Величкина исключили из партии.
На самом деле это оказалось еще тяжелее, чем он себе представлял.
Иногда его отвлекали и развлекали мысли, дела и разговоры. Но за всеми мыслями, делами и разговорами стояла, как стена, эта тупая, ноющая боль. Так из городского шума вырывается то жалобная флейта слепого, то крик роженицы. Но и за флейтой и за криком стоит этот ровный и непрекращающийся гул, сочетающий в себе тысячи разных шумов.
Но чем тяжелее ему было, тем упорней и больше он работал. Конец работы означал ведь и конец этой опухоли в сердце.
Толщина или, вернее, тонкость пластинок стали, колебавшаяся между лезвием безопасной бритвы и папиросной бумагой, была установлена окончательно. Выбран был и материал — сталь, стоящая посредине между молибденовой и углеродистой. Все расчеты, составленные предварительно для углеродистой стали, были пересчитаны для этого нового материала.
Изобретатели, как и прежде, отдавали вечер подсчетам, а с утра отправлялись на завод, чтобы самолично наблюдать и ускорять прохождение своего заказа. Им казалось, что и директор, и заведующий производством, и все мастера думают только о том, как бы задержать и затянуть заказ. И в самом деле на это было похоже. Дело можно было бы исполнить в пять — шесть дней, а вместо этого оно затянулось на несколько недель, несмотря даже на то, что то Зотов, то Величкин врывались к директору и бурно протестовали против такого темпа работы. Директор, латыш Тиберг, только покачивал головой и говорил:
— Ой, какие горячие молодые люди! Какие горячие! Прямо горячий зуп! (Он вообще выговаривал з вместо с ).
Молодые люди могли нервничать и ругаться в свое удовольствие, но среди огромных заказов на оборудование электрических станций и новых заводов их заказ был, конечно, и маленьким, и невыгодным, и к тому же чрезвычайно трудным технически. Стали такой тонкости и такого качества на заводе еще никогда не изготовляли. Если бы не настояния Лавра Петровича, завод, конечно, не взялся бы за такое дело, но даже сейчас, взявшись, он медлил и тянул.
Однако, несмотря на все задержки, проволочки и препятствия, в торжественный пасмурный декабрьский день из прокатного цеха вышли три листа стали толщиною в 0,0065 миллиметра. Зотов и Сергей радостно ощупывали сталь и терли ее между пальцев, как женщины, покупающие батист.
Хрупкий, необычайной тонкости металл блестел на срезах.
Резец должен был состоять больше чем из тысячи пластинок. Нужно было вычислить все углы, под которыми эти пластинки предстояло спаять. Эта работа заняла еще полторы недели да еще две недели взяло изготовление пластинок, сварка их и окончательное определения угла резания. Наконец выбрали день испытание резца. Испытание назначили на двадцать третье в институтской мастерской. Оставалось три дня.
Делать было решительно нечего. Были готовы не только все расчеты и вычисления, но и самый резец. Оставалось только ждать.
Вечером 21-го числа Зотов предложил Величкину, чтобы убить время, «пойти на подножный».
Путешествие «на подножный» заключалось в том, что, когда друзья доходили до крайнего отощания и, глядя на свои чертежи, видели вместо них миски дымящегося славного борща, они отправлялись к кому-нибудь из знакомых подкрепиться. Чаще всего этим «кем-нибудь» оказывались девушки из галиного общежития. Так случилось и сегодня.
Многие из девушек были безнадежно влюблены в Зотова: своими глубоко запавшими серыми глазами он прямо-таки искалечил сердца толстушки Лены и веселой Риты. Но Зотов не смотрел ни на кого, кроме Гали. Не в его правилах было отходить в сторону, не добившись своего.
К Величкину девушки тоже относились хорошо. Но на него они смотрели как на двоюродного брата и, вероятно, не стеснялись бы переодевать при нем юбки.
Бывают же такие незадачливые люди! Женщины их уважают, ценят их ровную и спокойную дружбу, поверяют им любовные увлечения, поручают няньчить ребятишек, в награду целуют их в лоб, но и только.
Величкину, как почти всякому здоровому молодому мужчине, каждая женщина казалась привлекательной. Это не была, конечно, любовь. Он любил Галю. Но всякое даже не нарочное прикосновение, случайная нескромная поза, подвернувшееся платье, мелькнувшее нагое плечо пробуждали в нем мгновенное желание. Аскетизма и бесплотности в нем не было и на копейку. В его жилах текла настоящая горячая кровь. И все-таки все улыбки и замирающие вздохи вплетались только в зотовский венок. Такая уж была злосчастная планида Сергея Величкина! По крайней мере, он сам записал, что женская любовь не для него.
Добравшись до этого вывода, Величкин стал еще тщательней отделяться и отгораживаться от Гали. Он изо всех сил старался не оставаться с нею наедине. Когда она входила в комнату, он немедленно начинал бесцельный и оживленный разговор с какой-нибудь из девушек. Если же она первая заговаривала с ним, он с’еживался и явно спешил подставить на свое место Зотова.
Эти маневры были так явственны и странны, что Галю они удивляли и обижали. «Этакая преданность другу», — думала она. Не понимая и не желая понять причины такого поведения, она решила, что Величкин просто считает ее дурой и не желает с ней разговаривать. Он, например, в общих спорах никогда не оспаривал ее мнения и возражал кому угодно, только не ей.
Рите родители прислали посылку. Там был чудесный розовый, ровно запеченный окорок, хрустящее, тающее во рту печенье и банка меда, золотистого, как березовый закат.
Большой некрашеный стол, громоздкий и неуклюжий, как саркофаг, выдвинули на середину комнаты. Из всех комнат собрали восемь разномастных стульев — венских с изящно выгнутыми породистыми шеями, плетеных с прорванными или обвисшими сиденьями, обыкновенных табуреток с торчащими гвоздями и подгибающимися ногами.
Кроме Зотова и Величкина пришли еще несколько молодых людей, с которыми друзья встречались здесь уже не раз. Они тоже, скинув пиджаки, таскали стулья, резали окорок и громыхали двумя жестяными тарелками, в двенадцатый раз переставляя их с места на место. Все острили, громко смеялись, старались возможно больше суетиться и производить максимум шума, грохота и лязга.
Величкину остроты казались плоскими и суета утомительной.
Он сел на угловую кровать и стал с бессмысленной серьезностью просматривать учебники экономической географии.
Рита была худенькая веселая девочка с густым, извозчичьим, как она сама говорила, басом. Ей приходилось сгибаться под тяжестью собственного голоса.
Она, смеясь, сообщила, что сумасшедшая учительница из прежнего общежития видела у них Величкина, влюбилась в него и теперь, кажется, собирается посвятить ему свою знаменитую диссертацию.
— В меня вообще влюбляются или сумасшедшие, или старухи, — со злостью ответил Величкин.
— Правильно! — поддержала Рита. — Существует очевидно, какое-то внутреннее сродство душ.
Разговаривали о поездке на юг и о книгах. Лена рассказала какую-то длинную историю о своем брате, перебивая слова неожиданным хохотом, хотя как-будто ничего сметного она не сообщала.
Зотов весь вечер беседовал с Галей. Они говорили тихо, и Величкин напряженно всматривался в их лица, силясь понять, о чем идет разговор.
Зотов и Величкин быстро шли домой по опустелым улицам.
— Все-таки они хорошие девки, — сказал Величкин, обращаясь как-будто сам к себе.
— Да, есть за что подержаться, — подтвердил Зотов, умышленно неправильно истолковывая. — Лена, например. (Ему хотелось говорить об этих женщинах злобно и грязно. Сегодня Галя сказала, что жалеет об ошибке, что была не любовь, а случайность).
— Я вовсе не о том, — отмахнулся Величкин. — Дело не в мясе и даже не в красивости. Они какие-то славные. Я чувствую себя у них тепло и просто. Даже теперь, в такие паршивые для меня дни…
Он замолчал. Снова, как все эти недели, заныла опухоль в сердце.
— Это не по моей части. — Зотов даже свистнул. — Все это неважно. Если женщина некрасивая, ты на ней не женишься, хоть будь она двадцати семи дюймов во лбу.
— И не собираюсь жениться, — со скукой выговорил Величкин. Тупая боль не проходила. «Данилов был прав», — подумал он и сказал: — Я говорю о них просто и только как о товарищах.
— Ерунда! Никакого товарищества с бабой на свете нету и никогда не было. Люди могут дружить год и кончат все-таки тем, что будут спать вместе или разругаются.
— Ты гениально предвосхищаешь старика Владимира Мономаха или как там звали автора «Слова о полку Игореве».
— Совсем нет. Никакие «Домострои» здесь не при чем. Мне вовсе не нужна покорная жена, патентованная производительница котлет и ребятишек.
— Чего же ты тогда хочешь? Женщина-друг тебе не подходит, не годится тебе и «покорная, работящая жена».
— Зачем так ограничивать выбор: или стоптанные валенки, или яловочные сапоги. А если хочешь лакированные ботиночки с узким носком и на французском каблуке? Друзья? У меня будут и есть друзья — мужчины, люди, с которыми возможна настоящая дружба, которые умеют пожимать руку и понимают скрытые движения частиц твоего мозга. Обед может отлично изготовить повар в ресторане или какая-нибудь экономка. А от женщины требуется совсем иное.
— А именно?
— Я уже сказал. Женщина в туфлях на французском каблуке — вот что мне нужно.
— Значит, достаточно напялить на нее, — Величкин бесцеремонно кивнул головой на трамвайную стрелочницу в брезентовом плаще и с мастодонтовыми ногами, — твои французские каблуки, и ты будешь бегать за ней?
— Нет, в этой обуви рождаются. Я говорю, конечно, фигурально. Для меня это просто символ. Я мечтаю о женщине гибкой и грациозной, с талией как у ласточки. Она должна замечательно играть на рояле и детским, слегка картавым голосом говорить очаровательные, рискованные двусмысленности.
Зотов остановился и взял Величкина за рукав. Он всерьез увлекся тем, что говорил.
— Эта женщина должна быть в толпе, как белый голубь среди сизых.
— Или как белая ворона, — вставил Величкин.
Но Зотов не слышал его реплики.
— Она будет достаточной наградой за борьбу, неудачи, поражения, голодовки, драки и бессонные ночи. Дорогу сильному! Это его награда! Она очаровательна и чуть-чуть развращена. Я одену ее по всем модам и буду любить, как чорт. Когда она пройдет по улице, за нею полетят, как пули, взгляды воспаленных мужских глаз. Для нее возбуждать желание будет так же естественно, как для рыбы плавать в реке и для тебя говорить глупости.
— А ты станешь сидеть в креслах, — добавил Величкин, — покуривать трубку и чувствовать себя законным обладателем дорогой игрушки.
Зотов кивнул головой:
— Примерно!
— Но ведь так может рассуждать и, вероятно, рассуждает любой толстобрюхий рантье. И у него тоже жена — дорогая игрушка. Она изнывает в праздности и ходит на высоких каблуках и возбуждает вожделение и даже, — Величкин хихикнул, — частенько удовлетворяет его. Ты думаешь, что изрекаешь бог весть какие умности, а плетешь просто пошлость. Нет, мне нужна женщина, а не кукла в дорогих тряпках и с механическими умелыми об’ятиями! Понимаешь: Женщина — с прописной буквы.
Вместо ответа Зотов фыркнул и спросил:
— Что это еще за женщина такая? Мысль докладчика не ясна.
— Очень ясна. Женщина, которая читает то же, что и я, думает о том же, что и я и все мы, идет рядом со мной, целует меня горячими губами и улыбается мне. Друг и вместе возлюбленная — вот что это такое!
— Таких нет! — категорически возразил Зотов. — Я знаю, где ты ее будешь искать. Но либо твоя женщина-друг на другой день после свадьбы обрастет жиром и поглупеет до степени домашнего граммофона, либо окажется умной вузовкой. Даже, выгибаясь под тобой, она станет цитировать третий том «Капитала», по рассеянности будет варить носки в супе, а когда ты не пойдешь в среду на собрание, устроит тебе сцену и истерику. Они возвращаются домой ночью с каких-то таинственных заседаний, а мужья сидят в пустых комнатах голодные и ревнующие и щелкают зубами. Ко всему этому она пышно вырядится в кожаную куртку и огромные сапоги и в таком позорном виде отправится с тобой в кинематограф. Нет, брат, эти партийные браки хороши только на плакатах.
Величкин почти не слушал. «Ты не пойдешь в среду на собрание», — сказал Иннокентий. Чудак! Ну, конечно же, он не пойдет в среду на собрание. Удивительно умно напоминать горбатому об изящном выгибе его спины.
— Таких женщин, как ты говоришь, нет, — продолжал между тем Зотов.
— Нет, есть такие женщины, — ответил Величкин. — Никто не виноват в том, что ты их не видишь.
«Но эти женщины не для вас, Сергей Величкин». — подумал он про себя.
На следующий день, в канун испытания. Зотов и Величкин никуда не пошли. Чтобы скрасить ожидание, они затеяли совсем ненужную проверку своей полуторагодовой работы.
Они вытащили из-под стола и с полок все чертежи, тетради, черновики и варианты. От пыльных листов шел затхлый запах архива или книгохранилища. Это был дневник последних семнадцати месяцев. Каждый листок сохранил на своих полях отпечатки пальцев, мыслей и чувств. Одни листы радостно улыбались, хлопая изобретателей по плечу и напоминая им неожиданные победы; другие хмурили брови и низко надвигали козырьки. Им было стыдно.
Строчка за строчкой Величкин и Зотов заново просмотрели и проверили всю работу… Вот этот чертеж им пришлось делать дважды, потому что первый вариант Величкин нечаянно залил тушью, а когда они его сделали, оказалось, что все сработано неверно и нужно переделывать заново. Эту вот синюю тетрадь закончили в тот вечер, когда вошла Галя в меховой шапке. Они еще боролись тогда и изломали кресло. Сколько бы за него дали на Смоленском? Зотов вздохнул о кресле, Величкин — о Гале.
Величкин долго не засыпал. Зотов ровно и густо дышал в подушку и медленно, но убедительно стаскивал с него одеяло.
На стене против окна отпечатались два светлых прямоугольника. В них дрожала и переливалась рябь; они то прояснялись, то темнели. Потом прямоугольники исчезли. По городу, как ночной сторож, прошел третий час зимней ночи и погасил фонари.
Величкин хотел спать. Глаза его горели, веки склеивались, но едва он начинал дремать, как кто-то дергал его одновременно за руки и ноги. Вздрогнув всем телом, он просыпался.
Перед ним дефилировали ряды и колонны цифр. Величкин перемножал их, стукал их лбами друг о дружку и логарифмировал. Они то угасали, то вспыхивали, как огненная вывеска кинематографа.
— Чего я мучаюсь? — говорил себе Величкин. — Ведь все проверено, все точно.
И тотчас он сызнова принимался логарифмировать, делить и припоминать. В голове у него, как в арифмометре, вертелись и шипели колеса и шестеренки. Иногда какая-нибудь цифра заскакивала и терялась между зубьев. И тогда ее нужно было во что бы то ни стало вспомнить. Роняя другие цифры и рассыпая их, память кидалась в мучительную погоню. Работа арифмометра переходила уже в бред, в кошмар, когда наконец к изголовью кровати подошел на резиновых подошвах сон и теплой, пахнущей мятой рукой остановил машину.
Величкин проснулся, когда Зотов уже фыркал за стеной.
Войдя в комнату, Зотов открыл форточку и приладил ее так, что получилось в роде зеркала. Он причесывался, точными движениями раскладывая на стороны волосы, устанавливая свой незыблемый, как виадук, пробор.
Величкин вскочил. Ни ослабляя, ни натягивая мускулы, он не мог унять нервную дрожь. Его трясло, как в малярии.
Иннокентий внимательно посмотрел на него и, должно быть, понимая его состояние, положил Величкину руку на плечо.
— Брось! — сказал он как мог мягко. — Не расстраивайся! Нечего дрейфить!
Величкин даже не чувствовал голода, хотя они ничего не ели уже шестнадцать часов, да и перед этим не слишком излишествовали. Только голова слегка кружилась. Она была легка и неустойчива как раскачивающийся по ветру фонарь.
Величкин попробовал запеть свой любимый «Веселый разговор». Но даже и в это утро Иннокентий не мог спокойно слушать пение Величкина. Со страдающим зубоврачебным лицом он зажал уши и стал просить Величкина замолчать. По меткому выражению Валентина Матусевича, Величкин пел так, что лошади с испугу забивались в далекие переулки и долго оттуда не выходили.
Разлинованные в клетку окна мастерской еще скупо фильтровали поздний и по-ученически неумелый зимний рассвет. Трансмиссия одиноко тосковала под бетонным потолком. Величкин вставил один из трех приготовленных с вечера резцов в станок и вспотевшей ладонью взялся за рукоятку. Но Зотов остановил его.
— Погоди, Сергун! — сказал он и глубоко вздохнул, набирая воздух, как для прыжка в воду.
Они постояли минуту молча, глядя друг другу в глаза, и, не сказав ни слова, пожали друг другу руки. На них смотрели немногочисленные в этот час посетители студенческой мастерской. Большинство пришло только потому, что хотело своими глазами видеть провал зотовского изобретения. Все они дружески хлопали Зотова по плечу, звали его по имени и с нетерпением ждали, когда же наконец сломается его пресловутая машинка. Сущности изобретения никто из них толком не знал. На этот счет в училище ходили самые вздорные слухи.
Присутствие посторонних не входило в расчеты друзей. Но избавиться от назойливых доброжелателей было невозможно.
Станок работал нормально. Длинные изломанные стружки пронизывали маслянистый воздух. Вся большая поверхность болванки становилась серебряной, блестящей, как новенькое перо. Черная шкура смывалась с металла, как сажа с лица Сандрильоны. Каждые несколько оборотов патрона прибавляли новую узенькую, пронзительную полоску, на миллиметр увеличивая заточенное пространство. Блеск наступал на черноту, как разливающаяся река, вползающая на отлогий берег.
В привычной атмосфере мастерской, за обычным и знакомым делом Сергей почувствовал себя лучше и тверже.
Резец Зотова-Величкина вел себя отлично. Ровно и неторопливо он снимал один слой стали за другим. Обычному резцу давно бы уж пришла пора отправляться в заточку, а этот только ронял чешуйки да утончался.
Проработав два часа. Величкин остановил станок. Измерили толщину резца. Она подходила довольно близко к предварительно вычисленной норме.
— Можно считать дело законченным, — просто сказал Зотов, складывая микрометр в футляр. — Резец работает правильно.
Величкин впервые за сегодняшнее утро увидел, что за окном светит солнце и летают галки, а в мастерской, кроме них и их резца, есть еще люди, станки и верстаки.
В мастерскую вошел Лавр Петрович. Он подошел к станку, вскинул лорнет и внимательно, осмотрел резец.
— Сколько часов? — отрывисто спросил он. — Стачиваемость? Приближение к предварительному расчету?
Величкин с любопытством следил за лицом профессора. Как всякий не достигший тридцати лет человек, он почитал себя большим физиономистом. Однако на этом снежном лице он не высмотрел ничего, кроме маски вежливого участия.
Величкин снова передвинул рукоятку, сталь заворчала, и на асфальтовый пол полились новые ручьи стружек и масла.
По институту уже успел пройти слух о происходящем, и едва не весь механический факультет толпился в мастерской. В присутствии Лавра Петровича все стояли молча и тихо, как на первомайской присяге. Профессор внимательно смотрел на станок, а Зотов — на стружковую бороду профессора.
На восемнадцатой минуте звук неожиданно изменился. Послышался какой-то скрип. Стоявшие поодаль студенты не поняли, в чем дело. Профессор сгреб бороду в кулак и шагнул вперед. Величкин остановил станок. Острие великолепного резца совершенно затупилось и не брало стали. Величкин вынул резец и с отвращением отшвырнул его.
В толпе заулыбались и захихикали. Лавр Петрович оглянулся и строго посмотрел из-под лорнета. Смеющиеся замолчали.
Проба второго резца дала те же результаты. Отлично проработав пятьдесят семь минут, он затупился на пятьдесят восьмой.
То же случилось и с третьим.
Теперь даже лорнет не мог унять смешков. Оскаленные зубы мелькали во всех концах мастерской.
Величкину казалось, что смеющиеся студенты сейчас заулюлюкают и кинутся на него. Он вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. Ноги стали как хлопковые; они больше не держали его.
Туман быстро заволакивал углы здания. Он все теснее сдвигал свое кольцо. Сперва желтой пастью он проглотил студентов, потом Иннокентия, профессора и станок. Волны смыкались и шумели над головой Сергея Величкина. Не охваченным остался только узкий секундный круг.
Из влажной темноты донесся чей-то последний голос, и мохнатая простыня тумана с головой окутала Величкина.