Повести и рассказы
Период писательской деятельности графа Л.Н. Толстого от 1852 до 1861 года может быть назван периодом рассказов и повестей. Кроме большой повести -- "Детство, отрочество и юность", -- о которой мы уже говорили, в это же время нашим художником было написано много других повестей и рассказов и только один роман ("Семейное счастье"), да и то небольшой по объему и до исключительности простой по фабуле. В это время талант графа Толстого как бы испытывал свои силы и на разработке некрупных художественных тем как бы подготовлялся к тем великим созданиям, появлением которых отмечен последующий период его литературной деятельности.
Но, несомненно уступая большим романам нашего художника и широтою захвата, и глубиною творческого замысла, его повести и рассказы представляются тем не менее мастерскими произведениями, всегда содержательными, всегда оригинальными по идее, а иногда и положительно чудесными по той меткости слова и силе художественного образа, которые как бы действительно творят кругом вас изображаемую жизнь, заставляют ее чувствовать, осязать ее формы, видеть ее краски, слышать ее звуки... Содержание этих повестей и рассказов чрезвычайно разнообразно. Часть из них посвящена изображению войны и основою своею привязана к историческим событиям -- осаде Севастополя и кавказским походам. Другие говорят о культурном человеке, третьи воспроизводят народную жизнь. Есть даже рассказы из жизни животных и природы.
Оставим пока в стороне войну и посмотрим на мирную жизнь человека в изображении ее графом Толстым.
Повесть "Утро помещика" есть, как известно, отрывок из неоконченного романа "Русский помещик". Это название несозданного романа в связи с содержанием существующего отрывка дает повод предполагать, что автор имел в виду представить один из типов русского дворянства, именно -- тот тип мягкого, искренно доброжелательного, благородного, но отвлеченного и непрактичного мечтателя, который образовался в нашей помещичьей среде под влиянием гуманитарного идеализма сороковых годов. Князь Нехлюдов, еще девятнадцатилетний юноша, бросает университет и поселяется в деревне ради своей "священной и прямой обязанности заботиться о счастьи семисот человек" своих крестьян, которых, по его мнению, грешно "покидать на произвол грубых старост и управляющих из-за планов наслаждения или честолюбия". Каждое воскресное утро, согласно установленному распределению времени, молодой помещик обходил своих бедных крестьян с целью ознакомиться с их нуждами и оказать им возможную помощь. Пользуясь одною из таких филантропических прогулок князя Нехлюдова, автор заглядывает в несколько крестьянских дворов и описывает эти удивительные человеческие жилища и их своеобразных обитателей. В описаниях этих, не смотря на их краткость, он успевает создать несколько типов русского мужика. И хотя эти типы образованы из черт, схваченных первым впечатлением, подмеченных в несколько минут наблюдения, хотя они созданы всего несколькими штрихами, тем не менее они отличаются замечательною художественною определенностью и правдоподобием. Это живые лица, каждый с своим характером, с своей индивидуальной физиономией, и в то же время во всех их вы чувствуете знакомую стихию народного духа, связывающую их с русскою землею, с русским бытом, с русскою историею.
Здесь кстати заметить, что народные типы графа Толстого до сих пор остаются недостижимыми образцами для наших художников. Несмотря на то, что беллетристика последнего времени весьма часто бралась за сюжеты из народной жизни, ей ни разу не удалось подняться до той художественной правды, которою проникнуты творения Толстого. Идеализация народа с одной стороны и стремление изображает его жизнь в виде сплошной каторги с другой -- стояли и до сих пор стоят непреодолимыми препятствиями на пути к этой правде. Мы не говорим здесь, конечно, о Тургеневе: его "Записки охотника" явились раньше произведений Толстого.
Не народная жизнь, однако, составляет главный интерес рассматриваемой повести. В ней развит другой мотив, в ней раскрывается природа филантропических стремлений человека. И в наше холодное, эгоистическое время найдется немало людей, верующих в существование в душе человека самостоятельных желаний добра и счастья обществу или человечеству, в способность его жить этими желаниями и трудиться ради них; в пятидесятые же годы, в эту эпоху возрождения у нас общественных идеалов, подобное верование было господствующим и возводилось едва ли не в обязанность всякого образованного и честного человека. Но наш художник не поддался этому всеобщему увлечению и с целью доискаться правды, направил свой анализ на те психические мотивы, которыми обусловливается общественная деятельность. Он не отрицал существования таких мотивов, он только сомневался в их исключительной природе, в том характере самостоятельности, который им приписывали.
Герой повести, князь Нехлюдов, верит в любовь-самоотвержение, верит в счастье жизни, отданной на пользу других людей. Как мы уже сказали, он бросает столицу, привычное общество, университет, прежние планы и едет в деревню устраивать своих крестьян. Казалось бы, при таких намерениях благо каждого крестьянина должно стать его естественною целью; казалось бы, от живой личности каждого из них он и должен бы отправляться в своих заботах и в своей деятельности; казалось бы, любовь, да разве еще сожаление, могли быть единственными чувствами его к этим людям. Но повесть деревенской жизни князя говорит другое. Встретив во время своего обхода болезненного, апатичного, ленивого и бедного мужика (Давыдку-Белаго), князь не чувствует к нему ни любви, ни сострадания; с ним происходит нечто другое: "Что мне делать с ним? Оставить его в этом положении невозможно и для себя, и для примера другим, и для него самого невозможно. Я не могу видеть его в этом положении, а чем вывести его? Он уничтожает все мои лучшие планы в хозяйстве. Если останутся такие мужики, мечты мои никогда не сбудутся, -- подумал он, испытывая досаду и злобу на мужика за разрушение его планов. Сослать на поселение, как говорит Яков (прикащик), коли он сам не хочет, чтоб ему было хорошо, или в солдаты? Точно: по крайней мере и от него избавлюсь, и еще заменю хорошего мужика".
Мечты -- вот главное! Если тот, кого мы хотим осчастливить, разрушает эти мечты, мы испытываем против него злобу и вместо счастья готовы наградить его ссылкой или отдачей в солдаты... Значение этой мечты автор дорисовывает другою сценою. Придя на пчельник богатого крестьянина Дутлова, Нехлюдов под влиянием пахнувшего на него мира, довольства и добродушия забыл тяжелые впечатления утра, "и его любимая мечта живо представилась ему. Он видел уже всех своих крестьян такими же богатыми, добродушными, как старик Дутлов, и все ласково и радостно улыбались ему, потому что ему одному были обязаны своим богатством и счастьем". Так вот пружина филантропической деятельности! Осчастливьте людей помимо нас, и мы не будем радоваться. Пусть даже мы дадим им это счастье, но они не будут этого знать, не будут ласково и радостно нам улыбаться, -- и мы не почувствуем себя удовлетворенными; предвидя такой исход наших трудов и стараний, мы, быть может, и не захотели бы добывать это счастье для людей. Повесть оканчивается сопоставлением мечты, завлекшей князя Нехлюдова в деревню, убеждений его, что самоотверженная любовь есть единственное истинное счастье, с тем разочарованием, к которому он пришел через год и пришел потому, что не нашел счастья, хотя страстно желал его. Отчего же наступило это разочарование? Отчего Нехлюдов не мог быть счастлив? Оттого, говорит нам повесть, что он только мечтал о красоте и счастье самоотверженной любви, но в действительности не любил этого Чуриса, Юхванку-Мудренаго, Давыдку-Белого, всех этих живых людей, ради которых он, будто бы, приехал в деревню. Он любил только свою мечту, свою надуманную роль благотворителя, и потому, когда действительность оказалась не в ладу с его мечтою, когда от ее сурового прикосновения развеялись прекрасные юношеские грезы, он почувствовал себя несчастным.
Маленькая повесть "Записки маркера" останавливает на себе внимание прежде всего оригинальностью формы. Это безискусственный, простой рассказ маркера об одном из постоянных посетителей биллиардной. Но в этом рассказе -- целая история падения жизни, целая драма, разрешающаяся самоубийством. Драма эта чисто внутренняя; рассказ же касается только тех внешних проявлений жизни, которые мог видеть маркер в ресторане и которые были доступны его пониманию. В сопоставлении этого внутреннего сюжета с внешними приемами описания и заключается оригинальность повести. В конце концов оказалось, однако, что слова маркера бессильны передать внутреннюю жизнь кончившего самоубийством князя Нехлюдова. Потребовалась записка самоубицы. Содержание этой записки весьма характерно. Вот что пишет Нехлюдов:
"Бог дал мне все, чего может желать человек: богатство, имя, ум, благородные стремления. Я хотел наслаждаться и затоптал в грязь все, что было во мне хорошего. Я не обесчещен, не несчастен, не сделал никакого преступления; но я сделал хуже: я убил свои чувства, свой ум, свою молодость. Я опутан грязною сетью, из которой могу выпутаться и к которой не могу привыкнуть. Я беспрестанно падаю, падаю, чувствую свое падение и не могу остановиться...
"И что погубило меня? Была ли во мне какая-нибудь сильная страсть, которая бы извинила меня? Нет.
"Хороши мои воспоминания! Одна ужасная минута забвения, которой я никогда не забуду, заставила меня опомниться. Я ужаснулся, когда увидел, какая неизмеримая пропасть отделяла меня от того, чем я хотел и мог быть. В моем воображении возникли надежды, мечты и думы моей юности.
"Где те светлые мысли о жизни, о вечности, о Боге, которые с такою ясностью и силою наполняли мою душу? Где беспредметнае сила любви, отрадною теплотой согревавшая мое сердце? Где надежда на развитие, сочувствие ко всему прекрасному, любовь к родным, к ближним, к труду, к славе? Где понятие обязанности?"
"А как бы я мог быть хорош и счастлив, если бы шел но той дороге, которую, вступая в жизнь, открыл мой свежий ум и детское, истинное чувство! Не раз пробовал я выйти из колеи, по которой шла моя жизнь на эту светлую дорогу. Я говорил себе: употреблю все, что есть у меня воли, и не мог. Когда я оставался один, мне становилось неловко и страшно с самим собой. Когда я был с другими, я забывал невольно свои убеждения, не слыхал более внутреннего голоса и снова падал.
"Наконец я дошел до страшного убеждения, что не могу подняться, перестал думать об этом и хотел забыться; но безнадежное раскаяние еще сильнее тревожило меня. Тогда мне в первый раз пришла мысль о самоубийстве...
"Я думал прежде, что близость смерти возвысит мою душу. Я ошибался. Через четверть часа меня не будет, а взгляд мой нисколько не изменился. Я также вижу, также слышу, также думаю; та же странная непоследовательность, шаткость и легкость в мыслях.
"Непостижимое создание человек!"
Как видим, этим маленьким рассказом затронута весьма интересная и серьезная тема. Отчего, в самом деле, человек, одаренный всеми благами судьбы, вместо счастья, носит в душе неотступную муку, вместо жизни избирает добровольную смерть? -- К сожалению, мы не находим в настоящем рассказе той глубокой, художественной разработки взятой темы, на которую способен граф Толстой. Он дает здесь только несколько намеков для разрешения поставленного вопроса. Не сильная страсть, не преступление, не бесчестный поступок погубили Нехлюдова, -- нет: он погиб от бессилия осуществить светлые мечты и благородные думы своей молодости, он погиб оттого, что душа его сохранила еще сознание высоких и чистых стремлений, в то время, как жизнь его упала в грязь пошлости, ничтожества, презренных интересов и жалких тревог. Кругом него живут люди тою же жизнью, но они не чувствуют возможности иного, высокого и прекрасного счастья для человека и они спокойны. Есть в жизни и другие характеры, есть сильные, неутомимые бойцы за свои идеалы, способные на подвиг и жертву. Но князь Нехлюдов не из их числа: нося в душе своей чистый идеал жизни, он лишен воли, необходимой для его осуществления. Из этого внутреннего противоречия и развивается та драма, которую показал нам граф Толстой. Драма эта не есть какое-либо исключительное явление, обусловленное особенностями той или другой эпохи; она постоянно повторяется и в наше время и будет повторяться до тех пор, пока будут существовать высокие порывы рядом с бессильными характерами.
Небольшой рассказ "Люцерн" принадлежит к наименее художественным произведениям графа Толстого. В сущности это довольно отвлеченное рассуждение, приуроченное к одному факту заграничной жизни, поразившему князя Нехлюдова (настоящий рассказ есть как бы отрывок из записок князя Нехлюдова). Факт этот состоял в том, что богатые обитатели великолепной люцернской гостиницы Швейцергофа не дали ничего бедному странствующему певцу, который в течение получаса забавлял их своим пением и игрою на гитаре.
Но если рассказ этот не представляет ничего особенного в художественном отношении, зато в нем содержатся идеи, чрезвычайно характерные для мировоззрения графа Толстого. Упомянутое событие перед люцернской гостинницей кажется князю Нехлюдову совершенно новым, странным и относящимся не к вечным дурным сторонам человеческой природы, но к известной эпохе развития общества. "Это факт не для истории деяний людских, но для истории прогресса и цивилизации. Отчего этот бесчеловечный факт, невозможный ни в какой деревне немецкой, французской или итальянской, возможен здесь, где цивилизация, свобода и равенство доведены до высшей степени, где собираются путешествующие самые цивилизованные люди самых цивилизованных наций? Отчего эти развитые, гуманные люди, способные в общем на всякое честное, гуманное дело, не имеют человеческого сердечного чувства на личное доброе дело! Отчего эти люди, в своих палатах, митингах и обществах горячо заботящиеся о состоянии безбрачных китайцев в Индии, о распространении христианства и образования в Африке, о составлении общества исправления всего человечества, не находят в душе своей простого первобытного чувства человека к человеку? Неужели нет этого чувства, и место его заняли тщеславие, честолюбие и корысть, руководящие этих людей в их палатах, митингах и обществах? Неужели распространение разумной, себялюбивой ассоциации людей, которую называют цивилизацией, уничтожает и противоречив потребности инстинктивной и любовной ассоциации? И неужели это то равенство, за которое пролито было столько невинной крови и столько совершено преступлений?".
Здесь подвергается сомнению благо цивилизации. В истории мысли это, правда, не первое сомнение в цивилизации. Не с графа Толстого, конечно, начинается отрицательное к ней отношение. Но отношение это прекрасно оттеняет скептицизм графа. Рассматривая цивилизацию, которою так горда современная Европа и содействие которой считается высшею заслугой каждого человека, граф Толстой старается пошатнуть этот новый кумир, старается показать то зло, которое несет с собою эта прославленная цивилизация. И его нападки на нее отличаются меткостью и силою, хотя в то же время они и односторонни: в цивилизации не одно только зло. Вырастающее с него вместе новое зло есть часто только необходимый спутник нового блага, которое в свою очередь нередко бывает непримиримым врагом блага старого, и если цивилизация действительно не может совместить в одном моменте все то добро и благо, которыми пользовалось человечество в различные времена своей многовековой истории и которые можно вложить в непомерно требовательный идеальный критерий, то в ней, как и во всяком другом состоянии человеческих общежитий, есть свое благо, свои преимущества, свои источники наслаждений. И беспристрастный взгляд не может этого не заметить.
"Альберт" -- маленькое, но художественное произведение, рисующее странную смесь душевной приниженности, убожества и величия в лице бедного, спившегося, но талантливого и восторженного виртуоза музыканта.
"Два гусара" -- повесть с преобладающим бытовым интересом. Это своего рода "Два поколения", или "Отцы и дети". Только, изображая свои два поколения, граф Толстой имеет в виду не идеи или общественные аспирации, а просто характеры. Представитель отцов -- граф Федор Турбин -- принадлежит первому поколению начала нынешнего столетия; сын его живет двадцатью годами позднее. Сопоставляя характеры этих двух гусар, автор вызывает на сравнение и оценку их, и вы чувствуете, как симпатия ваша невольна склоняется в сторону Турбина-отца, несмотря на то, что даже и не особенно строгая мораль нашла бы в нем не мало пороков. Граф Федор Турбин -- своеобразное и удивительное произведение своего времени, того времени, "когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных, низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время, -- того наивного времени, когда из Москвы, выезжая в Петербург, в повозке или в карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, -- когда в длинные осенние вечера нагарали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и с другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и ненечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков; когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, -- наивного времени массонских лож, мартинистов, тугендбунда, времени Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиныхъ"...
Граф Федор Турбин, случается, до крови разбивает физиономию своему лакею, травит станционного смотрителя собакой, бьет шулера и берет выигранныя им деньги, но берет не для себя: часть их он отдает проигравшему казенныя суммы молоденькому корнету, другую бросает поющему хору цыган. Увлекшись на балу хорошенькою вдовою, он добивается от нее разрешения на поцелуй и, чтобы получить обещанное, бежит прямо из зала, в одном мундире, к подъезду, забирается в карету своей дамы, ждет ее и затем вместе с нею едет в ее дом. Он часто забывает отдавать свои долги; наконец он умирает на дуэли с каким-то иностранцем, которого он высек арапником. Но во всех его действиях или, если хотите, во всех этих безобразиях столько смелой, искренней и бескорыстной жажды жизни, все это совершается у него так наивно, так естественно вытекает из избытка молодой, рвущейся на простор силы, что какое-то внутреннее чувство против вашей воли делает его недоступным для осуждений обычной морали и поднимает его гораздо выше его аккуратного, сдержанного и расчетливого сына, преданного заботам о своей карьере, старающегося каждый день за чаем пить ром своего приятеля, способного хладнокровно обыграть добрую старушку на ужасную для нее сумму в преферанс с мизерами, в которых она ничего не понимает, трусливо и пошло задумавшего воспользоваться невинностью деревенской барышни и прилично уклонившегося от дуэли со своим сослуживцем, Полозовым, назвавшим его подлецом за эти нечистые замыслы. Не польстил автор "отцам", но по сердцу, по натуре человека их время представляется нам все же лучшим, чем более цивилизованное время "детей". С этой точки зрения и в настоящей повести можно подметить тот же мотив, что и в "Люцерне".
Рассказ "Три смерти" относится к разряду тех художественных параллелей, о которых мы говорили выше. В нем описаны три случая смерти: в богатом, аристократическом доме, в Москве, умирает дама, в бедной крестьянской избе умирает извозчик и... в лесу умирает дерево. Зачем понадобилась автору эта параллель? Что общего может быть в смерти человека и в смерти дерева?
Уж не фальшива ли основная тема рассказа? Такие вопросы приходят вам в голову, когда отделавшись от обаяния художественного впечатления, вы начинаете вдумываться в эту оригинальную концепцию. Скоро, однако, недоумения ваши рассеиваются и перед вами открывается идея, требующая подобного сопоставления. Смерть -- роковой и неизбежный закон всего живого. Помимо воли и сознания родится и возникает все живое, помимо воли и сознания умирает, уступая свое место новой жизни. Фатально, просто и гармонически совершается это обновление жизни во всей природе; один только человек вносит в эту гармонию диссонанс своим бессильным, жалким протестом, своим беспомощным и как бы умышленным отчаянием перед неизбежностью смерти. Впрочем, и из людей далеко не все поддаются этому отчаянию. Простые люди умирают просто и спокойно: только развитие, только освободившиеся от фактов мысль и воображение, способные в одном моменте представить человеку всю красоту и прелесть уходящей жизни, только они приводят его к ужасу и к безобразной судороге бессмысленного сопротивления.
Мучительно и непокорно умирает женщина из образованного общества. "Она знаком подозвала к себе мужа.
-- Ты никогда не хочешь сделать, что я прошу, сказала она слабым и недовольным голосом.
-- Что, мой друг?
-- Сколько раз я говорила, что эти доктора ничего не знают: есть простые лекарки, они вылечивают... Вот батюшка говорил... мещанин... Пошли...
-- За кем, мой друг?
-- Боже мой, ничего не хочет понимать!.. И больная сморщилась и закрыла глаза.
Доктор, подойдя к ней, взял ее руку. Пульс заметно бился слабее и слабее. Он мигнул мужу. Больная заметила этот жест и испуганно оглянулась. Кузина отвернулась и заплакала.
-- Не плачь, не мучь себя и меня, говорила больная, -- это отнимает у меня последнее спокойствие.
-- Ты ангел! сказала кузина, целуя ее руку.
-- Нет, сюда поцелуй; только мертвых целуют в руку. Боже мой! Боже мой!
В тот же вечер больная уже была тело"...
Иначе умирает в ямской избе извозчик Федор. "Перед ночью кухарка влезла на печь и через его (больного) ноги достала тулуп.
" -- Ты на меня не серчай, Настасья проговорил больной, -- скоро опростаю угол-то твой.
-- Ладно, ладно... чтож, ничего, пробормотала Настасья. -- Да что у тебя болит-то, дядя? Ты скажи.
-- Все нутро изныло. Бог его знает что.
-- Небось и глотка болит, как кашляешь?
-- Везде больно. Смерть моя пришла -- вот что. Ох-ох-ох! простонал больной.
-- Ты ноги-то укрой, вот так, сказала Настасья, по дороге натягивая на него армяк и слезая с печи.
Ночью в избе слабо светил ночник. Настасья и человек десять ямщиков с громким храпом спали на полу и по лавкам. Один больной слабо кряхтел, кашлял и ворочался на печи. К утру он затих совершенно".
Но как ни проста и трогательна эта смерть, однако и она не может сравняться с тою красотою смерти, с какою умирает дерево. Вот как описывает автор эту замечательно грациозную смерть: "Топор низом звучал глуше и глуше, сочные белые щепки летели на росистую траву, и легкий треск послышался из-за ударов. Дерево вздрогнуло всем телом, погнулось и быстро выпрямилось, испуганно колеблясь на своем корне. На мгновенье все затихло; но снова погнулось дерево, послышался треск в его стволе и, ломая сучья и опустив ветви, оно рухнулось макушкой на сырую землю. Звуки топора и шагов затихли. Малиновка свистнула и вспорхнула выше. Ветка, которую она зацепила своими крыльями, покачалась несколько времени и замерла, как и другие, со всеми своими листьями. Деревья еще радостнее красовались на новом просторе своими неподвижными ветвями".
Небольшой рассказец "Метель" описывает всего только переезд в степи, с одной станции на другую, зимнею ночью, во время метели. Но этот простой рассказ есть положительно перл в художественном отношении. Рассказывать его содержание не стоит, передать его красоты невозможно, -- его можно только читать да наслаждаться вырастающими из строк картинами и образами, да удивляться той силе и художественной выразительности слова" до которой довел его граф Толстой.
"Холстомер" -- новинка для русской публики. Этот своеобразный рассказ впервые появился в последнем издании сочинений графа Толстого, хотя написан был еще в 1861 году. Задуман этот рассказ чрезвычайно оригинально: это -- история лошади, история пегого мерина Холстомера, им самим рассказанная другим лошадям. "Посередине освещенного луной двора", так описывает автор обстановку этого рассказа, "стояла высокая, худая фигура мерина с высоким седлом, с. торчащей шишкой луки. Лошади неподвижно и в глубоком молчании стояли вокруг него, как-будто они что-то новое, необыкновенное узнали от него. И точно новое и неожиданное они узнали от него". Пять ночей рассказывал им мерин свою историю...
Благодаря этому оригинальному приему творчества, все произведение получает несколько фантастический колорит и но духу своему напоминает народные, в особенности восточные сказания. Но фантастичность эта нимало не мешает смелому реализму произведения. В нем изображается наша земная человеческая жизнь, с ее действительным содержанием, изображается с правдою замечательною, только преломляется эта жизнь не в глазу человека, а в глазах другого существа -- лошади. Автор смотрит на жизнь не с точки зрения привычных понятий, традиционных условностей и фикций человека: он ищет свободного, беспристрастного воззрения на жизнь и приписывает его герою своего рассказа -- старому мерину. Как дым рассеивается в этом воззрении самомнительная иллюзия человека об его исключительном достоинстве и призвании и он является нам только с бедным двуногим животным", только особою зоологическою породою на земле. Эта мысль об убожестве и животненности человека до такой степени правдиво и последовательно проведена через весь рассказ, что впечатление из него выносишь самое безотрадное и тяжелое.
Не весь рассказ представляет собою историю лошади, не весь и передается лошадью. Несколько страниц его посвящены жизни бывшего хозяина этой лошади -- князя Серпуховского. Но эта вторая история не механически только присоединена к первой: она слита с нею единством художественной концепции и единством пессимистического тона; только из сопоставления их обеих ярко и отчетливо выясняется перед нами все содержание основной мысли произведения. Только вторая часть и заставляет нас почувствовать бедность и искусственно разукрашенную ничтожность человеческой жизни. Прочтите хотя бы заключительные строки рассказа, дышащие не только объективизмом, но почти отвращением к человеку, и вы поймете, насколько впечатление рассказа обусловлено его последнею частью: "Ходившее по свету, евшее и пившее, мертвое тело Серпуховского убрали в землю гораздо после. Ни кожа, ни мясо, ни кости его никуда не пригодились. А как уже 20 лет всем в великую тягость было его ходившее по свету мертвое тело, так и уборка этого тела в землю была только лишним затруднением для людей. Никому уже он давно был не нужен, всем уже давно он был в тягость; но все-таки мертвые, хоронящие мертвых, нашли нужным одеть это тотчас же загнившее тело в хороший мундир, в хорошие сапоги, уложить в новый, хороший гроб, с новыми кисточками на четырех углах, потом положить этот новый гроб в другой, свинцовый, и свезти его в Москву и там раскопать давнишние людские кости, и именно туда спрятать это гниющее, кишащее червями тело в новом мундире и вычищенных сапогах. и засыпать все землею".