Если слава придет с деньгами, пусть приходит слава. Если деньги придут одни, пусть придут деньги. Джек Лондон.
Письмо Иннокентия Зотова
«Милый дружище! Не торопись заглядывать в конец этого длинного послания. Прочти все терпеливо с начала и до последней точки. Это будет тебе полезно. В такой, по крайней мере, надежде я целую неделю трудился над ним.
Итак, Сережа, я сказал «Гэп!» Что такое «Гэп?» — ты спросишь. «Гэп» — это то, ради чего я и жил последние пять лет.
Если человек может сесть в кресло, протянуть ноги к камину и, покуривая трубку, кричать «гэп!» — значит, он добился своего. «Гэп» значит: «я достиг!» Достигают по-разному. Одни организуют общество «Друг детей», другие поступают на содержание к костлявой миллионерше, третьи открывают новый материк, еще не снабженный ни названием, ни зубной пастой «Хлородонт».
Однако буду совершенно, до жути, серьезен, как того требуют обстоятельства.
Пять лет назад (совсем юбилейная речь: товарищи, пять лет тому назад рабочий класс под руководством…) Так вот: пять лет назад в Москву вошел с Северного вокзала молодой осел с парусиновым портфелем и башкой, набитой глупейшими бреднями. Какими? Ты, Сереженька, хорошо их знаешь, эти наши идеи того времени, ты и сейчас еще носишься с ними и бережешь их, как вставные челюсти. Все эти «счастье в борьбе» казались мне, т. е. этому самому юному ослу, высочайшими вершинами человеческой мысли.
Я не раз рассказывал тебе свой первый студенческий год. Убогое было времячко. Я голодал, зубрил с утра до ночи, я, кажется, уморил своих бедных стариков. И уже очень скоро я почувствовал, что что-то не так в этих побасенках, что-то в них гнило. Мне даже смешно сделалось (знаешь, налетчика, который выдал своих ребят, остальные участники шайки волочат, чтобы бросить под скорый поезд. Он идет со связанными сзади руками, потом оборачивается и, пожимая одним плечом, говорит: «Смешно мне это, товарищи!»)
Мимо меня шуршали шелками и резиновыми шинами, а я топал в своих пудовых сапогах и думал. И вот, когда я как следует огляделся, одумался, мне стало ясно, что все, о чем мы (ты, я, другие) трепали языком, — просто бред и пустяки.
Каждый живет и должен жить ради успеха, ради удачи. Каждый урывает себе такой кусок, какой его зубы одолеют. А те, кому ничего не досталось урвать, пусть маршируют под оркестр урчащих желудков и сочиняют утешительные легенды (в роде поповского рая) на тему «счастье в борьбе», «построим социализм» и прочая, и прочая. Экое, подумаешь, счастье! Нет, брат, это счастье для ломовой лошади, но не для человека с головою!
В чем я вижу успех? Во-первых, в деньгах. Не в жалких, обложенных фининспектором червонцах, разумеется, а в настоящих больших деньгах, в таких деньгах, которые дают тебе право считать себя в коротком списке подлинных хозяев земли. Чтобы всеми этими червяками, ползающими у твоих патентованных башмаков, ты мог командовать по своему усмотрению. Что усмотрению? — Капризу! Для этого, правда, кроме денег, есть и еще одна дорога — политика, партия. Но поди, попробуй, вскарабкайся по этой горной тропинке! Я, по крайней мере, не чувствовал себя приспособленным для нее.
А желания душили меня, Сережка. Я задыхался от подступающих к горлу желаний. Эти женщины, которые стадами ходят по улицам, передвижные сокровищницы наслаждений… Вещи… И, главное: тебя ведь тоже не раз пинали и наступали тебе на ногу? Это бывает с каждым. И у тебя ведь немало, должно быть, записано обид в потайном блок-ноте? Я их чувствую особенно остро!
Очень давно я сказал себе: ничего не забывай! И я не забыл ни одного унижения, ни одного бранного слова. Когда мне попадались особенно трудная задача или когда зубастый голод врывался в мои внутренности, когда я готов был бросить все к чорту и поступить секретарем в собес, лишь бы только пить каждое утро кофе и кушать сдобную булку, тогда я говорил себе: разозлись! Я вспоминал мастеров, которые били меня по затылку, командиров, которые сажали меня на гауптвахту, приятелей, которые клеветали на меня. И я мог итти дальше через любой голод и труд, ради того, чтобы вырвать, зубами выгрызть право на презрение.
Нет, право презирать не дается даром! Его нужно завоевать! Я не думал о вульгарном удовольствии дешевой мести. Но стать выше всего этого отребья, взглянуть на них с трех’аршинного роста, ткнуть им под нос свое напечатанное саженными шрифтами на первых страницах газет имя… Да, ради этого стоило голодать и вдвое!
Я ходил по Кузнецкому и думал: «Вы, проклятые удачники, которые ездите в автомобилях и жрете «густые взбитые сливки», погодите, мы еще посмотрим, у кого старший козырь! Я вам покажу, что такое настоящий человек!»
Я терпел. Я был очень терпелив. Но это было терпение зверя, лежащего в засаде у тропинки к водоему. Время казалось мне медленным, как огонек сигары.
Еще одно пояснение: я, конечно, читал и Маркса и Ленина. Я со всем согласен и верю в мировую революцию.
Я знаю, что она в самом деле будет, а там за нею много хороших и вкусных вещей. Но, позволь спросить, что мне в том?
Все наше поколение, а может, и еще три поколения обречены на слом, на тугую плавку в домнах войн и революций. Всем нам суждено гнить в Руре или в Пикардии. Да, именно в Пикардии! Так что мне за польза, что мне за дело до того, что прозвенел третий звонок и старуха-история приветливо взмахнула семафором? Плевать я хотел на своих праправнуков! Да и чего ради мне стараться! Роль личности ничтожна, социализм и земной рай все равно будут, правнуки станут жить в голубых стеклянных дворцах, и мое участие и мои труды вовсе не обязательны. Так отчего же мне лучше свою короткую, как выстрел, земную жизнь не прожить по своему, как мне нравится? Ну-ка, опровергни!
Но пусть даже и не так! Пусть по моей — да, да, по моей, Иннокентия Зотова — вине все третье по счету поколение осуждено будет на мякинный хлеб и вымирание! Мне какое дело?
Я молчал и таился. По виду я был такой же, как все, но я ждал только случая, чтобы взлететь, и готовился к нему.
Я стискивал зубы до крови из десен и учился, чтобы приготовиться к этому случаю. И он пришел. Ты принес мне его в своем кармане.
Остальное понятно. Я работал с тобой и работал неплохо. Я делал все, что от меня требовалось, и даже немножко больше. Я жевал лук с сахаром и делил с тобой полуспальную кровать. Я продолжал работать, даже когда ты сам сдрейфил и сдал. Неужели ты думаешь, что все это я проделывал ради великопостного звания советского изобретателя и какого-нибудь четырехсотенного оклада?
Не буду тебя больше томить: изобретение продано иностранцам.
Уже в понедельник, когда ты сидел дома и ломал голову над моим поведением, я мягко раскачивался в международном вагоне скорого поезда, а сейчас, когда ты читаешь это письмо, я уже на пути за океан.
Полагаю, ты легко догадаешься, почему я избрал для разговора с тобой такую дистанцию. Ты мог бы надолго задержать, а может, и вовсе расстроить дело. А я человек предусмотрительный!
Не сделал ли я подлости в отношении тебя? Может быть, и так! Но большая цель оправдывает даже подлые средства. Если бы передо мной лежали жалкие тысячи… но меня ждало нечто гораздо большее и лучшее. Нечто, прямо скажу, недурное для начала.
Помнишь, Сережа, — это было давно, — мы стояли перед взорванным и исковерканным мостом. Балки, углы, фермы и переплеты, смятые и деформированные, подняли руки к зимнему багровому небу. Над пропастью в триста метров лепилась узенькая полоска стали — случайно уцелевшая в грохоте разгрома паутинка. Она обледенела, натянулась как струна и сумрачно поблескивала.
— Пройдешь? — спросил я тебя.
Ты подумал и убежденно ответил:
— Если б от этого зависела судьба революции, прошел бы!
Да, ты не врал. Я и сам тогда ответил бы так же. Но сейчас — нет! Сейчас бы я не пошел. А вот если бы на конце этой стальной полоски лежал миллион, я бы пополз.
На локтях, на брюхе, цепляясь зубами, крошащимися о жесткую сталь, а пополз бы.
И вот я пополз. Я перешагнул через подлость. Да что через подлость — я бы этой самой костлявой и слюнявой, заросшей бородавками, старухе-миллионерше продался б за миллион!
Тебе не понять. Сережа! Ты — мечтатель! Такие, как ты, всегда оставались в дураках! Нет у тебя настоящей цепкости, нет хватки. А жизнь таких не любит! Жизнь, Сережа, розовым словом не возьмешь. Это — шлюха, грязная солдатская девка…
Сшибай ее с ног, вали в грязь, топчи ее ногами, я тогда она отдастся тебе и подарит лучшие из своих об’ятий…
. . . . . . .
Так я думаю, Сережа, и так я буду жить. Постой, еще немного. Я — не выродок, я не один. Их много, моих друзей по духу. Я часто узнавал их по горящим взглядам, по крадущейся напряженной походке, по цепким мощным рукам. Их все больше! Нас, ловких, лезущих вверх, цепляющихся за каждый уступ, возникающих из-за каждого угла — армия! Не знаю, что будет завтра, но на сегодня мир принадлежит нам! Иди к нам, пока не поздно! Будь нашим! И тогда с тобой всегда опять охотно разделит рубашку, обед и жену твой бывший друг
Иннокентий Зотов.
P. S. Чтобы тебя утешить, оставляю тебе твою Галю Матусевич. Бери ее, пользуйся! Не бойся, старик, я ее передаю в полной сохранности. Сам не очень хотел, да и она… А мы найдем и не таких. Денег добавлю по первой телеграмме. Буду тогда знать, что ты одобрил мое поведение. Впрочем, на слишком большие суммы не рассчитывай. Самому годятся…
Или, может, ты предпочитаешь начать все сызнова и один? Крой! Только где же тебе? Тонка у тебя кишка! Такие, как ты, быстро вспыхивают, но еще быстрей угасают.
И. З.