тому подобный предметъ, который случится поблизости въ моментъ ея припадка. Она служитъ источникомъ удовольствія для родителей и содержателей прикащиковъ, которые вполнѣ убѣждены, что къ пробужденію нѣжныхъ ощущеній въ сердцахъ молодыхъ людей не предвидится съ этой стороны ни малѣйшей опасности; она служитъ источникомъ удовольствія для мистриссъ Снагзби, которая во всякое время находитъ въ ней недостатки и замѣчаетъ ошибки въ исполненіи ея обязанностей; она служитъ источникомъ удовольствія для мистера Снагзби, который содержаніе ее въ своемъ домѣ считаетъ за величайшій подвигъ благотворительности. Магазинъ присяжнаго коммиссіонера, въ глазахъ Густеръ, есть не что другое, какъ храмъ изобилія и роскоши. По ея мнѣнію, маленькая гостиная вверху, постоянно содержимая, какъ другой бы выразился, въ папильоткахъ и передничкѣ, есть самая элегантная комната изъ цѣлаго міра. Видъ, который открывается изъ оконъ ея, и именно Подворье Кука съ одной стороны (не принимая въ разсчетъ частички улицы Курситоръ, видимой по косвенному направленію), и съ другой -- видъ задняго двора долгового отдѣленія Коавинсеса,-- Густеръ считаетъ за картину неподражаемой красоты. Портреты масляными красками, и въ большомъ количествѣ,-- портреты мистера Снагзби, любующагося своей мистриссъ Снагзби, и обратно,-- въ глазахъ Густеръ -- верхъ совершенства мастерскихъ произведеній Рафаэля и Тиціана. Изъ всего этого можно заключить, что Густеръ, подвергаясь множеству лишеній, имѣетъ нѣкоторыя въ своемъ родѣ вознагражденія.
Все, что не относится до тайнъ практическаго дѣлопроизводства по части присяжнаго коммиссіонерства, мистеръ Снагзби препоручаетъ мистриссъ Снагзби. Она распоряжается деньгами, бранится съ сборщиками городскихъ повинностей, назначаетъ мѣсто и время для воскресныхъ митинговъ, дозволяетъ мистеру Снагзби задавать себѣ пирушки и никому не отдаетъ отчета въ своихъ хозяйственныхъ распоряженіяхъ; короче сказать, мистриссъ Снагзби, вдоль всего переулка Чансри, на той и на другой сторонѣ, и даже частію на улицѣ Голборнъ, служитъ образцомъ сравненія для сосѣднихъ женъ, которыя, въ случаѣ домашнихъ несогласій, обыкновенно предлагаютъ своимъ мужьямъ обратить вниманіе на различіе между ихъ (то есть женъ) положеніемъ и положеніемъ мистриссъ Снагзби и ихъ (то есть мужей) поведеніемъ и поведеніемъ мистера Снагзби. Правда, молва, безпрестанно и невидимо порхающая по Подворью Кука, какъ летучая мышь влетая въ окна каждаго дома и вылетая, жужжитъ, будто бы мистриссъ Снагзби ревнива и любознательна, и что мистеру Снагзби до такой степени надоѣдаетъ домъ и все домашнее, что еслибъ онъ имѣлъ хоть сколько нибудь твердости духа, то не вынесъ бы этого положенія. Замѣчено даже, что жоны, представлявшія мистера Снагзби блестящимъ примѣромъ для своихъ заносчивыхъ мужей, на самомъ-то дѣлѣ смотрѣли на него съ нѣкотораго рода презрѣніемъ, и что ни одна изъ нихъ не смотрѣла на него съ такою надменностью, какъ въ своемъ родѣ замѣчательная лэди, которой мужа сильно подозрѣваютъ въ томъ, что онъ не разъ употреблялъ на ея спинѣ свой дождевой зонтикъ, въ видѣ исправительной мѣры. Впрочемъ, эти неосновательные слухи, быть можетъ, проистекали изъ того, что мистеръ Снагзби былъ въ нѣкоторомъ родѣ человѣкъ съ созерцательными и поэтическими наклонностями: въ лѣтнюю пору онъ любилъ прогуляться въ Стапль-Иннъ и наблюдать, какое близкое имѣли сходство тамошніе воробьи и листья съ сельскими воробьями и листьями; любилъ въ воскресные дни бродить по Архивному Двору и замѣчать (если только былъ въ хорошемъ расположеніи духа), что и на этомъ мѣстѣ старина оставила слѣды свои, и что здѣсь можно бы отъискать подъ самой церковью нѣсколько каменныхъ гробницъ, въ чемъ онъ совершенно ручался, и для удостовѣренія стоило бы только порыться въ землѣ. Онъ лелѣетъ свое воображеніе воспоминаніемъ о множествѣ усопшихъ канцлеровъ, вице-канцлеровъ и прокуроровъ; разсказывая двумъ своимъ прикащикамъ о томъ, что въ старину, какъ говорили дѣды, на самой серединѣ улицы Голборнъ гfpoтeкaлъ ручеекъ, "прозрачный какъ кристаллъ", когда Торнстэйль { Turnstile (рогатка) -- такъ называется восточный конецъ улицы Голборнъ, гдѣ она раздѣляется на три другія улицы. Прим. перевод.} была на самомъ дѣлѣ рогаткой для тропинокъ, идущихъ по полямъ,-- разсказывая это, мистеръ Снагзби испытывалъ такое наслажденіе отъ созерцанія картинъ сельской природы, что желаніе прогуляться за городъ совершенно исчезало въ немъ.
День склоняется къ вечеру. Во многихъ мѣстахъ появляется зажженный газъ; но дѣйствіе его очень слабо, потому что не совсѣмъ еще стемнѣло. Мистеръ Снагзби стоитъ у дверей своего магазина, поглядываетъ на темныя облака и видитъ запоздалую ворону, летящую къ западу подъ свинцовымъ клочкомъ неба, прикрывающаго Подворье Кука. Ворона летитъ прямехонько черезъ переулокъ Чансри и Линкольнинскій Садъ въ Линкольнинскія Поля. {Такъ называется огромнѣйшая площадь близъ Линкольнинскаго Суда. Прим. перевод. }
Здѣсь, въ огромномъ домѣ, принадлежащемъ нѣкогда какому-то вельможѣ, проживаетъ мистеръ Толкинхорнъ. Въ настоящее время домъ этотъ раздѣляется на множество отдѣльныхъ комнатъ, и въ этихъ тѣсныхъ обломкахъ отъ величавыхъ барскихъ хоромъ живутъ присяжные адвокаты и стряпчіе, какъ червяки въ гнилыхъ орѣхахъ. Впрочемъ, отъ прежняго величія хоромъ уцѣлѣли и по сіе время широкія лѣстницы, обширные коридоры и прихожія; уцѣлѣли также росписные плафоны, гдѣ Аллегорія, въ римскомъ шлемѣ и въ одѣяніи небожителей, барахтается между балюстрадами, колоннами, цвѣтами, облаками и пухленькими купидонами, глядя на которыхъ, дѣлается головная боль, какъ это, кажется, бываетъ со всѣми аллегоріями болѣе или менѣе. Вотъ здѣсь-то, между множествомъ сундуковъ, съ надписанными на нихъ и переходчивыми именами, проживаетъ мистеръ Толкинхорнъ,-- само собою разумѣется, проживаетъ въ то время, когда не находится въ загородныхъ домахъ, гдѣ британскіе вельможи проводятъ дни въ неисходной скукѣ. Вотъ здѣсь-то и находится сегодня мистеръ Толкинхорнъ; безмолвно и спокойно сидитъ онъ за столомъ, какъ какая нибудь устрица старинной школы, которую никто не въ состояніи открыть.
Какимъ кажется онъ, такимъ кажется и его кабинетъ при сумракѣ сегодняшняго вечера: ржавымъ, устарѣлымъ, закрытымъ для. взора любопытныхъ. Массивные, тяжеловѣсные, съ высокими спинками, краснаго дерева и обитые волосяной матеріей стулья, старинные ветхіе столы на тоненькихъ точеныхъ ножкахъ, покрытые шерстяными салфетками и слоями пыли; гравюры, изображающія портреты лордовъ послѣдняго или предпослѣдняго поколѣнія, окружаютъ его. Мягкій и грязный турецкій коверъ окутываетъ полъ на томъ мѣстѣ, гдѣ сидитъ мистеръ Толкинхорнъ; двѣ свѣчки въ старинныхъ серебряныхъ подсвѣчникахъ разливаютъ весьма слабый свѣтъ сравнительно съ огромной комнатой. Заглавія книгъ отъ времени истерлись и какъ будто спрятались въ сафьянные корешки. Все, что можно было замереть, находилось подъ замкомъ; но ключей отъ этихъ замковъ никогда не видать. Кое-гдѣ лежитъ на свободѣ нѣсколько бумагъ. Передъ мистеромъ Толкинхорномъ лежитъ какая-то рукопись; но онъ не смотритъ на нее. Круглой крышечкой отъ чернилицы и двумя кусочками сургуча онъ молча и медленно гадаетъ ими и довѣряетъ случаю разсѣять свою нерѣшительность. Онъ бросаетъ на столъ этихъ оракуловъ, и въ середину выпадаетъ крышечка; бросаетъ еще разъ, и выпадаетъ кусочекъ краснаго сургуча, еще разъ -- и въ серединѣ является черный сургучъ. Нѣтъ, не выходитъ! Мистеръ Толкинхорнъ снова и снова собираетъ гадательныя кости и бросаетъ.
Здѣсь, подъ росписнымъ плафономъ, откуда укороченная, по правиламъ перспективы, Аллегорія съ изумленіемъ смотритъ на вторженіе мистера Толкинхорна и какъ будто хочетъ слетѣть на него, между тѣмъ какъ мистеръ Толкинхорнъ и не думаетъ о ней,-- здѣсь, говорю я, мистеръ Толкинхорнъ имѣетъ свой домъ и свою контору. Онъ не держитъ у себя канцелярскихъ служителей; одинъ только пожилыхъ лѣтъ мужчина, обыкновенно съ истертыми локтями, составляетъ всю его прислугу: онъ сидитъ въ это время въ пріемной на высокомъ стулѣ и не можетъ сказать, что обязанность его обременительна. Мистеръ Толкинхорнъ ведетъ свои дѣла не какъ другіе. Онъ не нуждается въ письмахъ. Онъ представляетъ собою громадный резервуаръ семейныхъ тайнъ и довѣрій и потому живетъ въ счастливомъ одиночествѣ. Онъ не нуждается въ своихъ кліентахъ, но они нуждаются въ немъ; онъ весь и все для всѣхъ. Нужно ли составить документъ для кого нибудь изъ кліентовъ, онъ составляется адвокатами, спеціально занимающимися этимъ предметомъ, и составляется подъ руководствомъ таинственныхъ наставленій; нужно ли снять чистенькую копію съ какой нибудь бумаги, она снимается по заказу въ магазинѣ присяжнаго коммиссіонера, нещадя при этомъ случаѣ издержекъ. Пожилой лакей на высокомъ стулѣ знаетъ о дѣлахъ аристократіи едва ли болѣе подметальщика на улицѣ Голборнъ.
Но вотъ мистеръ Толкинхорнъ снова беретъ кусочекъ краснаго сургуча, кусочекъ чернаго сургуча, крышечку съ одной чернилицы, крышечку съ другой и маленькую песочницу. Готово! Это должно упасть на середину, это направо, это налѣво. Надобно же когда и и будь отдѣлаться отъ этой нерѣшимости,-- когда нибудь или никогда. Кончено! вышло! Мистеръ Толкинхорнъ встаетъ, поправляетъ очки, надѣваетъ шляпу, кладетъ въ карманъ рукопись, выходитъ изъ комнаты, говоритъ пожилому мужчинѣ съ оборванными локтями: "я скоро ворочусь." Очень рѣдко случается, когда онъ говоритъ ему что нибудь больше.
Мистеръ Толкинхорнъ идетъ туда, откуда летѣла ворона... не совсѣмъ, можетъ быть, туда, по почти туда, къ Подворью Кука, близъ улицы Курситоръ. Онъ идетъ въ долину, украшенную вывѣской мистера Снагзби, присяжнаго коммиссіонера канцелярскихъ принадлежностей, у котораго принимаютъ заказы на переписку бумагъ, на снимку копій, на чистое письмо канцелярскихъ бумагъ по всѣмъ ихъ отраслямъ и проч., и проч., и проч.
Время приближается къ шести часамъ вечера и по всему Подворью Кука разносится ароматическое благоуханіе чаю. Благоуханіе это дѣйствуетъ на обоняніе и у дверей магазина мистера Снагзби. День въ этомъ домѣ имѣетъ раннее распредѣленіе: обѣдаютъ въ немъ въ половинѣ второго, ужинаютъ въ половинѣ десятаго. Мистеръ Снагзби только что намѣревается спуститься въ подземные регіоны напиться чаю, но передъ этимъ выглядываетъ за двери своего магазина и видитъ запоздалую ворону.
-- Дома ли хозяинъ?
Присмотръ за магазиномъ поручается служанкѣ Густеръ, потому что оба прикащика отправляются пить чай на кухню вмѣстѣ съ мистеромъ и мистриссъ Снагзби; вслѣдствіе этого двѣ дочери дамскаго портного, расчесывая свои кудри передъ двумя зеркалами въ двухъ окнахъ второго этажа сосѣдняго дома, не сведутъ съ ума своими прелестями двухъ прикащиковъ мистера Снагзби: онѣ пробуждаютъ только безкорыстное удивленіе въ душѣ Густеръ, у которой волоса не ростутъ, никогда не росли и, утвердительно можно сказать, никогда не будутъ рости.
-- Дома ли хозяинъ? спрашиваетъ мистеръ Толкинхорнъ.
Хозяинъ дома, и Густеръ сію минуту позоветъ его. Густеръ исчезаетъ, весьма довольная случаемъ отдѣлаться отъ магазина, на который она смотритъ съ чувствомъ страха и уваженія, смотритъ какъ на складочное мѣсто страшныхъ орудій страшной пытки законнаго дѣлопроизводства, считаетъ его за мѣсто, въ которое нельзя входить послѣ того, какъ потушатъ газъ.
Мистеръ Снагзби является, засаленный, разгоряченный, пропитанный запахомъ душистой травы, жующій. Съ трудомъ проглатываетъ онъ кусокъ хлѣба съ масломъ и говоритъ:
-- Боже мой! кого я вижу? Мистеръ Толкинхорнъ!
-- Пару словъ, Снагзби!
-- Помилуйте, сэръ! зачѣмъ вы не послали за мной? Сдѣлайте одолженіе, сэръ, войдите въ заднее отдѣленіе нашего магазина.
Лицо мистера Снагзби въ одну секунду просвѣтлѣло.
Тѣсная комнатка, сильно пропитанная запахомъ пергаментнаго жира, въ одно время служитъ и кладовой, и конторой, и комнатой для переписки бумагъ. Мистеръ Толкинхорнъ озирается кругомъ и садится на стулъ подлѣ конторки.
-- Я пришелъ къ вамъ, Снагзби, по дѣлу Джорндисъ и Джорндисъ.
-- Слушаю, сэръ.
Мистеръ Снагзби повертываетъ кранъ въ газовомъ рожкѣ и кашляетъ въ горсточку, скромно предусматривая выгодный заказъ. Мистеръ Снагзби, какъ робкій человѣкъ, сдѣлалъ привычку кашлять различнымъ образомъ для различныхъ выраженій своихъ понятій и ощущеній и такимъ образомъ сохранять слова.
-- У васъ недавно переписывали для меня нѣсколько объясненій по дѣлу Джорндисъ и Джорндисъ.
-- Точно такъ, сэръ, у насъ переписывали.
-- Вотъ одно изъ нихъ, говоритъ мистеръ Толкинхорнъ, безпечно обшаривая совсѣмъ не тотъ карманъ, который бы слѣдовало.-- О тонкая, непроницаемая, нераскрываемая устрица старинной школы!-- Почеркъ этого письма отличается отъ другихъ почерковъ и очень нравится мнѣ. Проходя случайно мимо васъ, я вспомнилъ, что эта рукопись при мнѣ, и зашелъ сюда спросить васъ.... впрочемъ, нѣтъ, я ошибся: ея нѣтъ при мнѣ. Но ничего: можно и въ другой разъ.... Ахъ, позвольте, вотъ она здѣсь!... я зашелъ сюда спросить васъ, кто переписывалъ эту бумагу?
-- Кто переписывалъ эту бумагу, сэръ? повторяетъ мистеръ Снагзби, беретъ рукопись въ руки, раскладываетъ ее на конторку и начинаетъ перелистывать ее лѣвой рукой съ такой быстротой, которой обладаютъ только одни присяжные коммиссіонеры.-- Это мы отдавали переписывать. Я помню, вмѣстѣ съ этой бумагой мы отдавали очень много другихъ работъ. Сію минуту, сэръ, я справлюсь по книгѣ и скажу, кто переписывалъ.
Мистеръ Снагзби снимаетъ книгу съ полки, еще разъ старается проглотить кусокъ хлѣба съ масломъ, который, по видимому, остановился въ горлѣ, поглядываетъ искоса на бумагу и указательнымъ пальцемъ правой руки проводитъ по оглавленію книги и читаетъ: "Джюби, Паккеръ, Джорндисъ."
-- А вотъ и Джорндисъ! Сію минуту, сэръ, говорятъ мистеръ Снагзби.-- Ну, такъ и есть! Странно, что я не запомнилъ. Мы отдавали это, сэръ, переписчику, который квартируетъ какъ разъ на другой сторонѣ переулка.
Мистеръ Толкинхорнъ заглянулъ тоже въ книгу, отъискалъ запись коммиссіонера, и, пока тотъ водилъ пальцемъ по страницѣ, онъ уже прочиталъ имя переписчика.
-- Какъ вы называете его? Немо? спрашиваетъ мистеръ Толкинхорнъ.
-- Точно такъ, сэръ, Немо. Вотъ онъ здѣсь.-- Сорокъ-два листа большого формата. Отдано въ среду вечеромъ, въ восемь часовъ; возращено въ четвергъ утромъ, въ половинѣ десятаго.
-- Немо! повторяетъ мистеръ Толкинхорнъ.-- Немо по латыни значитъ никто.
-- А по англійски, сэръ, это, вѣроятно, означаетъ кого нибудь, почтительно замѣчаетъ мистеръ Снагзби, употребляя при этомъ случаѣ приличный кашель.-- Этого господина именно такъ зовутъ. Не угодно ли, сэръ, взглянуть сюда? Извольте видѣть: сорокъ-два листа большого формата. Отдано въ среду вечеромъ, въ восемь часовъ, возвращено въ четвергъ, въ девять съ половиной часовъ утра.
Мистеръ Снагзби маленькой частичкой своего зрачка усматриваетъ голову мистриссъ Снагзби, вполовину просунутую въ дверь магазина, съ цѣлію узнать, что за причины принудили его покинуть чайный столъ. Мистеръ Снагзби посылаетъ къ мистриссъ Снагзби объяснительный кашель, какъ будто говоря ей: "душа моя, явился покупатель! "
-- Въ половинѣ десятаго, сэръ, повторяетъ мистеръ Снагзби.
-- Наши переписчики, сэръ, которые живутъ только заказной работой, народъ весьма странный; можетъ статься, что это не настоящее его имя, но что онъ только выдаетъ себя подъ этимъ именемъ. Теперь я вспомнилъ, сэръ, что онъ подписывается этимъ именемъ на письменныхъ объявленіяхъ, которыя онъ выставляетъ во всѣхъ почти присутственныхъ мѣстахъ, вѣроятно, вамъ извѣстно это объявленіе о предложеніи услугъ на переписку бумагъ?
Мистеръ Толкинхорнъ бросаетъ взглядъ въ небольшое окно на задній фасадъ дома Коавинсеса, въ окнахъ котораго свѣтятся огни. Кофейная комната у Коавинсеса находится въ задней половинѣ, и тѣни нѣсколькихъ джентльменовъ, окруженныхъ облаками табачнаго дыма, тускло и въ увеличенномъ видѣ отражаются на сторахъ. Мистеръ Снагзби пользуется случаемъ слегка обернуться назадъ и взглянуть черезъ плечо на свою хозяюшку и сдѣлать, въ видѣ извиненія, движеніе губами, мысленно произнося слова: "Тол-кинхорнъ, бо-гачъ съ боль-шимъ влі-я-ні-емъ!"
-- А что, давали вы работу этому человѣку и прежде? спрашиваетъ мистеръ Толкинхорнъ.
-- О, какже, сэръ! мы отдавали ему ваши бумаги.
-- Думая о болѣе важныхъ дѣлахъ, я совсѣмъ забылъ, гдѣ онъ живетъ.
-- Перейдя переулокъ, сэръ. Онъ живетъ.... мистеръ Снагзби дѣлаетъ еще усиленный глотокъ, какъ будто кусокъ хлѣба съ масломъ превратился въ горлѣ въ кусокъ камня.... онъ живетъ въ магазинѣ стараго тряпья и разнаго хламу.
-- Я иду теперь домой: не можете ли вы указать мнѣ этотъ домъ?
Мистеръ Снагзби скидаетъ съ себя сѣренькій сюртукъ, надѣваетъ черный, снимаетъ шляпу съ гвоздика.
-- А вотъ и моя хозяюшка! говоритъ онъ вслухъ.-- Душа моя, будь такъ добра, пошли кого нибудь изъ молодцовъ поглядѣть за магазиномъ, а я провожу мистера Толкинхорна черезъ переулокъ.... Рекомендую вамъ, сэръ, это мистриссъ Снагзби... я отлучусь минутки на двѣ, душа моя.
Мистриссъ Снагзби дѣлаетъ поклонъ адвокату, уходитъ за конторку, наблюдаетъ за ними изъ подъ сторы, потихоньку уходитъ въ заднюю половину магазина и смотритъ въ книгу, которая осталась открытою. По всему видно, что любопытство сильно овладѣло ею.
-- Вамъ это мѣсто покажется, сэръ, весьма угрюмымъ, говоритъ мистеръ Снагзби, почтительно шествуя по мостовой и предоставляя узенькій тротуаръ въ полное распоряженіе адвоката: -- ну да ужъ и люди-то тамъ крайне угрюмые. Вообще это какой-то дикій народъ, сэръ. Преимущество господина, къ которому идемъ, состоитъ въ томъ, что онъ никогда не спитъ. Дайте ему работу, и онъ не сомкнетъ глазъ, пока не кончитъ.
На дворѣ уже совершенно стемнѣло и газовые фонари производятъ полный эффектъ. Сталкиваясь съ писцами, торопившимися на почту съ заготовленными въ теченіе дня письмами, встрѣчаясь съ стряпчими и прокурорами, идущими домой къ обѣду, со всякаго рода челобитчиками, истцами и отвѣтчиками, и вообще съ толпами народа, на пути котораго вѣковая мудрость юриспруденціи поставила милліоны преградъ къ совершенію самыхъ обыкновеннѣйшихъ занятій въ жизни, пробираясь по уличной грязи (изъ чего составляется эта грязь, никло не знаетъ, откуда и зачѣмъ она собирается вокругъ насъ, также никто не знаетъ,-- знаемъ только, что когда ея соберется слишкомъ много, мы находимся въ необходимости счистить ее),-- пробираясь по такому пути, адвокатъ и присяжный коммиссіонеръ подходятъ къ магазину тряпья и всякаго хламу, къ складочному мѣсту никуда негоднаго товара, расположенному подъ тѣнію стѣны Линкольнинскаго Суда и содержимому, какъ возвѣщаетъ вывѣска всѣмъ, до кого это можетъ касаться, нѣкіимъ мистеромъ Крукомъ.
-- Вотъ тутъ живетъ вашъ переписчикъ, говоритъ присяжный коммиссіонеръ.
-- А! такъ вотъ онъ гдѣ живетъ! безпечнымъ тономъ произноситъ адвокатъ.-- Благодарю васъ, Снагзби.
-- Вамъ не угодно ли зайти къ нему?
-- Нѣтъ, благодарю васъ; теперь я не имѣю надобности въ немъ.... я тороплюсь теперь домой. Добрый вечеръ, Снагзби! благодарю васъ.
Мистеръ Снагзби приподнимаетъ шляпу и возвращается къ своей хозяюшкѣ и къ чаю.
Но мистеръ Толкинхорнъ вовсе не торопится домой. Онъ отходитъ на небольшое разстояніе, ворочается назадъ, снова подходитъ къ магазину мистера Крука и прямо входитъ къ нему. Въ магазинѣ темно; въ окнѣ стоитъ свѣча или что-то въ родѣ свѣчи съ нагорѣвшей свѣтильней; въ самой отдаленной части магазина передъ каминомъ сидитъ старикъ и подлѣ него кошка. Старикъ встаетъ и съ другой нагорѣвшей свѣчой идетъ навстрѣчу адвокату.
-- Скажи пожалуста, дома твой постоялецъ?
-- Который изъ нихъ, сэръ? мужчина или женщина? спрашиваетъ мистеръ Крукъ.
-- Мужчина,-- тотъ самый, который занимается перепиской бумагъ.
Мистеръ Крукъ внимательно осматриваетъ незнакомца, узнаетъ его съ перваго взгляда, получаетъ инстинктивное убѣжденіе въ его аристократической извѣстности.
-- Угодно вамъ видѣть его?
-- Да.
-- Это мнѣ самому рѣдко удается, говоритъ мистеръ Крукъ, оскаливъ зубы.-- Не прикажете ли позвать его сюда? Впрочемъ, сэръ, едва ли можно надѣяться, что онъ спустится сюда.
-- Въ такомъ случаѣ я самъ поднимусь къ нему, говоритъ мистеръ Толкинхорнъ.
-- Такъ не угодно ли подняться во второй этажъ? Возьмите свѣчку. Пожалуйте сюда.
Мистеръ Крукъ и рядомъ съ нимъ кошка останавливаются у лѣстницы и взорами провожаютъ мистера Толкинхорна.
-- Хи, хи! произноситъ мистеръ Крукъ, когда мистеръ Толкинхорнъ почти совсѣмъ скрылся изъ виду.
Адвокатъ смотритъ внизъ черезъ перилы. Кошка раскрываетъ пасть и начинаетъ шипѣть.
-- Смирно, лзди Джэнъ! Будь скромна передъ гостями! Вѣдь ты знаешь, что поговариваютъ о моемъ постояльцѣ, шопотомъ произноситъ Крукъ, поднимаясь по лѣстницѣ на двѣ ступеньки.
-- Что же о немъ поговариваютъ?
-- Да говорятъ, что продался нечистой силѣ; но вѣдь мы съ вами лучше знаемъ объ этомъ... нечистый не купитъ его. Но смѣю доложить вамъ, что мой постоялецъ такой нелюдимъ, такой угрюмый, что не отказался бы отъ сдѣлки съ нечистымъ. Пожалуста, сэръ, не разсердите его: вотъ мой совѣтъ.
Мистеръ Толкинхорнъ киваетъ головой и продолжаетъ итти дальше. Онъ подходитъ къ мрачной двери во второмъ этажѣ, стучитъ въ эту дверь, не получаетъ отвѣта, отворяетъ ее и въ это время нечаянно загашаетъ свѣчку.
Воздухъ въ комнатѣ до такой степени спертъ, что свѣча потухла бы сама собой, даже если бы мистеръ Толкинхорнъ не затушилъ ея. Комната эта очень небольшая, почти черная отъ копоти, сала и грязи. На ржавой, перегорѣлой рѣшоткѣ камина, согнутой на серединѣ, какъ будто нищета сжимала ее въ своихъ желѣзныхъ когтяхъ, краснѣетъ потухающій огонь обожженнаго каменнаго угля. Въ углу, подлѣ камина, стоятъ простой досчатый столъ и ломаная конторка, которыхъ поверхность окроплена чернильнымъ дождемъ. Въ другомъ углу, на одномъ изъ пары стульевъ, лежитъ оборванный старый чемоданъ, замѣняющій платяной шкафъ; болѣе обширнаго помѣщенія для гардероба и не требовалось, потому что бока чемодана ввалились во внутрь, какъ щоки голоднаго человѣка. Полъ ничѣмъ не прикрытъ,-- только подлѣ камина тлѣетъ веревочный матъ, истертый до самой основы. Ни одна занавѣсь не прикрываетъ ночной темноты; вмѣсто ихъ окна задвинуты ставнями неопредѣленнаго цвѣта, и сквозь два узкія отверстія въ этихъ ставняхъ голодъ могъ бы увидѣть свою жертву на одрѣ.
Противъ камина, на низенькой кровати, адвокатъ, нерѣшавшійся сдѣлать шагу отъ дверей, видитъ лежащаго человѣка. Цвѣтъ лица его жолтый. Его длинные, взъерошенные волосы сливаются съ его бакенбардами и бородой, точно также взъерошенными и длинными.
-- Ало, мой другъ! восклицаетъ мистеръ Толкинхорнъ и въ то же время стучитъ въ дверь желѣзнымъ подсвѣчникомъ.
Ему кажется, что онъ разбудилъ своего друга. Но другъ между тѣмъ, отвернувшись немного въ сторону, лежитъ неподвижно, хотя глаза его совершенно открыты.
-- Ало, мой другъ! еще разъ кричитъ мистеръ Толкинхорнъ.-- Ало, ало!
Свѣча, которой свѣтильня такъ долго тлѣла, окончательно потухаетъ въ подсвѣчникѣ, которымъ вмѣстѣ съ возгласами повторялись удары въ дверь, и мистеръ Толкинхорнъ остается въ непроницаемомъ мракѣ, и только два узенькихъ глаза въ ставняхъ пристально смотрятъ на грязную кровать.