Николай завоевываетъ возрастающее благоволѣніе братьевъ Чирибль и мистера Тома Линкинвотера. Близнецы задаютъ банкетъ по случаю годовщины великаго дня, и Николай, вернувшись домой съ этого банкета, выслушиваетъ таинственное и весьма важное сообщеніе изъ устъ мистриссъ Никкльби.
Если маленькій скверикъ передъ конторой братьевъ Чирибль и не оправдывалъ тѣхъ сангвиническихъ ожиданій, какія могли бы зародиться у посторонняго человѣка на основаніи горячихъ дифирамбовъ, расточаемыхъ этому мѣсту Тимомъ Линкинвотеромъ, это былъ тѣмъ не менѣе завидный уголокъ, принимая во вниманіе, что помѣщался онъ въ самомъ центрѣ суетливаго Лондона,-- уголокъ, занимавшій почетное мѣсто въ признательной памяти многихъ серьезныхъ людей, проживавшихъ съ нимъ по сосѣдству, хотя воспоминанія этихъ людей относились не къ такой давней эпохѣ и привязанность ихъ къ маленькому скверику была далеко не такъ глубока, какъ воспоминанія и привязанность Тима. Да не подумаютъ тѣ изъ обитателей нашей столицы, чьи глаза привыкли къ аристократической внушительности Гровеноръ-Сквера, къ неприступной суровости Фицрой-Сквера, напоминающаго вдовствующую герцогиню, или къ усыпаннымъ гравіемъ дорожкамъ и садовымъ скамейкамъ Россель-Сквера, да не подумаютъ они, что привязанность къ Сити-Скверу нашего знакомца Тима Линкинвотера и другихъ, менѣе восторженныхъ почитателей этой мѣстности, возникла и поддерживалась какими-нибудь соображеніями освѣжающаго свойства, вродѣ представленія о листьяхъ, хотя бы самыхъ грязныхъ, или о травѣ, хотя бы самой тощей. Сити-Скверъ не имѣетъ ни ограды въ видѣ живой изгороди и никакой вообще растительности, кромѣ чахоточной травки, пробивающейся у подножія стоящаго тамъ посрединѣ фонарнаго столба. Это тихій, укромный, малолюдный уголокъ, наводящій на грустныя мысли, благопріятствующій созерцанію и помогающій терпѣливо коротать время въ ожиданіи условленнаго часа свиданія. И здѣсь всегда можно встрѣтить такихъ ожидающихъ: цѣлыми часами бродятъ они вдоль которой-нибудь изъ сторонъ сквера, пробуждая окрестное эхо монотоннымъ стукомъ своихъ шаговъ по истертымъ камнямъ тротуара и пересчитывая сначала окна, а тамъ и кирпичи высокихъ, молчаливыхъ домовъ, его обступающихъ. Зимой снѣгъ лежитъ здѣсь еще долго послѣ того, какъ на людныхъ улицахъ его и слѣда не осталось.
Лѣтнее солнце относится къ скверику съ нѣкоторымъ почтеніемъ и, кидая ему мимоходомъ нѣсколько веселыхъ лучей, приберегаетъ свои блескъ и зной для болѣе шумныхъ и менѣе внушительныхъ мѣстъ. Вы почти можете слышать тиканье собственныхъ вашихъ часовъ, когда останавливаетесь отдохнуть въ прохладной тѣни этого уголка, такая здѣсь тишина; ни человѣческаго говора, ни жужжанья насѣкомыхъ, только гулъ отъ экипажей доносится сюда изъ другихъ улицъ. Вонъ на углу стоитъ посыльный, лѣниво прислонившись къ столбу; ему тепло, по не жарко, хотя день нестерпимо знойный. Легкій вѣтерокъ играетъ его бѣлымъ передникомъ; голова его все ниже склоняется на грудь, глаза мигаютъ чаще и чаще. Даже посыльный не въ силахъ противостоять снотворному вліянію этого мѣста и мало-по-малу засыпаетъ. Но вдругъ, пріоткрывъ на секунду глаза, онъ вздрагиваетъ, пятится назадъ и смотритъ передъ собой растеряннымъ взглядомъ. Что это? Услышалъ онъ шарманку? Увидѣлъ привидѣніе? Нѣтъ. Его поразило еще болѣе необычайное зрѣлище: бабочка залетѣла на скверъ, настоящая, живая бабочка нечаянно отбилась отъ душистыхъ цвѣтовъ и порхаетъ надъ желѣзными головками пыльныхъ прутиковъ ограды.
Но если въ непосредственномъ сосѣдствѣ съ конторой братьевъ Чириблъ было мало предметовъ, которые могли бы привлечь на себя вниманіе и разсѣять мысли юнаго клерка, зато въ самой конторѣ было очень много такого, что забавляло его и возбуждало его интересъ. Не было здѣсь, кажемся, ни одной вещи, одушевленной или неодушевленной, которая не носила бы на себѣ хоть слабаго отпечатка щепетильной аккуратности и методичности мистера Тима Линкинвотера. Пунктуальный, какъ конторскіе часы (которые онъ признавалъ лучшимъ хронометромъ въ Лондонѣ послѣ часовъ на колокольнѣ какой-то старой, никѣмъ не виданной церкви гдѣ-то по сосѣдству, ибо Тимъ рѣшительно не вѣрилъ въ точность часовъ конногвардейскихъ казармъ, считая ее выдумкой завистливыхъ вестъ-эндцевъ), пунктуальный, какъ эти часы, старый клеркъ продѣлывалъ всѣ свои мелкія дневныя дѣла, прибиралъ мелкія вещи въ своей стекляной шкатулкѣ, всегда по одной и той же неизмѣнной системѣ, исполняя все это въ такомъ совершенствѣ, что будь его каморка настоящимъ стекляннымъ футляромъ, предназначеннымъ для храненія какихъ-нибудь рѣдкостей, она и тогда не могла бы содержаться въ большемъ порядкѣ. Бумага, перья, чернила, линейка, сургучъ, облатки, катушка съ бичевкой, спичечница, шляпа Тима, безукоризненно сложенныя перчатки Тима, его пальто (до смѣшного напоминавшее его самого съ задняго фасада, когда оно висѣло на стѣнѣ) -- всему было отведено свое мѣсто, свой постоянный кусочекъ пространства. Не было во всемъ мірѣ такого точнаго, непогрѣшимаго инструмента (за исключеніемъ часовъ), какъ маленькій термометръ, висѣвшій за дверью конторы. Не было во всемъ мірѣ другой птицы такихъ методичныхъ, степенно-дѣловитыхъ привычекъ, какъ слѣпой черный дроздъ, дремавшій цѣлыми днями въ большой удобной клѣткѣ и потерявшій голосъ отъ старости задолго до того, какъ Тимъ его купилъ. Во всей анекдотической литературѣ вы не нашли бы, я думаю, болѣе многосложнаго разсказа, чѣмъ разсказъ Тима о токъ, какъ онъ пріобрѣлъ эту птицу, какъ, увидавъ ее умиравшей отъ голода и сжалившись надъ ея страданіями, онъ купилъ ее съ человѣколюбивой цѣлью дать ей спокойно окончить ея злополучную жизнь; какъ онъ далъ ей три дня сроку, чтобы поправиться или умереть; какъ не прошло и половины этого времени, и птица начала оживать; какъ къ ней вернулся аппетитъ, и она съ каждымъ днемъ поправлялась, набиралась силъ, пока не сдѣлалась такой, "какъ вы ее видите, сэръ!" -- заканчивалъ Тимъ, бросая гордый взглядъ на клѣтку. Тутъ онъ испускалъ мелодическій свистъ и говорилъ: "Дикъ!", и Дикъ, подававшій передъ тѣмъ такъ мало признаковъ жизни, что его можно было принять за деревянное изображеніе или за чучело дрозда довольно скверной работы, въ три прыжка приближался къ краю клѣтки и, просунувъ свой клювъ между прутьями, тянулся къ хозяину своей слѣпой головой. Трудно было рѣшить въ такія минуты, кто изъ двухъ былъ счастливѣе -- птица или Тимъ.
Но это было не все. Доброта двухъ братьевъ отражалась и на предметахъ, и на людяхъ. Всѣ сторожа и приказчики склада были такіе здоровяки, такіе веселые ребята, что на нихъ пріятно было смотрѣть. Среди объявленій о прибывшихъ грузовыхъ корабляхъ и росписаній пароходныхъ рейсовъ, украшавшихъ стѣны конторы, можно было видѣть подписные листы отъ разныхъ благотворительныхъ учрежденій, планы новыхъ богадѣленъ и больницъ. Надъ каминомъ, на острастку злоумышленникамъ, висѣли двѣ шпаги и мушкетонъ; но мушкетонъ давно заржавѣлъ и расшатался въ суставахъ, а шпаги затупились и были безъ острія. Во всякомъ другомъ мѣстѣ выставка на показъ такихъ страшныхъ предметовъ въ такомъ убогомъ состояніи вызвала бы улыбку, но когда вы смотрѣли на нихъ здѣсь, вамъ казалось, что даже это смертоносное оружіе поддалось господствующему вліянію и сдѣлалось эмблемой доброты и терпимости.
Такія мысли пробѣгали въ умѣ Николая въ утро того дня, когда онъ въ первый разъ занялъ свободный табуретъ въ конторѣ братьевъ Чирибль и могъ осмотрѣться на свободѣ, чего онъ не имѣлъ случая сдѣлать раньше. Должно быть эти мысли подѣйствовали на его энергію возбуждающимъ образомъ, потому что въ теченіе двухъ послѣдующихъ недѣль всѣ его свободные часы по утрамъ и по вечерамъ были цѣликомъ посвящены изученію тайнъ бухгалтеріи и всѣхъ прочихъ формъ счетоводства. Надо замѣтить, что весь его школьный запасъ знаній по этому предмету ограничивался смутнымъ воспоминаніемъ объ ариѳметический тетради, въ которой красовались два-три длинные столбца цифръ, а пониже, на случай родительской инспекціи, изображеніе, жирнаго лебедя съ изящнымъ росчеркомъ собственной работы учителя чистописанія. Но теперь онъ приложилъ къ своимъ занятіямъ столько труда и настойчивости, что уже къ концу второй недѣли могъ доложить о своихъ успѣхахъ мистеру Линкинвотеру и со спокойной совѣстью взять съ него обѣщаніе, что съ этого дня ему, Николаю Никкльби, будетъ дозволено пріобщиться къ болѣе серьезнымъ дѣлалъ фирмы.
Любопытное зрѣлище представлялъ Тимъ Линкинвотеръ, когда онъ, не спѣша, досталъ толстую счетную книгу и разложилъ ее на конторкѣ. Стоило посмотрѣть, какъ онъ поворачивалъ ее во всѣ стороны, съ какой любовью сдувалъ онъ пыль и съ корешка, и съ боковъ, какъ онъ потомъ раскрывалъ ее на разныхъ страницахъ и какъ глаза его не то съ гордостью, не то съ грустью скользили по красивымъ чистенькимъ записямъ.
-- Сорокъ четыре года минетъ въ маѣ,-- проговорилъ задумчиво Тимъ.-- Сколько новыхъ книгъ начато и закончено въ это время. Сорокъ четыре года, легко ли сказать!-- и онъ захлопнулъ книгу.
-- Ну, что же, давайте сюда,-- сказалъ Николай.-- Мнѣ просто не терпится поскорѣе начать.
Тимъ Линкинвотеръ покачалъ головой съ кроткой укоризной. Мистеръ Никкльби недостаточно проникся серьезностью предстоящаго ему дѣла. Что, если онъ ошибется? Описка, помарка,-- какъ тогда быть? Молодежь слишкомъ отважна и, очертя голову, кидается на всякую новинку. Трудно даже и представить себѣ, на что она способна...
Не взявъ даже предосторожности усѣсться какъ слѣдуетъ на своемъ табуретѣ, а продолжая стоять въ небрежной позѣ и улыбаясь,-- положительно улыбаясь, на этотъ счетъ не могло быть недоразумѣнія, мистеръ Линкинвотеръ очень часто впослѣдствіи приводилъ этотъ фактъ, Николай обмакнулъ перо въ стоявшую передъ нимъ чернильницу и нырнулъ головой впередъ въ самую глубину счетной книги братьевъ Чирибль.
Тимъ Линкинвотеръ поблѣднѣлъ и, перевалившись всѣмъ корпусомъ къ Николаю на двухъ переднихъ ножкахъ своего табурета, затаивъ дыханіе, смотрѣлъ ему черезъ плечо. Братецъ Чарльзъ и братецъ Нэдъ вошли въ эту минуту въ контору. Тимъ Линкинвотеръ, не оборачиваясь, нетерпѣливо замахалъ имъ рукой, давая знать, что здѣсь необходима полная тишина, и продолжалъ напряженно слѣдить за кончикомъ неопытнаго пера.
Братья смотрѣли на эту сцену съ улыбающимися лицами, но Тимъ Линкинвотеръ не улыбался, не шевелился и ждалъ, что будетъ. Но вотъ онъ медленно перевелъ духъ и, сохраняя свою летящую позу на наклоненномъ табуретѣ, взглянулъ на мистера Чарльза, тихонько показалъ ему перомъ на Николая и кивнуть головой съ серьезнымъ и рѣшительнымъ видомъ, что долженствовало означать: "Тутъ выйдетъ толкъ".
Братецъ Чарльзъ кивнулъ ему въ отвѣтъ и обмѣнялся съ братцемъ Нэдомъ смѣющимся взглядомъ, но въ ту минуту, Николай, которому понадобилась какая-то справка на другой страницѣ, пересталъ писать, и Тимъ Линкинвотеръ не въ силахъ сдерживать болѣе свое восхищеніе, соскочилъ съ табурета и схватилъ его за руку.
-- Молодецъ! Сдѣлалъ, добился!-- кричалъ Тимъ, оглядываясь на своихъ патроновъ и съ торжествомъ мотая головой.-- Его прописныя "В" и "Д" совсѣмъ какъ мои; на маленькихъ "і" онъ ставитъ точки и перечеркиваетъ каждое "t". Нѣтъ во всемъ Лондонѣ такого молодого человѣка, какъ онъ,-- продолжалъ Тимъ въ экстазѣ, похлопывая Николая по спинѣ,-- положительно нѣтъ! Въ Сити еще не родилось ему равнаго, нѣтъ, нѣтъ, и не спорьте со мной, все равно не повѣрю!
И, бросивъ эту перчатку британской столицѣ, Тимъ Линкинвотеръ такъ энергично стукнулъ куткомъ по конторкѣ, что старый дроздъ свалился отъ толчка со своей жердочки и въ избыткѣ изумленія испустилъ слабый пискъ.
-- Хорошо сказано, Тимъ, хорошо сказано!-- закричалъ братецъ Чарльзъ, легонько хлопая въ ладоши. Онъ былъ почти въ такомъ же восторгѣ, какъ и самъ Тимъ.-- Я зналъ, что нашъ молодой другъ постарается, и былъ увѣренъ, что онъ добьется успѣха. Не говорилъ ли я тебѣ, братецъ Нэдъ?
-- Говорилъ, мой другъ, конечно, говорилъ, и ты былъ совершенно правъ,-- отвѣчалъ братецъ Нэдъ.-- Тимъ Линкинвотеръ не помнитъ себя отъ восторга и онъ имѣетъ на то резонныя основанія, да! Тимъ у насъ молодчина. Тимъ Линкинвотеръ, сэръ! Вы у насъ молодчина.
-- Да какъ же не восторгаться? Какъ тутъ не радоваться?-- подхватилъ Тимъ, пропуская мимо ушей комплиментъ по своему адресу и переводя свои очки отъ счетной книги на братьевъ.-- Неужели вы думаете, что я былъ спокоенъ за будущее? Развѣ не мучила меня мысль, что станется съ этими книгами, когда я умру? Развѣ не приходило мнѣ въ голову тысячу разъ, что все здѣсь пойдетъ вкривь и вкось, когда меня не будетъ на свѣтѣ? Но теперь,-- продолжалъ Тимъ, торжественно вытягивая руку и тыча указательнымъ пальцемъ въ сторону Николая,-- теперь, когда я поучу его еще немножко, я буду спокоенъ. Теперь, хоть я и умру, дѣло пойдетъ своимъ чередомъ, какъ оно шло и при мнѣ, нисколько не хуже, и я закрою глаза, счастливый сознаніемъ, что никогда не было и не будетъ такихъ счетныхъ книгъ, никогда и нигдѣ, какъ книги братьевъ Чирибль.
Выразивъ такимъ образомъ свои чувства, мистеръ Линкинвотеръ презрительно фыркнулъ, вызывая на бой и Лондонъ, и Вестминстеръ, послѣ чего повернулся опять къ своей конторкѣ, перенесъ цифру 76 -- послѣднюю въ подсчитанномъ столбцѣ, на другую страницу и преспокойно принялся за работу.
-- Тимъ Линкинвотеръ, сэръ, дайте пожать вашу руку,-- сказалъ ему братецъ Чарльзъ.-- Сегодня день вашего рожденья. Какъ вы смѣете говорить о постороннихъ вещахъ, даже не выслушавъ нашихъ поздравленій и сердечнаго пожеланія, чтобы этотъ день возвращался еще много разъ, принося вамъ счастье и радость. Храни васъ Богъ, Тимъ, храни васъ Богъ на многіе годы!
-- А замѣчаешь ты, братецъ Чарльзъ,-- сказалъ братецъ Нэдъ, захвативъ свободную руку Тима въ обѣ свои;-- замѣчаешь ты, что Тимъ Линкинвотеръ съ прошлаго года помолодѣлъ на десять лѣтъ?
-- Я тебѣ вотъ что скажу, братецъ Нэдъ,-- отвѣчалъ на это другой;-- я подозрѣваю, что Тимъ Линкинвотеръ родился столѣтнимъ старикомъ и постепенно превращается въ юношу, и потому то съ каждой новой годовщиной своего рожденія онъ молодѣетъ.
-- Вѣрно, братецъ Чарльзъ, вѣрно,-- подтвердилъ братець Нэдъ,-- положительно молодѣетъ.
-- Помните, Тимъ, сегоднямъ: обѣдаемъ не въ два, а въ половинѣ шестого,-- сказалъ мистеръ Чарльзъ,-- вы вѣдь знаете, мы всегда отступаемъ отъ общаго правила въ этотъ день... Мистерѣ Никкльби, вы тоже обѣдаете у насъ... Тимъ Линкинвотеръ, отдайте намъ съ братомъ вашу табакерку на память о нашемъ вѣрномъ и преданномъ другѣ, а взамѣнъ возьмите вотъ эту, какъ слабое доказательство нашего уваженія и дружбы. Только не открывайте ее теперь, откроете, когда будете ложиться въ постель. И никогда ни слова объ этомъ, а то я убью вашего дрозда. Его, разбойника, давно бы надо посадить въ золоченую клѣтку, если бы это могло сдѣлать его и его хозяина хоть на волосъ счастливѣе... Ну, братецъ Нэдъ, идемъ, мой другъ, я готовъ... Такъ Линкинвотеръ, сэръ, въ половинѣ шестого тащите съ собой мистера Никкльби... Идемъ, братецъ Нэдъ.
И, болтая такимъ образомъ, чтобы предотвратить всякую возможность изъявленій благодарности, близнецы взялись подъ руку и вышли изъ конторы мелкими шажками, оставивъ Тима Линкинвотера обладателемъ дорогой золотой табакерки и вложеннаго въ нее банковаго билета, въ десять разъ превышавшаго ея стоимость.
Въ четверть шестого минута въ минуту (какъ это велось изъ года въ годъ) явилась сестра Тима Линкинвотера, и, Боже, Ты мой, сколько было волненій изъ-за чепца сестры Тима! Чепецъ быль отправленъ съ мальчишкой изъ дома, гдѣ квартировало семейство, съ которымъ жила сестра Тима, и еще не прибылъ на мѣсто, несмотря на то, что его положили въ картонку, а картонку увязали въ носовой платокъ и надѣли на руку мальчишкѣ, несмотря на то, что подробный адресъ мѣста его назначенія былъ четко выведенъ на оборотѣ стараго письма, и мальчишкѣ наказано подъ страхомъ всевозможныхъ каръ, всю жестокость которыхъ едва ли могъ даже измѣрить умъ человѣческій, доставить картонку съ всевозможной поспѣшностью, отнюдь не задерживаясь по дорогѣ. Сестра Тима Линкинвотера охала и вздыхала, ключница сочувственно вторила ей, и обѣ поминутно высовывались въ окно посмотрѣть, не идетъ ли мальчишка, хотя видѣть, какъ онъ "идетъ", онѣ не могли, потому что онъ долженъ былъ появиться изъ-за угла, а до угла было ровно пять шаговъ. Вдругъ въ тотъ моментъ, когда его меньше всего ожидали, и съ совершенно другой стороны, показался мальчишка съ картонкой на рукѣ. Онъ несъ ее подозрительно бережно, пыхтѣлъ, отдувался и былъ красенъ, какъ ракъ, точно послѣ недавняго моціона. Въ этомъ не было, впрочемъ, ничего удивительнаго, ибо мальчишка и въ самомъ дѣлѣ совершилъ моціонъ: онъ началъ съ того, что прокатился на задкѣ кареты, ѣхавшей въ Кембервель, а потомъ зазѣвался на Петрушку и такъ увлекся его игрой, что проводилъ его до самаго дома. Чепецъ оказался, однако, цѣль и невредимъ, что было большимъ утѣшеніемъ, и мальчишку не понадобилось распекать, что было также очень пріятно. Итакъ, мальчишка побѣжалъ домой, очень довольный, а сестра Тима Линкинвотера сошла внизъ и предстала обществу въ полномъ парадѣ ровно черезъ пять минутъ послѣ того, какъ на собственныхъ непогрѣшимыхъ часахъ Тима Линкинвотера пробило половину шестого.
Собравшееся общество состояло изъ братьевъ Чирибль, Тима Линкинвотера, румянаго сѣдого старичка, пріятеля Тима, выслужившаго пенсію банковскаго клерка, и Николая, котораго торжественно представили сестрѣ Тима. Такъ какъ теперь всѣ были въ сборѣ, то братецъ Нэдъ позвонилъ и приказалъ "подавать". Минуту спустя лакей доложилъ: "Кушать подано". Тогда братець Нэдъ подалъ руку сестрѣ Тима и повелъ ее въ сосѣднюю комнату, гдѣ былъ накрытъ парадный обѣденный столъ. Разсѣлись по чинамъ: братецъ Нэдъ, какъ старшій, во главѣ стола, братецъ Чарльзъ противъ него, сестра Тима по лѣвую руку хозяина, самъ Тимъ ко правую, а за кресломъ братца Нэда сталъ дворецкій, древній старикъ апоплексическаго вида на коротенькихъ ножкахъ, и, округливъ правую руку, дабы съ должнымъ эффектомъ снять крышку съ миски, когда это понадобится, выпрямился и замеръ на мѣстѣ.
-- За эти и прочія земныя блага, братецъ Чарльзъ...-- началъ Нэдъ.
-- Отъ всего сердца возблагодаримъ нашего Создателя, братецъ Нэдъ,-- докончилъ Чарльзъ.
Съ послѣднимъ словомъ братца Чарльза дворецкій сорвалъ крышку съ суповой миски и изъ состоянія полнѣйшей неподвижности мигомъ перешелъ къ стремительной дѣятельности.
Разговоры не прекращались ни на секунду, и нечего было бояться, что они оборвутся, ибо добродушная веселость двухъ милыхъ старичковъ-хозяевъ способна была мертваго оживить. Послѣ перваго бокала шампанскаго сестра Тима Линкинвотера завела очень длинный и обстоятельный разсказъ о дѣтствѣ Тима, озаботившись предварительно довести до всеобщаго свѣдѣнія, что она значительно моложе своего брата и знаетъ передаваемые факты лишь по преданіямъ, сохранившимся въ ихъ семьѣ. Когда исторія дѣтства Тима была доведена до конца, братецъ Нэдъ разсказалъ, какъ ровно тридцать пять лѣтъ тому назадъ Тима Линкинвотера едва заподозрили въ полученіи любовнаго письма и какъ около того же времени въ конторѣ ходили темные слухи, будто его видѣли гуляющимъ по Чипсайду съ дѣвицей среднихъ лѣтъ, но необыкновенной красоты. Этотъ разсказъ былъ встрѣченъ дружнымъ взрывомъ смѣха. Всѣ стали кричать, что Тимъ покраснѣлъ, но когда у него потребовали объясненій, онъ самымъ рѣшительнымъ образомъ отвергъ взводимое на него обвиненіе, прибавивъ, однако: "А если бы и такъ, какая въ этомъ бѣда?" Послѣднее заявленіе до слезъ разсмѣшило отставного банковскаго клерка и, нахохотавшись до-сыта, онъ объявилъ, что въ жизнь свою не слыхалъ болѣе удачнаго отвѣта и что Тимъ Линкинвотеръ можетъ говорить хоть до скончанія вѣка, но лучше этого ему ничего не сказать.
Затѣмъ насталъ чередъ одной маленькой семейной церемоніи, всегда совершавшейся въ этотъ день и сдѣлавшей глубокое впечатлѣніе на Николая. Когда убрали скатерть и графины съ виномъ обошли въ круговую, вдругъ воцарилось общее молчаніе, и на лицахъ двухъ братьевъ показалось выраженіе не то чтобы печали, а какой-то тихой грусти, которую странно было видѣть за этими, пиршественнымъ столомъ. Пораженный этой внезапной перемѣной, Николай только что успѣлъ задать себѣ вопросъ, что она могла значитъ, когда близнецы поднялись оба разомъ, а сидѣвшій во главѣ стола, наклонившись къ другому, заговорилъ тихимъ голосомъ:
-- Братецъ Чарльзъ, милый другъ мой, съ сегодняшнимъ днемъ для насъ связано еще одно воспоминаніе, воспоминаніе, о событіи котораго мы не должны и не можемъ забыть Этотъ день, подарившій міръ честнѣйшимъ и превосходнѣйшимъ изъ людей, унесь съ собой самую добрую, самую лучшую женщину, нашу милую мать. Дорого бы я далъ, чтобы она могла видѣть насъ теперь, во дни нашего благоденствія, чтобы она могла раздѣлить его съ нами и порадоваться сознаніемъ, что мы любимъ ее мертвую такъ же горячо, какъ любили живую въ тѣ дни, когда мы были бѣдными мальчиками. Но видно Богъ этого не судилъ... Дорогой братъ, вѣчная память нашей милой матери!
-- Боже мой, дико подумать,-- говорилъ себѣ Николай,-- что есть на свѣтѣ десятки людей не выше этихъ двухъ стариковъ по своему положенію въ обществѣ, людей, которые знаютъ все это и въ тысячу разъ больше и все таки не рѣшатся пригласить ихъ къ обѣду только оттого, что они ѣдятъ съ ножа и никогда не ходили въ школу.
Но морализировать было не время: веселье опять пошло своимъ чередомъ. Вскорѣ графинъ съ портвейномъ почти опустѣлъ. Тогда братецъ Нэдъ позвонилъ, и н.а его звонокъ мгновенно явился апоплексическій дворецкій.
-- Давидъ,-- сказалъ ему Нэдъ.
-- Сэръ! откликнулся дворецкій.
-- Бутылочку двойного алмазнаго, Давидъ, чтобы выпить здоровье мистера Линкинвотера.
Въ одно мгновеніе ока, съ ловкостью фокусника, которая поразила восхищеніемъ всю компанію, какъ поражала изъ года въ годъ въ теченіе многихъ и многихъ лѣтъ, апоплексическій дворецкій выхватилъ изъ подъ фалды своего фрака бутылку, уже совсѣмъ готовую, съ воткнутымъ въ нее пробочникомъ, и съ трескомъ откупорилъ ее. Затѣмъ, съ достоинствомъ, исполненнымъ сознанія своего искусства, онъ поставилъ бутылку передъ хозяиномъ и тутъ же положилъ пробку.
-- Ага!-- сказалъ братецъ Нэдъ, внимательно изслѣдуя пробку, послѣ чего не спѣша наполнилъ свою рюмку, между тѣмъ какъ старикъ дворецкій поглядывалъ кругомъ благосклонно-снисходительнымъ взоромъ, какъ будто онъ-то и былъ настоящимъ хозяиномъ всѣхъ этихъ благъ и милостиво угощалъ ими честную компанію.-- Хорошее винцо у насъ, Давидъ, а?
-- Еще бы, сэръ!-- отозвался Давидъ.-- Нелегко достать стаканчикъ такого вина, какъ наше двойное алмазное, и мистеръ Линкинвотеръ это знаетъ. Это вино, джентльмены, мы поставили въ погребъ вскорѣ послѣ того, какъ мистеръ Линкинвотеръ поступилъ къ намъ въ контору.
-- Ну, нѣтъ, Давидъ, вы ошибаетесь,-- замѣтилъ братецъ Чарльзъ.
-- У меня въ книгахъ записано, сэръ, съ вашего позволенія,-- отвѣчалъ на это Давидъ спокойнымъ тономъ человѣка, сознающаго, что факты за него.-- Мистеръ Линкинвотеръ пробылъ у насъ не больше двадцати лѣтъ, когда мы получили эту партію двойного алмазнаго.
-- Давидъ совершенно правъ, братецъ Чарльзъ, совершенно правъ,-- сказалъ братецъ Нэдъ.-- А что, Давидъ, люди пришли?
-- Ждутъ за дверями, сэръ,-- отвѣчалъ дворецкій.
-- Зовите ихъ сюда, Давидъ, зовите ихъ сюда!
Выслушавъ приказаніе, старикъ дворецкій поставилъ передъ хозяиномъ подносъ къ съ чистыми рюмками и отворилъ дверь. Въ комнату вошли тѣ самые веселые сторожа и приказчики склада, которыхъ Николай видѣлъ раньше внизу. Всѣхъ ихъ было четверо. Они вошли, низко кланяясь, краснѣя и улыбаясь, а за ними въ арьергардѣ выступали ключница, кухарка и горничная.
-- Семь человѣкъ, да Давидъ восьмой,-- проговорилъ братецъ Нэдъ, наполняя соотвѣтствующее число рюмокъ двойнымъ алмазнымъ.-- Ну, дѣти мои, пейте за здоровье нашего лучшаго друга мистера Тима Линкинвотера, да пожелайте ему еще много лѣтъ праздновать этотъ счастливый день какъ ради него самого, такъ и ради его старыхъ хозяевъ, для которыхъ онъ -- неоцѣненное сокровище. Тимъ Линкинвотеръ, сэръ, ваше здоровье! Чортъ васъ возьми, Тимъ Линкинвотеръ, храни васъ Господь!
Высказавъ эти два противорѣчивыя пожеланія, братецъ Нэдъ угостилъ Тима такимъ тумакомъ въ спину, что на одинъ мигъ у того сдѣлался почти такой же апоплексическій видъ, какъ у дворецкаго. Затѣмъ онъ высоко поднялъ свою рюмку и однимъ духомъ проглотилъ ея содержимое.
Не успѣли выпить этотъ тостъ со всѣмъ почетомъ, подобающимъ герою дня, какъ самый плотный и веселый изъ сторожей протискался впередъ, явивъ передъ присутствующими свою взволнованную красную физіономію, потянулъ за свой единственный, спускавшійся ему на лобъ клокъ сѣдыхъ волосъ, въ видѣ привѣтствія всей компаніи и, старательно обтирая ладони рукъ о синій бумажный платокъ, разрѣшился слѣдующимъ спичемъ:
-- Разъ въ годъ намъ дозволяется, джентльмены, говорить отъ полноты сердца и, съ вашего позволенія, мы воспользуемся этимъ теперь, потому что нынѣйшній день, такой день, какого не скоро дождешься, а извѣстная пословица говоритъ: "Не сули синицу въ небѣ, дай журавля въ руки"... т. е. наоборотъ, но все равно: это не мѣняетъ смысла, и... (Молчаніе. Дворецкій недостаточно тронутъ). Однимъ словомъ, мы хотимъ только сказать, что никогда не было на свѣтѣ (ораторъ смотритъ на дворецкаго)... такихъ добрыхъ (смотритъ на кухарку)... такихъ благородныхъ... великодушныхъ (смотритъ на всѣхъ, но никого не видитъ)... такихъ превосходныхъ хозяевъ, какъ тѣ, которые сегодня насъ угощаютъ. И мы пришли поблагодарить ихъ за всю ихъ доброту, которая... которая разливается на все окружающее, и дай имъ, Господи, всякаго счастья, много лѣтъ здравствовать и умереть спокойно!
Когда только этотъ спичъ былъ доведенъ до конца (и трудно было бы придумать болѣе подходящій къ случаю спичъ, хотя въ смыслѣ краснорѣчія онъ оставлялъ желать очень многаго), весь штатъ подчиненныхъ, подъ командой апоплексическаго дворецкаго, три раза прокричалъ негромкое "ура", что, впрочемъ, было исполнено, къ великому негодованію этого джентльмена, далеко не по правиламъ, ибо женщины, съ отличающимъ ихъ упорствомъ и съ полнѣйшимъ пренебреженіемъ къ такту, кричали сами по себѣ, слишкомъ часто и очень пронзительно. Покончивъ съ этой церемоніей, домочадцы откланялись и ушли. Вслѣдъ затѣмъ удалилась и сестра Тима Линкинвотера. Въ свое время мужчины переселились въ гостиную, и графины съ виномъ смѣнились чаемъ, кофе и игрой въ карты.
Въ половинѣ одиннадцатаго -- для Сити-Сквера часъ очень поздній,-- появился подносъ съ сладкимъ печеньемъ и чашей пунша. Заложенный на прочный фундаментъ двойного алмазнаго и другихъ возбуждающихъ, этотъ пуншъ оказалъ на Тима Линкинвотера престранное дѣйствіе. Взявъ подъ руку Николая, Тимъ отвелъ его въ сторону и сообщилъ ему по секрету, что все разсказанное за обѣдомъ про дѣвицу среднихъ лѣтъ -- совершенная правда, что она была дѣйствительно необыкновенно красива, нисколько не хуже, чѣмъ про нсе говорили, если не лучше, но что она черезчуръ спѣшила измѣнить свое положеніе одинокой леди и вслѣдствіе этого, пока Тимъ ухаживалъ за ней и размышлялъ, мѣнять ли ему свое положеніе, вышла замужъ за другого. "Сказать по правдѣ, я самъ виноватъ,-- прибавилъ Тимъ въ заключеніе.-- У меня въ комнатѣ есть гравюра; когда-нибудь и вамъ покажу. Я купилъ ее вскорѣ послѣ того, какъ мы разошлись, заплатилъ двадцать пять шиллинговъ. Вы никому не говорите, но это такое сходство, поразительное, хотя и случайное. Только портретъ можетъ быть такъ необыкновенно похожъ".
Такъ прошло время до половины двѣнадцатаго, и въ половинѣ двѣнадцатаго сестра Тима Линкинвотера объявила, что ей давно пора быть дома. Послали за каретой. Братецъ Нэдъ собственноручно усадилъ ее съ большими церемоніями, а братецъ Чарльзъ даль подробнѣйшія приказанія кучеру, какъ и куда везти леди, строго наказалъ везти "осторожно" и заплатилъ ему еще шиллингъ сверхъ уговора; затѣмъ, дабы вѣрнѣе поощрить его рвеніе, онъ влилъ въ него стаканъ водки такой сверхъестественной крѣпости, что кучеръ едва не задохся, и, наконецъ, чуть не вышибъ изъ него послѣдній духъ въ своихъ стараніяхъ привести его въ чувство.
Когда сестру Тима Линкинвотера окончательно водворили въ каретѣ и карета покатилась, Николай и пріятель Тима тоже распрощались и ушли, предоставивъ почтенныхъ хозяевъ сладкому отдыху.
Николаю было довольно далеко идти, на городскихъ часахъ давно пробило полночь, когда онъ добрался до дому. Оказалось, что мать его и Смайкъ не спятъ, поджидая его. Обыкновенно они ложились гораздо раньше и теперь ждали его уже часа два. Но время прошло для обоихъ незамѣтно: мистриссъ Никкльби занимала Смайка пространной генеалогіей своей семьи съ материнской стороны, дополняя свой разсказъ біографическими свѣдѣніями о наиболѣе выдающихся ея членахъ, а Смайкъ слушалъ и спрашивалъ себя, откуда у мистриссъ Никкльби все это берется, изъ книгъ ли вычитано или она говоритъ изъ своей головы, и такимъ образомъ они бесѣдовали очень пріятно.
Николай не могъ лечь спать, не поговоривъ о добротѣ, необыкновенной щедрости и другихъ совершенствахъ братьевъ Чирибль и не разсказавъ, какимъ успѣхомъ увѣнчался его двухнедѣльный трудъ въ этотъ день. Но не успѣлъ онъ сказать и десяти словъ, какъ мистриссъ Никкльби съ какими-то таинственными гримасами и подмигиваньями объявила, что мистеръ Смайкъ, навѣрно, страшно усталъ и она положительно настаиваетъ, чтобъ онъ немедленно шелъ спать.
-- Премилый юноша,-- сказалъ мистриссъ Никкльби, когда Смайкъ послушно всталъ, пожелалъ имъ доброй ночи и вышелъ.-- Ужь ты извини меня, Николай, что я его выпроводила, но, право, я не могу дѣлать этого при постороннихъ. Согласись, что не совсѣмъ прилично совершать свой ночной туалетъ при чужомъ молодомъ человѣкѣ, хотя, правду сказать, я не вижу, что можетъ быть дурного въ ночномъ чепцѣ. Вотъ, только что онъ къ лицу не идетъ, хотя иные находятъ, что, напротивъ, очень идетъ, да и почему бы не такъ, въ самомъ дѣлѣ, если онъ хорошо сидитъ и оборочки мелко сплоены? Конечно, отъ этого многое зависитъ.
И, сдѣлавъ это предисловіе, мистриссъ Никкльби достала свой ночной чепецъ изъ толстаго молитвенника, гдѣ онъ былъ заложенъ между страницами, надѣла его и принялась завязывать, не переставая все это время болтать со свойственной ей непослѣдовательностью.
-- Что бы тамъ ни говорили, а я всегда скажу, что ночные чепцы -- очень удобная вещь,-- продолжала она;-- и я знаю, ты бы со мной согласился, мой другъ, еслибъ у твоего ночного колпака были завязки и ты носилъ бы его по-людски, а не сажалъ бы на макушку, какъ пріютскіе мальчики свои шапочки. И ты очень ошибаешься, если думаешь, что заботится о своемъ ночномъ колпакѣ смѣшно или недостойно мужчины. Я часто слыхала отъ твоего бѣднаго отца и отъ его преподобія мистера... какъ бишь его... помнишь?-- того, что служилъ въ старой церкви съ такой уморительной маленькой колокольней, съ которой еще сорвало флюгеръ разъ ночью, ровно за недѣлю до твоего рожденія... Такъ я часто слыхала отъ нихъ, что молодежь въ коллегіяхъ чрезвычайно щепетильна насчетъ своихъ ночныхъ колнаковь и что въ Оксфордѣ ночные колпаки даже славятся своею прочностью и фасономъ; ни одинъ молодой человѣкъ не ляжетъ тамъ спать безъ ночного колпака, а ужь я думаю, никто не скажетъ, что оксфордцы нѣженки или не понимаютъ приличій.
Николай засмѣялся и, не вдаваясь въ обсужденіе вопроса, уже вполнѣ исчерпаннаго, перешелъ опять къ пріятнымъ впечатлѣніямъ маленькаго семейнаго праздника, съ котораго онъ только что вернулся. А такъ какъ мистриссъ Никкльби внезапно заинтересовалась этимъ предметомъ и засыпала его вопросами о томъ, что подавалось къ обѣду и какъ подавалось, и было ли что-нибудь недожарено или пережарено, и кто были гости, и что говорили "Чирибли" на то, что имъ сказалъ Николай, то молодой человѣкъ описалъ банкетъ со всѣми подробностями, не позабывъ и утреннихъ событій.
-- Должно быть, я большой эгоистъ,-- сказалъ онъ въ заключеніе.-- Несмотря на поздній часъ, я почти жалѣю, что Кетъ уже спитъ и не можетъ слышать всего этого. Пока я шелъ домой, я все мечталъ, какъ я разскажу ей обо всемъ.
-- О, Кетъ давно спитъ. Уже часа два, какъ она ушла къ себѣ,-- проговорила мистриссъ Никкльби, придвигаясь со стуломъ поближе къ камину и вытягивая ноги на рѣшетку, какъ будто она располагалась надолго.-- Это я уговорила ее не дожидаться тебя и очень рада, что она послушалась; мнѣ необходимо, мой другъ, сказать тебѣ нѣсколько словъ по секрету. Естественно, что въ такихъ случаяхъ я прежде всего вспоминаю о тебѣ. Такъ, знаешь, пріятно и утѣшительно имѣть взрослаго сына, съ которымъ можно посовѣтоваться, которому можно довѣриться во всемъ. Я даже не знаю, зачѣмъ и имѣть взрослыхъ сыновей, если нельзя быть съ ними вполнѣ откровенной.
Николай уже открылъ было ротъ, собираясь сладко зѣвнуть, но, услыхавъ такія рѣчи, навострилъ уши и внимательно посмотрѣлъ на мать.
-- Кстати о сыновьяхъ,-- продолжала мистриссъ Никкльби.-- Это мнѣ напомнило... Когда мы жили въ Доулингѣ, по сосѣдству съ нами жила одна леди... Кажется, ея фамилія была Роджерсъ... Впрочемъ, я не увѣрена, Роджерсъ или Морфи... Но если не Морфи, такъ ужь навѣрно Роджерсъ...
-- Такъ это о ней, мама, вы хотѣли мнѣ разсказать?-- спросилъ спокойно Николай.
-- О ней? Господи, Николай, какъ можешь ты говорить такія нелѣпости!-- воскликнула съ негодованіемъ мистриссъ Никкльби.-- Ты совершенно какъ твой бѣдный отецъ, точь въ точь его манера: вѣчно витаешь въ облакахъ, ни на минуту не можешь сосредоточить свои мысли на одномъ предметѣ... Какъ сейчасъ его вижу,-- продолжала мистриссъ Никкльби, утирая слезы.-- Бывало, толкуешь ему о дѣлахъ, а онъ смотритъ такимъ взглядомъ, точно въ головѣ у него все перепуталось. Кто увидалъ бы насъ въ такую минуту, непремѣнно подумалъ бы, что я только сбиваю его съ толку, а не объясняю ему сути дѣла, честное слово, подумалъ бы.
-- Мнѣ очень жаль, мама, что я унаслѣдовалъ эту несчастную медленность соображенія,-- проговорилъ Николай мягко,-- но я постараюсь васъ понять, если вы перейдете прямо къ дѣлу.
-- Бѣдный твой папа!-- вздохнула мистриссъ Никкльби, отдаваясь воспоминаніямъ.-- Онъ никогда не могъ во-время догадаться, чего я отъ него хотѣла.
Почтенная дама была безспорно права, ибо покойный мистеръ Никкльби такъ и скончался, не догадавшись, чего отъ него хотѣли. впрочемъ, и для самой мистриссъ Никкльби это оставалось загадкой, чѣмъ до нѣкоторой степени и объясняется странный фактъ его непонятливости. Утеревъ слезы, мистриссъ Никкльби продолжала:
-- Но все это не имѣетъ отношенія... ни малѣйшаго отношенія къ джентльмену изъ сосѣдняго дома.
-- Мнѣ кажется, что и джентльменъ изъ сосѣдняго дома имѣетъ очень мало отношенія къ намъ,-- замѣтилъ Николай.
-- Что онъ джентльменъ -- въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія,-- подхватила мистриссъ Никкльби,-- у него и манеры джентльмена, и наружность, хоть онъ и носитъ короткія брюки и сѣрые шерстяные чулки. Быть можетъ, это эксцентричность, а можетъ быть и то, что онъ гордится своими ногами. И я не вижу, почему ему не гордиться. Принцъ-регентъ гордился своими ногами и Даніэль Ламбертъ тоже: оба они были полные люди и естественно имѣли красивыя икры. А миссъ Биффинъ развѣ не гордилась своими икрами?... Впрочемъ, нѣтъ,-- поправилась мистриссъ Никкльби,-- не икрами, а подъемомъ. Но это не мѣняетъ дѣла.
Николай смотрѣлъ во всѣ глаза, совершенно пораженный такимъ переходомъ. Но мистриссъ Никкльби, очевидно, разсчитывала на такой эффектъ своихъ словъ.
-- Ты удивляешься, мой другъ,-- сказала она,-- и я вполнѣ тебя понимаю. Я и сама была поражена. Меня это ослѣпило, какъ молніей, оледенило кровь въ моихъ жилахъ. Его садъ примыкаетъ къ нашему заднимъ концомъ, и понятно, я много разъ его видѣла, когда онъ сидѣлъ въ своей бесѣдкѣ изъ красныхъ бобовъ или работалъ въ парникѣ на грядкахъ. Я замѣчала, что онъ какъ-то пристально смотритъ, но не обращала на это вниманія; мы только что сюда переѣхали, и естественно, что ему могло быть любопытно, какія мы изъ себя. Но когда онъ началъ бросать огурцы черезъ нашу стѣну...
-- Бросать огурцы?-- повторилъ въ полномъ недоумѣніи Николай.
-- Да, мой другъ,-- отвѣчала мистриссъ Никкльби серьезнѣйшимъ тономъ,-- огурцы и даже тыквы.
-- Ахъ, онъ нахалъ,-- вскрикнулъ Николай, вспыхнувъ,-- какъ онъ смѣетъ!
-- Не думаю, мой милый, чтобъ онъ хотѣлъ быть дерзкимъ,-- проговорила мистриссъ Никкльби.
-- Какъ, швырять огурцами и тыквами въ голову людямъ, когда тѣ мирно гуляютъ у себя въ сяду! И по вашему это не дерзость? Но послушайте, мама...
Николай вдругъ умолкъ: изъ подъ оборочекъ ночного чепца мистриссъ Никкльби ему мелькнуло выраженіе спокойнаго торжества, смягченнаго скромной застѣнчивостью, и это его поразило.
-- Онъ, вѣроятно, человѣкъ слабый, безразсудный, съ слишкомъ пылкой душой,-- продолжала мистриссъ Никкльби,-- и, безъ сомнѣнія, достоинъ порицанія... т. е., по крайней мѣрѣ, я думаю, что другіе осудили бы его. Но я не считаю себя въ правѣ высказывать въ этомъ случаѣ какое-нибудь мнѣніе, тѣмъ болѣе, что я всегда защищала твоего бѣднаго отца, когда онъ ухаживалъ за мной и его за это осуждали. И ужь, конечно, этотъ джентльменъ выбралъ очень странный способъ для проявленія своихъ чувствъ, хотя въ то же время вниманіе его... т. е. въ теперешнихъ его предѣлахъ... не можетъ не льстить самолюбію до извѣстной степени, разумѣется. И хотя, имѣя взрослую дочь, особенно такую милую дѣвочку, какъ Кетъ, я никогда не позволю себѣ мечтать о замужествѣ...
-- Надѣюсь, мама, такая мысль ни на минуту не приходила вамъ въ голову?-- перебилъ Николай.
-- Ахъ, Боже мой, мой другъ, не то ли самое я и говорю, т. е. вѣрнѣе сказала бы, еслибъ ты далъ мнѣ договорить ко конца?-- произнесла съ раздраженіемъ его мать.-- Конечно, я никогда не останавливалась на этой мысли, и я изумлена, поражена, что ты можешь считать меня способной на такую вещь. Я только хотѣла спросить, какія, по твоему, слѣдуетъ принять мѣры, чтобы отклонить эти авансы учтиво и деликатно, не слишкомъ оскорбляя его чувства и не доводя его до отчаянія. Ну, представь ты себѣ, что вдругъ онъ возьметъ да и сдѣлаетъ что-нибудь надъ собой!-- воскликнула почтенная дама, захлебнувшись отъ тайнаго удовольствія при этой мысли.-- Да вѣдь послѣ этого я никогда не буду знать ни минуты покоя!
Несмотря на всю свою досаду. Николай едва удержался отъ улыбки, когда отвѣтилъ ей:
-- Неужто, мама, вы серьезно думаете, что даже самый жестокій отказъ можетъ возымѣть такое страшное дѣйствіе?
-- Не знаю, мой другъ, честное слово не знаю,-- проговорила мистриссъ Никкльби.-- Но вотъ тебѣ фактъ: третьяго дня я прочитала въ газетахъ (это было перепечатано изъ французскихъ газетъ) о случаѣ съ однимъ башмачникомъ, который изъ ревности... Онъ, видишь ли, былъ золъ на одну молодую дѣвушку изъ сосѣдней деревни за то, что она не согласилась запереться съ нимъ въ его каморкѣ, гдѣ-то въ третьемъ этажѣ, и уморить себя угаромъ... Ну, такъ вотъ, онъ пошелъ и спрятался въ лѣсу съ наточеннымъ ножомъ и, когда она проходила мимо съ другими дѣвушками, бросился на нихъ, убилъ сперва себя, потомъ всѣхъ ея товарокъ, а потомъ ее... т. е. нѣтъ! сначала всѣхъ ея товарокъ, потомъ ее, а потомъ уже себя. Ну, развѣ не ужасный случай?.. Не знаю отчего,-- прибавила мистриссъ Никкльби послѣ минутной паузы,-- но, судя по газетамъ, во Франціи во всѣхъ такихъ происшествіяхъ непремѣнно замѣшанъ башмачникъ. Чѣмъ это объяснить, какъ ты думаешь? Можетъ быть, кожевенный товаръ играетъ тутъ какую-нибудь роль?
-- Но вѣдь этотъ человѣкъ не башмачникъ, мама. Что же онъ такое сказалъ вамъ? Что сдѣлалъ?-- спросилъ Николай, еле сдерживая себя въ границахъ терпѣнія, но сохраняя почти такой же невозмутимый видъ, какъ и сама мистриссъ Никкльби -- Какъ вамъ извѣстно, у насъ не существуетъ языка овощей, по которому огурецъ означалъ бы формальное признаніе въ любви.
-- Другъ мой,-- произнесла мистриссъ Никкльби, качая головой и устремивъ задумчивый взоръ на рѣшетку камина,-- онъ и дѣлалъ, и говорилъ очень многое.
-- Да не ошибаетесь ли вы, мама?
-- Ошибаюсь? Господи, Николай, неужели ты думаешь, что я не могу отличить, когда человѣкъ серьезно влюбленъ?
-- Ну, хорошо, хорошо,-- пробормоталъ Николай.
-- Всякій разъ, какъ я подхожу къ окну,-- продолжала мистриссъ Никкльби,-- онъ посылаетъ мнѣ воздушный поцѣлуй, а другую руку прижимаетъ къ сердцу. Конечно, все это очень глупо, и я знаю, ты осудишь его, но онъ это дѣлаетъ такъ почтительно... въ высшей степени почтительно, увѣряю тебя... и нѣжно, очень нѣжно. Съ этой стороны ему вполнѣ можно вѣрить, никакихъ сомнѣній на этотъ счетъ не можетъ быть... Ну, потомъ эти подарки, которые сыплются на насъ каждый день, и очень хорошіе подарки, очень хорошіе. Одинъ огурецъ мы съѣли вчера за обѣдомъ, а остальные я думаю посолить на зиму... А вчера вечеромъ,-- прибавила мистриссъ Никкльби съ возрастающимъ замѣшательствомъ,-- онъ тихонько окликнулъ меня со стѣны, когда я гуляла въ саду, предлагалъ бѣжать съ нимъ и обвѣнчаться. Голосъ у него чистый, какъ колокольчикъ, замѣчательно музыкальный голосъ, но я, конечно, не слушала его... Итакъ, Николай, мой дружокъ, теперь весь вопросъ въ томъ, что мнѣ дѣлать?
-- Кетъ знаетъ объ этомъ?-- спросилъ Николай.
-- Нѣтъ, я ей ни слова не говорила.
-- Ну, такъ и не говорите, ради Бога не говорите, потому что это очень ее огорчитъ,-- сказалъ Николай, вставая.-- Что же до того, какъ вы должны поступить, милая мама, сдѣлайте то, что вамъ подскажутъ ваше чувство и умъ и уваженіе къ памяти моего отца. Есть тысячи способовъ показать этому господину, что вамъ непріятно его назойливое и неумѣстное волокитство. Если, испробовавъ рѣшительныя мѣры, вы увидите, что онъ продолжаетъ свое, я живо положу конецъ его приставаньямъ. Но мнѣ не хотѣлось йы вмѣшиваться безъ особенной надобности: смѣшно придавать значеніе такой нелѣпой исторіи. Попробуйте прежде отстоять себя сами. Каждая женщина это умѣетъ, особенно женщина въ вашемъ возрастѣ и положеніи, да еще при такомъ пустячномъ затрудненіи, что о немъ и говорить-то не стоить. Я не хочу васъ осидѣть, показавъ, что принимаю его близко къ сердцу. Вѣдь этакій нелѣпый старый идіотъ!
Съ этими словами Николай поцѣловалъ мать, пожелалъ ей доброй ночи, и они разошлись по своимъ комнатамъ.
Надо отдать справедливость мистриссъ Никкльби: привязанность къ дѣтямъ не допустила бы ее серьезно задуматься о вторичномъ замужествѣ, если бы даже воспоминанія о покойномъ лужѣ настолько въ ней ослабѣли, что у нея явилось бы поползновеніе къ такимъ мыслямъ. Но если въ ея натурѣ не было злости и мало настоящаго эгоизма., зато голова у нея была слабая и тщеславная, и то, что по ней, въ ея годы, еще вздыхаютъ, и вздыхаютъ напрасно, до такой степени льстило ея самолюбію, что она была не въ силахъ отвергнуть страсть незнакомаго джентльмена такъ легко и безповоротно, какъ этого требовалъ Николай.
"Рѣшительно не вижу, почему его ухаживанія смѣшны, назойливы и неумѣстны,-- разсуждала сама съ собой мистриссъ Никкльби, оставшись одна въ своей комнатѣ.-- Что они безнадежны -- это безспорно, но почему онъ долженъ быть нелѣпымъ старимъ идіотомъ, признаюсь, не вижу, не понимаю. Вѣдь онъ не знаетъ, что для него нѣтъ надежды! Бѣдняга! Его надо жалѣть, вотъ это такъ, это я понимаю".
Закончивъ такимъ образомъ нить своихъ размышленій, мистриссъ Никкльби посмотрѣлась въ свое туалетное зеркальце, потомъ отступила на нѣсколько шаговъ, стараясь припомнить, кто это такой бывало говорилъ, что, когда ея Николаю минетъ двадцать одинъ годъ, онъ будетъ казаться не сыномъ ея, а младшимъ братомъ. Но, будучи не въ состояніи вызвать въ своей памяти этотъ авторитетъ, она погасила свѣчу и подняла штору, чтобы впустить въ комнату утренній свѣтъ, уже разливавшійся по землѣ.
-- Трудно что-нибудь различить при такомъ свѣтѣ,-- прошептала почтенная дама, заглядывая въ садъ,-- да и глаза у меня довольно плохи, я вѣдь съ дѣтства была близорука, но, честное слово, мнѣ кажется, что на стѣнѣ, между битымъ стекломъ, опять торчитъ большая тыква.