Рано утром 13 июля прибыли мои казаки с лодкой; бурый уголь, который Завойко приказал доставить на пробу -- около 1500 пудов -- был перегружен в трюм тендера, и начались приготовления к отъезду. Ижигинские казаки, которых нужно было доставить по приказанию губернатора в Петропавловский порт, явились со всем своим скарбом и с семьями, и все это водворено было на судно. На небольшой тендер приходилось принять, включая женщин и детей, 63 пассажира, помещая всех их в трюм. Так как, кроме воды для питья, никакого груза больше принимать не предстояло, то мы, собственно говоря, были готовы к отплытию, а между тем, нельзя было тронуться, так как всеобщее пьянство -- от капитана до последнего матроса -- разрушило всякую дисциплину.
14 июля, когда экипаж проспался от хмеля, с раннего утра усердно принялись за работу, и к полудню тендер был готов к отплытию. В 2 часа явился уездный исправник с ясаком и сдал его капитану, а в 3 часа, когда начался отлив, подняли якорь. Впереди шла большая лодка, пробуя глубину, а за ней двигалось судно; ветер был слабый, и его несло отливное течение, становившееся все сильнее. Так шли почти до уровня Матуги. Начиная отсюда, глубина моря, даже в maximum отлива, не оставляет желать ничего более. Здесь лодка повернула назад, а мы тихо пошли далее при слабом ветре и под дождем. Было замечено несколько китов и тюленей, да большое стадо белух (D. Leucas) держалось долго около нас: то там, то сям выставляли они из воды свои белые тела, выбрасывали фонтаны и, весело играя, ныряли опять. Как это бывает всегда, когда идет большое стадо китообразных, их провожало много морской птицы: чайки, а, главным образом, буревестники, летали с хриплым криком вокруг дельфинов, и стремглав бросались на воду, чтобы подхватить остатки пищи, выбрасываемые зверями вместе с фонтанами воды из пасти.
Вечером мы были на уровне островов Халпили, а следовательно, и устья южной Тополовки, при полном штиле; а затем началось такое неудачное плавание, какое только можно себе представить. В ближайшие дни ветер задул как раз навстречу, с юга, и без перерыва шел дождь. Стоило на несколько часов перестать дождю и улечься противному ветру, как наступало затишье с непроницаемым туманом. Много раз ветер усиливался до бури, так что волны хлестали через палубу, а так как и буря каждый раз была навстречу, то нас опять относило назад, под самый Ижигинск, и мы теряли в несколько часов все, что успели перед тем отвоевать лавированием. Стоило улечься буре -- и мы страдали при штиле от густейшего тумана и сильной зыби. Притом воздух был леденяще холоден (+3° до +5°, самое большое). Только вечером 20 июля, после того как нам пришлось провертеться недалеко от Ижигинска целую неделю, ветер переменился несколько в нашу пользу. Теперь мы пошли вперед немного скорее и 22 достигли уровня Ямска. За все эти темные, туманные и дождливые дни мы не видали солнца, а поэтому нельзя было сделать и точного определения места; да и земли-то нигде не было видно, так как туман часто не позволял видеть дальше каких-нибудь 2 сажень. На карту также нельзя было очень полагаться; во всяком случае, было более чем вероятно, что мы находились в самом узком месте северной части Охотского моря, между Тигилем и Ямском. Оставалось поэтому только бросать лот, чтобы знать о приближении к суше.
Утром 23 числа, при северо-западном почти ветре, мы не нашли на 60 и 68 саженях дна, в 11 часов утра грунт найден был на 56 и 51 саженях, в 2 часа -- на 42 и в 5 часов -- на 37. К 6 часам вечера, когда погода несколько прояснилась, на юго-востоке показались слабые очертания мыса Омгона, лежащего от устья Тигиля сразу к югу, и на судно к нам залетел какой-то совсем измокший и истомленный куличок. 24-го нам пришлось, при сильном волнении, лавировать, значительно убавив парусов, под крепким, бурным юго-западным ветром. Но скоро сила ветра упала до того, что к 7 часам вечера наступил почти штиль, и небо прояснилось, и мы опять направились к Омгону, хотя и с большой осторожностью, так как ночь была очень темна. А что же делалось на самом тендере? Суденышко не было приспособлено для пассажиров и имело лишь две совсем маленькие каюты для экипажа и капитана; поэтому ижигинцев с их женами и детьми поместили в большой трюм. Там они разлеглись со всей своей поклажей на угле, и так как в трюме не было окон, а люки приходилось в бурю, когда волны захлестывали на палубу, запирать, то они сидели там совсем впотьмах, в ужасающей атмосфере и нечистоте. Притом все страдали морской болезнью. Вода для питья была дурная, и ее уже было израсходовано очень много. Сварить нельзя было почти ничего, и потому пища была очень плохой. Ужасно было, когда от времени до времени открывали люки, чтобы пустить несколько свежего воздуха к этому жалкому и больному люду, валявшемуся в грязи и потемках. Ужасающие испарения неслись оттуда, и внизу видны были болезненные лица. Я думаю, что получил понятие о том, что такое происходит на работорговческих судах. Просто чудо, что нам не приходилось выбрасывать за борт трупы. До Тигиля судно не проделало еще далеко и половины всего пути, а между тем, в конце концов, все без исключения добрались до Петропавловского порта. Чудинов понял, что в Тигиле нужно сделать стоянку, чтобы дать оправиться людям и забрать с собой свежей воды и свежего провианта. Замечательно, что в эти бурные дни животная жизнь на море замерла, и за все время не было видно ни птицы, ни зверя.
На рассвете 25 июля мы подошли при ясной погоде и резком попутном ветре к устью Тигиля. На юге неясно виднелся мыс Омгон, на севере -- высокий берег Аманины, а посредине между обоими был виден, на небольшом возвышении на берегу, небольшой маяк при устье р. Тигиля. Сделано было несколько пушечных выстрелов, чтобы дать весть о нашем прибытии. Но и здесь, совершенно как под Ижигинском, навстречу нам не являлся никто. Наконец с берега последовал ответный выстрел, означавший, что судно может идти. Мы потихоньку тронулись, и наконец к 11 часам бросили якорь милях в 4 от маяка. Воды под килем было всего 6 сажень; грунт -- крупный песок и гравий. Погода по-прежнему была хорошая; дул легкий северо-западный ветер. Зеленые берега выглядели совсем по-летнему, и не было видно никаких следов снега. В 1 час Чудинов отрядил к земле шлюпку, вернувшуюся в 6 часов с известием, что там из мужчин никого нет, а только женщины и дети, и что байдара так плоха, что выехать на ней в море нельзя. Значит, нечего было ждать какой-либо помощи с берега, и потому Чудинов предложил мне эту самую шлюпку. В 7 часов я с казаком Зиновьевым и со всей кладью сел в лодку и живо добрался с начавшимся приливом до берега, где и высадился благополучно часов в 8. Чудинов имел вежливость при моем отплытии отсалютовать двумя пушечными выстрелами. На что я велел ответить поднятием весел и маханием шапками. Уже смеркалось, когда моя палатка была разбита в известном по Эрману магазинном овраге. Было высоким наслаждением отдохнуть в чистой палатке, где пол под тобой не качается, где можно напиться и умыться отличной свежей водой, от этого поистине отвратительного пути.