Так как Величкин сказал, что не может серьезно разговаривать на голодный желудок, Данилов зашел с ним в ближайшую пивную и потребовал сосисок и пива.
Пиво начиналось пышно. Оно вздувалось и шипело над бортами кружек. Пена переливалась через край и медленно стекала по блестящим желобкам. Но холод ожидания успокаивал и принижал напиток. Пена опадала, и поверхность заравнивалась. Только редкие белые полоски бороздили желтизну, как легкая сетка каналов, наброшенная на круглую фотографию Марса.
— Сережа, — сказал Данилов, утирая губы, — знаешь, о чем я хочу с тобой говорить?
— Конечно, знаю, — не задумываясь, ответил Величкин.
Он и в самом деле знал. Разговор мог быть только об одном.
— Значит, ты в деревню не поедешь? — спросил Данилов.
Величкин разрезал сосиску. Под тупым ножом она прогибалась, и концы ее подымались с тарелки. Потом лопалась тонкая кожура, и соленые, жирные брызги расплывались на бумажной салфетке.
— Не поеду! — мрачно сказал Величкин. — Все?
— Нет, не все! Ты должен все же поехать, и вот из каких соображений. — И Данилов стал методически излагать свои соображения.
— Я знаю, — говорил он, — что постановление не совсем справедливо. Откровенно говоря, я на бюро возражал против твоей командировки. Но ведь ты, Сережа, не со вчерашнего вечера в партии. Раз постановление вынесено, значит точка! Ша! Умри, а сделай! До постановления мы могли спорить и бунтовать сколько угодно. Но теперь — кончено! Ты ведь и сам должен знать. Дисциплина, брат, святое дело!
— Все это я знаю. Тысячу раз слышал и сам говорил, — нетерпеливо возразил Величкин.
— Вот, вот! Ты и посмотри, какая петрушка получается: выходит, что для всех будет один закон, а для нас с тобой совершенно другой. Как только дело коснулось собственной рубашки, так ты начинаешь скрипеть и «мордоваться», как говорит Францель.
— Брось! — сказал Сергей злобно. — Я не шкурник! Ты не имеешь права так со мной говорить.
— Оставь эти фразы! Разговоры в пользу бедных и парфюмерные любезничанья никому не нужны! Я говорю тебе правду и имею на то полное право. А если хочешь, бросим вообще весь разговор, попрощаемся, и точка.
— Не в парфюмерных словах дело, а в сути. Вопрос для меня идет вовсе не о своей рубахе. Это — вздор! Я занимаюсь изобретением резца ничуть не ради того, чтобы заработать много денег или славу всемирного изобретателя. Мне это вовсе не нужно! Все равно и знаменитости такое же носят белье, как и мы с тобой. Слава ничего не прибавляет и не убавляет человеку. Я отлично жил бы и дальше без нее. Но я чувствую себя обязанным перед всеми вами, перед своим партийным билетом. Понял ты? Мне бросить работу было бы то же самое, что инженеру Графтио уехать от Волховстроя телеграфистом в Чугуев!
— Не совсем, конечно, то же самое…
— Совсем! Больше чем совсем! Экономия от моего резца составит по одному Волховстрою каждые три года. Пойми ты это!
— Как говорится в анекдоте, — усмехнулся Данилов, — тут есть две возможности: изобретение либо удастся, либо нет. Как и чем ты докажешь, что оно удастся? Ну, допустим, я тебе верю и на тебя надеюсь. Но что же, я пойду в райком и скажу: «Я, мол, Серегу Величкина хорошо знаю, и из его изобретения будет толк. На этом основании отмените решение ячейки». Так, что ли? А отзывы каких-нибудь комиссий у нас с тобой есть? Нету! Удачные опыты в присутствии специалистов у тебя были? Не было! Нет, Серега, ничего не выйдет, надо ехать!
Удовлетворенный логичностью своих доводов, Данилов допил вторую кружку и откинулся на стуле.
Опьянение пришло к Величкину быстро. Величкин видел все предметы ясными и точно очерченными, но удаленными. Он словно рассматривал их в бинокль, поставленный на уменьшение. Голос Данилова тоже слышался отчетливо. Каждая фраза торчала из какого-то ровного, странного гула, как гвоздь из стены. Сергей забавлялся тем, что зажимал пальцем и снова открывал уши. Гул то прекращался, то снова включался. Он был похож на запись на телеграфной ленте.
— …И вот он дал ей маленькую бутылочку с черной жидкостью и сказал…
Величкин понял, что Данилов говорит уже довольно давно. Речь шла о каком-то замечательном лекарстве от малярии. Рассказ, разумеется, закончился так:
— …И что же? Малярию как рукой сняло!
— Бывает, — великодушно согласился Величкин. — Аналогичный случай произошел в Тамбове. Кошке отрубили голову, потом смазали разрубленное место особой красной глиной, приставили ослиную голову, и она приросла!..
— Ослиная голова приросла к кошке? — удивился Данилов…
— Нет, к тебе! — тотчас ответил Величкин и громко засмеялся своему пьяному остроумию.
— Сергей, — сказал Данилов, когда перед ними поставили новый запас пива, — вопрос о тебе стоит ребром… Вплоть до исключения, — докончил он, взвешивая в руке пустую бутылку. — Как же мне быть? Защищать тебя или нет? Подожди отвечать! — поспешил он хотя Величкин и без того молчал. — Скажи, как бы ты поступил на моем месте?
— Я на твоем месте?
— Да, да! Ты — присланный секретарь ячейки. Против тебя все время бузит группа влиятельных местных ребят. Каждый неосторожный шаг используют разные Маршановы, которые думают не об интересах дела, а о хороших партийных должностях и о командовании. Люди идут на всякую демагогию. И тут встает вопрос о парне, твоем друге, который не хочет ехать в деревню и нарушает уже утвержденное райкомом постановление. Что бы ты стал делать?
— Да, обстановка действительно того… — промямлил Величкин.
— Ну, а даже помимо обстановки? Просто ты сталкиваешься с парнем-активистом, наплевательски относящимся к партдисциплине. И это в серьезнейшем вопросе. Как ты поступишь?
— Я бы взвесил все его мотивы.
— Уже взвешены и нами и райкомом. Вес недостаточен.
— Ну, чего ты ко мне пристал? — буркнул Величкин. — Решай, пожалуйста, сам!
— Нет, скажи свое мнение! Только об’ективно и беспристрастно! Даю тебе честное слово сделать, как ты велишь.
Величкин сразу протрезвел. Он понял, что Данилов не врет и не шутит. Этот разговор решал судьбу Сергея Величкина на многие годы, а может быть, и на целую жизнь. Жизни без партии Величкин не представлял. Это была уже только половина жизни. И тут рядом с ним сидел его последний шанс и окунал усы в бурое пиво.
В соседней комнате давно уже назревал скандал между двумя пьяными компаниями. Оттуда слышалась оживленная перебранка. Раздался сухой звук пощечины.
— Абраша, Лева, ко мне! — закричал кто-то срывающимся в дискант голосом. — Я не позволю!..
Общий шум и дребезг разбитого стекла заслонили конец фразы. Затем все стихло.
— Что же, — сказал Величкин, расстегивая и снова застегивая ворот. — Рисковать можно только своей шкурой. Я вовсе не хочу, чтобы из-за меня Маршанов поставил тебе подножку.
— Вернее, не мне, а работе, — сказал Данилов.
Величкин заметил, что пиво каплет со стола на его колени и на ботинок, но не отстранил ноги.
— Значит, как же? — осторожно спросил Данилов.
— Значит, я бы на твоем месте голосовал за исключение. — Сказав это. Величкин рассердился и на себя и на свое несчастное благородничание и особенно на Данилова.
— Теперь ты счастлив? — язвительно спросил он. — Ответственность с тебя разгружена? Ну, конечно! Я же сам попросил навязать мне петлю на шею. Просто, я люблю такой сорт галстуков. Замечательная штука: придушить человека да еще предварительно стребовать с него записку: «В смерти моей прошу не винить».
— Зачем ты это плетешь? — медленно сказал Данилов. Как всегда, когда волновался, он принудил себя говорить не спеша, чтобы не уронить липшего слова. — Я тебя за язык не тянул. Коли ты думал, что… — Данилов приостановился, не решаясь сразу высказать тяжелое слово, — что и с к л ю ч а т ь, — с натугой произнес он, — не следует, так бы и сказал.
Он стряхнул пепел с остывшей папиросы в собственную тарелку.
— Извини, — сказал Величкин. — Я дурак. Мне надо было, как ты это делаешь, досчитать до тридцати, чтобы притти в норму. Давай выпьем.
— Нет, — сказал Данилов. — Больше здесь пить я не буду. Неудобно.