Ненастье въ Линкольншэйрѣ прекратилось наконецъ и Чесни-Воулдъ какъ будто нѣсколько ожилъ. Мистриссъ Ронсвелъ обременена гостепріимными заботами: сэръ Лэйстеръ и миледи должны на дняхъ возвратиться изъ Парижа. Фешенебельная газета уже узнала объ этомъ и сообщаетъ радостныя вѣсти омраченной Англіи. Она узнала также, что сэръ Лэйстеръ и миледи соберутъ въ своей древней, гостепріимной фамильной линкольншэйрской резиденціи блистательный и отличный кругъ élite изъ beau monde (фешенебельная газета, какъ всѣмъ извѣстно, весьма слаба въ англійскомъ діалектѣ, но зато гигантски сильна во французскомъ).
Для оказанія большей чести блистательному и отличнѣйшему кругу, а равнымъ образомъ и самому помѣстью Чесни-Воулдъ, разрушенный мостъ въ паркѣ исправленъ, и вода, вступившая теперь въ надлежащіе предѣлы, картинно въ нихъ колышется и придаетъ особенную прелесть всему ландшафту, видимому изъ оконъ господскаго дома. Свѣтлые, но холодные лучи солнца проглядываютъ сквозь чащу хрупкаго лѣса и награждаютъ улыбкой одобренія рѣзкій вѣтерокъ, развѣвающій поблекшія листья и осыпающій мохъ. Они скользятъ по всему парку, гоняясь за тѣнью облаковъ, какъ будто ловятъ ихъ и никогда не настигаютъ. Они заглядываютъ въ окна господскаго дома, бросая на дѣдовскіе портреты темныя полосы и пятна яркаго свѣта, о которыхъ живописцы и не помышляли. На портретъ миледи они бросаютъ ломанную полосу свѣта, которая какъ молнія спускается въ каминъ и, повидимому, хочетъ раздробить его въ дребезги.
Подъ тѣми же свѣтлыми, но негрѣющими лучами солнца и при томъ же рѣзкомъ вѣтеркѣ миледи и сэръ Лэйстеръ возвращаются въ отечество въ своей дорожной возницѣ (позади которой въ пріятной бесѣдѣ сидятъ горничная миледи и камердинеръ милорда). Съ весьма значительнымъ запасомъ брянчанья, хлопанья бичемъ и множества другихъ побудительныхъ мѣръ и увѣщаній со стороны двухъ безсѣдельныхъ коней съ развѣвающимися гривами и хвостами, и двухъ центавровъ въ лакированныхъ шляпахъ и въ ботфортахъ, путешественники выѣзжаютъ изъ Отеля Бристоля на Вандомской площади, мчатся между колоннами улицы де-Риволи, испещренной полосами свѣта и тѣни, къ площади Конкордъ, въ Елисейскія Поля, къ воротамъ Звѣзды и наконецъ за шлагбаумъ Парижа.
Правду надобно сказать, путешественники наши не могутъ ѣхать слишкомъ быстро, потому что миледи Дэдлокъ даже и здѣсь соскучилась до смерти. Концерты, собранія, опера, театры, поѣздки -- ничто не ново для миледи подъ этимъ устарѣлымъ небомъ. Не далѣе, какъ въ прошлое воскресенье, когда бѣдняки въ Парижѣ веселились, играя съ дѣтьми между подстриженными деревьями и мраморными статуями Дворцоваго Сада, или гуляли въ Елисейскихъ Поляхъ и извлекали элизіумъ изъ фокусовъ ученыхъ собакъ и качелей на деревянныхъ лошадкахъ, или за городомъ, окружа Парижъ танцами, влюблялись, пили вино, курили табакъ, бродили по кладбищамъ, играли на бильярдѣ, въ карты, въ домино, поддавались обману шарлатановъ и другимъ соблазнительнымъ приманкамъ. одушевленнымъ и неодушевленнымъ,-- не далѣе, какъ въ прошедшее воскресенье, миледи, подъ вліяніемъ неисходной скуки и въ когтяхъ гиганта отчаянія, почти возненавидѣла свою горничную, за то, что она находилась въ веселомъ расположеніи духа.
Миледи, слѣдовательно, невозможно слишкомъ быстро удалиться отъ Парижа. Неисходная скука ожидаетъ ее впереди, точно такъ же, какъ остается позади. Одно только, и то невѣрное, средство избавиться отъ скуки: это -- бѣжать отъ того мѣста, гдѣ привелось испыталъ ее. Такъ исчезай же Парижъ въ туманной дали и пусть новыя сцены, новыя и безконечныя аллеи, пересѣкаемыя другими аллеями обнаженныхъ деревьевъ, заступятъ твое мѣсто! И когда придется еще разъ взглянуть на тебя, то откройся за нѣсколько миль, пусть ворота Звѣзды покажутся бѣленькимъ пятнышкомъ, озареннымъ яркими лучами солнца, пусть самый городъ представится безконечной стѣной на безпредѣльной равнинѣ и двѣ темныя четырехугольныя башни пусть высятся надъ нимъ какъ нѣкіе гиганты.
Сэръ Лэйстеръ почти постоянно находится въ пріятномъ расположеніи духа; онъ не знаетъ, что такое скука. Когда нѣтъ у него другого занятія, онъ занимается созерцаніемъ своего собственнаго величія. Имѣть такой неизсякаемый источникъ для своего развлеченія -- это весьма важная выгода для человѣка. Прочитавъ полученныя письма, онъ разваливается въ уголъ кареты и, по обыкновенію, начинаетъ соображать, какую важную роль суждено ему разыгрывать въ обществѣ.
-- У васъ сегодня необыкновенно много писемъ,-- говоритъ миледи послѣ продолжительнаго молчанія.
Чтеніе утомило ее. На пространствѣ двадцати миль она съ трудомъ прочитала страницу.
-- Да, очень много, но ни одного интереснаго.
-- Въ числѣ ихъ, кажется, есть одно изъ предлинныхъ посланій мистера Толкинхорна?
-- Отъ васъ ничто не можетъ скрыться,-- замѣчаетъ сэръ Лэйстеръ съ нѣкоторымъ восхищеніемъ.
Миледи вздыхаетъ.
-- Это несноснѣйшій изъ людей,-- замѣчаетъ она
-- Онъ посылаетъ... извините, миледи, я совсѣмъ было забылъ... онъ посылаетъ и вамъ нѣсколько словъ,-- говорить сэръ Лэйстеръ, выбирая письмо и раскрывая его.-- Съ этими смѣнами лошадей я совсѣмъ было забылъ о его припискѣ. Извините, миледи. Онъ пишетъ (сэръ Лэйстеръ такъ медленно вынимаетъ очки, такъ медленно надѣваетъ ихъ, что миледи начинаетъ обнаруживать раздражительность) ...онъ пишетъ... "касательно спорнаго дѣла о тропинкѣ"'... Ахъ, извините, миледи, я совсѣмъ не то читаю. Онъ пишетъ... да! вотъ оно! Онъ пишетъ: "свидѣтельствую глубочайшее почтеніе миледи; надѣюсь, что перемѣна мѣста благодѣтельно подѣйствовала на ихъ здоровье. Сдѣлайте одолженіе, сэръ, передайте миледи (быть можетъ, это ихъ интересуетъ), что, по возвращеніи вашемъ, я имѣю нѣчто сообщить имъ касательно лица, переписывавшаго объясненія по извѣстному вамъ процессу, почеркъ котораго такъ сильно возбудилъ любопытство миледи. На дняхъ я видѣлъ его".
Миледи, нагнувшись нѣсколько впередъ, смотритъ въ окно.
-- Приписка мистера Толкинхорна этимъ и кончается,-- замѣчаетъ сэръ Лэйстеръ.
-- Я бы хотѣла пройтись немного,-- говоритъ миледи, продолжая смотрѣть въ окно.
-- Пройтись?-- повторяетъ сэръ Лэйстеръ съ удивленіемъ.
-- Я бы хотѣла пройтись немного,-- говоритъ миледи съ большею опредѣленностью:-- велите остановиться.
Карета останавливается; услужливый камердинеръ соскакиваетъ съ запятокъ, отворяетъ дверцы и откидываетъ ступеньки, повинуясь нетерпѣливому движенію руки миледи. Миледи такъ быстро выпрыгиваетъ изъ кареты и такъ бистро идетъ но дорогѣ, что сэръ Лэйстеръ, при всей своей вѣжливости, не успѣваетъ предложитъ ей услуги и остается позади. Однакожъ, спустя минуты двѣ, онъ ее нагоняетъ. Миледи улыбается, кажется такой хорошенькой, беретъ руку милорда, идетъ съ нимъ вмѣстѣ съ четверть мили, скучаетъ и, наконецъ, снова садится въ карету.
Стукъ и трескъ продолжаются большую часть трехъ дней, съ большимъ или меньшимъ брянчаньемъ звонковъ, хлопаньемъ бичей и съ большими или меньшими увѣщаніями и проявленіями бодрости со стороны центавровъ и безсѣдельныхъ лошадей. Любезная вѣжливость со стороны супруговъ, въ гостиницахъ, гдѣ они останавливаются, служитъ предметомъ всеобщаго восхищенія. "Хотя милордъ немножко и старенекъ для миледи -- говорить содержательница гостиницы "Золотая Обезьяна" -- и хотя на видъ онъ годится ей въ отцы, ью нельзя не замѣтить съ перваго взгляда, что они нѣжно любятъ другъ друга. Посмотрите, какъ милордъ, съ сѣдой какъ лунь и непокрытой головой, помогаетъ миледи выйти изъ кареты и войти въ нее. Посмотрите, какъ миледи признаетъ всю вѣжливость милорда, отвѣчая ему легкимъ наклоненіемъ своей премиленькой головки и пожатіемъ своими нѣжными пальчиками. Ну, право, это восхитительно!"
Одно только море не умѣетъ цѣнить вполнѣ великихъ людей и безъ зазрѣнія совѣсти распоряжается ими по своему. Сэръ Лэйстеръ не привыкъ бороться съ капризами этой стихіи, а вслѣдствіе этого она покрываетъ лицо его, на манеръ шалфейскаго сыра, зелеными пятнами и во всей его аристократической системѣ производить удивительно жалкій переворотъ. Но, несмотря на то, со вступленіемъ на берегъ достоинство милорда одерживаетъ совершенную надъ моремъ побѣду, и онъ, торжествующій, спѣшитъ съ миледи въ Чесни-Воулдъ отдохнувъ одну только ночь въ Лондонѣ, и то потому, что это случилось по дорогѣ въ Линкольншэйръ.
Подъ тѣми же свѣтлыми, но холодными лучами солнца, тѣмъ болѣе холодными, что день уже вечерѣетъ, при томъ же рѣзкомъ вѣтеркѣ, и тѣмъ болѣе рѣзкомъ, что отдѣльныя тѣни обнаженныхъ деревьевъ сливаются въ одну длинную тѣнь, и когда Площадка Замогильнаго Призрака, озаренная съ западнаго угла огненнымъ заревомъ отъ заходящаго солнца, прикрывается ночной темнотой, миледи и сэръ Лэйстеръ въѣзжаютъ въ паркъ. Грачи, качаясь въ своихъ висячихъ домахъ, свитыхъ на верхушкахъ вязовой аллеи, повидимому, рѣшаютъ вопросъ о томъ, кто сидитъ въ каретѣ, проѣзжающей подъ ними. Нѣкоторые утверждаютъ, что сэръ Лэйстеръ и миледи возвращаются изъ заграничнаго путешествія, другіе отрицаютъ это; то вдругъ всѣ они замолчатъ, какъ будто несогласіе между ними устранилось и вопросъ окончательно рѣшенъ, то вдругъ всѣ закаркаютъ, какъ будто снова вступая въ жаркій споръ, возбужденный однимъ упорнымъ и соннымъ грачемъ, который ни на шагъ не хочетъ отступить отъ своего мнѣнія. Предоставляя имъ качаться и каркать, карета между тѣмъ катится впередъ къ подъѣзду господскаго дома, изъ немногихъ оконъ котораго вырывается свѣтъ зажженныхъ огоньковъ,-- не такой, однако же, яркій, чтобы придать обитаемый видъ мрачной массѣ лицевого фасада. Впрочемъ, блистательный и отличный крутъ избранныхъ гостей въ скоромъ времени пріѣздомъ своимъ совершенно оживитъ это унылое мѣсто.
Мистриссъ Ронсвелъ встрѣчаетъ пріѣзжихъ и съ чувствомъ глубокаго уваженія и весьма низкимъ книксеномъ принимаетъ обычное пожатіе руки сэра Лэйстера.
-- Ну, что, какъ вы поживаете, мистриссъ Ронсвелъ? Я очень радъ, что вижу васъ.
-- Надѣюсь, сэръ Лэйстеръ, что я имѣю счастіе встрѣчать васъ въ добромъ здорокьи?
-- Въ отличномъ здоровьѣ, мистриссъ Ронсвелъ.
-- Миледи кажется очаровательно прекрасною,-- говоритъ мистриссъ Ронсвелъ, дѣлая другой реверансъ.
Миледи безъ значительной растраты словъ замѣчаетъ, что здоровье ея въ такомъ томительномъ состояніи, какое, по ея мнѣнію, останется навсегда.
Между тѣмъ Роза въ отдаленіи стоитъ позади ключницы; и миледи, не подчинившая еще быстроту своей наблюдательности, вмѣстѣ съ другими способностями души холодному равнодушію, спрашиваетъ:
-- Что это за дѣвочка?
-- Это моя ученица, миледи. Зовутъ ее Роза.
-- Поди сюда, Роза!-- говоритъ леди Дэдлокъ, съ видомъ нѣкотораго участія.-- Знаешь ли, дитя мое, какъ ты хороша?-- говоритъ она, слегка касаясь ея плеча двумя пальчиками.
-- Нѣтъ, миледи, не знаю,-- отвѣчаетъ Роза и, въ крайней застѣнчивости, смотритъ внизъ, смотритъ вверхъ, наконецъ совершенно не знаетъ, куда ей смотрѣть, и болѣе прежняго кажется хорошенькой.
-- Сколько тебѣ лѣтъ?
-- Девятнадцать, миледи.
-- Девятнадцать?-- повторяетъ леди Дэдлокъ съ задумчивымъ сидомъ.-- Берегись, дитя мое, чтобы лесть не испортила тебя.
-- Слушаю, миледи.
Миледи слегка прикасается своими нѣжными, затянутыми въ перчатку, пальчиками къ пухленькой, съ ямочкою, щечкѣ Розы и идетъ на площадку широкой дубовой лѣстницы, гдѣ сэръ Лэйстеръ съ рыцарскою вѣжливостью ожидаетъ ее. Старый Дэдлокъ, нарисованный во весь ростъ, смотритъ на нихъ, выпуча глаза, какъ будто онъ не знаетъ, что ему дѣлать. Надобно полагать, что это состояніе было для него весьма обыкновеннымъ во времена королевы Елисаветы.
Въ этотъ вечеръ, въ комнатѣ ключницы, Роза ничего больше не дѣлаетъ, какъ только твердитъ похвалы миледи. Миледи такъ ласкова, такъ прекрасна, такъ добра, такъ деликатна; у нея такой нѣжный голосъ, и такъ горячо ея прикосновеніе, что Роза до сихъ поръ чествуетъ его! Мистриссъ Ронсвелъ подтверждаетъ все это, не безъ нѣкотораго сознанія собственнаго своего достоинства, не соглашаясь съ Розой только въ одномъ, что миледи ласкова. Въ этомъ мистриссъ Ронсвелъ не совсѣмъ убѣждена. Впрочемъ, избави ее Боже сказать хоть слово въ порицаніе кого-нибудь изъ членовъ такой превосходной фамиліи, особливо въ порицаніе миледи, прекрасными качествами которой восхищается весь свѣтъ; но если-бъ миледи была немножко посвободнѣе, не такъ холодна и недоступна, то мистриссъ Ронсвелъ готова допустить, что миледи была бы еще прекраснѣе.
-- Почти жалко,-- прибавляетъ мистриссъ Ронсвелъ (только почти, потому что сказать утвердительно насчетъ желанія видѣть лучшую перемѣну въ поступкахъ и дѣяніяхъ Дэдлоковъ было бы въ высшей степени предосудительно):-- почти жалко, что миледи не имѣетъ дѣтей. Если-бъ у нея была дочь, взрослая барышня, которая бы интересовала ее, мнѣ кажется, что недостатокъ, замѣчаемый въ миледи, совершенно бы исчезъ.
-- Почемъ вы знаете, бабушка, можетъ статься, тогда миледи стала бы болѣе надменна?-- замѣчаетъ Ватъ, который побывалъ уже дома и снова пріѣхалъ къ бабушкѣ -- вѣдь онъ такой добрый, почтительный внучекъ!
-- Болѣе и наиболѣе, мой милый,-- возражаетъ бабушка, съ чувствомъ оскорбленнаго достоинства:-- это такія слова, употреблять которыя и слушать не въ моемъ обыкновеніи, если они служатъ къ порицанію достоинства миледи.
-- Извините, бабушка. Но развѣ она не надменна?
-- Если надменна, стало быть имѣетъ на это свои причины. Фамилія Дэдлоковъ на все имѣетъ свои уважительныя причины.
-- Конечно, конечно, бабушка,-- говоритъ Ватъ:-- вѣроятно, и они знаютъ изъ св. писанія, что гордость и тщеславіе -- смертный грѣхъ. Простите меня, бабушка. Вѣдь я сказалъ это въ шутку.
-- Ну, ужъ извини, мой другъ, а надо сказать тебѣ, что сэръ Лэйстеръ и миледи не такіе люди, чтобы шутить надъ ними.
-- Сэръ Лэйстеръ, конечно, такой человѣкъ, что шутить надъ нимъ было бы смѣшно,-- говоритъ Ватъ:-- и я со всею покорностію прошу его прощенія. Однако, знаете ли, бабушка, я полагаю, что пріѣздъ его сюда и съѣздъ его гостей не помѣшаютъ мнѣ пробыть денька два въ здѣшней гостиницѣ? Вѣдь это дозволяется всякому путешественнику.
-- Безъ сомнѣнія, не помѣшаютъ, мой другъ.
-- Я очень радъ,-- говоритъ Ватъ:-- потому что... потому что я имѣю невыразимое желаніе короче ознакомиться съ здѣшними прекрасными окрестностями.
Взоры Вата случайно встрѣчаются съ Розой; Роза потупляетъ свои глазки и при этомъ очень раскраснѣлась. Но, по старинному повѣрью, должны бы, кажется, разгорѣться ея ушки, а не свѣженькія пухленькія щечки, потому что въ эту минуту горничная миледи говорить о ней съ величайшей энергіей.
Горничная миледи француженка, тридцати-двухъ лѣтъ, родомъ изъ южныхъ провинцій, лежащихъ между Авиньономъ и Марселемъ, большеглазая, смуглолицая женщина, съ чорными волосами. Она была бы хороша собой, если-бъ не этотъ кошачій ротикъ и всегдашняя непріятная натянутость лица, отъ которой челюсти очерчивались слишкомъ рѣзко и лобъ казался слишкомъ выступающимъ. Во всемъ ея анатомическомъ составѣ было что-то неопредѣленно острое и болѣзненное; она имѣла замѣчательную способность смотрѣть во всѣ стороны, не поворачивая головы, а это придавало ея наружности еще болѣе непріятный видъ, особливо когда была она не въ духѣ и поблизости ножей. Несмотря на вкусъ въ ея одеждѣ и во всѣхъ ея скромныхъ украшеніяхъ, эти особенности придавали ея наружности такое выраженіе, что ее можно бы назвать очень чистенькой, но не совсѣмъ еще ручной волчицей. Кромѣ совершенства во всѣхъ свѣдѣніяхъ, приличныхъ ея званію, она, обладая совершеннымъ знаніемъ англійскаго языка, была настоящая англичанка и вслѣдствіе этого нисколько не затруднялась въ выборѣ словъ для описанія Розы, обратившей на себя вниманіе миледи. Она произноситъ эти слова, сидя за обѣдомъ, съ такой быстротой и съ такой язвительностью, что ея собесѣдникъ, преданный камердинеръ милорда, чувствуетъ нѣкоторое облегченіе, когда она подноситъ ложку ко рту.
Ха, ха, ха! Ее, Гортензію, которая служитъ миледи болѣе пяти лѣтъ, всегда держали въ отдаленіи, а эту куклу, эту дрянь ласкаютъ... рѣшительно ласкаютъ! и когда еще? едва только миледи воротилась домой!.. Ха, ха, ха! Ей говорятъ: "Знаешь ли, дитя мое, что ты очень хороша собою?" "Нѣтъ, миледи".-- Ну, конечно, гдѣ ей знать!-- "Сколько тебѣ лѣтъ, дитя мое? Берегись, чтобъ лесть не испортила тебя!" О, какъ это забавно, это отлично хорошо.
Короче сказать, это такъ отлично хорошо, что мадемуазель Гортензія не можетъ позабыть. Это до такой степени забавно, что нѣсколько дней сряду, за обѣдомъ, даже въ присутствіи своихъ соотечественницъ и прочихъ лицъ, занимающихъ одинаковую съ ней должность у собравшихся гостей, она безмолвно предастся удовольствію насмѣшки,-- удовольствію, которое выражается еще большею натянутостью лица, растянутостью тонкихъ сжатыхъ губъ и косвенными взглядами. Это неподражаемое расположеніе духа часто отражается въ зеркалахъ миледи,-- разумѣется, когда сама миледи не смотрится въ нихъ.
Всѣ зеркала въ домѣ приведены въ дѣйствіе,-- многія изъ нихъ даже послѣ продолжительнаго отдыха. Они отражаютъ хорошенькія лица, улыбающіяся лица, молоденькія лица и лица старческія, которыя ни подъ какимъ видомъ не хотятъ покориться старости. Словомъ, во всѣхъ зеркалахъ отражается полная коллекція различныхъ лицъ, прибывшихъ провести недѣлю или двѣ января въ Чесни-Воулдѣ, и за которыми фешенебельная газета слѣдитъ, какъ гончая собака съ хорошимъ чутьемъ; она слѣдитъ за ними отъ представленія ихъ къ Сентъ-Джемскому Двору до перехода въ вѣчность. Линкольншэйрское помѣстье ожило. Днемъ раздаются въ лѣсахъ ружейные выстрѣлы и громкіе голоса; наѣздники и экипажи оживляютъ аллеи парка; лакеи и всякаго рода челядь наполняютъ деревню и деревенскую гостиницу. Ночью, сквозь длинныя просѣки, виднѣется рядъ оконъ длинной гостиной (гдѣ надъ каминомъ виситъ портретъ миледи); онъ кажется рядомъ алмазовъ въ черной оправѣ.
Блистательный и избранный кругъ заключаетъ въ себѣ неограниченный запасъ образованія, ума, храбрости, благородства, красоты и добродѣтели. Но, несмотря на всѣ эти преимущества, въ немъ есть и маленькій недостатокъ. Какой же этотъ недостатокъ?
Неужели дэндизмъ? Теперь уже нѣтъ болѣе (и о, какая жалость!) знаменитаго Джоржа, этого колонновожатаго всѣхъ дэнди; нѣтъ уже болѣе бѣлыхъ, какъ снѣгъ, и накрахмаленныхъ, какъ камень, галстуховъ, нѣтъ фраковъ съ коротенькими таліями, нѣтъ фальшивыхъ икръ, нѣтъ шнуровокъ. Теперь уже нѣтъ тѣхъ изнѣженныхъ дэнди, того или другого вида, которые въ театральныхъ ложахъ падали въ обморокъ отъ избытка восторга, и которыхъ другія, точно такія же нѣжныя созданія приводили въ чувство, подсовывая подъ носъ длинногорлые флаконы со спиртомъ. Нѣтъ тѣхъ щеголей, которые употребляютъ четверыхъ лакеевъ, для того, чтобъ натянуть лосину,-- которые съ удовольствіемъ смотрятъ на казнь, но переносятъ угрызеніе совѣсти за то, что проглотили горошину. Неужели въ этомъ блистательномъ и избранномъ кругу существуетъ дэндизмъ,-- дэндизмъ, имѣющій болѣе зловредное направленіе,-- дэндизмъ, который опустился ниже своего уровня, который занимается болѣе невинными предметами, чѣмъ крахмаленье галстуховъ и перетяжка талій, препятствующая свободному пищеваренію,-- дэндизмъ, который въ большей или меньшей степени прививается къ людямъ здравомыслящимъ?
Да, существуетъ. Его невозможно скрыть. Въ теченіе этой январьской недѣли въ Чесни-Воулдъ нѣкоторые леди и джентльмены новѣйшаго фешенебельнаго тона обнаружили рѣшительный дэндизмъ, въ различныхъ случаяхъ. Эти джентльмены и леди, по свойственной имъ неспособности находить пріятныя развлеченія, рѣшились открыть маленькую бесѣду о томъ, что простой классъ народа не имѣетъ своего собственнаго убѣжденія, не имѣетъ вѣры въ обширномъ значеніи этого слова, какъ будто на убѣжденіе простолюдина непремѣнно должны дѣйствовать одни только внѣшнія чувства, какъ будто простолюдинъ тогда только убѣдится въ фальшивой монетѣ, когда изъ подъ верхней ея оболочки будетъ проглядывать грубый металлъ!
Въ Чесни-Воулдъ находятся леди и джентльмены другого фешенебельнаго тона, не столь новаго, но очень элегантнаго, которые рѣшились придавать блескъ всему міру и держать подъ спудомъ всѣ его грубыя существенности, для которыхъ каждый предметъ долженъ имѣть одну только прекрасную сторону, которые открыли не вѣчное движеніе, но вѣчную остановку къ развитію всего прекраснаго, которые сами не знаютъ, чему нужно радоваться и о чемъ сокрушаться, которые не утруждаютъ себя размышленіями, для которыхъ все изящное должно прикрываться костюмами прошедшихъ поколѣній, должно поставить себѣ въ непремѣнную обязанность оставаться неподвижно на одномъ мѣстѣ и отнюдь не принимать впечатлѣній текущаго столѣтія.
Тамъ, напримѣръ, находится милордъ Будль, человѣкъ съ значительнымъ вѣсомъ въ своей партіи, человѣкъ, которому извѣстно, что значитъ оффиціальная должность, и который съ большою важностію сообщаетъ сэру Лэйстеру Дэдлоку, послѣ обѣда, что онъ рѣшительно не можетъ постичь, къ чему стремится нынѣшній вѣкъ. Парламентскія пренія въ нынѣшнія времена не то, что бывало встарину; Нижній Парламентъ со всѣмъ не то, что прежде, и даже самый Кабинетъ совсѣмъ не то, чѣмъ бы ему слѣдовало быть. Съ крайнимъ изумленіемъ онъ замѣчаетъ, что, допустивъ паденіе нывѣшняго министерства, выборъ правительства падетъ непремѣнно или на лорда Кудля, или на сэра Томаса Дудля, но падетъ, конечно, въ такомъ случаѣ, если герцогъ Фудль не будетъ дѣйствовать за одно съ Гудлемъ; а такое предположеніе можно допустить вслѣдствіе разрыва между этими джентльменами по поводу несчастнаго происшествія съ Джудлемъ. Съ другой стороны, поручивъ Министерство Внутреннихъ Дѣлъ и Управленіе Нижнимъ Парламентомъ Джудлю, Министерство Финансовъ Нудлю, управленіе колоніями Лудлю, а иностранными Мудлю, что вы станете дѣлать тогда съ Нудлемъ? Нельзя же вамъ будетъ предложить ему мѣсто предсѣдателя въ Совѣтѣ: это мѣсто приготовлено уже для Нудля. Нельзя его назначить управляющимъ государственными лѣсами: эта обязанность болѣе всего прилична Будлю. Что же изъ этого слѣдуетъ? Изъ этого слѣдуетъ, что отечество наше претерпѣваетъ крушеніе, гибнетъ, распадается на части (что совершенно очевидно для патріотизма сэра Лэйстера Дэдлока), потому что никто не можетъ предоставить значительнаго мѣста Нудлю!
.Между тѣмъ высокопочтеннѣйшій членъ Парламента Вильямъ Буффи держитъ черезъ столъ горячее преніе съ другимъ высокопочтеннѣйшимъ джентльменомъ, что совершенное паденіе отечества -- въ чемъ уже нѣтъ никакого сомнѣнія, хотя еще объ этомъ только говорятъ -- должно приписать распоряженіямъ Куффи. Еслибъ поступили съ Куффи, какъ бы слѣдовало поступить съ нимъ при самомъ его вступленіи въ Парламентъ, еслибъ не позволили ему перейти на сторону Дуффи, тогда бы невольнымъ образомъ принудили его соединиться съ Фуффи, имѣли бы въ всмъ сильнаго оратора въ защиту Гуффи, пріобрѣли бы при выборахъ вліяніе богатства Джуффи и завлекли бы въ эти выборы представителей трехъ графствъ -- Куффи, Луффи и Муффи; въ добавокъ къ этому вы бы упрочили административную часть государства оффиціальными свѣдѣніями и дѣятельностію Пуффи. И все это зависитъ, какъ намъ извѣстно, отъ одного только каприза Пуффи!
Различіе мнѣній обнаруживается не только въ этомъ, но и въ другихъ, менѣе важныхъ предметахъ; а между тѣмъ для блистательнаго и образованнаго круга совершенно ясно, что это различіе мнѣній проистекаетъ единственно изъ защиты Будля и его партіи, изъ нападенія на Буффи и его партію. Эти два лица представлютъ собою двухъ великихъ актеровъ, которымъ предоставлена обширная сцена. Безъ сомнѣнія, кромѣ нихъ были и другія особы, но о нихъ упоминалось случайно, какъ о лицахъ замѣчательныхъ, но сверхъ-комплектныхъ, которымъ суждено было разыгрывать роли второстепенныя, закулисныя; на сценѣ же кромѣ Будля и Буффи съ ихъ послѣдователями, семействами, наслѣдниками, душеприкащиками, распорядителями и учредителями, кромѣ этихъ первоклассныхъ актеровъ, этихъ колонновожатыхъ своихъ партій, отнюдь никто не смѣлъ появляться.
Вотъ въ этомъ-то, быть можетъ, находится столько дэндизма въ Чесни-Воулдъ, сколько блистательный и просвѣщенный кругъ не отыщетъ на всемъ своемъ протяженіи. За предѣлами самыхъ тихихъ и самыхъ деликатныхъ кружковъ, точь-въ-точь, какъ за кругомъ некроманта, которымъ онъ очерчиваетъ себя, являются въ быстрой послѣдовательности фантастическія видѣнія,-- съ тою только разницею, что здѣсь являются не призраки, но дѣйствительность, и потому можно опасаться за нарушеніе предѣловъ круга.
Какъ бы то ни было, Чесни-Воулдъ биткомъ набитъ, такъ набитъ, что въ груди каждой изъ пріѣхавшихъ горничныхъ вспыхиваетъ пламя оскорбленнаго самолюбія, потушить которое нѣтъ никакой возможности. Одна только комната пуста. Эта комната, изъ третьеклассныхъ впрочемъ, устроена на башнѣ, просто, не комфортабельно меблирована и имѣетъ какой-то старинный дѣловой видъ. Эта комната принадлежитъ мистеру Толкинхорну; никто другой не смѣетъ занять ее, потому что мистеръ Толкинхорнъ можетъ пріѣхать совершенно неожиданно и имѣетъ право пріѣзжать во всякое время. Однако, онъ еще не пріѣхалъ. У него скромная привычка пройти, разумѣется, въ хорошую погоду пѣшкомъ отъ самой деревни по всему парку, и такъ тихо пробраться въ эту комнату, какъ будто онъ никогда не выходилъ изъ нея, попросить человѣка, чтобы онъ доложилъ сэру Лэйстеру о его пріѣздѣ, на тотъ конецъ, что, быть можетъ, его желаютъ уже видѣть, и наконецъ явиться за десять минутъ до обѣда въ тѣни дверей библіотеки. Мистеръ Толкинхорнъ спитъ въ своей башенкѣ, съ скрипучимъ флюгеромъ надъ головой; вокругъ башни разстилается свинцовая крыша, на которой, въ ясное утро, можно видѣть его гуляющимъ передъ завтракомъ, какъ какого нибудь ворона крупной породы.
Каждый день передъ обѣдомъ миледи поглядываетъ въ дверь библіотеки, покрытую вечернимъ сумракомъ, и не видитъ тамъ мистера Толкинхорна. Каждый день за обѣдомъ миледи поглядываетъ, нѣтъ ли пустого мѣста за столомъ, которое мистеръ Толкинхорнъ могъ бы занять немедленно по своемъ пріѣздѣ; но пустого мѣста не видать. Каждый вечеръ миледи какъ будто случайно спрашиваетъ горничную:
-- Не пріѣхалъ ли мистеръ Толкинхорнъ?
И каждый вечеръ миледи получаетъ неизмѣнный отвѣтъ:
-- Нѣтъ еще, миледи, не пріѣхалъ.
Однажды вечеромъ, распустивъ свои волосы, миледи, послѣ обычнаго отвѣта своей горничной, углубляется въ размышленія,-- какъ вдругъ, въ противоположномъ зеркалѣ, видитъ свое задумчивое личико и подлѣ него пару черныхъ глазъ, наблюдающихъ за ней со вниманіемъ и любопытствомъ.
-- Будь такъ добра,-- говоритъ миледи, обращаясь къ отраженію лица Гортензіи:-- займись своимъ дѣломъ. Ты можешь любоваться своей красотой въ другое время.
-- Простите, миледи! Я любовалась вашей красотой.
-- Напрасно,-- говоритъ миледи:-- это вовсе не твое дѣло.
Наконецъ, однажды вечеромъ, не задолго до захожденія солнца, когда яркія группы фигуръ, часа два оживлявшія Площадку Замогильнаго Призрака, разсѣялись и на террасѣ остались только сэръ Лэйстеръ и миледи, мистеръ Толкинхорнъ является. Онъ подходитъ къ нимъ своимъ обычнымъ методическимъ шагомъ, который не бываетъ у него ни скорѣе, ни медленнѣе. На немъ надѣта его обыкновенная, ничего не выражающая маска -- если только это маска -- и въ каждомъ членѣ его тѣла, въ каждой складкѣ его платья онъ носитъ фамильныя тайны. Преданъ ли онъ всей душой своимъ великимъ кліентамъ, или только считаетъ ихъ за людей, которымъ продаетъ свои услуги, это его собственная тайна. Онъ хранитъ ее, какъ хранитъ тайны своихъ кліентовъ; въ этомъ отношеніи онъ считаетъ и себя своимъ кліентомъ и ужъ, разъѣстся, ни подъ какимь видомъ не измѣнитъ себѣ.
-- Какъ ваше здоровье, мистеръ Толкинхорнъ?-- говоритъ сэръ Лэйстеръ, протягивая ему руку.
Мистеръ Толкинхорнъ совершенно здоровъ. Сэръ Лэйстеръ тоже совершенно здоровъ и миледи также совершенно здорова. Всѣ остаются какъ нельзя болѣе довольны. Адвокатъ, закинувъ руки назадъ, прогуливается по террасѣ подлѣ сэра Лэйстера съ одной стороны; миледи идетъ съ другой.
-- Мы ждали васъ раньше,-- замѣчаетъ сэръ Лэйстеръ.
Замѣчаніе въ высшей степени милостивое. Другими словами, это значитъ: "Мы помнимъ, мистеръ Толкинхорнъ, о вашемъ существованіи даже и въ то время, когда вы не напоминаете о немъ своимъ присутствіемъ. Замѣтьте, сэръ, мы и на это удѣляемъ частичку нашихъ мыслей".
Мистеръ Толкинхорнъ, вполнѣ понимая это, дѣлаетъ низкій поклонъ и говоритъ, что онъ премного обязанъ.
-- Я бы раньше пріѣхалъ,-- объясняетъ онъ:-- еслибъ меня не задержали разныя дѣла по вашей тяжбѣ съ Бойторномъ.
-- Это человѣкъ съ весьма дурно направленнымъ умомъ, съ съ нѣкоторою суровостію замѣчаетъ сэръ Лэйстеръ:-- въ высшей степени опасный человѣкъ для всякаго общества... человѣкъ съ весьма низкимъ характеромъ.
-- Онъ ученъ упрямъ,-- говоритъ мистеръ Толкинхорнъ.
-- Въ такомъ человѣкѣ эта черта весьма натуральна,-- возражаетъ сэръ Дэдлокъ,-- а между тѣмъ самъ оказывается упрямѣйшимъ человѣкомъ.-- Слышать такой отзывъ о немъ для меня вовсе не удивительно.
-- Дѣло остановилось на томъ теперь,-- продолжаетъ адвокатъ:-- согласны ли вы сдѣлать какую нибудь уступку?
-- Нѣтъ, сэръ,-- отвѣчаетъ сэръ Лэйстеръ:-- ни на волосъ. Чтобы я сдѣлалъ уступку?
-- Я не говорю какую нибудь важную уступку... этого, безъ сомнѣнія, вы не позволите себѣ. Я подразумѣваю подъ этимъ совершенную бездѣлицу.
-- Позвольте вамъ сказать, мистеръ Толкинхорнъ,-- возражаетъ сэръ Лэистеръ:-- между мной и мистеромъ Бойторномъ не можетъ быть бездѣлицъ. Мало этого: я долженъ замѣтить вамъ, что мнѣ трудно представить себѣ, какимъ образомъ какое нибудь изъ моихъ правь можно считать за бездѣлицу. Я говорю это не столько относительно моей личности, сколько относительно той фамиліи, поддерживать и охранять достоинство которой лежитъ исключительно на мнѣ.
Мистеръ Толкинхорнъ вторично дѣлаетъ низкій поклонъ.
-- Теперь я имѣю по крайней мѣрѣ руководство къ дальнѣйшему дѣйствію,-- говоритъ онъ.-- Боюсь, однако, что мистеръ Бойторнъ надѣлаетъ намъ много хлопотъ...
-- Дѣлать хлопоты, мистеръ Толкинхорнъ, въ характерѣ такихъ людей,-- прерываетъ сэръ Лэйстеръ.-- Я уже сказалъ вамъ, что это въ высшей стенени безнравственный, низкій человѣкъ,-- человѣкъ, котораго, лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ, непремѣнно бы посадили въ тюрьму уголовныхъ преступниковъ за какое нибудь разбойничье дѣло и показали бы жестокимъ образомъ... еслибъ,-- прибавляетъ сэръ Лэйстеръ послѣ минутнаго молчанія:-- еслибъ только не повѣсили, не колесовали, не четвертовали его.
Сэръ Лэйстеръ, высказавъ такой жестокій приговоръ, повидимому, сбросилъ съ груди своей тяжелый камень; казалось, ему было бы еще легче и пріятнѣе, еслибъ приговоръ этотъ можно было привести въ исполненіе.
-- Однако, начинаетъ темнѣть,-- говоритъ онъ:-- и миледи, пожалуй, простудится. Душа моя, войдемъ въ комнаты.
Въ то время, какъ они подходятъ къ двери пріемной залы, леди Дэдлокъ въ первый разъ обращается къ своему адвокату.
-- Вы писали мнѣ нѣсколько строчекъ касательно лица, о почеркѣ котораго я когда-то спрашивала васъ. Только вы одни могли припомнить это обстоятельство; сама я совершенно забыла объ этомъ. Ваше письмо напомнило мнѣ снова. Не могу представить сбоѣ причины, по которой обратила вниманіе на этотъ почеркъ, но увѣрена, что тутъ должна скрываться какая нибудь причина.
-- Вы увѣрены, миледи?-- повторяетъ мистеръ Толкинхорнъ.
-- О, да!-- разсѣянно повторяетъ миледи.-- Я думаю, что это случились не безъ причины. И вы приняли на себя трудъ отыскать человѣка, который переписывалъ эту бумагу... позвольте, какъ она называется по вашему... клятвенное показаніе?
-- Точно такъ, миледи.
-- Какъ это странно!
Они входятъ въ мрачную столовую въ нижнемъ этажѣ, освѣщаемую днемъ двумя глубокими окнами. Наступили сумерки. Каминный огонь ярко играетъ на дубовой стѣнѣ и блѣдно отражается въ окнахъ, за которыми, сквозь холодное отраженіе пламени, видно, какъ вся окрестность будто дрожитъ, объятая холоднымъ вѣтромъ, и сѣрый туманъ, какъ одинокій путникъ, за исключеніемъ несущихся по небу облаковъ, ползетъ по полямъ и прогалинамъ парка.
Миледи опускается въ кресло, стоящее въ сторонѣ отъ камина; сэръ Лэйстеръ занимаетъ другое кресло, противъ миледи. Адвокатъ становится противъ камина, прикрывая лицо рукой, протянутой во всю длину. Изъ за руки онъ наблюдаетъ за миледи.
-- Да,-- говоритъ онъ:-- я спрашивалъ объ этомъ человѣкѣ и наконецъ нашелъ его. И какъ странно я нашелъ его...
-- Неужели человѣкомъ, съ которымъ бы непріятно было встрѣтиться?-- разсѣянно и лѣниво замѣчаетъ миледи.
-- Я нашелъ его мертвымъ.
-- О, Боже мой!-- воскликнулъ сэръ Лэйстеръ.
Его не столько изумило открытіе мистера Толкинхорна, сколько обстоятельство, что объ этомъ открытіи говорятъ въ его присутствіи.
-- Мнѣ указали его квартиру -- жалкое мѣсто, гдѣ каждый предметъ носилъ отпечатокъ нищеты; въ этой квартирѣ я нашелъ его мертвымъ.
-- Вы извините меня, мистеръ Толкинхорнъ,-- замѣчаетъ сэръ Лэйстеръ:-- но чѣмъ меньше будетъ сказано объ этомъ...
-- Ахъ, нѣтъ, сэръ Лэйстеръ, дайте мнѣ до конца выслушать эту исторію,-- говоритъ миледи:-- она какъ нельзя лучше соотвѣтствуетъ сумеркамъ. О, какъ ужасно! И вы нашли его мертвымъ?
Мистеръ Толкинхорнъ подтверждаетъ слова миледи низкимъ поклономъ и говоритъ:
-- Умеръ ли онъ отъ своей собственной руки...
-- Клянусь честью!-- восклицаетъ сэръ Лэйстеръ.-- Въ самомъ дѣлѣ, но...
-- Позвольте мнѣ выслушать исторію,-- возражаетъ миледи.
-- Если ты желаешь, душа моя. Но все же я долженъ сказать...
-- Вамъ ничего не должно говорить!.. Продолжайте, мистеръ Толкинхорнъ.
Сэръ Лэйстеръ, какъ учтивый кавалеръ, долженъ уступить, хотя онъ все еще чувствуетъ, что говорить такую нелѣпость въ кругу людей высокаго сословія, какъ вамъ угодно...
-- Я хотѣлъ сказать,-- продолжаетъ адвокатъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ:-- умеръ ли онъ отъ своей руки, или нѣтъ, этого я не въ силахъ объяснить,-- но, во всякомъ случаѣ, могу утвердительно сказать, что причиной смерти былъ собственный его поступокъ; умышленный ли былъ его поступокъ, или нѣтъ, это не только мнѣ, но и никому неизвѣстно. Слѣдственный судья рѣшилъ, однако, что ядъ былъ принятъ случайно.
-- Какого же рода человѣкъ былъ это несчастное созданіе?-- спрашиваетъ миледи.
-- Весьма трудно сказать,-- отвѣчаетъ адвокатъ, мотая головой:-- онъ жилъ въ такой бѣдности, въ такой небрежности, цвѣтъ лица его былъ до такой степени цыганскій, волосы и борода его были такъ всклокочены, что, право, я долженъ считать его изъ самыхъ послѣднихъ простолюдиновъ за самаго послѣдняго. Докторъ говорилъ, однако, что нѣкогда онъ похожъ былъ на порядочнаго человѣка, какъ по манерамъ, такъ и по платью.
-- Какъ звали этого несчастнаго?
-- Его звали такъ, какъ онъ прозвалъ себя; но никто не зналъ его настоящаго имени.
-- Неужели не знали и тѣ, кто находился при немъ во время болѣзни?
-- При немъ никого не находилось. Онъ найденъ былъ мертвымъ. Вѣрнѣе сказать, я нашелъ его мертвымъ...
-- Безъ всякаго слѣда узнать что нибудь больше?
-- Безъ всякаго. Былъ тамъ старый чемоданъ,-- говоритъ адвокатъ задумчиво:-- но... нѣтъ, въ немъ не было никакихъ бумагъ.
Произнося каждое слово этого короткаго разговора, леди Дэдлокъ и мистеръ Толкинхорнъ, безъ малѣйшаго измѣненія въ своей наружности, пристально смотрѣли другъ на друга. Быть можетъ это было весьма натурально при разсказѣ о такомъ необыкновенномъ происшествіи. Сэръ Лэйстеръ смотрѣлъ на огонь съ выраженіемъ одного изъ Дэдлоковъ, котораго портретъ стоялъ на лѣстницѣ. Съ окончаніемъ разсказа, онъ возобновляетъ свой протестъ говоря, что для него совершенно ясно, что миледи не имѣетъ никакой причины знать этого несчастнаго (развѣ потому только, что онъ писалъ просительныя письма), и надѣется не слышать болѣе о предметѣ, ни подъ какимъ видомъ не соотвѣтствующемъ положенію миледи.
-- Конечно, это можно назвать стеченіемъ ужасовъ,-- говоритъ миледи, подбирая полы своего платья:-- но они могутъ заинтересовать на минуту. Сдѣлайте одолженіе, мистеръ Толкинхорнъ, отворите мнѣ дверь.
Мистерь Толкинхорнъ исполняетъ это съ почтительностью и держитъ дисрь открытою, пока проходитъ миледи. Она проходить мимо него съ обычной усталостью во всѣхъ ея движеніяхъ и съ выраженіемъ холодной благодарности. Они снова встрѣчаются за обѣдомъ, встрѣчаются снова на дрлгой день, встрѣчаются снова въ теченіе многихъ послѣдовательныхъ дней. Леди Дэдлокъ попрежнему все та же истомленная богиня, окруженная поклонниками, ужасно склонная умереть отъ скуки, несмотря на блескъ, который окружаетъ ее. Мистеръ Толкинхорнъ попрежному все тотъ же безмолвный хранитель благородныхъ тайнъ. Очень замѣтно, что онъ не на своемъ мѣстѣ, но въ то же время совершенно какъ у себя дома. Они, повидимому, такъ мало обращаютъ вниманія другъ на друга, какъ всякія другія два лица, встрѣтившіяся изъ разныхъ мѣстъ въ одномъ и томъ же домѣ. Но наблюдаютъ ли они другъ за другомъ, подозрѣваютъ ли они другъ въ другѣ какую нибудь тайну, приготовились ли они сдѣлать нападеніе другъ на друга и никогда не допустить нападенія врасплохъ, и сколько бы далъ каждый изъ нихъ, чтобы узнать сокровенныя тайны своего противника,-- все это скрыто на нѣкоторое время въ глубинѣ ихъ сердецъ.