На другое утро опекунъ мой позвалъ меня къ себѣ въ комнату, и тогда я разсказала ему все, что было не досказано наканунѣ. "Ничего не остается дѣлать,-- говорилъ онъ,-- какъ только хранить тайну и избѣгать встрѣчи, подобной вчерашней". Онъ понялъ мои чувства и вполнѣ раздѣлялъ ихъ. Онъ даже обвинялъ себя, что не воспрепятствовалъ мистеру Скимполю воспользоваться случаемъ посѣтить вторично Чесни-Воулдъ. Теперь невозможно было для него посовѣтовать или помочь одной особѣ, имя которой онъ не считалъ за нужное называть мнѣ. Онъ желалъ бы отъ души сдѣлать что-нибудь для нея, но теперь это рѣшительно невозможно. Если ея недовѣріе къ своему адвокату имѣло свое основаніе, въ чемъ онъ мало сомнѣвался, то нужно опасаться открытія. Онъ нѣсколько зналъ его какъ по имени, такъ и репутаціи, и извѣстно, что это опасный человѣкъ. Но что бы ни случилось, онъ неоднократно старался, съ чувствомъ встревоженной любви и добродушія, доказать мнѣ, что я была такъ невинна въ этомъ, какъ и онъ самъ, и точно такъ же не имѣла никакой возможности вліять на это.
-- Мало того, я не понимаю,-- сказалъ онъ:-- какія сомнѣнія могутъ тревожить тебя, моя милая? Я полагаю большое подозрѣніе можетъ существовать и безъ того.
-- Для адвоката,-- отвѣчала я.-- Но съ тѣхъ поръ, какъ я стала безпокоиться, мнѣ пришли на умъ еще двѣ особы.
И я сообщила ему все о мистерѣ Гуппи, котораго боялась, что онъ имѣлъ уже и тогда свои неопредѣленныя догадки, когда я о томъ совершенно ничего не вѣдала, но на молчаніе котораго, послѣ нашего послѣдняго свиданія, я могла вполнѣ положиться.
-- Прекрасно,-- сказалъ мой опекунъ:-- въ такомъ случаѣ мы перестанемъ и заботиться о немъ. Кто же другой?
Я привела ему на память француженку и ея настойчивое предложеніе своихъ услугъ.
-- А!-- отвѣчалъ онъ съ задумчивымъ видомъ:-- это болѣе опасное лицо, чѣмъ писецъ. Впрочемъ, и то сказать, моя милая, можно считать это за обыкновенное пріискиваніе новаго мѣста. Она видѣла тебя и Аду не задолго передъ тѣмъ, и весьма естественно, что ты первая пришла ей на память. Вѣдь она просто предложила себя въ горничныя, больше она ничего не дѣлала.
-- Но ея манера была такая странная,-- сказала я.
-- Да, и тогда тоже манера ея была странная, когда она сняла башмаки и показала такое хладнокровное расположеніе къ прогулкѣ, которое могло бы кончиться смертью,-- сказалъ мой опекунъ.-- Безполезно было бы тревожить себя и мучить, основываясь на такихъ предположеніяхъ и вѣроятіяхъ. Если такъ разсуждать, то найдется весьма немного невинныхъ обстоятельствъ, которыя не показались бы полными гибельнаго значенія. Будь спокойна, моя милая хозяюшка, и надѣйся на лучшее. Лучше самой себя ты не можешь быть; при этихъ свѣдѣніяхъ будь тѣмъ, чѣмъ ты была до этого. Это самое лучшее, что ты можешь сдѣлать для всѣхъ... Раздѣляя съ тобой эту тайну...
-- И такъ много разъясняя ее, мой опекунъ,-- сказала я.
-- Я буду внимательно слѣдить за всѣмъ, что происходитъ въ той фамиліи, на столько, насколько можно наблюдать, находясь отъ нея въ отдаленіи. И если наступитъ время, когда мнѣ можно будетъ протянуть руку, чтобъ оказать хотя малѣйшую услугу той, которой имя я считаю за лучшее не упоминать въ этомъ мѣстѣ, я не замедлю сдѣлать это, ради ея неоцѣненной дочери.
Я поблагодарила его отъ искренняго сердца. Что же могла я сдѣлать болѣе, какъ только благодарить его! Я уже выходила изъ дверей, когда онъ попросилъ меня остаться на минуту. Быстро обернувшись назадъ, я еще разъ увидѣла на лицѣ его знакомое выраженіе, и въ одинъ моментъ, не знаю только какимъ это образомъ, но въ головѣ моей мелькнула новая и отдаленная мысль, съ помощью которой, мнѣ кажется, я поняла это выраженіе.
-- Милая моя Эсѳирь,-- сказалъ мнѣ опекунъ:-- у меня давно лежитъ на душѣ своя тайна, которую хотѣлъ высказать тебѣ.
-- Въ самомъ дѣлѣ?
-- Я всегда затруднялся приступить къ этому, затрудняюсь и теперь. Я бы желалъ, чтобъ это сообщеніе было обдуманно и обдуманно было бы принято. Будетъ ли тебѣ пріятно, если я напишу къ тебѣ объ этомъ?
-- Дорогой опекунъ мои, можетъ ли быть мнѣ непріятно все что бы вы ни написали?
-- Такъ вотъ что, душа моя,-- сказалъ онъ съ радостной улыбкой:-- скажи мнѣ откровенно, такъ же ли я въ эту минуту простъ и добръ, такимъ ли я кажусь откровеннымъ, честнымъ и безъ всякихъ вычуръ, какимъ я казался во всякое другое время?
Я отвѣчала со всею готовностью, что онъ совершенно кажется тѣмъ, какимъ всегда казался. Я отвѣчала ему съ самой строгой истиной, потому что его минутная нерѣшимость совершенно исчезла (впрочемъ, она и не оставалась при немъ болѣе минуты), и его прекрасная, умная, чистосердечная, его настоящая манера вполнѣ возстановилась въ немъ.
-- Кажусь ли я такимъ, какъ будто я скрываю что-то, какъ будто думаю совсѣмъ не то, что говорю, словомъ, таю отъ тебя что-то -- нѣтъ нужды, что именно?-- спросилъ онъ, устремивъ на меня свои свѣтлые взоры.
Я отвѣчала отрицательно.
-- Можешь ли ты вполнѣ довѣриться мнѣ, можешь ли положиться на человѣка, котораго видишь передъ собой, милая моя Эсѳирь?
-- Во всемъ, во всемъ,-- отвѣчала я отъ чистаго сердца.
-- Милая моя,-- сказалъ мой опекунъ:-- дай мнѣ руку.
Онъ взялъ мою руку и, слегка удерживая меня, смотрѣлъ мнѣ въ лицо съ тѣмъ неподдѣльнымъ, неиспорченнымъ чувствомъ любви и преданности, съ той покровительствующей манерой, которая нѣкогда въ одинъ моментъ обратила его домъ въ родной для меня кровъ.
-- Съ того зимняго дня,-- сказалъ онъ:-- когда мы встрѣтились въ почтовой каретѣ, ты, маленькая женщина, произвела во мнѣ большія перемѣны. Съ тѣхъ моръ ты сдѣлала для меня цѣлый міръ добра.
-- Ахъ, опекунъ мой; но что вы сдѣлали для меня съ тѣхъ поръ?
-- Объ этомъ не должно вспоминать теперь,-- сказалъ онъ.
-- Но это никогда не можетъ быть забыто.
-- Нѣтъ, Эсѳирь,-- сказалъ онъ съ нѣжной серьезностью:-- теперь это должно быть забыто, должно быть забыто по крайней мѣрѣ на нѣкоторое время. Ты только помни теперь, что меня ничто не можетъ измѣнить. Совершенно ли ты увѣрена въ этомъ, душа моя?
-- Совершенно увѣрена.
-- Этого довольно,-- сказалъ онъ.-- Но я не долженъ принимать это увѣреніе на слово. Я не напишу моей тайны, пока ты не убѣдишься рѣшительно, что меня ничто не можетъ измѣнить. Если ты хоть сколько-нибудь сомнѣваешься въ этомъ, я никогда не напишу. Если же, послѣ нѣкотораго размышленія, твоя увѣренность во мнѣ нисколько не измѣнится, тогда, въ этотъ самый день, черезъ недѣлю, вечеромъ, пришли ко мнѣ Чарли "за письмомъ". Но если будешь не совсѣмъ увѣрена, то не присылай. Не забудь, что я надѣюсь на твою справедливость, какъ въ этомъ, такъ и вообще во всемъ. Если только ты не совсѣмъ увѣрена исключительно въ этомъ отношеніи, то, прошу тебя: не присылай!
-- Опекунъ,-- сказала я:-- я уже увѣрена теперь совершенно. Въ этомъ убѣжденіи я столько же могу измѣниться, сколько можете измѣниться вы въ отношеніи ко мнѣ. Я пришлю Чарли за письмомъ.
Онъ пожалъ мнѣ руку и не сказалъ ни слова. Ни слова не было сказано касательно этого предмета, ни съ его стороны, ни съ моей, въ теченіе всей недѣли. Когда наступилъ назначенный вечеръ, я сказала Чарли, какъ только осталась одна: "Чарли, сходи и постучись въ дверь мистера Джорндиса и скажи, что ты пришла отъ меня за письмомъ". Чарли начала подниматься и спускаться-но лѣстницамъ и коридорамъ... извилистый путь по старинному дому казался мнѣ, при моемъ напряженіи слуха, чрезвычайно длиннымъ... и точно также спускалась и поднималась по лѣстницамъ, совершая обратное по коридорамъ шествіе, и принесла письмо. "Положи его на столъ, Чарли", сказала я. Чарли положила его и ушла спать. Я долго смотрѣла на него, не прикасаясь къ нему, и въ это время передумала многое, многое!
Я начала думать о моемъ дѣтскомъ возрастѣ, задернутомъ для меня какой-то туманной завѣсой, перешла отъ этихъ дней, когда я вся была робость, къ тяжкому времени, когда тетка моя лежала мертвая, съ своимъ строгимъ, неподвижнымъ лицомъ, и когда была я болѣе одинока съ мистриссъ Рахелью, чѣмъ даже тогда, если-бъ въ мірѣ мнѣ не было кому сказать слова, или взглянуть на кого. Я перешла потомъ къ измѣнившимся днямъ моимъ, когда была такъ счастлива, что со всѣхъ сторонъ меня окружали подруги и всѣ любили меня. Я пришла къ тому времени, когда впервые увидѣла мою милочку и была принята ею съ той сестринской любовью, которая служила для меня прелестью и украшеніемъ моей жизни. Я припомнила первый лучъ яркаго свѣта, который такъ гостепріимно вырвался изъ этихъ самыхъ оконъ на наши обезпокоенныя ожиданіями лица, въ холодную звѣздную ночь, и лучъ этотъ никогда съ тѣхъ поръ не померцалъ. Я вспомнила, какъ проводила счастливую жизнь въ этомъ домѣ, вспомнила мою болѣзнь и выздоровленіе, я представляла себя до такой степени измѣнившеюся и никакой перемѣны въ окружавшихъ меня, и все это счастіе, это блаженство проистекало, какъ какой-нибудь благотворный свѣтъ, отъ одной центральной фигуры, представителемъ которой въ настоящую минуту было письмо, лежавшее передо мной на столѣ.
Я распечатала и прочитала его. Оно было исполнено такой трогательной и нѣжной любви ко мнѣ, столько безкорыстныхъ предостереженій, столько обдуманной внимательности ко мнѣ въ каждомъ словѣ, что глаза мои невольно наполнялись слезами, и я не могла прочитывать всего за разъ. Но прежде, чѣмъ я положила его опять на столь, я прочитала его трижды. Мнѣ казалось, что я заранѣе знала его содержаніе, и не ошиблась въ томъ. Письмо это спрашивало меня, не хочу ли я быть полной хозяйкой Холоднаго Дома?
Это не было любовное письмо, хотя оно и выражало всю любовь пишущаго; оно было написано въ такомъ тонѣ, въ какомъ опекунъ мой говорилъ со мной. Въ каждой строчкѣ этого письма я видѣла его лицо, слышала его голосъ и чувствовала вліяніе его великодушія и защиты. Онъ обращался ко мнѣ такъ, какъ будто мы перемѣнились другъ съ другомъ мѣстами, какъ будто всѣ добрыя дѣла принадлежали мнѣ, а всѣ чувства, которыя проистекали изъ этихъ дѣлъ, ему. Онъ говорилъ мнѣ о моей цвѣтущей молодости и о зрѣлыхъ лѣтахъ своихъ, о томъ, что онъ уже клонится къ старости, между тѣмъ какъ я все еще ребенокъ, о томъ, что онъ писалъ мнѣ съ убѣленной сѣдинами головой, и зналъ все это такъ хорошо, что счелъ за нужное выставить передо мной для зрѣлаго размышленія. Онъ говорилъ мнѣ, что съ согласіемъ на это замужество я ничего не выиграю: но и съ отказомъ ничего не потеряю, потому что никакое новое отношеніе не въ состояніи увеличить нѣжности, которую онъ оказывалъ мнѣ; и какое бы ни было мое рѣшеніе, онт былъ увѣренъ, что это рѣшеніе будетъ совершенно справедливо. Со времени нашего послѣдняго, откровеннаго разговора, онъ снова передумалъ все и рѣшился сдѣлать этотъ шагъ, если-бъ шагъ этотъ служилъ только для того, чтобъ показать мнѣ, хотя бы однимъ слабымъ примѣромъ, что весь міръ охотно бы соединился, чтобъ обличить всю неосновательность суроваго предсказанія, сдѣлавшагося моею принадлежностью съ самаго дѣтства. Мнѣ предстояло послѣдней узнать, какимъ счастіемъ могла я надѣлить его, но объ этомъ болѣе онъ не говорилъ, потому что и всегда должна была помнить, что я ничѣмъ ему не обязана, что онъ былъ мой должникъ и въ весьма многомъ. Часто думая о нашемъ будущемъ, предвидя, что наступитъ время, и опасаясь, что оно наступитъ очень скоро, когда Ада (теперь уже почти совершеннолѣтняя) оставитъ насъ и когда настоящій образъ нашей жизни совершенно перемѣнится, онъ уже нѣкоторымъ образомъ привыкъ размышлять объ этомъ предложеніи. Такимъ образомъ онъ и сдѣлалъ его. Если я чувствовала, что могла дать ему лучшее право быть моимъ защитникомъ, и если я чувствовала, что могла непринужденно сдѣлаться неоцѣненной спутницей въ его остальной жизни, даже и тогда онъ не требовалъ моего согласія безвозвратно, потому что это письмо было такъ ново для меня, даже и тогда я должна взять сколько мнѣ угодно времени на размышленіе. Въ такомъ случаѣ, или въ случаѣ совершеннаго отказа, ему позволено будетъ сохранить его прежнее отношеніе ко мнѣ, его прежнія привычки и его прежнее имя, которымъ я называла его. А что касается до славной бабушки Дорденъ и до маленькой хозяюшки, то она будетъ та же самая, онъ зналъ это заранѣе.
Вотъ содержаніе письма, написаннаго безъ всякой лести и съ сохраненіемъ достоинства, какъ будто онъ дѣйствительно былъ моимъ отвѣтственнымъ опекуномъ, безпристрастно представляющимъ мнѣ предложеніе друга, за котораго онъ со всѣмъ праводушіемъ изъяснилъ всѣ обстоятельства дѣла.
Впрочемъ, онъ даже не намекнулъ мнѣ, что, когда наружность моя была лучше, онъ имѣлъ тотъ же самый планъ въ своихъ мысляхъ, но удерживался привесть его въ исполненіе, что хотя мое прежнее лицо покинуло меня, и я не имѣла въ себѣ ничего привлекательнаго, но все же онъ могъ любить меня также хорошо, какъ и въ дни моей красоты. Что открытіе моего рожденія не поразило его, что мое безобразіе и мое наслѣдство материнскаго позора нисколько не вліяли на его благородство и великодушіе, что чѣмъ болѣе я нуждалась въ вѣрности, тѣмъ тверже я могла положиться на него во всемъ.
Но я знала это; я узнала это хорошо, теперь. Все это объяснилось мнѣ, какъ заключеніе пріятной исторіи, которую я прочитала, и я чувствовала, что мнѣ оставалось сдѣлать одну только вещь. Посвятить всю мою жизнь его счастью значило благодарить его слабо, и потому всѣ мои желанія ограничивались теперь только тѣмъ, чтобъ придумать новыя средства благодарить его.
А все же я плакала горько; не только отъ избытка чувствъ, наполнявшихъ мое сердце послѣ прочтенія письма, не только отъ странности открывавшейся мнѣ перспективы, (въ самомъ дѣлѣ для меня это было странно, хотя я и угадывала содержаніе письма), но какъ будто для меня было что-то навсегда потеряно, чему я не находила названія, не могла составить въ умѣ своемъ опредѣленной идеи. Я была счастлива, была благодарна, была полна радостныхъ надеждъ; а между тѣмъ плакала горько, горько.
Но вотъ я подошла къ зеркалу. Глаза мои раскраснѣлись и распухли, и я сказала: "О, Эсѳирь, Эсѳирь, неужели это ты!" Мнѣ показалось, что лицо въ зеркалѣ снова было заплакало при этомъ упрекѣ, но я погрозила ему пальцемъ, и оно остановилось.
-- Вотъ это болѣе похоже на тотъ спокойный взглядъ, которымъ ты утѣшала меня, моя милая, когда показала мнѣ такую перемѣну въ лицѣ!-- сказала я, начиная распускать себѣ волосы.-- Когда ты будешь хозяйкой Холоднаго Дома, ты должна быть весела какъ птичка. Въ самомъ дѣлѣ тебѣ слѣдуетъ постоянно быть веселой, и такъ начнемъ же разъ и навсегда.
Я продолжала убирать себѣ волосы совершенно спокойно. Я вздыхала уже легче, и то потому, что я много плакала до этого.
-- Итакъ, Эсѳирь, душа моя, ты счастлива на всю свою жизнь. Счастлива твоими лучшими друзьями, счастлива въ твоемъ старинномъ домѣ, счастлива въ возможности дѣлать множество добра, счастлива въ любви превосходнѣйшаго изъ людей!
Мнѣ сейчасъ же пришло въ голову, еслибъ опекунъ мой женился на другой, какъ бы я почувствовала это, и что бы стала я дѣлать! Вотъ тогда бы была дѣйствительно перемѣна. Она представляла мнѣ жизнь въ такомъ новомъ и пустынномъ видѣ, что я рробрянчала ключами и поцѣловала ихъ, прежде чѣмъ снова опустила ихъ въ коробочку.
Убирая передъ зеркаломъ волосы, я продолжала думать о томъ, какъ часто размышляла я, что глубокіе слѣды моей болѣзни и обстоятельства моего рожденія служили только новымъ поводомъ, почему я должна дѣятельно заниматься своимъ дѣломъ, должна быть полезна, любезна и услужлива. Теперь, конечно, можно было сѣсть, и поплакать! Что касается до того, что мнѣ съ перваго раза показалось страннымъ (если только это можно привести въ оправданіе слезъ), что мнѣ предстояло сдѣлаться хозяйкой Холоднаго Дома, то я не знаю, почему должно это казаться страннымъ? Если я сама никогда не думала о подобныхъ вещахъ, то другіе за меня подумали.
-- Развѣ ты не помнишь, моя простенькая,-- спросила я себя, глядя въ зеркало:-- что говорила мистриссъ Вудкортъ, когда не было еще этихъ шрамовъ на твоемъ лицѣ, о твоемъ замужествѣ?..
Быть можетъ, имя мистриссъ Вудкортъ напомнило мнѣ объ увядшихъ и засохшихъ цвѣтахъ. Теперь лучше было бы перестать хранить ихъ. Ихъ берегла я на память чего-то давно минувшаго, но теперь лучше было бы перестать беречь ихъ.
Они лежали въ книгѣ, въ сосѣдней комнатѣ, нашей маленькой гостиной, отдѣлявшей спальню Ады отъ моей. Я взяла свѣчку и тихо пошла туда, чтобъ снять ее съ полки. Уже она была въ моихъ рукахъ, когда сквозь отворенную дверь я увидѣла мою милочку и подкралась къ ней на цыпочкахъ поцѣловать ее.
Я знаю, что это была слабость съ моей стороны; я знаю, что я не имѣла никакой причины плакать; но на миленькое личико упала изъ глазъ моихъ одна слеза, потомъ другая и третья. Мало того, я взяла засохшіе цвѣты и приложила ихъ къ ея губамъ. Я вспомнила о ея любви къ Ричарду, хотя цвѣты мои ничего не имѣли общаго съ ея любовью. Послѣ того я вынесла ихъ въ свою спальню, сожгла на свѣчѣ, и черезъ минуту отъ нихъ оставался одинъ пепелъ.
На другое утро, по приходѣ въ столовую, я застала моего опекуна совершенно такимъ какъ прежде, такимъ же чистосердечнымъ, откровеннымъ и любезнымъ. Въ его манерѣ не замѣтно было ни малѣйшаго принужденія, не замѣтно было его и въ моей, или такъ по крайней мѣрѣ мнѣ казалось. Въ теченіе утра мнѣ неразъ случалось оставаться съ нимъ наединѣ, и я думала, что, весьма вѣроятно, онъ заговорить со мной о письмѣ; но ничуть не бывало, онъ не сказалъ о немъ ни слова.
То же самое было и на другое утро, и на третье, и наконецъ прошла цѣлая недѣля, въ теченіе которой мистеръ Скимполъ продолжалъ гостить у насъ. Я ждала каждый день, что опекунъ мой заговорить со мной о письмѣ, но онъ, кажется, не думалъ.
Мною начинало уже овладѣвать сильное безпокойство, да тогда я подумала, что мнѣ должно написать отвѣтъ. Я нѣсколько разъ принималась за него въ моей комнатѣ, но не могла написать даже начала для порядочнаго отвѣта, и такимъ образомъ откладывала отъ одного дня до другого. Я прождала еще семь дней, и онъ все-таки не сказалъ мнѣ ни слова.
Наконецъ, когда мистеръ Скимполъ уѣхалъ, мы собирались однажды послѣ обѣда прогуляться верхами. Одѣвшись прежде Ады и спустившись внизъ, я застала моего опекуна, смотрѣвшаго въ окно.
При моемъ приходѣ онъ обернулся ко мнѣ и сказалъ, улыбаясь: "А, это ты, моя маленькая женщина!" и опять сталъ смотрѣть въ окно.
Я рѣшилась теперь поговорить съ нимъ: Короче, я спустилась внизъ именно съ этой цѣлью.
-- Опекунъ,-- сказала я, замѣтно колеблясь и съ невольнымъ трепетомъ:-- когда вамъ угодно имѣть отвѣтъ на письмо, за которымъ приходила Чарли?
-- Когда онъ будетъ готовъ, моя милая.
-- Мнѣ кажется, онъ уже готовъ,-- сказала я.
-- Значитъ, Чарли принесетъ его?-- спросилъ онъ съ самодовольной улыбкой.
-- Нѣтъ, я принесла его сама, мой неоцѣненный опекунъ,-- отвѣчала я,
Я обвила руками его шею и поцѣловала его. Онъ спросилъ, цѣлуетъ ли его будущая хозяйка Холоднаго дома? Я отвѣчала утвердительно. Въ отношеніяхъ нашихъ не сдѣлалось никакой перемѣны, мы всѣ отправились гулять, и объ этомъ я ни слова не сказала моей милочкѣ.