5. РЕДАКТОРУ НЕИЗВЕСТНОГО ЖУРНАЛА
20 мая 1853. Нижний Новгород
Милостивый государь.
Не имея чести знать Вас лично, но тем не менее хорошо знакомый с Вами по литературе, я смею надеяться, что в возглавляемом Вами журнале найдет место небольшое извещение о несчастном происшествии, недавно случившемся в Нижнем Новгороде. Оно замечательно сколько само по себе для нижегородцев, столько же для других по обстоятельствам естественным, при которых совершилось оно, и по участию в нем высшей помощи, единодушно признанной всеми очевидцами. В наше время самые даже малейшие факты подобного рода должны быть тщательно сохраняемы, и потому я не считаю излишним передать Вам свой простой рассказ о событии,1 столь близком ко мне и столь бедственном для многих.
17 мая нынешнего года постигло нижегородцев одно из ужасных несчастий, какие происходят от свирепости стихии. Около полудня этого числа произошел здесь пожар.
20 мая 1853 г.
6. А. М. КРЫЛОВУ
13 марта -- 25 июня 1853. Нижний Новгород
13 марта 1853 г.
Милостивый государь, Андрей Матвеевич!
Недавно, разбирая свои бумаги, нашел я в них записку Вашу,1 в которой Вы говорите: "Мне от души хочется читать Ваши стихотворные произведения. Приятно читать своих родных по одной школе поэтов и пр. ..." Мне стало стыдно своей бессовестности: я воспользовался Вашей снисходительностью, доставил себе удовольствие чтением Ваших стихотворений, а после сам не хочу сделать того же, vice versa,2 как говорят наши педанты,-- и не хочу из пустой лени и беззаботности... Да, Андрей Матвеевич, только по этой причине я доселе остаюсь должником Вашим. К стыду моему я должен признаться, что не имею благородной любви поэта к своим произведениям. Они для меня игрушка, которую я не боюсь разбить, которую презираю и над которой смеюсь. Я давно бы без зазрения совести передал Вам мои стихотворения, но это решительно невозможно физически: я пишу их обыкновенно на первом лоскутке, какой попадется под руку во время стихописного жара. Таких лоскутков, исписанных не совсем разборчиво, набралось у меня около сотни. Как же с ними быть? Перебелять такую дрянь, право, не очень важное удовольствие. Я уже не говорю о стихотворениях, которые писал в классе, когда учился в словесности. Это просто какая-то галиматья, без складу и ладу, без чувства и меры... Но и свободные, не заказные мои стихотворения куда как не мудры. Я решаюсь наконец собрать несколько стихотворений и переслать Вам, переписав их в хронологическом порядке.3 Надеюсь, что продолжений не захотите. Посмотрите сами, что это за стихотворения. Это уроды нравственные, порождения даже не фантазии, а какого-то резонерства, вычитанного из чужих сочинений. Иногда есть в них и претензии на высокую мысль, оригинальная выходка, стремление или искание какого-то чувства; но все это, кроме того, что вяло и неудачно, -- ложно; все это не мое собственное, а чужое, вычитанное, слышанное иногда, -- и я сам для себя становлюсь очень смешон,
С своим напевом заученным,4
когда подумаю, какое понятие можно составить обо мне на основании моих стихотворений. Я хочу предостеречь Вас от ложного мнения, потому что я чувствую, как глуп должен казаться человек, который бы стал руководиться правилами и чувствами, выраженными в моих стихотворениях, и вообще в каком ложном свете они выставляют меня. Для этого я хочу немного истолковать Вам мои произведения, чтобы сообщить на них правильный взгляд. (Мне, видите, тоже хочется, чтобы на них глядели.) Вот, например, перед Вами мое первое стихотворение.6 Это пошлый водевильный куплет, приторное, пересоленное остроумие, которое испортило бы даже порядочный водевиль, а между тем я написал его как отдельное стихотворение и, вероятно, когда писал, думал, что это пиеска хоть куда... Прочтя это произведение, не подумайте, что оно порождено страстью поострить... Нет, -- я, к счастью, очень посредственно подвержен этой страсти и если вздумал высказывать в стихах такую наклонность к пошлому остроумию, то всего скорее -- с отчаяния, что не могу острить в живой разговорной болтовне.
Второе произведение * в другом роде. Вы видите, что я дерзнул на искажение великого, божественного произведения.7 Не думайте поэтому, чтобы я был очень самонадеян или не уважал библейского красноречия: ни то, ни другое, а так, сам не знаю, что за демон (конечно -- один из самых глупых) внушил мне этакую нелепую мысль... Я бы сказал, что я тогда белены объелся, но -- в апреле ее еще нет...
В третьем стихотворении 8 также посягнул я на одно из священнейших чувств христианина. Из того, что я так опро-фанировал это чувство, не заключайте опять, что во мне вовсе нет его. Напротив, я хоть человек довольно холодный, но во дни страстной седмицы также чувствую что-то особенное в сердце: только грех мой помянулся, что я вздумал перелагать чувствование сердца в стихи...
Два стиха, впрочем, сказаны здесь от души...
Святое чувство затаите
Во глубине своей души.
Несмотря на обоюдность в слове "затаите" (повелительное настоящее и изъявительное будущее), они мне нравятся: я действительно такого мнения, что "сердечных излияний" не должно быть у человека, истинно проникнутого чувством, а что толковать о том, что у тебя на сердце, -- можно только в минуты тяжкой скуки, да еще -- когда нет ничего ни на сердце, ни в голове...
Затем идет какая-то элегия.9 Вещь очень плаксивая, как видите. Но в Вас, конечно, да и во мне уже теперь, она возбуждает чувство самое комическое. Эти -- "мрачно и темно", "она лишь одна", "свет светлеется", "веры светоч" -- все это очень забавно.
О пятом стихотворении10 мне уже, кажется, совестно говорить... Как будто нарочно хотел я показать в нем, до чего может доходить человек в иные взбалмошные минуты. Конечно, в оправдание я могу сказать, что это стихотворение написано экспромтом, но оно написано, и этого довольно, чтобы Вы и всякий другой имели право с сожалением пожать плечами и задать автору вопрос: не рехнулся ли он. Нет, нет, Андрей Матвеевич, слава богу: это старая-престарая песня... Я уж столько развился нынче, что она мне кажется написанною как будто сто лет тому назад...
Вот следующее стихотворение11 так уже не мое: это, я наверное помню, подражание какому-нибудь бездарному писаке конца прошлого или начала нынешнего века. Прежде такие вещи были в моде. Поэтому здесь мне стыдно только за стих, вялый и нестерпимо грубый, шероховатый, с вопиющими ошибками против смысла и языка. Жалко читать такие вирши, как --
Недвижим лежит он и хладен,
Как мертвый бывает всегда...
или
Как по лбу вдруг щелкнуло: хлоп!
Варварство. Да, жребий жалкий, ужасный, как тут уже сказано, выпадает иногда на долю человеку: писать и потом, через три года, перечитывать подобные гадости.
Седьмое стихотворение12 носит на себе признаки бессильного стремления к глубине мысли. Было время, когда мне не шутя нравились заключительные стихи этой пиески. Но теперь мне уже досадно, что так мелка эта глубина, что так бесцветно вышло все стихотворение. Но всего досаднее, что тут действительно могла быть мысль и в голове у меня, конечно, была, но надо же было ее так исковеркать, изуродовать. Читая этот подбор слов, я невольно вспоминаю то время, когда пренаивно писал я разные периоды, стараясь подобрать как можно больше синонимов, эпитетов и т. п. "славностей". О, реторика, реторика! Недобрый человек был тот, кто тебя выдумал, но уж зато слишком должен быть добр и прост, кто тебя выучит.
Об осьмом стихотворении13 я могу сказать ясно и определенно, что оно в столько раз хуже предыдущих, сколько в нем точек и восклицательных знаков... Это уж и по мысли (точнее -- по бессмыслице) и по стиху -- "геркулесовские столпы, далее которых бездарность не дерзает", как говорил некогда один журнал (да еще восхищался своим выражением).14
Девятое стихотворение 15 имеет то достоинство, что -- коротко. Это, впрочем, не помешало явиться в нем осьмерице синонимов и эпитетов, из которых всех лучше -- "гадкий".
Вот Вам пока, Андрей Матвеевич, одна тетрадка моих стихотворений. Может быть, и еще что-нибудь пришлю я Вам с комментариями. Затем к Вам просьба: не называйте меня поэтом, как Вы однажды назвали меня, хоть не прямо, в своей записке. Это оскорбляет во мне чувство истины и чувство изящного, оскорбляет в глазах моих поэзию и истинных ее представителей. Господи боже мой! Ежели я поэт, то после этого и попугай -- поэт потому что повторяет с особенным акцентом затверженные звуки, и о. Паисий16 поэт, потому что коверкает задушевный народный мотив... Зовите меня рифмач, стихоплет, писака, но уж никак не поэт, потому что я даже в душе не наахожу в себе ни искры поэтического дара. Итак -- разочаруйтесь.
Н. Добролюбов.
25 м. 1853 г.
Не знаю, каким-то образом нашелся у меня еще листок перебеленных моих стихотворений. Посылаю Вам и их,17 считаю нужным, по обещанию, написать и на эти несколько комментариев. Итак:
X.18 Может быть, повод, по которому написано это стихотворение,19 действительно был печален, но тем не менее элегия эта весьма бесцветна и нисколько не передает грустного состояния души, а только заставляет думать, что автор в это время находился в совершенном расслаблении нравственном и умственном, потому что мог выдумать такую нелепую вещь и решился написать ее.
XI. Это, прошу не прогневаться, -- подражание.20 Вы, может быть, и не читали стихотворения Ф. Т--ва (Тютчев): это далеко не первостепенный поэт, но мне очень нравятся его описания природы, то есть известных моментов ее жизни. Прочитав как-то одно из его хорошеньких произведений, я вздумал и сам сотворить что-нибудь подобное и -- отличился... Вышло "все так пошло", что "любо подивиться", как поется в одной малороссийской песне.
Эти "разлитые лужи" и "мокрые курицы" с кухаркой, которая тащит кадочки (или кадки те), это "скрытое солнце" и вообще все "взмокшее на дворе" чрезвычайно кстати заключается последним четверостишием. Действительно, радость далеко спрячется, когда прочтешь это дубоватое стихотворение.
XII. А это -- еще претензия на глубокую мысль и сжатость выражения. В восьми стихах -- целая драма.21 После каждого гвустишия точки и в заключение exclamatio22 с целым рядом точек; все это представлялось мне некогда очень эффектным. Но как это глупо на самом деле, нечего и говорить...
XIII. Это шутовская штука23 на известную тему:
О люди, жалкий род, достойный слез и смеха.24
Стихи эти, впрочем, замечательны по крайней шероховатости грубости выражений. Ни одного почти стиха нет порядочного. Уж очень я не мастер на обработку стиха; но и у меня таких стихов, как этот, не много... Каждая фраза по ушам дерет.
XIV. Подражание Кольцову. Вам, конечно, случалось читать, и Вы сами по себе убеждены, что Кольцов неподражаем. Мне это тоже совершенно известно, но что может остановить пиитическое парение.
Я выбрал кольцовский размер, вставил несколько его выражений и был уверен, что я -- подражаю.25
Идейка стихотворения, правда, недурная, и я где-то еще повторил ее;26 но я не мог совладать с нею как следует, и вышло что-то очень, очень непригожее. Печаль, тоска ходит у меня в ретивом сердце, грусть разрешается током в два ручья. После дождичка (как нежно!) пропадают все тучи черные. И опять это совсем не русская форма: разразилася, разрешилася и пр. А в этом и поставлял я некогда простоту и народность стихотворений Кольцова.
XV. Еще подражание,27 тоже отчасти Кольцову.
Но здесь уже эпический элемент. И на беду мою ведь есть несколько удачных стихов, и событие, выбранное мною, в простой жизни также заслуживает некоторое сочувствие. На этом основании долго воображал я, что это произведение очень недурно и что, следовательно, я гожусь хоть сейчас в поставщики эпических поэм, где случится в них надобность, но непоэтическая натура сумеет высказаться везде. Несколько прозаических стихов, неприятно поражающих патетически настроенного читателя, большая вялость и растянутость целого и особенно неестественно сочиненное окончание -- достаточно показывают, как хорошо вдумался автор в положения своих действующих лиц и как много он им сочувствовал. Даже самый выбор размера, который так однообразно стучит в ухо, обличает отсутствие в нем всякого поэтического чувства и такта.
Стихотвореиьишко вышло ничтожное.
Заметьте, в заключение, как обилен мой "поэтический гений".
Посмотрите на числа под каждым стихотворением, чуть не каждый день как блины пек я их... Может ли быть тут истинное чувство, увлечение своей идеей? Мог ли я взлелеять, выработать в себе свои чувства и образы, которые хотел передать бумаге? Ничего не бывало: я просто шалил и творил -- пародию на поэзию, и пародию-то неудачную, потому что и стихом-то я не умею владеть...
Пишите ко мне, Андрей Матвеевич.
Н. Добролюбов.
25 июня 1853 г.
7. И. M. СЛАДКОПЕВЦЕВУ
31 декабря 1852, 6, 15 января, 30 мая,
10 июля 1853. Нижний Новгород
31 дек. 1852 г.
Милостивый государь,
Иван Максимович!
Давно уже хотелось мне злоупотребить данным Вами позволением -- писать к Вам. Но меня все удерживала мысль, что я должен купить это удовольствие ценою Вашей скуки. Долго я не решался; наконец придумал средство удовлетворить потребности сердца, не докучая Вам. Я решился писать и потом оставлять у себя написанное. Когда-нибудь, может быть чрез несколько месяцев, а может, и через несколько лет, я передам Вам эту тетрадку, и Вы зараз отделаетесь от всей этой скуки, если, разумеется, захотите прочитать мое писанье. По крайней мере я выскажу на бумаге то, чего никогда не решался сказать Вам на словах. А много еще, много хотел бы я сказать Вам, много собирался открыть заветных мыслей -- обо мне и о Вас... Судьба судила иначе, и я расстался с Вами, не успев, с обыкновенной робостью моей, в пять месяцев знакомства с Вами высказать даже того, сколько я был к Вам привязан. Но Вы сами заметили это и более нежели слишком вознаградили меня: иначе чему же приписать мне Ваше благосклонное внимание, Ваше сближение со мною, который дорожил каждым Вашим словом, старался подмечать каждый взгляд Ваш?.. Благодарю Вас за все -- вот что только могу я сказать теперь; но что же Вам моя благодарность, что моя привязанность? Вы не можете быть уверены, подобно мне, что никто не любил и не уважал Вас столько, как я. Другие, может быть, умели сказать Вам это прежде, а я решаюсь говорить только теперь, когда не вижу Вас перед собою, когда Вы не видите пылающего лица моего; не слышите дрожащего моего голоса... А как, бывало, хотелось иногда поговорить с Вами откровенно, со всем увлечением юношеского сердца, со всеми порывами, которые я так тщательно скрывал от всех! Иногда я даже заводил подобный разговор и делал несколько неясных намеков, -- оставалось произнести несколько решительных слов, после которых рекою полились бы признания, -- но этого-то я и не мог... Со мною сбывалось то, что говорит Огарев в "Исповеди":
Что только лишь сказать хочу,
Как вдруг в лице весь вспыхну,
Займется дух, и я молчу,
И головой поникну...
Конечно, может быть, мои признания навели бы на Вас скуку, но зато сколько был бы счастлив я, счастлив в эти минуты тем эгоистическим счастьем, которое занимается только собою и не обращает внимания на других, даже виновников этого счастья. Но зато хоть теперь позвольте мне рассказать Вам отрывок из моей душевной жизни, именно о знакомстве с Вами. Простите мне, я знаю, что для Вас нисколько не интересно знать, что думал и говорил о Вас один мальчик из Ваших бывших учеников, который не имеет теперь к Вам никакого отношения; но говорю Вам, что я пишу, собственно, для своего удовольствия, чтобы удовлетворить неодолимому желанию сердца, а не для того, чтобы сколько-нибудь занять Вас. Еще раз простите меня, пожалуй -- не читайте дальше, но я не могу не писать, не могу допустить мысли, что мы теперь совершенно чужды друг другу и что все сношения наши прерваны. Мне стыдно, мне жалко своего ничтожества перед Вами, я вполне чувствую, что беспокою Вас, надоедаю Вам своим вздором; но при всем том что-то чудное, для меня самого неразгаданное заставляет меня докучать Вам, Иван Максимович! Будьте снисходительны ко мне, как прежде, и простите юношеское увлечение, которое тем сильнее, чем дольше было от всех скрываемо!
Итак -- как теперь, помню я первую весть и первый отзыв о Вас, когда Вы только еще приехали в Нижегородскую семинарию. В двенадцать часов, шедши из класса, услышал я от одного из Ваших тогдашних учеников, что у них в классе был новый профессор -- Сладкопевцев. При этом, не знаю почему, я тотчас спросил: "Да как же его зовут?" -- "Иван Максимович", -- отвечали мне. "Ну что же, каков?" -- "Молодец во всех отношениях: и умен и благороден". -- "Из Петербургской академии?" -- "Из Петербургской". -- "Надобно будет посмотреть. Каков он собой-то?" -- "Черен только очень, а то хорош". -- "Как-нибудь надо увидать..." Мы разошлись. И этим разговор кончился. И после этого, по-видимому, пустого разговора я уже не мог успокоиться. Смутно я постигал что-то прекрасное в этом соединении понятий: брюнет, из Петербургской академии, молодой, благородный и умный... Не говоря уже об уме и благородстве, надо заметить, что я особенно люблю брюнетов, чрезвычайно уважаю Петербургскую академию и молодых профессоров предпочитаю старым. Я с нетерпением ждал минуты, когда увижу Вас, и во все это время я чувствовал что-то особенное... Чего ищешь, то обыкновенно скоро находишь: на следующий же день я с полчаса прогуливался по нижнему коридору и дождался-таки Вас. Правду сказать, при моей близорукости я не мог хорошо рассмотреть Вашей физиономии, но и один беглый взгляд на Вас достаточен был, чтобы произвести во мне самое выгодное впечатление. Я люблю эти гордые, энергические физиономии, в которых выражается столько отваги, ума и мужества. Признаюсь, я несколько ошибся тогда, признавши Вас существом гордым и недоступным; но это было тогда полезно мне тем, что я стал с того времени считать Вас чем-то высшим, неприступным, пред чем я должен только благоговеть и смиренно посматривать вслед, жалея, что не могу взглянуть прямо в глаза. И тем приятнее было мне после разувериться, и тем совершеннее было мое счастие... Вскоре после того разнеслась весть о Вашем поступке с учениками В. и С.2 Много было тогда шума, много толков по всей семинарии... Боже мой! Сколько пересудов, сколько брани, сколько ожесточенных угроз сыпалось на Вашу голову! Я не мог терпеть этого: горой встал я за Вас, ссорился (со всеми),3 кто только мог со мной ссориться, спорил, бросал на Ваш поступок взгляды философские, рассматривал его на основании закона христианского и решительно не мог найти в нем ничего предосудительного. И один только голос отозвался вначале на мои клики, голос Ив. Знам.,4 известного Вам ученика Вашего... Все прочие назвали нас подлецами, а один, считавший себя моим другом, говорил даже мне: "Что ты, дескать, больно по новом-то ревнуешь? Против него теперь просто все озлоблены; смотри не попадись!" -- "Пожалуйста, не беспокойся, -- говорил я ему, -- вот посмотри -- пройдет какой-нибудь месяц, и все станут говорить то же, что я, что лучше Ивана Максимыча не бывало профессора в нашей семинарии". И действительно -- скоро все заговорили иначе: Вы умели привлечь к себе этих озлобленных учеников, от которых Ваша жизнь могла быть в опасности, как уверял Л. Ив!..5 Такова сила душевного превосходства над самыми грубыми людьми, каковы наши бурсаки!..
6 янв. 1853 г.
С тех пор три дня особенно заметил я в своей памяти до действительного знакомства с Вами: 29 ноября 1851 и 23 января и 7 февраля 1852. В первый из этих дней Вы приходили к нам, на немецкий класс, вместо П. Асафта,6 и спрашивали меня. Сколько мечтаний пробудилось тогда во мне! Сколько надежд приятно ласкали меня еще в то время, когда я шел в класс! Теперь припоминаю я подобное нетерпеливое ожидание в то время, когда, за год с лишним пред тем, ждали в Нижний вел. кн. Николая Николаевича с Михаилом Николаевичем.7 Но то ожидание было ничто в сравнении с нетерпением, с которым я ждал вашего прихода в класс! -- Наконец Вы явились <...>8 меня, заставили переводить <...> Переводили о крестовых походах, спросили, кстати, в котором веке жил Григорий VII?9 Я не знал тогда этого и сказал, что в XIII. Вы заметили мне, что нет, и я сконфузился и покраснел, как сказавший ужасную глупость и заслуживший от Вас невыгодное мнение. Долго горел я от стыда, что показал пред Вами свое незнание, и только тогда немного успокоился, когда справившись, увидел, что Григорий жил в конце XI и в начале XII века. "Ну, еще это ничего, -- подумал я, -- И. М. подумает, что я как-нибудь не нарочно смешал; одно столетие ничего не значит". Таким образом, хоть ложными аргументами я па этот раз успокоился.
В другой раз приходили Вы к нам па латинский класс 23 января 1852 года. В этот раз Вы также спрашивали меня переводить и заметили, что не нужно очень скоро читать и что не в этом состоит достоинство хорошего чтения. Это было для меня очень чувствительно, потому что действительно до этого времени я полагал, по крайней мере частию, и в этом достоинство хорошего чтения. По-латыни я знал хорошо и перевел тогда недурно, но все-таки не отличился. А отличиться чем-нибудь в Ваших глазах было необходимой потребностью души моей.
Но отличиться было нечем. Тщетно искал я случая и возможности, тщетно придумал разные глупые средства. Здравый смысл мой всегда меня удерживал при одних предположениях. Зато случай как-то представился сам: я встретился с Вами в четверг на масленице, 7 февраля 1852 года, в коридоре. Не знаю, слышали ль Вы что-нибудь обо мне, знали ль моего папеньку или просто так заговорили со мной, но -- Вы заговорили, и я вдруг исполнился какого-то восторга и, кажется, чрезвычайно поглупел и растаял. Я снял фуражку и стоял перед Вами в почтительном отдалении, едва отвечая на Ваш вопрос о том, где собрались ученики семинарии.10 Вы заметили мне, чтоб я надел фуражку, но мне казалось это нестерпимой дерзостью, и я продолжал стоять без фуражки, ничего не отвечая, так, что Вы наконец усомнились, есть ли со мною фуражка, и спросили меня об этом. Наконец я решился послушаться Вас в этом случае -- и это, вероятно, один из тех весьма редких случаев, когда бы я не послушался Вас с первого слова. И Вы начали говорить со мной так хорошо, но главное -- так ласково и откровенно, что я решительно бил вне себя от радости, и удовольствие слушать Вас смешалось во мне с гордостью и самодовольствием, оттого что я был и говорил с Вами. Это были счастливые минуты для меня.
15 янв. 1853 г.
Но это была только заря благодатного дня... После этого с лишком четыре месяца я не имел с Вами никаких сношений. И не знали Вы, проходя иногда мимо меня, с какой любовью глядел я на Вас, каким участием к Вам было наполнено это сердце. Я принимал близко к сердцу всякую перемену в Вашем положении, всякую, даже ничтожную весть о Вас. Я, например, страшился за Вас, не зная Вас, когда слышал о Вашем будто бы близком знакомстве с Апол. Ал. Кн.,11 когда говорили мне, что драгоценный наш о. Паисий невыгодно отзывался о Вас пред архиереем12 и т. п.; радовался, слыша о Вас хорошие отзывы, когда, например, Вас расхваливали все ученики за первый экзамен, на котором Вы были, когда моя тетушка Варвара Васильевна восхищалась Вашим умом и образованием. Но особенно я беспокоился о Вас во время Вашей двукратной болезни, когда так хорошо заставили Вас еще не совсем здорового явиться на небывалый экзамен перед рождеством. На святках я несколько раз приходил в семинарию, чтобы спросить подлекаря Соколова о Вашем здоровье, и не мог довольно нарадоваться, когда узнал, что Вы выздоровели... Но что же было со мною, когда наконец я сошелся с Вами ближе... Но я не могу утерпеть, чтобы не припомнить некоторых, скучных для Вас, но интересных собственно для меня, подробностей.
Дело было таким образом. Мне нужна была одна книжка "Христианского чтения"13 1847 года, и я пошел в библиотеку. Хозяин библиотеки Е. Понятовский сказал мне, что эта книга у Вас... Это представляло мне прекрасный случай по крайней мере побывать у Вас, и я решился им воспользоваться. Но -- увы! -- решительность моя тотчас исчезла, как только я пошел к Вам. Мне представлялось это почему-то неловким, дерзким; я думал, что это может быть неприятно для Вас. С половины дороги воротился я и потом больше недели собирался сходить к Вам. Однажды встретились Вы мне в коридоре, и я хотел спросить о книге, но тотчас представилось мне, что если И. М. скажет, что книги нет у него -- и только, и случай быть в его квартире опять потерян для меня, и, может быть, невозвратно. И хорошо, что не спросил я тогда!.. Наконец 17 июня я решился. С каким трепетом отворил я заветную дверь, как билось мое сердце, когда, вошедши в прихожую, услышал я шаги Ваши в смежной комнате!.. Чуть слышным, дрожащим голосом объяснил я Вам причину своего прихода и покраснел, когда Вы сказали: "Нет". С смущением и сожалением хотел уже я уйти, как вдруг -- не скажу неожиданно, но вопреки всем моим расчетам -- Вы пригласили меня посидеть у Вас. Я давно уже мечтал о знакомстве с Вами, и это была одна из любимейших дум моих, но я всегда и оставлял ее, как мечту, несбыточную в настоящем моем положении. Никак не полагал я, чтобы Вы были столько снисходительны. Поэтому, хотя Ваше приглашение отвечало тайной мысли моего сердца, однако я с удивлением услышал Ваши приветные слова, смешался еще более, а счастие было так полно, что я не имел сил притвориться и остался у Вас, хотя сам не понимал хорошенько, что же из этого выйдет... Напрасно старался бы я описывать весь тогдашний восторг мой, все счастье, которым я наслаждался, слушая Вас и смотря на благородные черты лица Вашего вблизь, так, что в первый раз тогда я хорошо рассмотрел Вас. Совершенно забывшись, вне себя от восторга, я часа четыре пробыл у Вас и, уходя, не позаботился даже извиниться, даже не подумал, что я утомил Вас: я думал только о себе. Как великому счастью, как великой милости судьбы радовался я тому, что мог услужить Вам, оставивши у Вас книжку "Современника". Притом -- это открывало мне возможность продолжать и вперед свои посещения... Долго после того не помнил я себя от восхищения... Давно уже не радовался я так искренно и полно, как в тот день.
К сожалению, я не долго пользовался своим счастьем: через месяц наступили вакации, и Вы уехали. Но прежде этого случилось еще одно обстоятельство, которое также надолго останется для меня памятным. Это было на экзамене. Спрашивали по Вашему предмету: сидели Вы и Андрей Егорович.14 Вызвали меня, и досталось мне читать по психологии о памяти: статья очень знакомая и простая сама по себе, но очень запутанная и отрывистая в наших лекциях. Я стал читать, остановился, снова принялся, опять встал и -- сбился. А. Е. сидел как пень и что-то отыскивал в конспекте; Вы мне и давали вопросы и возражения и поправляли и выручали меня. Но о. ректор 15 заметил, что я нетвердо читаю, и спросил А. Е., есть ли у меня память. При всем том, что я был в довольно неприятном положении, не мог я не улыбнуться, когда А. Е. вдруг встал, вытаращил глаза на ректора, потом на меня, заикнулся и -- высунул язык... Так оп и простоял да промычал что-то; Вы же заметили, что у меня более развит рассудок. Не знаю, хотели ли Вы только выручить меня или в самом деле подметили во мне эту черту, но только Вы сказали правду, и я в ту же самую минуту пожелал только, чтоб Ваши слова были искренни. В этот же день Вы еще раз показали свою внимательность ко мне, когда меня спросили с латинского языка. Из нашего отделения меня вызвали первого, а между тем ректор хотел продолжать то же, что переводили ученики первого отделения. Я не мог найти места, о. ректор рассердился и хотел отослать меня, не спросивши, А. Е. забился куда-то в угол; к счастию -- Вы были тут: тотчас дали Вы мне в руки свою книгу, указали место, и я стал переводить вместе с Вами. За этот раз я благодарен был Вам чуть ли не больше, чем за первый: там не так досадно было срезаться, потому что уроков я действительно не учил, но не ответить с латинского языка, при хорошем знании его, было бы уже особенно досадно... Несмотря на Ваше заступление, я был очень недоволен этим экзаменом и особенно сокрушался о том, что Вы будете уже нехорошего мнения о моих познаниях. Но и эта мысль на другой же день была почти совсем уничтожена Вами: Вы так снисходительно отозвались о моем ответе, так хорошо умели оправдать меня, что я совершенно успокоился на этот счет.
Не удалось мне проводить Вас в июле месяце на родину. Через несколько минут после Вашего отъезда вошел я в Вашу опустелую квартиру, пожалел, что не застал уже Вас, поговорил о Вас с подлекарем Соколовым, от всего сердца пожелал Вам мысленно счастливого пути и благополучного возвращения и грустно пошел домой, раздумывая, что лучше было бы, если бы Вы здесь остались... Да, лучше было бы!.. Лучше -- может быть, Вы и сами с этим согласитесь...
30 мая
Что мне еще говорить Вам, невыразимо добрый Иван Максимович, до сего места дочитавший нескладное мое писанье?.. Еще два месяца наслаждался я своей участью в знакомстве с Вами; но я не понимал тогда хорошенько ни своих чувств, ни своего положения... Вы, конечно, сами лучше меня видели, что происходило в душе моей. Вы не бранили меня, что я так часто ходил к Вам и так долго у Вас засиживался, Вы не хотели холодным приемом разрушить мои мечты, убить мое счастье, и я всегда встречал у Вас радушный привет. Я, конечно, очень хорошо сознавал, что Вы принимали меня "из милости", но, несмотря на мою гордость, мне не казалось унизительным пользоваться, и даже слитком, этой милостью: Вы были так высоки для меня, что я все бы принял от Вас, как и сам бы все сделал для Вас. Иногда думал я и то, что обременял Вас своими посещениями; но эти посещения приносили мне столько счастия, что я не в силах был противиться искушению. Никогда не забуду я этих вечеров, проведенных с Вами наедине, этой живой, одушевленной речи, в которой я участвовал только тем, что слушал ее; этих минут откровенности, которыми Вы иногда дарили меня. И мог ли я после этого не привязаться к Вам всеми силами молодой души, которая находила в Вас приближение к своему идеалу?.. Между своими товарищами я не нашел друга, потому что все они были очень пусты и по душе гораздо ниже меня. Привязавшись к Вам, я узнал наслаждения дружбы. Странное дело, кажется: наши отношения должны быть другого рода. Но я именно так понимал дружбу. Я слушал Вас, смотрел на Вас с такою искреннею и сильною любовью, Ваша радость и грусть так действовали на меня, Ваше счастье было для меня так дорого и я так жадно хотел бы чем-нибудь ему способствовать, что поистине никакой друг не мог бы более любить своего друга. С другой стороны, и Вы были ко мне так снисходительны, Ваше знакомство, беседы с Вами приносили мне столько счастья, что я не знаю, может ли какая-нибудь дружба принести более. А беспредельное уважение, какое я всегда имел к Вам, служило еще к большему скреплению и утверждению наших отношений...
Нижний. 10 июля 53 г.
Милостивый государь,
Иван Максимович!
Получивши это послание, Вы, конечно, немало удивитесь, и большого труда будет стоить Вам припомнить этого юного энтузиаста, который спустя лето вздумал теперь отправиться по малину. Но все-таки я еще надеюсь, что Вы припомните меня, хотя, прочитавши все, здесь написанное, Вы встретите совсем не то, чего бы могли ожидать от моей застенчивости. Ныне я и сам удивился, перечитав письмо. Многому Вы можете не поверить, многое принять за лесть, над многим посмеяться. Но что же мне за польза хвастать и льстить Вам теперь, ради каких благ рошусь я на такой подвиг? Если и есть что-нибудь льстивое в моих словах, то льстила Вам душа моя, которая -- может быть, и слишком -- увлеклась Вашими достоинствами. Смеяться же над наивностью, с которою выражены мои чувства, Вы властны сколько угодно. Я и сам теперь уже ставлю знаки вопроса против некоторых выражений тогдашних. Но умоляю Бас: верьте моей искренности и не смейтесь над моими чувствами: они заслуживают лучше быть принятыми.
Я хотел отослать к Вам мое письмо не прежде, как уже будучи обреченным в С.-Петербургскую академию. Но решения моего дела нет и доселе,16 так что я начинаю сомневаться, будет ли оно. А между тем до отпуска Вашего остается всего пять дней (нас отпустили ныне 2-го числа, по случаю холеры, от которой, впрочем, никто из наших знакомых не умер), и я должен поспешить, чтобы письмо застало еще Вас в Тамбове. Вот если такая сентиментальная вещь попадется в руки какому-нибудь тамбовскому остряку! Возрадуется, я думаю!.. Со стороны ведь этого не поймут...
Но между тем -- что бы ни случилось, Иван Максимович, если я и останусь в семинарии, и тогда -- еще более, нежели при других обстоятельствах, -- я умоляю Вас об одном: напишите мне маленькую записочку: она осчастливит и поддержит меня среди этой несносной, грязной и, если можно сказать, -- мертвой семинарской жизни, доходящей до высшей степени пошлости в нашем бесценном инспекторе17 (продолжающем производить: жена от jungo18 и дурак от duras19). Утешьте же меня!
Может быть, мы и увидимся с Вами: от всей души молю бога, чтоб успешно было Ваше намерение перейти в Московскую семинарию (только отчего же не в Петербургскую?). Тогда при свиданье, я, может быть, скажу Вам то, чего не мог сказать прежде, и уверю Вас в моей искренности. Я сознаю и могу обещать, что чувства мои останутся неизменны, тем больше что с Вашей стороны не может быть никакого повода к перемене: Вы не обманете моих мечтаний и надежд!.. Только вот в чем может быть впоследствии перемена: пройдет много лет, исчезнет этот детский, несвязный лепет, который Вы сейчас будете читать, и место его заступит мужественное, крепкое слово... Простите.
Ваш отъезд был для меня великим ударом судьбы. И теперь еще горько мне вспомнить об этом, а вот что писал я в своем дневнике, в порыве первого чувства, когда только узнал об Вашем отъезде: "Нынешний вечер сидел я у Ив. М., и чудные, непонятные желания томили меня. Голова моя горела; мне хотелось -- то расплакаться, то разбить себе череп, то броситься к нему на шею, расцеловать его, расцеловать его руки, припасть к ногам его. С грустным отчаянием смотрел я на него, наглядывался, может быть, в последний раз, и никогда еще, казалось мне, черные волосы его не лежали так хорошо, в каком-то чудном беспорядке на его голове, никогда смуглое, мужественное лицо его не было так привлекательно, никогда в темно-голубых глазах его не отражалось столько ума, благородства, добродушия и этого огня и блеска, в котором выказывалась сильная и могучая природа его. Я мысленно прощался с ним, и сердце мое надрывалось. И вот жизнь наша: были мы знакомы, в хороших отношениях, души наши сроднились несколько, и вдруг -- несколько сот верст расстояния разделяют нас, и мы ничего не знаем друг о друге, и нет между нами ничего общего". Это было писано 11 ноября 1852 года.20 Но что же? Неужели в самом деле, случайно сошедшись и разошедшись, мы навсегда останемся совершенно чужими друг другу? Это было бы слишком тяжело для меня, и я хочу верить, что Вы не разрушите моих надежд на продолжение знакомства с Вами. Кроме того -- Вы мне обязаны, потому что я доставил Вам случай неведомо сделать доброе дело. Прочтите, что писал я в дневнике 19 ноября, проводивши Вас уже совсем: "...Но, чтобы навсегда была драгоценна для меня память его, я даю обещание, в память его <...>"21 Таким образом, Ваше имя тесно соединяется с историею моего нравственного развития, и -- какие еще узы могут крепче связывать меня с Вами, хотя Вы, разумеется, остаетесь при этом свободны от всякого обязательства?..
Будьте же и ныне моим добрым гением, Иван Максимович! Храните меня издалека, как хранили вблизи! Через несколько месяцев я сердечно желал бы получить от Вас несколько строк в Петербурге, куда я, вероятно, отправлюсь в нынешнем году: прошение к графу22 подано еще в марте, и за меня просил письменно наш преосвященный.23 Кстати: это случилось в четверток на масленице,24 в тот самый день, в который прошлого года в первый раз сошелся я с Вами.25 17 июня придет, может быть, и решение из Петербурга.26 И как только я поступлю в академию, первым долгом почту уведомить Вас и, может быть, попросить Ваших советов, которые мне тогда будут, вероятно, очень нужны. Вы позволите мне надеяться, что мои искренние, благородные чувства в отношении к Вам найдут в Вас хоть какое-нибудь сострадание (simpathia), и Вы не откажетесь осчастливить меня хоть маленьким "post scriptum" по крайней мере, в письме к кому-нибудь из Ваших знакомых в Петербургской академии? Я, конечно, не имею никакого права на Ваше внимание, но при всем том -- признаюсь -- мне больно было бы заслужить от Вас оскорбительное презрение...
Вечно с любовию помнящий Вас
Ник. Добролюбов.
8. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
6 августа 1853. Москва
Москва, 6 авг. 53 г.
Воображаю, милые мои папаша и мамаша, с каким мучительным беспокойством смотрели Вы вслед удалявшемуся дилижансу, который оторвал меня от родимого крова.1 Вас тревожила не столько горесть расставанья, сколько страх грядущих неприятностей, которые могли встретиться со мною на неведомом пути. Но бог, которому молились так усердно все мы, и особенно Вы, добрая мамаша, милосердый бог сохранил меня цела и невредима. Вот мой путь.
Когда мы поехали, товарищ мой,1* вследствие некоторых влияний, находился довольно в [телячьем] расположении духа и потому начал тотчас сердечные излияния. Я не мешал ему, и потому скоро сам пришел незаметно к участию в его разговоре, то есть стал его слушать со вниманием. Впрочем, он не умел этим воспользоваться,2* и дело тем кончилось. Немного погодя я почувствовал вдруг, что мы остановились;3* скоро я выглянул, вижу -- ямщик хлопочет около лошадей; хочу спросить кондуктора -- его нет; через несколько минут, впрочем, является и он и на вопрос мой о причине остановки отвечает, что это, дескать, станция. С этим словом мы тотчас поехали: тут я понял, как хорошо сделали Вы, отправив меня в дилижансе. Вся езда была такого рода. Дорога большею частью шла лесами. Ельнику и сосняку -- несметное число; не диво, что нашим не дается ремесло топить торфом. Вечером 4-го пили мы чай в каком<-то> Черноречье, кажется; поутру 5-го, в четвертом часу, -- в Вязниках; напившись чаю, пока закладывали лошадей, я прошел его4* вдоль и поперек и, кажется, навел на жителей великое удивление: по крайней мере все встречные кланялись мне с какой-то нерешительностью и боязнью. Чем заслужил такое уважение, я, впрочем, не понимаю. Обедали мы во Владимире, это очень недурной городок, и если судить по той улице, чрез которую мы проезжали, то -- не хуже Нижнего; но кондуктор говорит, что только одна улица и есть порядочная во всем Владимире. Затем повечеру мы еще где-то пили чай, ночью проехали Покров и Богородск и в девятом часу во вторник приехали в Москву.2 До самой Москвы мы продовольствовались почти одним домашним запасом, а чаю, я полагаю, и в Петербурге мне не выпить: ужасающее количество; мятных лепешек станет на целую вечность, по замечанию Ивана Гаврилыча.3 За все это я, разумеется, очень благодарен Вашей трогательной заботливости. Что касается до матушки Москны, то я ничего но скажу о ней: "дистанция огромного размера!"4 Сейчас почти видел я ее с колокольни Симонова монастыря: я влезал на самый верх и действительно могу похвалиться, что видел всю Москву, разумеется, через два стеклышка.5* Сходя с колокольни, большею частию по винтовой лестнице, я насчитал 363 ступени: вышины в ней, говорят, 47 сажен; впрочем, это не знаю -- верно ли. Нынче же видел в Новоспасском и высокопреосвященного Филарета:5 он еще очень свеж, сед меньше Вас, папаша, но говорить едва может, как следует в церкви. Я стоял от него через три человека и едва мог расслушать некоторые слова из Евангелия, которое он читал на молебне... С ним служили два архимандрита, но отца Аполлония6 не было; поэтому прямо из Новоспасского поехали мы в Симонов, но нам сказали, что он (не Симонов, а Аполлоний) может принять нас не ранее вечерни; мы попросили отца Вениамина (бывшего оранского7 иеромонаха; он Вам свидетельствует почтение) доложить отцу архимандриту, что мы были, и затем отправились кататься по Москве; извозчик, по обыкновению, содрал с нас ужасно дорого. Завтра отправляемся в Петербург: в белокаменной смотреть больше нечего. Ходить по ней пешком -- невозможно, а поедешь --
Мелькают мимо: будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари... и пр. и пр.
См. у Пушкина.8 Кстати: если хотите иметь понятие о всей Москве (вообще, то есть), то возьмите только у Александра Ивановича6* "Физиологию Петербурга", прочтите статью Белинского "Петербург и Москва",9 и Вы будете понимать ее лучше, нежели побывши в ней неделю: статья писана за десять лет, но с тех пор ничего не изменилось в главном.
NB. Надеюсь, мне нет еще нужды уверять Вас, что я люблю Вас столько, сколько можно любить нежнейшему сыну, и что я никого из знакомых не позабыл?
Н. Добролюбов.
Если кто-нибудь будет обижаться, что поклонов нет, то, умоляю Вас, напишите: следующее письмо будет состоять из поклонов, низких, нижайших и глубочайших.
1* Воспитанник Нижегородской семинарии Иван Гаврилович Журавлев, посланный в Петербургскую духовную академию на казенный счет, или, как тогда это называлось, "по вызову". Отправление "но вызову" производилось так: духовная академия присылала в семинарию требование прислать воспитанника; семинарское начальство выбирало воспитанники и, по одобрении выбора архиереем, посылало в академию на казенный счет.
2* Он заснул, как это видно по ходу дела.
3* То есть вслед за товарищем уснул и Николаи Александрович.
4* Город Вязники.
5* "Через два стеклышка" значит, вероятно, не через бинокль, а через очки. H. A--ч еще в Нижнем стал носить очки; но, кажется, редко надевал их; так должно думать по рассказу его в "Дневнике" 1853 года о том, как он в зале Дворянского собрания смотрел с хоров на выборы: он пришел туда без очков и долго не решался надеть; надел только, когда подошел дядя и сказал, что надеть их не будет нарушением приличия.
6* Александра Ивановича Щепотьева; прежде он жил в доме Добролюбовых. Они оставались близкими знакомыми.10
9. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
10 августа 1853. Петербург
СПбург, 10 авг. 53 г.
Из первого письма моего Вы уже знаете, добрые и милые мои папаша и мамаша, что я благополучно прибыл в Москву. Так же точно благополучно переехал я от Москвы до Петербурга, по пресловутой в наших краях железной дороге. Я не успел рассмотреть хорошо устройства станций на этой дороге, -- ни московской, ни петербургской: московской потому, что приехал поздно, за четверть часа до отправления. Сначала задержал нас высокопреосвященный Филарет, к которому ходили мы принять его благословение, а потом долго хлопотал я в почтамте с деньгами Леонида Ивановича.1* Кстати -- уведомьте его при случае, что поручение его я исполнил самым неудачным образом: не нашел в Москве никого из тех, которым мог передать его деньги, и переслал их в Горки по почте, а перстень так и остался у меня. Таким образом, сама судьба идет наперекор убеждениям Леонида Ивановича, который прочит меня в монахи:2* через него же она посылает мне перстень... Приехав на станцию железной дороги, я прежде всего должен был взвесить чемодан, отдал за него рубль серебром (по две коп. сер. с фунта), получил No, который наклеили также и на чемодане, потом показал свой билет,3* взял билет на место, заплатил семь рублей4* и сел в вагон. В Нижнем я имел самое нелепое понятие о вагоне и даже несколько удивился, когда ввели меня в настоящий, а не воображаемый. Я представлял себе вагон просто экипажем, хоть и особенной формы, но все же экипажем, а между тем он есть не что иное, как маленький четвероугольный домик -- настоящий Ноев ковчег, -- состоящий из одной большой комнаты, в которой поделаны скамейки для пассажиров. Он имеет двери с двух сторон, окошечко вверху и по бокам -- четыре; аршина четыре в ширину и сажен пять или шесть даже -- в длину. В ряд садится в нем -- вдоль десять, а поперек четыре человека, итого сорок человек всего: обстоятельство довольно неприятное, потому что в вагоне делается душно, особенно если попадется сердитый кондуктор, который никак не хочет ни отворить дверь, ни выпустить пассажира на платформу, из опасения, что он упадет. Весь день ехали мы прекрасно, ночь -- не совсем удобно, потому что спать неловко, особенно ежели попадется сосед довольно беспокойный. Со мной рядом сидела во всех отношениях очень приятная дама,1 но только постоянно ворчала к вечеру, что очень счастливы те, кому пришлось сидеть одному на скамейке. (А надобно заметить, что скамьи расставлены поперек -- по две в ряду -- и на каждой помещается по два человека; если же полного числа нет, то на некоторых сидит один.) Я отвечал ей, что совершенно согласен с ней и что если б была пустая скамейка, то я непременно бы занял ее, чтобы сидеть одному, и она замолчала. Я сидел в вагоне 3-го класса. Вагоны 2-го класса отличаются только тем, что в них ставится обыкновенно не голая деревянная скамья, а софа. В первом классе и драпировка, и кушетки, и кресла, и ломберные столы с зеленым сукном -- все удобства; вагон огромный. Впрочем, когда Вы поедете ко мне в Петербург, я бы советовал Вам сесть лучше во второй, чем в третий вагон. Удобство одинаков, но дело в том, что туда не всякий садится, что для Вас имеет большую важность. Конечно, при нас5* самые великие неприятности этого рода состояли в том, что возле меня немилосердно истребляли балык, да еще один купец выдрал за уши мальчишку за то, что он ушел с своего места, оставив без присмотра вещи, а тот не совсем вежливо, хотя и с большим юмором, высказывал ему причину своей отлучки; но в другое время, с другими пассажирами может случиться и что-нибудь худшее. Затем Вы, конечно, сами видите, что страху тут нет никакого: впереди едет паровоз, за ним -- в нашем поезде ехало восемь вагонов, мы мчались так, что я и не замечал ничего, что делается за стенами моего ковчега... Приехали мы в Петербург во время дождя, и дождя осеннего, мелкого, спорого. Нанял я извозчика за 25 коп. серебром до Духовной академии, товарищ мой также; смотрим, довез нас извозчик до Казанского моста и остановился: здесь, говорит. Так и сяк, спрашиваем будочника, где найти академию (а уж я знал, что у Казанского моста нет ее), он указал нам, и нас привезли на Васильевский остров, условившись, что еще четвертак я должен отдать за это. Приехали, смотрю -- Академия художеств!.. "Что ты за болван, братец мой! Куда ты завез меня?" -- "Да куда же, сударь? Мы только и знаем, что одну микодемию; разве еще есть какая"? Делать нечего, растолковал кое-как, что Духовная академия и Невская лавра значит то же, что Невский монастырь, и что тут же Невский проспект. Негодяй понял наконец, но очень основательно начал доказывать, что, привезши меня сюда за полтинник, он не иначе может довезти меня отсюда, как за полтинник же. Дождик продолжал лить, чемодан довольно тяжел, и я увидел себя в необходимости согласиться. Приехавши в академию, я нашел тотчас отца Иустина2 и узнал от него, что подобная история случается очень со многими. Вы бы сказали, говорит, чтоб вез в Невский монастырь или, еще лучше, на Невский проспект; а то ведь они ни Духовной академии, ни лавры не знают. Я обещал с редкою искренностию, что вперед всегда так буду делать. Иван Гаврилович6* оказался в этом случае ровно столько же глуп, как и я... В академии видел я всех земляков, кончивших здесь курс, представлялся А. П. Соколову,3 пил чай у него, сходил в столовую академическую, был у всенощной, после того представлен был инспектору и услыхал от него объявление, что до окончания экзаменов (то есть до сентября, вероятно) я должен жить на квартире; а Ивану Гаврилычу велел он отвести комнату, хотя и заметил ему: "Что Вы зверьком смотрите? Здесь это не понравится..." Земляки еще заранее отыскали мне комнатку недалеко от академии, за три рубля серебром в месяц, впрочем без стола. "Да что ж я буду есть-то", -- подумал я. Одной булкой нельзя питаться, а в трактире за раз возьмут, пожалуй, мой недельный бюджет... Предложил хозяину доставлять мне стол; говорит: "Не могу; вы иной день не придете, а я буду готовить; ведь у меня пропадет". Я обещал с вечера сказывать, когда не приду, и должен был согласиться платить рубль двадцать копеек ассигнациями на каждый день за стол. Конечно, это не совсем выгодно, но мое положение теперь таково, что им всякий спекулятор может пользоваться. Теперь расскажу Вам дело... Здесь случилось со мной весьма важное и, может быть, счастливое обстоятельство. На моей квартире нашел я поселившегося в одной комнате со мной студента Педагогического института,4 одного из тех, которые в предпрошлом году поступили в институт, не выдержав экзамена в Духовную академию. Наверху жили в том же домике два брата, один -- кончивший курс в здешней академии, другой -- студент Вятской семинарии, сыновья тамошнего ректора. Младший брат приехал было держать экзамен в Духовную академию, но брат не посоветовал ему, и он подает прошение в Педагогический институт. Вчера к студенту института пришел товарищ,5 живущий на даче, которую нанимают для студентов каждое лето и на которую мой соквартирец не попал только потому, что приехал из отпуска7* раньше срока (не подумайте, чтоб кто-нибудь из студентов должен был все время ученья жить на квартире). Этот товарищ рассказывал: в институте, "брат, слезы; на 56 вакансий явилось только 23 человека, и из числа их только 20 могли быть допущены к экзамену, потому что из трех остальных -- одному 38 лет, другому 14, третий какой-то отчаянный.8* Через несколько дней еще был экзамен: явилось пять человек, и все приняты почти без экзамена..." Я сказал, что если не примут в академию, то и я бы попытался, и студенты начали такие уверения,9* что мне даже не верилось. Наконец один начал советовать, чтоб я сходил на днях в институт, поэкзаменовался там (а это можно сделать без всяких письменных документов моих)10* и потом быть спокойным. Я сказал, что не вижу причины, для чего бы решаться на такую мистификацию, и он объявил мне вот что: "Теперь они11* в отчаянии и принимают всякого, а между тем хлопочут по всем гимназиям и семинариям.12* Например, один профессор выписал шесть человек из одной смоленской семинарии, где он сам учился. Министр объявил, что если к 1 сентября не будет полного комплекта, то он закроет заведение, а между тем у вас13* к тому времени только кончатся экзамены. Если вас постигнет неудача,14* куда вы тогда денетесь?.. А теперь,15* выдержавши экзамен,16* вы можете быть спокойны насчет академии. Если же вас примут,17* то придите только к директору и скажите: "Ваше превосходительство! Я получил от родителей письмо, в котором мне ни под каким видом не советуют поступать в Педагогический институт", -- и он, не имея в руках ваших документов, не может никак вступиться за это". Такой ход дела поставил меня в страшное раздумье. Мне бы так хотелось поступить в институт, что, выдержавши там экзамен, я бы стал умышленно молчать на экзамене академическом.18* Но, во всяком случае, я не решусь избрать окончательно место воспитания без воли Вашей, мои милые, дорогие, бесценные папаша и мамаша, которых теперь больше, чем когда-нибудь, люблю я. Умоляю Вас, решите мое недоумение, выведите меня поскорее -- если можно, ныне 19* -- из того мучительного состояния, в котором я нахожусь теперь... Пока еще можно воротиться мне,20* а между тем, кроме других выгод, у меня останутся в кармане (зашитыми) 35 целковых, которые, право, жалко отдать за неуклюжую шляпу и не совсем тонкий сюртук академический.21* Весь нынешний день я в таком волнении, что, как видите, даже бумагу взял вверх ногами,6 начиная писать к Вам. Простите. Все, что говорили о болезнях, и климате, и воде -- чистый вздор; я живу двое суток здесь и не чувствую их влияния. Желаю Вам всего, всего, что только есть лучшего на земле. Знакомых я действительно позабыл было на этот раз:22* так, пожалуй, не сказывайте им, что я писал к Вам.
Н. Добролюбов.
1* Леонид Иванович был один из профессоров Нижегородской семинарии.7
2* Леонид Иванович "прочил" его в монахи, то есть уговаривал поступить в монахи, когда будет в академии, внушая ему, без сомнения, ту мысль, что, пошедши в монахи, он наверное станет архиереем.8
3* Тот документ, которым семинарское начальство удостоверяло, что предъявитель его -- воспитанник Нижегородской семинарии такой-то и проч., едущий в Петербург с разрешения начальства. В первое время по открытии Московско-Петербургской железной дороги пассажирские билеты выдавались только по предъявлении так называемого "вида" (паспорта или другого документа, удостоверяющего личность).
4* В 1853 году это была цена двух билетов третьего класса.
5* То есть: при мне и Журавлеве.
6* Журавлев.
7* Из отпуска на каникулы.
8* Полоумный.
9* Относительно легкости приемного экзамена в институт.
10* Находившихся у академического начальства, которому были представлены при заявлении просьбы о допущении к экзамену в академию.
11* Лица, составляющие институтское управление, директор и конференция, членами которой были профессоры.
12* Посылая приглашения ехать в институт.
13* В академии.
14* На академическом экзамене.
15* "а теперь" -- разговорное выражение, имеющее смысл: "а теперь подумайте хорошенько о моих словах".
16* Выдержавши экзамен в институт.
17* Примут в академию.
18* Для чего ж идти на академический экзамен, если идти с намерением молчать на нем, чтоб оказаться но выдержавшим его? -- Для того, чтоб отец имел оправдание перед архиереем, мог сказать ему: мой сын поступил в Педагогический институт лишь потому, что не выдержал экзамена в академии. -- Николай Александрович предполагал, что архиерей рассердится на него за поступление не в академию, а в светское учебное заведение. Опасение было напрасное. В те времена поступление воспитанника семинарии в университет или в одно из двух тогдашних учебных заведений, равных университетам, -- в Педагогический институт или Медико-хирургическую академию -- считалось успехом, делающим честь семинарии; непосредственное начальство семинарии гордилось этим; приятно это было и архиерею, высшему начальнику семинарии.
19* "Выведите меня поскорее -- если можно, ныне -- из" и т. д. -- смысл ясен: "Отвечайте мне, если можно, в тот же день, как будет получено вами это письмо"; возможность отвечать в тот же день зависела от того, почтовый ли день это будет (почта из Нижнего в Москву -- и через Москву в Петербург -- Ходила тогда или только три, или даже только два раза в неделю). -- Итак, смысл слова "ныне" ясен; но оно употреблено неправильно. Николай Александрович уж не делал тогда ошибок подобного рода. Но вот теперь, переносясь воображением в тот день, когда получится его письмо, он уж называл этот день нынешним; такая неправильность выражения показывает, что когда он делал ее, мысли его путались от волнения.
20* Трудно разобрать, о чем именно думал Николай Александрович, когда писал, что "пока" ему еще можно "воротиться". Хотел ли он сказать, что ему еще не поздно отказаться от намерения поступить в институт и вернуться к намерению поступить в академию, или он считал свои слова имеющими то значение, что ему еще можно возвратиться в Нижний, в Нижегородскую семинарию? -- Кажется, он хотел сказать именно это: дальше он говорит, что если вернется, то будут сбережены деньги, которые пришлось бы ему внести в академию за одежду академической формы. Но обратный путь в Нижний стоил бы ему дороже, нежели путь из Нижнего в Петербург: он ехал из Нижнего до Москвы в дилижансе; теперь ему пришлось бы или прожить в Москве несколько дней, пока достанется на его очередь место в дилижансе, идущем в Нижний (места в дилижансах разбирались нарасхват, надобно было записаться и ждать очереди); или, если б он не захотел проживать деньги в Москве, дожидаясь места в дилижансе, ему пришлось бы ехать на перекладных; хотя б нашелся попутчик, как тогда говорилось, то и половина "прогонов" составляла сумму больше цены места в дилижансе; потому с мыслью о возвращении в Нижний была несообразна мысль о сбережении 35 рублей, "зашитых", по тогдашнему провинциальному обычаю, для вернейшей безопасности, под подкладку одежды. -- О чем же, собственно, думал Николай Александрович, когда писал, что ему еще не поздно "воротиться"? -- Мысли у него путались; кажется, он хотел сказать, что ему не поздно воротиться в Нижний (то есть в Нижегородскую семинарию); действительно, было бы не поздно: он еще оставался воспитанником семинарии, был только уволен в отпуск. Но когда он писал эти слова, в его воображении была неотвязная мысль о поступлении в институт, и в числе "выгод" возвращения в Нижний оказалось сбережение, которое обусловливалось поступлением в институт и было несовместно с мыслью о возвращении в Нижний.
21* Te воспитанники семинарии, которые приезжали в Духовную академию не на казенный, а на свой счет, должны были при поступлении в нее вносить деньги за выдаваемую им одежду академической формы. Принимаемые в Педагогический институт все получали обмундировку бесплатно.
22* Вероятно, ему говорили перед отъездом из Нижнего, что он в своих письмах из Петербурга станет забывать правило тогдашнего провинциального приличия, требующее писать поклоны знакомым.
10. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
23 августа 1853. Петербург
СПбург, 23 авг. 53 г.
Простите меня, мои милые, родные мои папаша и мамаша, которых так много люблю и почитаю я во глубине души моей!.. Простите моему легкомыслию и неопытности! Я не устоял в своем последнем намерении,1* и письмо Ваше1 пришло уже слишком поздно1 -- к вечеру того дня, в который поутру объявлен я студентом Главного педагогического института... Не оправдал я надежд и ожиданий Ваших, и -- горе непослушному сыну!.. Тоска, какой никогда не бывало, надрывает меня эти два дня, и только богу известно -- скольких слез, скольких мук бесплодного раскаяния стоило мне последнее письмо Ваше! Как в горячке метался я оба дня, дожидаясь почты, и, если б можно, сам полетел бы к Вам, чтобы у ног Ваших вымолить прощение... Не стану теперь оправдываться, не стану ничего рассказывать Вам, потому что я слишком возмущен,2* но, с полным сознанием своей вины, прибегаю к Вам с мольбой о прощении и благословении... Оно только может возвратить мне потерянное спокойствие, которого нигде я не нахожу теперь... Как ни хорош Педагогический институт и как ни хорошо принят я в нем, но я лучше бы желал быть последним в академии -- именно потому только, что Вы это одобряете... Не считайте же меня ослушным, непокорным сыном... Клянусь, если б я знал, что Вы так сильно вооружитесь против института, не поступил бы я туда ни за какие блага в мире. Всеми преимуществами, всей будущностью своей пожертвовал бы я, чтобы только исполнить волю Вашу, волю любящих родителей, которых счастие для меня дороже моего, которого еще я не понимаю... Но я ошибся, я обманулся, и жестоко наказываюсь3* за опрометчивость!.. Горе же мне, несчастному своевольнику, без благословения родителей!.. Я чувствую, что не найду счастья с одной своей неопытностью и глупостью...
Неужели же оставите Вы меня,4* столь много любившие меня, так много желавшие мне всего доброго?.. Неужели по произволу пустите Вы меня5* за мою вину перед Вами?.. Простите, умоляю Вас... Простите и требуйте чего хотите, чтоб испытать мое послушание. Скажите слово -- и я уволюсь тот же час из института, ворочусь в семинарию и потом пойду, куда Вам будет угодно, хоть в Казанскую академию... Лучше вытерпеть все пытки горького унижения и пошлых насмешек, лучше испытать все муки раздраженного самолюбия, разбитых надежд и несбывшихся мечтаний, чем нести на себе тяжесть гнева родительского. Я вполне испытал это в последние дни после получения Вашего письма. Избавьте же меня от этого состояния, простите, простите меня... Я знаю -- Вы меня любите... Не смею подписаться тем, чем недавно я сделался,6* чтобы не раздражить Вас... Но все еще надеюсь, что Вы позволите мне назваться сыном Вашим.
Н. Добролюбов.
С следующей почтой, поуспокоившись, я буду обстоятельно писать к Вам... По горько смущает меня, тяжело налегает на сердце страшная мысль, как будет принято это письмо мое. Еще раз -- ради господа бога, ради всего святого и дорогого для Вас -- простите моей неопытности, не лишите меня Вашей любви и благословения, без которых нет в мире счастья, не оставьте Вашими советами, без которых я пропаду здесь. Ради бога, ради Христа -- умоляю любовь Вашу. Иначе -- я не знаю, что будет со мною...
1* В своем намерении ждать их решения.
2* Возмущен раскаянием, печалью; взволнован, расстроен.
3* Наказываюсь раскаянием, страданиями совести.
4* Оставите вы без вашего благословения, без ваших советов.
5* Неужели покинете меня на произвол моей неопытности, на волю судьбы.
6* Семинаристы, поступившие в какое-нибудь высшее училище, имели обычай подписываться в первое время по поступлении: студент такого-то учреждения. Так подписался и Николай Александрович в письме 6 сент., получив уверение, что отец и мать не сердятся на него.
11. В. В. ЛАВРСКОМУ
25 августа 1853. Петербург
СПбург, 25/VIII 1853
Я не обещался писать к Вам, Валериан Викторович, но, как обыкновенно бывает в таких случаях, не держу своего слова. Это -- вследствие того соображения, что не могу же я, в самом деле, адресовать мое письмо просто в Нижегородскую семинарию, для того чтобы оно было прочитано всеми товарищами, как говорил я Вам на прощанье. Будьте же Вы за всех их и передайте им всем нежнейшие чувства любви и преданности моей, которые не премину сохранить навеки нерушимо ко всем им вообще, хотя всех почти позабуду в частности. Разделавшись с ними таким образом, спешу принести Вам повинную в том, что я ничего не осматривал и ничего не видал особенно хорошего в Москве, в которой был всего один день. Только церковь Василия Блаженного доставила мне некоторое удовольствие: долго смеялся я над разноцветными ее головами. Не вкусил я даже и саек московских и калачей не отведал... то есть просто совершенным профаном остался насчет всех московских прелестей. Очень сожалею об этом, и тем более искренно, что если б я присмотрелся побольше к Москве, то, полагаю, восхищение мое Петербургом было бы гораздо полнее и внезапнее... Здесь я занимаю пока небольшую, впрочем чистенькую, комнатку, отделенную только перегородками от других двух, что дает мне возможность знакомиться с петербургскими нравами (в низшем, конечно, классе). Впрочем, беспрестанные россказни двух старух очень мешали мне два-три вечера, когда я готовился к экзамену. Экзамены в академии кончатся, кажется, завтра. Журавлев отличается и поддерживает честь семинарии; я же не имел этого счастия. По общему отзыву экзаменующихся, нынешнее испытание довольно безалаберно, и потому -- не то, чтобы строго, и не то, чтобы слабо, а так -- куда вывезет. Впрочем, несмотря на то, все согласны и в том, что кто плохо отвечает, тот всеконечно плох, а кто бойко держит этот приемный экзамен, тот и впредь будет умный человек. Я, с своей стороны, много об этих предметах не любопытствую, и потому -- извините, что не могу сказать ничего определенного... Еще один земляк наш потерпел здесь самое незаслуженное несчастие. Это -- Аврорин,1 который еще некогда обратил Ваше внимание своей проповедью, которую говорил он в Мироносицкой церкви. Так он выдержал очень хорошо экзамен в Педагогическом институте и затем был принят, но на другой день после принятия опять уволен за старостию лет: ему 22 года. Теперь не знаю уже, куда он, бедный, девался: дня два я его не видал здесь... Позвольте, однако, обременить Вас некоторыми поручениями. Митрофану Ефимовичу1* скажите мое почтение и вместе передайте, что писать к нему я скоро не буду, потому что причина или стимул для этого более не существует. Зато я попрошу Журавлева обо всем его уведомить. Ивану Александровичу2 скажите, что 7 сентября я не забыл и не забуду, но что письма от меня он долго не дождется, по всей вероятности до рождества. У меня в эти месяцы будет очень много работы: к рождественским экзаменам я должен выучиться французскому языку, если не хочу отправиться обратно в Нижний. Дмитрию Ивановичу Соколову3 объявите, что в Медико-хирургической академии прекрасное житье и что вакансий для стипендиатов открывается все более и более. Ныне увеличено число флотских стипендиатов и предложены новые стипендии от министерства внутренних дел. Стало быть, поступить в число стипендиатов гораздо легче, чем прежде; но зато экзамен стал строже -- оттого, говорят, что сюда2* обращается ныне очень много поляков, которых права очень ограничены теперь во всех прочих учебных заведениях. Потом поклоны товарищам раздайте, как сами знаете... Это уже совершенно в Вашей воле и на Вашей ответственности. Может быть, я отправлю скоро официальное послание к кому-нибудь из начальствующих наших, которым подобных нигде не наш ел я здесь. Жалко, право, становится, как вспомнишь о некоторых. Здесь -- хоть бы в академии3* -- все прекрасно, все безукоризненно, но все-таки мало веселья, все слишком серьезно: ни анекдота, ни перехода чрез Геликон4 какой-нибудь, ничего этого столь знакомого и столь милого... Право, только затем, чтобы послушать таких прекрасных вещей, чрез год захочется в Нижний. А до тех пор между тем не томиться же мне духовной жаждой, влачась в этой пустыне незнакомого города.5 Так вот что: не оставьте поднести чашу студеных анекдотов, чтобы не вдруг лишиться мне этого сокровища. В самом деле -- пишите ко мне, пожалуйста. Очень приятно будет знать, что делается на родине. Адрес пишите: студенту Главного педагогического института NN, которым имею честь быть.
1* Лебедеву; он был товарищем Николая Александровича по семинарии. Впоследствии M. E. Лебедев жил в Петербурге; в последнее время болезни Николая Александровича Митрофан Ефимович ухаживал за ним с неутомимою заботливостью самого любящего родного брата.8
2* Вместо: "туда" (в Медико-хирургическую академию).
3* В Духовной академии.
12. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
6 сентября 1853. Петербург
СПбург, 6 сент. 53 г.
Так Вы на меня не сердитесь, так Вы благословили меня!1 И даже ни одного упрека за своевольство! Как я теперь весел, спокоен и счастлив, этого невозможно высказать... Теперь я буду писать Вам, милые мои папаша и мамаша, много, много, все буду писать Вам. Вот, если хотите, с начала истории. Когда сказали мне, что можно поступить в Педагогический институт, я не мог не впасть в сильное раздумье. Я соображал и припоминал, я молился, и после долгого, мучительного размышления только с самим собою и ни с кем больше решился я на этот важный шаг, определяющий судьбу моей будущности. Я припомнил, что и Вы говорили мне о поступлении в институт при неудаче в академии или даже после ученья академического; я сообразил и советы и отзывы некоторых знакомых, вошел и в свои собственные наклонности и после всего этого приступил к делу. Отправивши письмо к Вам,1* я не рассчитал, что ответ придет очень поздно,2* и потому писал, что без Вашего согласия не решусь ни на что. Но потом увидел я, что если до этого ни на что не решаться, то ничего и не сделаешь. Поэтому вечером 12-го числа отправился я к инспектору института, Александру Никитичу Тихомандрицкому; 2 спросил его, можно ли держать экзамен без документов моих, которые представлю после, объяснил обстоятельно все дело и получил позволение явиться на экзамен 17-го числа. В этот же самый день назначен был первый экзамен в академии. (Поэтому я вечером 16-го послал Журавлеву 3* записку, что зубная боль препятствует мне быть на экзамене.3 Он тотчас пришел осведомиться, потому что квартира моя была почти возле академии. Я лег и очень болезненно отвечал ему, что, к несчастию... и проч.) На другой день пошел я в институт, вместе с сыном вятского ректора. Пришедши туда, прежде всего должен я был написать сочинение "О моем призвании к педагогическому званию",4 и как написать что-нибудь дельное нельзя было на такую пошлую тему, то я и напичкал тут всякого вздору: и то, что я хорошо учился, и то, что я имею иногда страшную охоту поучить кого-нибудь, и то, что мне 17 лет, и то, что мне самому прежде очень хочется поучиться у своих знаменитых наставников. Знаменитый наставник посмотрел сочинение, посмеялся, показал другим и решил, что оно написано очень хорошо. На экзамен 4* я вышел прежде всего к Лоренцу.6 Он прогнал меня по всей всеобщей истории и заключил: "Ви отшень хорошо знаете историю". Это меня ободрило, и с веселым духом держал я экзамен по другим предметам, а после экзамена подошел к инспектору и спросил его: "Александр Никитич, позвольте узнать, могу ли я надеяться поступить в институт? Иначе я могу еще теперь обратиться в академию". Он, вместо ответа, развернул список и, показав мне мои баллы, довольно высокие, сказал: "Помилуйте, а это что же?" Затем 20-го числа был другой экзамен. В этот день поутру спросил я инспектора о моих документах, не нужны ли они. Он отвечал мне: "Вы только держите экзамен так, как начали, и все будет хорошо. Об этом не беспокойтесь". По окончании экзамена он поздравил меня с поступлением. На другой день пришли мы на докторский осмотр, согнали нас в одну комнату, разоблачили донага, и потом доктор осматривал каждого. Я оказался здоровым как нельзя больше, и потому с этой стороны Вы имеете теперь сильное ручательство. Затем в этот же день, 21-го числа, позвали нас в конференцию, и директор прочитал: принимаются такие-то безусловно. Таких нашлось человек двенадцать, меня не было. "Без благословения родителей нет счастья", -- подумал я; но директор начал снова: "Затем следуют те, которые, хотя оказались хорошими, даже очень хорошими, по всем предметам, но слабы или в немецком или во французском языке, и потому (тут -- можете представить -- он остановился и закашлялся; я задрожал) могут быть приняты только под условием, что они к первым зимним праздникам окажут свои успехи в этих языках". В этот разряд попала большая часть семинаристов, и я -- первый. Таким образом, я был уже принят, когда, пришедши домой, получил второе письмо Ваше,5* которое в один миг повергло меня в такое отчаяние. Вы, кажется, недовольны слишком сильным тоном моего письма,6* в котором я ничего путем не объяснил Вам. Но я тогда решительно не мог писать иначе: так быстр и так тяжел был этот переход от полного счастья к безнадежной горести. Хорошо еще, если бы я мог кому-нибудь сказать мое горе;7* но -- Вы знаете мой характер... Получил я письмо при товарищах: слезы навернулись у меня на глазах, когда я прочел его, но я только свистнул и очень равнодушно8* положил его в карман... Зато после9* плакал целый вечер. В одну из самых горьких минут написал я Вам мое письмо, которым, может быть, даже напугал Вас. Простите, но вспомните -- ведь Вы писали, что если я не поступлю в академию, то осрамлю и себя, и Вас, и семинарию, что Вы не думали, чтоб я был так легковерен, и пр., и пр. Было от чего прийти в отчаянье. Я даже не ожидал от Вас и теперь такого всепрощения. Но зато теперь я совершенно счастлив...
Так -- дело у меня оставалось за документами. И, как нарочно, долго преследовало меня несчастье после этого дня. Сначала инспектор обещал требовать их из академии официально, но в понедельник, 24-го числа, директор призвал меня с четырьмя другими, не представившими документов, и объявил, что если к 1 сентября не представим своих бумаг, не будем приняты. Я отправился в академическое правление... Но, позвольте, здесь произошла маленькая сценка, которая может служить образчиком, как обходятся с студентами в академии. Вошел я в приемную, -- сторож кричит: "Что надо?" -- "Евграфа Иваныча",7 -- отвечаю. (Это -- секретарь.) "Вон он сидит", -- говорит сторож и указывает пальцем. "Так доложи, что его спрашивают". -- "Как я могу", -- с испугом прерывает он. "Так скажи хоть письмоводителю"... Ну, сказал письмоводителю; выходит... "Что вам?" -- "Евграфа Иваныча". Сходил, доложил. Евграф Иваныч высылает опять спросить, по какому делу пришел я. Я объяснил, письмоводитель сходил и сказал ему, и опять он выслал сказать, что это не его дело, чтоб шел к его помощнику. А помощник еще пред этим посоветовал сходить к преосвященному,10* узнать, что мне делать... Видя такой порядок и доброжелательство, я написал прошение о выдаче документов и отправился в духовно-учебное управление, не без трепета при мысли, что же такое секретарь духовно-учебного управления, если таков академический секретарь. Но оказалось совсем не то: секретарь там очень просто вышел ко мне, попросил подождать, доложил тотчас вице-директору Ив. Ив. Домонтовичу, который управлял в отсутствие Карасевского,11* и ввел меня в присутствие. Домонтович очень вежливо расспросил меня о моих обстоятельствах, припомнил, что у меня батюшка протоиерей12* в самом Нижнем, что обо мне писал преосвященный, потребовал дело обо мне, прочел прошение, и так как оно написано было довольно искусно, то есть очень неопределенно и чуть недвусмысленно, то он начал меня расспрашивать на словах о деле. Я представил ему все так, что он подумал сначала, будто я пришел к нему с жалобою на академическое начальство;13* я поспешил отстранить такое подозрение, и после долгого разговора он заключил: "Так Вы так и говорите, что просто переменили решение, а не то, что Вас не допустили к экзамену". Я промолчал на это. Домонтович поговорил еще со мной о холере, о здоровье преосвященного14* и ректора15* и отпустил меня, приказав тотчас заготовить доклад к графу.16* Граф, разумеется, подписал, не читая. 28-го числа я получил из академического правления свои документы, представил директору17* и в тот же день поселился в институте, где пребываю и до сих пор, в добром здоровье и совершенном теперь счастии.
Теперь я ответил на большую часть Ваших вопросов. Остается еще сказать о том, лучшим ли я нахожу для себя институт, чем академию?.. Вы можете так спрашивать, не видавши института и академии, и чтобы вполне представить превосходство первого, надобно самому присмотреться к обоим. Разумеется, у кого какой вкус; кому что нравится: еще не дольше как вчера один студент наш восхищался Медицинской академией, потому что там можно курить когда и где угодно и ходить по корпусу без сюртука, или, лучше сказать прямо, просто "в натуре".18* Другим нравится и Духовная академия; но что касается до меня, то Вы, конечно, припомните, что я поехал в Духовную академию только от крайности. Давнишняя мысль моя и желание было поступить в университет; но когда сказали мне,19* что это невозможно, я старался найти хоть какое-нибудь средство освободиться от влияния [Андреев Егорычей, Порфириев Асафычей, отцов Паисиев и других],20* и это средство я нашел в Петербургской академии. Но и при этом у меня всегда оставалась мысль -- не только поступить на статскую службу, но даже учиться в светском заведении.21* Мысль эта глубоко вкоренилась во мне и ничуть не была пустой мечтою, как уверял один человек.22* Я уж умел наблюдать за своими склонностями, умел сообразить кое-что и давно понял, что я совсем не склонен и не способен к жизни духовной и даже к науке духовной.23* И припомните, слышали ль Вы от меня хоть раз хоть одно слово о преимуществе Духовной академии пред университетом?.. Кажется, никогда. Я покорился судьбе, хвалил академию Петербургскую насчет других академий духовных, но никогда не возвышал ее над светскими заведениями... И что же мог я чувствовать, когда, приехавши сюда, вдруг увидел возможность осуществить давнишние мечты, 8 когда я опять нашел то, что считал уже невозвратно потерянным?.. Я не мог не броситься на эту мысль -- поступить в институт,24* не мог упустить благоприятный случай, тем более что экзамен институтский был легче25* академического (в академию из 49 человек желающих принято 27 или 29. Из остальных 5 поступило в институт. Экзамены там кончились 26-го числа, от 17-го продолжались непрерывно...)9 и что перейти из академии в институт, как Вы писали, можно не через год, а только через два.26* Для чего же бесполезно тратить их?.. Притом -- в институтском начальстве, товарищах и пр. я нашел совсем другое, чем в академических. Когда я приехал в академию, прежде всего мне сказали, чтоб я снял очки; здесь, говорят, на первый раз это не годится. Я послушался и в первый же день пропустил мимо себя Иоанна, инспектора,27* не поклонившись ему. Затем пошел я в сад с земляком, погуляли, хотели идти назад, я спросил, по какой дорожке ближе пройти в корпус,28* мне сказали, что вот, дескать, по этой гораздо ближе, да тут нельзя идти... "Почему?" -- "Тут профессор гуляет". Лучицкий10 какой-то... Потом меня отправили на квартиру, но я иногда приходил в академию до начала экзаменов и -- поверите ли -- не слышал другого разговора, кроме как на следующие темы: как мы будем держать экзамен и -- из какой Вы семинарии?..29* Между тем как студенты института так были образованны и так радушны, что, поживши с одним только сутки, я будто век знал его, а другой всего несколько часов провел со мной и был как родной. Потом увидел я старших студентов,30* высоко, высоко вознесенных -- потому что им в академии дана велия власть, -- величающих каждого младшего студента милостивым государем, говорящих грубости и самих же потом обижающихся. Напротив, здесь -- у нас -- старшие студенты почти то же самое, что и свои товарищи, потому что у нас за всем смотрит гувернер, а не старший студент, который столько же подлежит этому надзору, как и мы.31* Потому все здесь равны, все радушны, все приятели. Наконец, увидел я в академии и кончивших курс студентов, бледных, испитых, неуклюжих, удовлетворяющих потребности наслаждений отвратительною шарманкою (да, я был один вечер болен, оттого что какой-то кончивший студент пришел к моему хозяину и вздумал потешиться шарманкой: у меня просто головушку разломило, а он себе только приплясывал!..); увидел, что они, даже будущие бакалавры, прогнаны жить в подвале, окрещенном по-ученому -- катакомбами (страсть во все вмешивать науку господствует в академии; о катакомбах можете узнать от Ал. Андреича),11 что они не знают, а иные и не надеются, когда получат и получат ли они место, и -- одним словом -- бедствуют и будут бедствовать еще, лучшие -- с месяц, а худшие -- месяца четыре, а может быть, и целый век. Напротив, съездив на дачу института,32* я увидел, что кончившие курс веселы и довольны, живут вместе с прочими студентами, пользуются пока теми же правами и нисколько не заботятся о будущей судьбе своей. И действительно, к первому сентября оставалось только трое незамещенных студентов, и все посланы в учители гимназий, младшие и старшие (в уездные учители ни одного не послали). Как же еще не лучше в институте против академии? Именно -- Вы сказали правду -- промысл привел меня сюда, и я вижу в этом вознаграждение за то терпенье, за ту кротость, с которой я покорился судьбе и перенес отказ Ваш, или, лучше, решение необходимости, касательно поступления в университет. А ведь, в самом деле, припомните -- Вы, папаша, несколько раз спрашивали, видя меня за историей, за словесностью, за математикой: "Да что ты все этим занимаешься; разве это там важно, разве это там требуют?" Под там Вы разумели академию, а я почему-то готовился с этих именно предметов, совсем не имея ее в виду. И вот -- это мне пригодилось. И ведь нужно же было случиться, чтобы со мной послали на казенный счет Журавлева, чтобы мы выехали 4-го числа, совершенно без всякой нужды, чтобы меня поместили земляки мои на квартире именно там, где был и тот студент (Ал. Ив. Чистяков), который посоветовал мне поступить в институт. Внушил же Вам господь ни о чем не просить Карасевского33* при свидании с ним... Да и опять, надо же было извозчику привезти меня в первый раз прямо к институту (он возле почти Академии художеств), и надобно было Вам в первом письме12 ни слова не сказать об академии, даже не пожелать мне успеха на экзамене. Все эти обстоятельства я принял за знаки того, что именно премудрый промысл награждает мою преданность и покорность своей судьбе и приводит к поступлению в институт. Да и то сказать: меня в академии постоянно убивала бы мысль, что я поступил туда не сам собой, а по разным протекциям преосвященного,13 Волкова,14 гр. Толстого,15 который просил за меня Макария,34* как мне здесь сказали. Между тем здесь я поступил именно сам собою, а не по чужой милости, или, лучше, по одной милости божией, которую постараюсь заслуживать всегда, сколько возможно слабому человеку. По некоторым Вашим отзывам обо мне и о моем характере я думаю, что Вы достаточно знаете меня и потому поймете, что последнее обстоятельство тоже для меня не последней важности.
Вы еще спрашиваете меня, все ли у меня цело, есть ли деньги? Да куда же я дену тридцать пять-то целковых? Ведь я не вносил их в академию. Вещи все также в совершенной сохранности. Только они теперь, кажется, все почти для меня совершенно бесполезны. Сюртук, пальто, шинель, триковые брюки, жилет мне уже нельзя носить: форменное все.35* Манишка, сорочки и прочее белье -- совершенно бесполезно. Каждый четверг и воскресенье выдается казенное белье, манишек совсем не носят. Таким образом все это сделалось здесь лишним для меня и осталось на квартире. Кстати, Вы беспокоились о том, спокойно ли, сытно ли мне и пр.36* Теперь уведомляю Вас, что все было как нельзя лучше. Хозяева мои были такие добрые, что, право, смешно смотреть было на них. Хозяйка, старая чухонка, совершенно, впрочем, обрусевшая, Елена Васильевна по имени, старалась набивать меня всякими пряностями и сладостями и постоянно жаловалась, что я мало ем, -- точно как дома... Она точно по чутью узнавала, что я люблю, и готовила постоянно то котлеты, то картофельную дрочену, то сладкий суп и т. п. А с наступлением мясоеда у меня постоянно был кофе и сухари. Словом, Вы,мамаша, можете быть совершенно спокойны на этот счет: я не голодал. (Получил я и Вашу посылку.37* "Ну, брат, ты, видно, изнежен",-- сказал мне один товарищ, увидав ее, а потом он же принял участие в истреблении этих, очень сладких и сдобных, вещиц.) Но ничто меня столько не радует, как Ваши письма, особенно последнее. Я терпеть не могу чувствительности, однако же умилился, прочтя письмо, и весь день был очень глуп. Пишите же ко мне прямо в институт, а то я заждался последнего письма; я рассчитывал получить его 2-го или 3-го, а получил 5-го: оно гостило у Журавлева. Много еще осталось писать, но это уже после. Прощайте...
Сын Ваш С. Г. П. И.
Н. Добролюбов. 38*
P. S. От 2-го числа послал я письмо к о. Антонию,16 в котором плачу о том, что обманул ожидания начальства, преосвященного и пр., и прошу его быть ходатаем пред преосвященным, с которым не знаю как и разделаться.39*
Об увольнении меня из духовного звания скоро Вы, вероятно, получите отношение из конференции Главного педагогического института. Сын вятского ректора, о котором Вы спрашиваете, теперь, вероятно, на дороге в Вятку. Не принят в институт, а в Духовную академию не допущен уже был и к экзамену. Прошу передать мое глубочайшее почтение, нижайший поклон и проч. и проч. всем нашим родным и знакомым, которых очень помню и желал бы от некоторых получить по несколько строчек. Антонина Александровна, я думаю, успевает в музыке, желаю того же и Анне Александровне.40* Всем сестрам желаю здоровья. Володе пора учиться, а Ване говорить. Михаила Алексеевича17 прошу переслать мне историю Устрялова;18 применительно к ней Устрялов читает у нас.
1* Письмо от 10 августа, с просьбой о дозволении держать экзамен в Педагогический институт.
2* Вместо "слишком поздно", провинциализм, по которому смешивались слова "очень" и "слишком". -- Ответ отца и матери пришел действительно только 21 августа, когда экзамен для поступления в Педагогический институт был уже кончен.
3* Тому воспитаннику Нижегородской семинарии, который был послан в Петербургскую академию начальством и вместе с которым Николай Александрович ехал в Петербург. Он, как отправленный в академию на казенный счет, был немедленно по приезде помещен в доме академии.
4* То есть на изустный экзамен, удовлетворительно сдав письменный.
5* Письмо их, бывшее ответом на просьбу его о дозволении держать экзамен в институт, -- то письмо, отзывом па которое было письмо Николая Александровича от 23 августа.19
6* "Слишком сильным тоном" письма от 23 августа -- слишком взволнованным тоном, слишком сильным выражением огорчения.
7* Высказать мое горе, поделиться с кем-нибудь моим горем.
8* "Очень равнодушно" -- сохраняя вид совершенного равнодушия.
9* Когда остался один.
10* Вероятно, к тому архиерею, который был или председателем Петербургской духовной консистории, или ректором Петербургской духовной академии; кажется, одну из этих должностей или и обо их занимал помощник петербургского митрополита, викарный епископ.20
11* Директора.
12* Домонтович ошибся; Александр Иванович пе был протоиереем.
13* То есть не сумел рассказать, как следовало говорить в официальном изложении дела.
14* Нижегородского преосвященного, Иеремии.
15* Нижегородской семинарии.
16* Протасову, обер-прокурору синода.
17* Директору Педагогического института.
18* "В натуре" -- выражение взятое из Гоголя ("Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". -- Ред.).
19* "Сказали мне" -- то есть: сказано было мне; сказал это отец, думавший, что на содержание в университете надобно было не меньше тысячи рублей ассигнациями (или, по другому способу выражения, триста рублей серебром).
20* Здесь в списке, по которому печатаются письма Николая Александровича, находится небольшой пробел, соответствующий двум или трем словам, уничтоженным в подлиннике (они восстановлены нами в квадратных скобках. -- Ред.); их уничтожил, по всей вероятности, отец; и если действительно он, то, без сомнения, из предосторожности (он показывал и читал письма сына знакомым; мог спросить их у него и архиерей, с которым он часто виделся). Уничтоженные слова были, очевидно, собственные имена. Одно из них, без сомнения, "Паисий", инспектор Нижегородской семинарии, преподававший богословие в том из двух параллельных отделений богословского класса, в котором находился Николай Александрович. Паисий был человек недалекий и менее ученый, чем другие профессоры семинарии, придумывал нелепые производства русских слов от латинских, восхищался ими, толковал в классе вместо богословия о них и о других нелепых выдумках своей мнимой учености, смешил этими вздорами слушателей и наводил тоску на Николая Александровича. -- К имени Паисий присоединено было, по всей вероятности, имя "Ерема", как называли архиерея Иеремию.21
21* То есть: мысль не только выйти из духовного звания по окончании курса в академии, но и не оставаться в академии до окончания курса, перейти из нее при первой возможности в высшее светское учебное заведение и потом поступить на службу. Поступление в светское учебное заведение соединено было с увольнением из духовного звания, или, как тогда говорилось, переходом в светское звание.
22* Какой-то знакомый; быть может, тот Леонид Иванович, который, как упоминается в письме Н. А. Добролюбова от 6 августа к отцу и матери, убеждал его поступить в монахи, когда будет в академии.22
23* Не по недостатку религиозности (Николай Александрович был тогда человек верующий), а потому, что формы преподавания в духовных заведениях казались ему очень неудовлетворительны, формы быта духовенства тяжелы и, что всего важнее, ему хотелось посвятить себя литературе.
24* Педагогический институт занимал в системе высших учебных заведений положение, одинаковое с университетами, считали как будто университетом, который имеет лишь ту особенность, что предназначен собственно для приготовления преподавателей в гимназии и принимает всех поступающих на казенное содержание.
25* Это еще отголосок того настроения мыслей, которое давало H. А--чу извинение перед самим собою в намерении держать экзамен в институт. Далее в этом письме он, отвечая на один из вопросов отца, сам приводит факт, показывающий, что экзамен в институт не был легок для семинаристов: сын вятского ректора не выдержал этого экзамена. Некоторые воспитанники семинарий, не выдержав академического экзамена, выдерживали институтский, но не потому, чтоб он был легче, а потому, что они, мало занимаясь специальными предметами семинарского курса, занимались "светскими предметами", как назывались на семинарском языке история, география, математика и т. п. науки.
26* Совет поступить в академию и перейти через год в институт был дан отцом, вероятно, в письме, порицавшем намерение сына не поступать в академию. Перейти в институт через год нельзя было потому, что курсы классов института были тогда двухлетние, соответственно тому и прием в институт происходил лишь раз в два года (по нечетным годам).
27* Инспектор академии23.
28* Корпусом назывался тот дом, в котором жили студенты академии.
29* То есть воспитанники семинарий, съехавшиеся в Петербургскую академию держать экзамен для поступления в нее, дичились друг друга, медлили сближаться между собой; это была та обыкновенная семинарская дикость, которую в приписке к одному из писем Зинаиды Васильевны младшая сестра ее, Варвара Васильевна, справедливо считает принадлежностью "кутьи" и радуется, что племянник избавится от нее, поступив в светское учебное заведение.24
30* Студентов старшего отделения академии. Четырехлетний курс академии делился на два двухлетние класса, называвшиеся отделениями. Студентам старшего отделения был поручен падзор за студентами младшего; пока студенты младшего отделения были новичками, надзор студентов старшего отделения за ними не был совершенно пустой формальностью; потом натянутые отношения сглаживались, студенты старшого отделения переставали держать себя начальниками и установлялись хорошие товарищеские отношения между обоими отделениями студентов. Но вначале некоторые из студентов старшего отделения держали себя высокомерно перед младшими.
31* Скоро Николай Александрович увидел, что гувернеры в институте гораздо более стесняют жизнь всех студентов, чем в академии старшие студенты жизнь новопоступивших.
32* На ту дачу, где жили студенты института.
33* Директор духовно-учебного управления Карасевскпй незадолго перед тем приезжал в Нижний.
34* Макарий, уж начинавший приобретать ученую известность своими трудами по истории русской церкви и пользоваться некоторым влиянием в духовно-учебном управлении, жил тогда в Петербурге. Прежде он был инспектором Нижегородской семинарии.25
35* То есть студенты института должны постоянно быть в форменной одежде; это было в то время правилом и для студентов университета, живших на казенном содержании в университетском доме.
36* Подразумевается: было на квартире.
37* В посылке были, как видим, какие-то сладкие печенья, деланные, вероятно, самой Зинаидой Васильевной.26
38* То есть сын ваш студент Главного педагогического института Н. Добролюбов.
30* Опасение, что Иеремия будет досадовать на поступление Николая Александровича в институт, оказалось напрасным, как и мог бы предвидеть на месте Николая Александровича каждый, не запугивавший себя фантастическими страхами всяческих нравственных наказаний за мнимое преступление. Через несколько дней Николай Александрович узнал из письма о. Антония, что Иеремия в первые минуты, не сообразив дела, вздумал было, по своему характеру, поворчать, но тут же рассудил, что известие, на которое он стал ворчать, приятно для него, и высказал удовольствие успехом, с каким выдержал экзамен в высшее светское учебное заведение воспитанник семинарии, находившейся под его начальством.
40* "Антонина Александровна", "Анне Александровне" -- шутливая почтительность выражений.
13. M. И. БЛАГООБРАЗОВУ
11 сентября 1853. Петербург
11 сент. 1853 г.
О тебе уж я знаю наизусть, mein liebster Bruder,1 что не будешь сердиться за долгое молчанье. Право, брат, нечего писать. Пожалуй, ведь я напишу, что здесь, например, носится слух, будто единственная причина будущей войны Россиис Турцией состоит в том, что в Турции христиан называют собаками, а в России собак зовут султанами; но что же будет хорошего в этом и подобных сказаниях? Тем более что отсюда нельзя вывести никакого утешительного заключения касательно турецкого табаку... Можно бы взять предмет и поближе ко мне, да вот в чем беда: у меня недостанет потребного для такого дела вдохновения и поэтического жара. Жалею, право, что я такой черствый человек... Целый месяц в Петербурге, и ни строчки о нем не сказал никому в своих письмах. Я раз пятьдесят по крайней мере прошел насквозь весь Невский проспект, гулял по гранитной набережной, переходил висячие мосты, глазел на Исакия, был в Летнем саду, в Казанском соборе, созерцал картины Тициана и Рубенса, и -- все это произвело на меня весьма ничтожное впечатление. Только однажды вечером вид взволнованной Невы несколько поразил меня, и то более потому, что я стоял в это время на мосту, который колебался под моими ногами и будто двигался с своего места, так что я вздрогнул в первый раз, как приметил это движение. Был я здесь и в театре, видел Каратыгина, Мартынова, Максимова2 и др. Игра Каратыгина сначала заставила меня забыть, что я в театре и что это -- игра: так просто и естественно выходит у него каждое слово. Потому я не вдруг даже понял, как много таланта и труда нужно для такой игры: мне казалось это так просто, что не за что и хвалить Каратыгина. Уже по приходе домой раскусил я загадку. Ну-с, что же еще?.. Да, все-таки об институте. Кстати же я не описывал еще порядка моей нынешней жизни (я предполагаю, что ты читал мои прежние письма, не к тебе писанные).
В шесть часов раздается пронзительный звонок, и я встаю. Одевшись и умывшись, иду в камеру и принимаюсь за дело -- до половины девятого. В это время -- новый звонок, и все идем завтракать. На завтрак дается обыкновенно булка и кружка молока -- сырого или вареного; я беру обыкновенно сырое. Пред завтраком читаются утренние молитвы, дневные -- апостол и евангелие. Потом в девять часов начинаются лекции, каждая по полтора часа. В двенадцать часов приносят оловянное блюдо, нагруженное ломтями черного хлеба: это еще завтрак или полдник. Потом опять лекции продолжаются до трех часов. До обеда обыкновенно быв(ает) четыре лекции. В три часа обед, на котором быв<ает> три блюда, а после обеда до четырех с половиной мы можем и даже почти должны гулять по городу. В половине четвертого еще лекция -- до шести часов. В шесть часов пьем чай -- свой, а не казенный. В восемь с половиной ужин из двух кушаний. В десять спать отправляемся, как вот и теперь сейчас отправлюсь. Прощай, брат, спокойной ночи. Пиши ко мне, пожалуйста, что-нибудь.
Желаю всех благ и наслаждений, радостей и веселостей тетушке Фавсте Васильевне1* на многая лета.
Скажите,2* что я помню и люблю по-прежнему всех родных и знакомых наших. Луке Ивановичу и Варваре Васильевне я, кажется, скоро буду писать особо.
Твой и пр. Н. Добролюбов.
1* Михаил Иванович, сын Фавсты Васильевны, жил при ней.
2* "Скажите" -- подразумевается: Вы, тетушка, и ты, Мишель.
14. М. А. КОСТРОВУ
11 сентября 1853. Петербург
11 сент. 1853 г.
Наконец собрался я писать к Вам, Михаил Алексеевич. Извините, что так долго собирался, но я был уверен, что все возможные сведения обо мне передаются Вам от моих родных. Потому-то я считал излишним писать в одно время и к Вам и к ним. Но теперь, когда я уже поосмотрелся здесь и когда домашние мои не имеют особенной надобности в непосредственных сведениях обо мне, вот и к Вам является маленькая эпистола. Разумеется, Вам нет надобности сказывать, что я не поступил и не поступал в академию, вопреки -- увы! -- всем нашим предположениям... Если бы я сделал это сам, намеренно, то я гордился бы своим искусством и считал бы себя великим человеком. Но, к счастию или нет, судьба моя переменилась почти без моего ведома, и я знаю только то, что мне весьма нравится этот оборот дела. Скажите, пожалуйста, моим родным, чтобы они не верили различным нелепостям, рассказываемым каким-нибудь Пав. Ив. Ник.1 Положим, что он пятнадцать лет учителем, но тем не менее он ничего не смыслит касательно Педагогического института.1* Желательно бы знать, например, на каких данных основано известие, что Педагогический институт упадает, и в каком смысле должно понимать его? Что касается самого здания, то оно -- могу Вас уверить -- стоит цело и невредимо, даже не покривилось ни на один бок. В отвлеченном смысле -- тоже, кажется, нельзя найти признаков упадка. Директор наш И. И. Давыдов давно уже известен ученостью своей и трудами.2 Профессора---все славы, и большею частию заслуженные, предметом своим каждый из них занимается, наверное, лучше какого-нибудь <...>2* Да и, во всяком случае, такие профессора, как Лоренц, Устрялов, Срезневский, Благовещенский, Михайлов, Ленц, Остроградский3 и др. не ударят в грязь лицом никакого заведения. Стало быть, упадок -- в учениках? Так это еще бог весть, где они лучше -- в академии или здесь. И сюда поступают многие семинаристы и, во всяком случае, могут украсить это заведение своими богословскими и философскими познаниями. Уверьтесь же, пожалуйста, и уверьте всех там,3* что моя особа ничего, ровно ничего не потеряла, попавши в институт, а не в академию, и что ежели и суждено когда-нибудь упасть институту, то я, по всей вероятности, не дождусь этого (разве будет сильное наводнение: он стоит на самом берегу Невы)... Точно то же должен я сказать об отзыве директора Нижегородского института.4 Он застращал наших семинаристов, и по его милости <...>4* Раф. Остроумов,6 например, доселе разгуливает, не пристроившись. А между тем ничего страшного не было в этом экзамене. Не спрашивали ни тригонометрии -- от поступающих на исторический факультет, ни математической географии по Талызину,6 даже французский язык не был необходимым условием принятия. Даже и дьяческих детей троих приняли,6* только для проформы директор сказал, что конференция института берет на себя ходатайствовать за них пред министром. Да и кандидатов явилось не более восьмидесяти, а Сперанский говорил, что до двухсот будет. Вот какие неверные показания разглашаются у нас в Нижнем, или в Нижегородске, как здесь многие называют его.
Что касается до академии, Вы знаете, что ею я очень недоволен. Более ничего но могу сказать, потому что ничего не знаю. Разве сообщить Вам несколько сведений об Александре Петровиче. Здесь опять нужно начать с того, что известие о его поступке с Матв. здесь единодушно отвергается и признается выдумкою.7 Напротив, Лл. Петровичем все недовольны, и даже начальство академии не намерено долее удерживать его при академии. На его место назначен уже новый бакалавр. Теперь Ал. П. хлопочет о месте для себя в Швейцарии. Хорошо, если выйдет, но если это дело и не состоится, все-таки, говорят, на своем месте он не останется, а будет послан куда-нибудь в инспекторы семинарии. Недавно был я у него с Журавлевым и слышал, будто Вы намерены выйти во священники в Арзамас, только просите смотрительского места.6* Вероятно, это нелепость, вроде упадка института. Глориантов8 здесь оставлен бакалавром математики и физики и уже начал свои лекции и бакалаврство.
Письмо из Петербурга не может обойтись без новостей; но -- да будут в качестве оных вышеприведенные. Еще, впрочем, слышал я, не знаю, верно ли, что отец Иоанн получил степень доктора богословия, и что здешний викарий Христофор просится на покой, и что ректор Московской академии делается викарием московским, а ректор семинарии тоже куда-то переходит, чуть ли не в ректоры-то академии. Все это, конечно, очень неважные слухи, да и те дошли до меня при посещении академии. Здесь же, в институте, я гораздо дальше от света, чем Вы. Нет у нас под рукой ни газет, ни журналов, да некогда и читать их -- все повторяю зады. Принялся вплотную за греческий язык, за немецкую словесность, за географию, с увлечением читаю латинских классиков. Ах, если бы Вы слышали нашего Благовещенского! Как живо и увлекательно читает он "Энеиду" и делает объяснения на латинском языке. Просто -- заслушаешься!.. Не увидишь, как пройдет полтора часа на его лекции... G дивным одушевлением также читает Лоренц; жаль, что я 9/10 из его лекции никак не могу понять, по незнанию немецкого языка. Но о всех профессорах я напишу когда-нибудь в другое время, после того как получше узнаю их. Есть, впрочем, двое и плохих преподавателей: нужно сознаться, в семье не без урода. Прощайте-с пока и будьте уверены, купно со всеми знаемыми, что я как нельзя больше доволен своею судьбою.
Н. Добролюбов.
Прошу передать мое почтение Ивану Алексеевичу.7*
P. S. Пожалуйста, наблюдайте, чтоб мамаша не слишком обо мне беспокоилась и была повеселее. Рассейте также в папаше предубеждение против института, если оно еще существует, и пожелайте им от меня много, много здоровья и счастья.
Нельзя ли узнать, какое впечатление произвело мое письмо на о. Антония и какие были дальнейшие его следствия?..8* Кстати, уведомьте его, что у Касторского я был недавно, отдал письмо и получил приглашение приходить к нему когда-нибудь, за что о. Антонию очень благодарен.9
1* Скоро Николай Александрович увидел, что П. И. Ник., которого он так мальтротирует в своей досаде на "нелепости", рассказываемые им о Педагогическом институте, был совершенно прав, что институт действительно падает.
2* Здесь зачеркнута (вероятно, Михаилом Алексеевичем) фамилия, принадлежавшая, очевидно, какому-нибудь нижегородскому преподавателю, говорившему, что Педагогический институт падает под управлением Давыдова; вероятно, это фамилия П. И. Ник--а.
3* "Там", то есть в нашем доме или в нашем кругу.
4* Здесь зачеркнуты (вероятно, Михаилом Алексеевичем) какие-то слова, конечно, потому, что они были оскорбительны для кого-нибудь из его знакомых, которым он показывал письма Николая Александровича.
5* В те времена существовало правило, воспрещавшее принимать дьяческих сыновей в высшие светские учебные заведения.
6* Начальник духовного уездного училища назывался смотрителем.
7* Брату Михаила Алексеевича.
8* То есть говорил ли о. Антоний с архиереем о поступлении Николая Александровича в Педагогический институт и как принял это известие Иеремия.
15. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ
16 сентября 1853. Петербург
16 сент. 1853 г. СПбург
Я полагаю, Вам известно, почтеннейшие дядюшка и тетушка, что ваш любезнейший племянничек метил в ворону, а попал в корову и теперь сидит в Главном педагогическом институте, которому скоро придается новый титул "императорского".1 Это по случаю юбилея, который будет праздноваться у нас 30 сентября этого года. Говорят, праздник будет великолепный, и мы с нетерпением ждем этого. Но пока дело не в юбилее, а в том, как я здесь живу и что делаю. На это отвечать нетрудно: живу-поживаю себе подобру-поздорову, но средам и пятницам скоромное поедаючи, по утрам молоко попиваючи, дядюшку с тетушкой и купно со всеми присными вспоминаючи. Облекся я в форменный сюртук с синим воротником и возбудил разноречащие отзывы в своих товарищах. Одни говорят, что форма пристала мне, другие уверяют, что нет. Я разрешил их сомнение, сказавши, что для того воротник и застегивается наглухо, до подбородка, чтобы лучше и крепче приставала форма. К несчастью, только нельзя еще гулять мне по Невскому и проч., потому что не сшиты шинели и треуголки и не выданы шпаги. А в форменном сюртуке и партикулярной шинели ходить здесь непригоже. Таким образом, собираясь гулять по праздникам, я еще просто надеваю свой старый сюртук и, таким образом, все еще выглядываю отчасти семинаристом. Ну, да зато есть утешение хоть в том, что нас посещают иногда добрые люди. Недавно был у нас известный грамматик Н. И. Греч, а третьего дня, в воздвиженье, был попечитель Кавказского округа барон Николаи,2 походил по классам, слушал одну лекцию, поспорил даже с наставником, а потом был у нас и в столовой. В столовой нас кормят обыкновенно довольно хорошо. Каждый день щи или суп, потом какой-нибудь соус -- картофельный, брюквенный, морковный, капустный (этого я, впрочем, никогда не ем: как-то приторно и неприятно), иногда же, вместо этого, какие-нибудь макароны, сосиски и т. п. Наконец, всегда бывают или пирожки, или ватрушки. По воскресеньям прибавляются еще в виде десерта слоеные пирожки. Все это не важная вещь; но хорошо то, что каждому ставят особый прибор, никто не стесняет, хочешь есть -- подадут еще тарелку, словом -- как будто дома. Это не то что в академии, где, кажется, несколько человек вместе "хлебают"... из общей чаши... Лекции здесь, кроме двух или трех, читаются превосходные. Директор3 очень внимателен, инспектор4 -- просто удивительный человек по своей доброте и благородству. Начальство вообще превосходное и держит себя к воспитанникам очень близко. Например, недавно один студент говорил с инспектором, что ему делать с немецким языком, которого он не знает. Инспектор успокоил его; в это время подошел я, и он, указывая на меня, сказал: "Да вот Вам, например, посмотрите, г-н Добролюбов тоже по-французски не знает, то есть совсем не знает и не учился, а я уверен, что он будет у нас отличный студент, лучше этих гимназистов..." Слыша такие отзывы, видя такую внимательность, невольно захочешь заниматься и весело работаешь, зная, что труд не останется без вознаграждения. Да и труд-то по душе! Так <как> до десяти часов остается немного, а в это время мы должны идти спать немедленно (то есть здесь не гонят нас, а просто-напросто приходит служитель, гасит лампу -- и дело с концом; свечей и в заводе нет); поэтому я и кончаю мое письмо с уверением, что не перестаю помнить и любить Вас по-прежнему. Желаю Вам всего доброго, желаю здоровья Сонечке и Машеньке1* -- я думаю, они не забыли меня -- и прошу Вас вспомнить иногда далекого племянничка, приписавши хоть что-нибудь к письму папаши.
Помнящий Вас Н. Добролюбов.
NB. Пожалуйста, передайте мое почтение и память всем родным и знакомым. Нельзя ли узнать, где теперь кн. Трубецкой,5 если он не приехал еще в Нижний. Ежели он здесь, в Петербурге, то попросите папашу уведомить меня об этом.2* Да еще скажите им3* кстати, что ныне (16 сентября) я получил письмо отца Антония,8 а вчера письмо от Михаила Алексеевича,7 которые совершенно меня успокоили. Очень благодарен им за их заботливость обо мне и буду стараться заслужить ее, тем более что институт представляет все побуждения и средства вести себя как нельзя лучше...
Я думаю, мамаша уже привыкла к моему отсутствию; если же нет -- ради бога -- утешьте и успокойте ее, сколько возможно; не смейтесь над материнскою любовью, которая так дорога для меня, так оживляет и подкрепляет меня.4* Теперь я вполне понимаю, как должна обо мне тревожиться мамаша, не зная, что со мною делается. И тем более хочется мне, чтобы она уверилась, что тревожиться решительно нечем, что я здесь совершенно счастлив и ни в чем не нуждаюсь. Дай бог, чтобы все было хорошо у Вас, на моей милой родине, с близкими к сердцу моему. Передайте же мою сыновнюю любовь и почтение папаше и мамаше и за меня сто раз поцелуйте их, как это обыкновенно говорится.
Ваш Н. Добролюбов.
1* Дочкам Луки Ивановича и Варвары Васильевны.
2* Николай Александрович не знал, что узнать об этом можно было гораздо проще и скорее: князь В. А. Трубецкой был управляющий нижегородской удельной конторой;8 стоило зайти в департамент уделов и спросить, остается ли все еще в Петербурге князь Трубецкой или уж уехал; Николай Александрович не догадывался, что в департаменте известно это; такой неопытный юноша-провинциал он еще оставался в первые месяцы своей институтской жизни.
3* Отцу и матери Николая Александровича.
4* Варвара Васильевна любила шутить; и, вероятно, она перед отъездом племянника подсмеивалась в шутку над сестрой, которая тоскует, будто боится отпустить от себя семнадцатилетнего сына, точно маленького ребенка.
16. М. А. КОСТРОВУ
20 сентября 1853. Петербург
Михаил Алексеевич!
Недавно получил я от Вас письмо, которое первое принесло мне радостную весть об окончании моего дела у преосвященного.1* Весьма рад его благословению. Вероятно, Вы получили от меня письмо, пущенное от 12-го числа этого месяца.1 Но еще прежде родные мои должны были получить мое письмо,2 и от них нет ответа. Странно... Напишите хоть Вы, что за причина такого молчания... Долго писать некогда. Лампу сейчас гасят. Дело вот в чем: сделайте милость, передайте мое письмо мамаше 3 в самый день ее рождения, в субботу: оно, по всей вероятности, дойдет до Вас к тому времени. Простите. Солдат понукает.
Пишу еще в спальне, добившись огня для запечатания письма. Завтра нигде не добьешься... Свечей здесь нет совсем. Лампы... Вы пишете, что маменька сердится за то, что я не пишу к ней. Как понимать это? Неужели я должен писать отдельно к папеньке и особо к маменьке?2* Пожалуйста, объяснитесь...
1* Речь идет по о письме Михаила Алексеевича от 16 сент. (оно еще не было получено Николаем Александровичем 20 сент.), а о другом, более раннем (и не сохранившемся) письме, которое он получил 15 сент. и о котором говорит в письмо к Варваре Васильевне от 16 сент., что оно, вместе с письмом о. Антония (полученным 16 сент.), совершенно успокоило его.
2* Дело было вовсе не в этом, а в том, что мать желала получать от него письма чаще, нежели получала; некоторые запаздывали на почте, другие вовсе терялись, а иногда и сам Николай Александрович был виноват, пропуская сроки, по которым мать ждала от него писем.
17. Ф. В. н М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ
26 сентября 1853. Петербург
26 сент. 1853 г.
Я полагаю, Вы очень приятно проводите теперь время у наших, празднуя именины Ванечки и -- главное -- рождение мамаши моей. Конечно, не обошлось без воспоминания и обо мне. Вот и я вспомнил о Вас и от нечего делать, в ожидании фехтовального учителя и потом всенощной, принялся за письмо к Вам. Надеюсь, что Вы простите меня, любезнейшая и почтеннейшая тетушка, купно с Михаилом Ивановичем, моим драгоценным и бесценным братцем, что я так мало, между прочим только, написал Вам в прошедший раз.1 Право, я не могу еще в мысли своей отделить моих родных; мне все кажется, что когда я пишу к одним, то и всех других вспоминаю, и надеюсь, что мои письма все Вы знаете и не нуждаетесь ни в каких особенных сведениях обо мне... Но, чтобы еще более умилостивить Вас, вот Вам еще особое письмо от меня, хотя опять предупреждаю, что я в нем ровно ничего особенного не напишу Вам. Теперешняя жизнь моя течет так тихо и ровно, что решительно не найдешь ничего, что бы выходило из обыкновенного порядка. Каждый день в шесть часов встаю я, как и все, а если просплю дольше, то через четверть часа подходит надзиратель, стучит в края железной кровати и, когда очнешься, провозглашает, будто не относясь ни к кому: "Господа! вставать пора..." Затем отправляется к другому и тем же порядком будит его, называя и его тоже господами. Ночью обыкновенно проходит по спальням директор, вместе с так называемым у нас старшим надзирателем, который отправляет здесь должность инспектора по нравственной части, тогда как инспектор здешний занимается только книжными и вообще учебными делами. Ныне, например, у нас чрезвычайно туманная погода, печки недавно стали топить в дортуарах, выдали теплые одеяла, и к утру спится необыкновенно сладко. А все-таки разбудили, -- и будил сам старший надзиратель, низенький горбатенький старичок, по чину статский советник и, кроме других должностей, наш профессор. Зовут его Андрей Иванович,2 и никогда -- я думаю -- Павлу Ал. Духовскому с братией3 не надоедал столько Андрей Иванович Остроумов,4 сколько большей части студентов этот Андрей Иванович, человек, впрочем, очень почтенный. Впрочем, увлеченный воспоминанием о сладком прерванном сне, я написал целую страницу, совсем неинтересную.
Ныне получил я книги,5 присланные от Михаила Алексеевича, которому очень благодарен за эту присылку, тем более что она пришла в самое время. Из письма его узнал я, что мною очень недовольны и Вы, и прочие, и прочие.6 Но оправдание теперь -- это письмо. Не правда ли, что лучше ничего не писать, нежели писать ничего... Ах, -- вот богатый предмет, которого еще я никогда не касался в своих письмах: средства сообщения и дороги в Петербурге. Я вспомнил об этом потому, что сейчас разносят у нас листы с предложением, не угодно ли кому из студентов пригласить своих родственников и знакомых на 25-летний юбилей, который имеет быть празднован 30-го числа сего сентября в среду. Вот--если бы Вы жили, например, в Новой улице -- не в той, где живет или жил Александр Иванович и Анна Федоровна 7 с чадами и домочадцами, а в той, где я жил в Петербурге до поступления в институт; за Александро-Невскою лаврою, -- если бы Вы жили в этой улице, я бы вышел из института, подождав на крыльце не более пяти минут, увидел бы карету красного цвета, крикнул бы кондуктору: "Стой!", сел бы в карету, заплатил 10 коп. сер. и за эту цену, вместе с девятью другими пассажирами, проехал бы весь Невский проспект и далее, около пяти верст всего, и подъехал бы почти к самому дому... Затем Вы точно так же могли бы отправиться в институт: здесь 25 номеров таких дилижансов ходит постоянно. И никакой омнибус не может дать понятия об удобстве этих экипажей. Но если погода так хороша, Петербург Вам так незнаком, что Вы хотите непременно идти пешком, Вы не раскаетесь. Советую всегда начинать от лавры; прошедши немного, обернитесь направо: Вам представляется здание довольно обширное, но испещренное желтыми пятнами и облупившееся, как Нижегородская духовная консистория. Это и есть консистория... Вы скажете, что в Петербурге такие вещи невозможны... Да это не в Петербурге; это вдали, за городом, куда очень благоразумно отнесено это священное судилище. Вскоре после этого начинается Невский проспект, и Вы очутились на ярмарке: на трехсаженных тротуарах здешних постоянно такая же толкотня, как у нас на ярмарочном месте. Но, вообразите, здесь менее душно, менее пахнет городом, чем в Москве или даже у нас. Улицы в двадцать сажен, куда ни пойдешь -- везде то Фонтанка, то Нева, то Невка, то большая Нева, то малая Нева, то малая Невка... и не сочтешь и перепутаешь. Не диво, что здесь хорош воздух. Кстати, вот занимательное обстоятельство: во время моего "пребывания" в Петербурге дважды уже начиналось наводнение; с Петропавловской крепости палят пушки, и жители низменных мест выбираются из нижних этажей. В последний раз это случилось с неделю тому назад. Впрочем, позвольте пожелать Вам всего доброго и попросить, чтобы Вы вспомнили меня когда-нибудь, конечно поскорее, своим письмецом.
Н. Добролюбов.
А как, mon cher,8 идет у тебя изучение французского языка? У меня дело мало подвигается вперед. Учит француз,9 не знающий ни слова по-русски, а я ничего не понимаю по-французски. Можешь представить, какая выходит у нас путаница...
18. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
1 октября 1853. Петербург
1 окт. 1853 г.
Вероятно, Вы получили, мои милые папаша и мамаша, последнее письмо мое от 20 сентября,1 и получили, как я надеюсь, от Михаила Алексеевича в самый день Вашего рождения, моя бесценная мамашенька... Зато и я вчера, в веселый день нашего домашнего институтского праздника, был обрадован Вашим письмом...1* Да, это был для нас веселый день... В ответ на все Ваши прежние вопросы посылаю Вам книгу,?* при которой прилагается и это письмо и в которой я сделал кое-какие отметки, чтобы Вы знали, что прочитать, потому что всей ее читать нельзя,3* да и нет никакой надобности. Но здесь мало Вы можете узнать о самом акте, и потому я опишу Вам его поподробнее. Вечером 29-го числа были мы все у всенощной; поутру 30-го -- у обедни в своей церкви, которая считается общею у института с университетом, впрочем называется университетскою.4* В этот день все мы в первый раз надели мундиры и прицепили шпаги. 120 человек в блестящих шитых мундирах,5* выстроенные в два ряда возле стен церкви, составляли довольно хороший вид. Впереди встали, с начала обедни, директор и наши наставники; но под конец наехало более десятка разных генералов, с синими и красными лентами, -- это тоже было очень красиво, -- и все наши статские и надворные советники (перечень их найдете в конце книги) должны были податься назад. По окончании обедни служили молебен благодарственный, и затем все отправились в залу. Зала эта тоже общая и для института и для университета и тоже называется университетской. Там все, и публика и мы, были рассажены в следующем виде:
Извините, ежели Вы тут ничего не разберете, но мне так пришла фантазия пошалить, и притом же я недавно взял один урок рисования, и оттого рука невольно чертит различные линии... В первом ряду сидели из известных нам, младшим студентам, здешний генерал-губернатор Шульгин,2 адмирал П. И. Рикорд,3 известный русский моряк и путешественник вокруг света, П. А. Плетнев,4 ректор университета здешнего, Христофор, викарий петербургский, Макарий 6 и еще несколько неизвестных -- военных и статских генералов. Но не было ни митрополита, ни министра,6 никого из царской фамилии, потому что самого государя здесь нет, а без него как-то редко устраиваются подобные посещения. Вследствие этого наш акт был, в собственном смысле, только домашним праздником. G самого начала Н. Г. Устрялов от имени министра прочел бумагу, в которой он извещал, что по болезни не может быть на акте, но что вполне разделяет наше торжество и что, по его представлению, утверждены профессора Штейнман7 и Благовещенский -- ординарными, а Лебедев -- экстраординарным профессором, и пожалованы инспектор Тихомандрицкий и старший надзиратель Смирнов -- орденом Анны 2-й степени, и еще несколько лиц чем-то пожалованы. Все это Вы скоро найдете в газетах. Затем Н. А. Вышнеградский8 взошел на кафедру и произнес речь, которая напечатана в начале этой книги. Можете сами судить о ее достоинстве; я могу только сказать, что он читал ее превосходно и вполне соответственно содержанию... Он сам преподает в институте старшим студентам педагогику. После него А. И. Смирнов прочитал некоторые места из истории института, и -- под конец ее -- директор начал разносить почетным посетителям книги: этот "Акт" и "Труды"9 студентов, кончивших курс в нынешнем году. Книг этих множество было навалено и на столе, нарочно для того поставленном перед кафедрою, и назади, за портретом императора, где еще остается довольно места... Наконец, сам директор произнес красноречивую речь к посетителям. Она напечатана отдельно. По окончании ее хор певчих пропел, разумеется, "Боже, царя храни!", и потом все отправились в конференц-залу, где была приготовлена закуска. Посетители, профессора и студенты перемешались, многие нализались препорядочно, стащили на плечах с шумными восклицаниями П. И. Рикорда, потом таким же порядком взнесли вверх директора, который расцеловал всех нас и сказал, что он не может высказать, как благодарен за любовь нашу. Затем пошумели довольно и над прочими профессорами, пообедали на скорую руку, с большими интервалами, хотя обед был приготовлен очень хороший, и весь день пользовались совершенною свободою: плясали, курили и пели во все горло, и надзиратели только ходили да посмеивались... Для увековечения этого торжества нас уволили от лекций до понедельника, то есть до 5-го числа этого месяца...
Пользуясь этим временем отдыха, я пишу к Вам длинное письмо и, наговорившись о прошедшем празднике, перехожу к будущему, который еще более родной и желанный для меня, нежели тот, который мы только что отпраздновали. Это Ваши именины, мамашенька, по случаю которых я посылаю Вам эту книгу с желанием, чтобы Вы могли с такою же радостью прочитать некогда акт пятидесятилетия института, с какою, я уверен, прочитаете некоторые места этого акта двадцатипятилетия... Я помню малейшие обстоятельства того, как мы, бывало, праздновали день именин Ваших, и дай бог ныне праздновать Вам его еще веселее, еще радостнее прежнего... Это легко может быть, когда Вы представите, что ныне сын Ваш находится на гораздо лучшем месте, чем прежде, что он любит Вас так же сильно, как прежде, и даже еще более ощущает в себе это чувство любви, ничем теперь не возмущаемое и не затемняемое, ни тенью неудовольствия, своенравия, ослушания, которыми, бывало, я так часто огорчал Вас. С спокойной и светлою душою, с радостным сердцем приношу я Вам поздравление со днем Вашего ангела и молю господа, да подаст он Вам здоровье, долголетие, радость, мир и спокойствие... Пусть весь кружок родных, которых поздравляю я с дорогою именинницею, восполнит своею внимательностью мое отсутствие на Вашем мирном празднике.
Благодарю Вас, мои родные, бесценные мои папаша и мамаша, за все Ваши заботы обо мне. Но прошу Вас, не беспокойтесь так много о моем здоровье, аппетите и проч. Все здесь прекрасно. Запрещение пить чай простиралось только на первые дни... Теперь и по утрам и по вечерам мы пьем, втроем, чай без всякой помехи и без зазрения совести. При этом я всегда пожираю невероятное количество сухарей или булок, так что каждый день отдаю булочнику не менее 10 коп. сер.6* Впрочем, скоро я намерен сократить эти разорительные и совершенно бесполезные расходы и употребить свои финансы на что-нибудь более полезное... Брюквенный и капустный или морковный соус, которые мне окончательно опротивели, готовятся здесь только два раза в неделю, то есть не каждый два раза, а который-нибудь. В остальные же дни бывает что-нибудь получше, и я, по благости божией, оплетаю кушанья очень порядочно, так что, вопреки II-му положению, напечатанному на 172-й странице "Акта", иногда прошу себе другой порции, что, впрочем, ведется у всех почти студентов...7*
Вы говорили в прошедшем письме о пересылке, к Вам вещей моих... Нет ли какой особенной причины для того, чтобы мне сделать так? Если же нет, то я думаю, что это будет не совсем удобно и почти совсем излишне. Во-первых, все мое будет сохранено здесь в совершенной целости; во-вторых, за пересылку нужно много заплатить, да я и не умею сделать хорошенько этого дела; в-третьих, если я не поеду на вакации домой, мне очень может понадобиться белье и проч.; в-четвертых, я могу переслать к Вам вещи не иначе как в чемодане, и таким образом, если через год или через два я вздумаю ехать домой, мне не в чем будет везти то, что у меня будет тогда... Впрочем, если есть какая-нибудь надобность в этой присылке, то напишите, и я исполню. Теперь же послать нельзя мне и потому, что еще не сшиты казенные шинели, и поэтому, выходя из института, я надеваю обыкновенно партикулярное платье, и тут опять идут в ход манишечки, галстучки, жилет, сюртук, шинель и рыжая бархатная фуражка, с успехом заменяющая мою форменную треуголку.
Читая акт, Вы, конечно, пропустите V и VIII главу и многие другие места, как, например, те, где трактуется об обязанностях экзекутора, эконома и т. п., как я и сам пропустил их; но обратите внимание на тех в алфавитном списке студентов, которые отмечены = :8* это люди замечательные в нашем кругу... Кто они таковы, Вы узнаете из самого описания... В конце положения отмеченное + не соблюдается, а L соблюдается не всегда и не во всей строгости.9*
Мих. Ив. Касторский принял меня так себе, как обыкновенно принимают нашу братью эти люди. Впрочем, пригласил меня приходить к нему еще, и я постараюсь -- сколько можно приличнее -- воспользоваться этим приглашением. Вы, папаша, желаете мне успевать блистательно; могу обещать Вам не более, как получение мною при окончании курса серебряной медали. Больше здесь не добьешься, хоть лоб разбей... Много есть здесь людей и с умом и с познаниями гораздо большими, чем у меня. Я назначил цифрами в алфавитном списке, кто каким принят до меня включительно... Да есть еще некоторые, поступившие без экзамена (то есть кончившие в гимназии курс с медалью), которых и нельзя класть в счет... Впрочем, и посредственности очень много...
Н. Добролюбов.
1* Это письмо не сохранилось.
2* "Акт 25-летия Главного педагогического института".10
3* То есть многие отделы этой книги сухи, так что скучно для вас было бы читать всю ее.
4* Эта церковь находилась в доме, одну половину которого, ближайшую к Неве, занимал университет, а другую институт. Церковь находилась, кажется, в средней части здания, подле большого зала, который занимал средину его; акты института происходили в этом зале, но он считался, кажется, принадлежащим университету.
5* То есть в мундирах е золотым шитьем.
6* Подробность, сообщенная неосторожно; она должна была произвести на отца и в особенности на мать впечатление, противоположное тому, накос хотел возбудить в них сын. Он хвалился своим аппетитом, доказывая этим, что здоровье его находится в превосходном состоянии. Но он не был охотник есть много. Отец и мать должны были подумать: "Каковы же институтские завтрак, обед и ужин, если наш Николенька, который сет довольно мало, должен покупать булок на 10 коп. в день, чтобы не оставаться голодным от казенной еды".
7* Подробность тоже неосторожная. Отец и мать должны были подумать: "Почти все студенты просят себе второй порции; каков же размер порций, когда так?"
8* Отмотки этим и другими знаками, о которых говорится ниже, сделал в "Акте" Николай Александрович.
9* Формалистика институтской жизни студентов была так мелочна, что Николай Александрович, посылая книгу, в которой излагались ее правила, сам видел: они произведут своею стеснительностью тяжелое впечатление на его отца и мать, и позаботился сделать отметки, которыми рассчитывал рассеять это впечатление. Разумеется, он но достиг цели: отец и мать увидели, что их предположения о стеснительности институтской жизни справедливы.
19. В. В. ЛАВРСКОМУ
2 октября 1853. Петербург
2 окт. 1853 г.
Ваши опасения, Валериан Викторович, что я не скоро соберусь написать к Вам, были как нельзя более справедливы. Инерция моя все так же сильна, как и прежде; дела еще больше, и все дело письменное; не мудрено позабыть старые должки... Да, правда, -- и хлопотать-то не о чем: для Вас, умереннейший из смертных, так хорошо и спокойно в настоящем положении, что, наверное, Вас не забирает особенная охота узнавать положения других, особенно таких отдаленных людей, которые еще притом так редко дают знать о себе. По крайней мере я так сужу по себе: у меня совсем пропала охота узнавать семинарские анекдоты и остроты и т. п. Таким образом думаю я извинить мою невежливость и прикрыть непростительную леность... Кстати -- почему не признаться, если уже начал, что поводом и к этому письму был, собственно, совет профессора Срезневского... Впрочем, прежде отвечу на Ваши вопросы, которые Вы предлагаете мне в своем письме.1 Ответ будет немножко поздний, но -- думаю -- не запоздалый: верно, известия обо мне не с такою же быстротою разносятся по богоспасаемому Нижнему, чтобы Вы уже слышали их из других уст.
Итак, буди Вам известно, что я поступил на историко-филологический факультет и сообразно с тем провожу время свое, день за днем, в занятиях, преимущественно филологических; от 9 до 3 часов сижу на лекциях; потом от 5 1/2 до 7 еще бывает лекция -- по французскому или немецкому языку. Два раза в неделю, во вторник и субботу, бывают классы танцевания, фехтования, рисования и даже нотного пения. Кроме танцевания, ни одно из этих искусств, как у нас называют, не обязательно. Некто спрашивал инспектора, почему не учат музыке, но он сказал, что для этого нужно бы на 60 студентов1* по крайней мере 20 учителей, да и то было бы неудобно... Рисовать учат здесь очень потешно. Пришел я в первый раз в комнату, посвященную рисовальному классу; меня встретил седенький маленький старичок и ломаным русским языком спросил: "Вы рисовать желаете?" -- "Да". -- "Вы никогда не рисовали?" -- "Никогда". -- "Это вам нетрудно будет", -- и дал мне срисовать женскую головку. Я отказался, сказавши, что это трудно. Тогда он вытащил из кучи рисунков какую-то лодочку; я сел, срисовал ее, худо ли, хорошо ли, показал ему; он заметил только, что я больше сделал лодочку... Тем и кончилось... На другой класс -- домик, на третий--домик, на четвертый -- церковь, и пошло, и пошло... и все-таки я ничего не умею начертить; только попусту теряю два часа в неделю и потому скоро, кажется, прекращу эти занятия. Кстати, скажу несколько слов о художественной выставке,2 хотя Вы, как записной любитель, конечно, давно уже прочли о ней множество разнородных толков в газетах. Потому я упомяну Вам об одной только странности: я три часа проходил по залам, в которых расположена выставка, и не соскучился, даже не заметил этого; мало того, я пошел в другой раз и тоже пробыл почти три часа. Не зная толку собственно в живописи, я не был поражен и даже не заметил ничего особенного в двух картинах, заслуживших первые медали.3 Впрочем, эти картины представляют чрезвычайно много разнородных фигур, в которые я не мог всмотреться, потому что народу постоянно было очень много. Всех более мне, собственно, понравились две картины, изображающие смерть Гектора:4 столько горести выражается в лице Андромахи и всех окружающих. И как хорош тут на одной пи картин маленький сын Гектора!.. Потом хороша Эсфирь пред Артаксерксом,5 Перикл со статуей Минервы;6 в другом роде мне очень понравились: игра в носки,7 сцена в погребке8 и особенно -- девочка за книгой...9 Что это за чудный взгляд у этой девочки!.. Она держит пред собой книжку и так лукаво смотрит в сторону! Постоянно пред этой картиной было множество народу, и каждый почти приветствовал ее каким-нибудь милым словцом... Некоторые пейзажи тоже были чрезвычайно хороши... А какие были портреты миленькие! Одна головка целую неделю меня преследовала!.. Еще одна картина воскресения Христова заинтересовала меня своей новостью: спаситель изображен не на воздухе с знаменем в простертой руке, как обыкновенно, а просто он стоит над гробом в прямом положении, с спокойным величием и полуопустив руки...10 Но полно же наконец об этом. Всех номеров на выставке было до трехсот, всего не перечислишь... Итак, по милости этой выставки я должен отложить на неопределенное время некоторые Ваши вопросы. Теперь ограничусь необходимым. Наставники наши, кроме двух или трех, все известны в нашем кружке учеными или литературными трудами. Но как Вы не обязаны знать все, что пишется и печатается на православной Руси, то Вам я назову только Срезневского, Устрялова, Лоренца, Благовещенского и Михайлова (M. M., юриста) на нашем факультете, потом Остроградского, Ленца,11 Куторгу, Брандта, Савича,12 которых мы только созерцаем, а не слушаем, потому что они на математическом факультете. Директор наш И. И. Давыдов... Профессор Срезневский читает славянскую филологию и очень интересуется областными словами. Я представил ему несколько сот;13 он был очень доволен и заметил, что здесь припоминать не совсем удобно,14 а набрать еще можно много. "Так вот, говорит, вы пишите письмо домой, к товарищам, и скажите, чтобы там потрудились". Я ничего не обещал ему, потому что не знаю, как далеко простирается Ваша скромность; но полагаю, что Вы могли бы переслать к нему собранные Вами слова, если только не имеете в виду лучшего употребления их.
Н. Добролюбов.
Я жду от Вас письма в непродолжительном времени. Мы с Вами, кажется, нередко бываем в противоположности, следовательно, если я Вам долго не отвечал, то могу надеяться, что Вы ответите скоро.
1* Первого курса.
20. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
6 октября 1853. Петербург
6 окт. 1853 г.
Просвещенный филологическими наставлениями профессора Срезневского и прочих, я с уверенностью полагаю теперь, что русский язык -- хотя весьма силен, звучен и выразителен, но не имеет достаточной мягкости и нежности для выражения глубочайших чувствований любящего сердца. Как, например, по-русски назову я Вас, папаша и мамаша? Милый, добрый, дорогой, и проч., и проч., и проч. -- все это, согласитесь, выражает слишком мало.1* Поэтому впредь я отказываюсь передавать свои чувства подобными эпитетами и называю Вас просто -- папаша и мамаша, без всяких прибавлений, надеясь, что и эти два слова очень достаточно выражают сущность наших взаимных отношений... Это присказка ведется, сказка будет впереди...
Еще раз поздравляю Вас, мамаша, с днем Вашего ангела, для Вас, может быть, уже прошедшим, когда Вы читаете это письмо, а для меня еще будущим. Повторяю Вам все мои задушевные желания и радуюсь, что у Вас все, слава богу, благополучно. Вчера получил я от Вас письмо2* и деньги...1 Вы слишком меня балуете... Пожалуйста, не думайте, что мне много нужно; здесь все есть казенное и можно даже без большой нужды прожить, совсем не имея денег в кармане. Конечно, круг товарищей получше семинарского,3* но того, что у меня есть, очень довольно. И у меня будет воротник и пуговицы на сюртуке и шинели не хуже других. Даже теплую шинель теперь я могу купить себе. А история Лоренца -- дело обходимое;2 я сам теперь рассудил, что 12 целковых дорого дать за нее. Дело вот видите в чем: Лоренц читает на немецком языке, но на репетициях все должны отвечать ему по-русски и обыкновенно готовятся по его истории. Между тем эта история, по некоторым, как говорят, особенным отношениям, -- не в ходу в институте4* и считается запрещенною: заперта в шкафе и никому из студентов не выдается. Теперь несколько десятков экземпляров можно достать только у Глазунова,3 и здесь-то хотел я купить ее... Но у нас в камере явилось уже две книги, третья скоро будет, и потому особенной необходимости в покупке теперь нет. Притом обстоятельства могут дойти до того, что станут отбирать эту книгу... И приятно и опасно иметь ее... Лучше на будущий год Вы или я сам поищем книги этой на ярмарке...
Вы, кажется, думаете почему-то, что мне мало времени для занятий.5* Напротив, очень довольно, и время это распределено как нельзя лучше. Во-первых, занимаемся мы от 6 1/2 до 8 1/2 утра = 2 часа, потом 6 часов в классе, где пишем лекции за профессорами: это тоже очень важное занятие. Другие не могут записывать со смыслом и вполне и потому вечером еще составляют лекции, у меня же они остаются в том виде, как записаны в аудитории, и потому вечер я посвящаю другим занятиям. Потом время для занятий дается от 3 1/2 после обеда до 5 1/2. Это по следующей причине. Недавно разделили у нас классы новых языков на два отделения: в первом читается литература, во втором -- язык французский и немецкий, потому что в самом деле смешно же слушать толки о члене, о спряжениях тому, кто говорит по-французски или по-немецки. Так после обеда бывают всегда лекции новых языков: от 4 до 5V2 -- литература, от 5V2 до 7 -- язык. Таким образом, в этот промежуток мне остается еще два часа, потому что я хожу на язык. Вечером6* от 7 -- до 8 1/2 = 1 1/2 часа и от 9, после ужина, до 10 1/2 = l 1/2 часа. Следовательно, 7 или даже 14 1/2 часов для занятий, исключая время обеда, чая и ужина. Больше 7 часов в день, кроме классных занятий, я, кажется, никогда не занимался.
Между прочим, в это время я нахожу возможность ходить еще и заниматься в имп. Публичной библиотеке. Недавно был я и в Академии художеств на открытой в этом месяце картинной выставке. Не будучи записным любителем живописи, я, однако же, незаметно пробыл там часа три, любуясь выставленными картинами; да еще думаю еще когда-нибудь сходить туда.
Я думаю, что Ниночка, и Анночка, и Катенька, и Юленька, и Володя, и Ваня -- помнят меня и, следовательно, здоровы, потому что от больных нельзя и ожидать, чтобы помнили... Всем родным -- мое глубокое почтение. Кстати, один из студентов, завербовавших меня в институт, спрашивал все меня, что мои родные, не сердятся ли и пр. Вчера передал я ему, что написала мне тетушка Варвара Васильевна,4 и он заметил: "Должно быть, очень умная женщина"... А между тем он сам (К. П. Феоктистов) -- из кутейников!..
Авдотью Ивановну5 я очень помню и уважаю, но что же писать ей?.. "Не возьму я в толк, не придумаю",6 как говорит Кольцов...
Н. Добролюбов.
NB. Вчера часов в девять вечера услышали мы вдруг выстрел из пушки; предполагая, что вода прибывает, мы не обратили на это внимания, но скоро последовал другой, третий, почти беспрерывно, числом по крайней мере до ста. Ныне сказали нам, что у наследника родился кто-то. Но определенно и официально еще не знаем.
Михаилу Алексеевичу мой нижайший поклон. Что касается наших профессоров семинарии, то я вполне уверен, что лучше их свет не видывал, и все такое... Следовательно, им нечего беспокоиться.7*
1* Эта тяжелая и неловкая шутка -- остроумие в семинарском вкусе. В письмах Николая Александровича, принадлежащих первым месяцам его институтской жизни, встречаются еще два-три места подобного характера.
2* Это было письмо от 27 сент., первое сохранившееся письмо отца и матери.
3* То есть они имеют привычки людей круга несколько более зажиточного, чем сословие, к которому принадлежат семинаристы.
4* За несколько лет перед тем произошла по поводу "Всеобщей истории" Лоренца неприятность цензурного характера, но маловажная; в 1853 году она была давно забыта цензурным ведомством, но директор Педагогического института Давыдов, не любивший Лоренца, продолжал пользоваться ею, чтобы делать мелкие досады профессору, которого желал бы, и не мог, вытеснить из института.7
6* Александр Иванович мог узнать распределение дня студентов института из "Акта", присланного сыном,8 если не было изложено это распределение в одном из утраченных писем Николая Александровича. Институтская формалистика была и в этом отношении так стеснительна, что неудобство ее для молодого человека, привыкшего к самостоятельным, серьезным занятиям, было замечено его отцом. Письмо, в котором Александр Иванович высказывал свое мнение8 об институтском распределении дня, утратилось.
6* Подразумевается: "также свободным остается время" и т. д.
7* В том письме отца, на которое отвечает Николай Александрович, было, как видим, сказано что-нибудь о неудовольствии профессоров Нижегородской семинарии на бывшего воспитанника, не приславшего им поклонов. Но из этого не должно выводить заключения, что неудовольствие было серьезно или что выражавшие его профессоры были люди обидчивые, тщеславные; нет, это была только обыкновенная манера провинциальных разговоров того времени: слыша, что бывший знакомый прислал письмо к кому-нибудь, провинциалы того времени при встрече с получившим письмо спрашивали, не присланы ли поклоны им, и если получивший письмо имел неосторожность отвечать правду, что поклонов им не прислано, они находили обязанностью светского приличия пожалеть, что не приславший поклонов им забыл их. Неглупые люди лишь говорили так; на самом деле обижались только такие, которые считались неуживчивыми, слишком требовательными; они составляли и в тогдашнем провинциальном обществе, как нынешнем светском, меньшинство. -- Вообще не следует придавать большого значения поклонам и напоминаниям о поклонах, которых так много в переписке Николая Александровича с его родными. Это лишь формалистика того круга, державшегося старомодных обычаев.
21. M. И. БЛАГООБРАЗОВУ
22 октября 1853. Петербург
22 окт. 1853 г.
Мое письмо, я думаю, застанет тебя, удалый добрый молодец (видишь, как я ухитрился взвеличать тебя), в каких-нибудь воинственных занятиях или по крайней мере в отважных предположениях, если только долгое ожидание не вселило в юную душу более мирные чувства. Нынешний день наконец прочитан у нас манифест, которым объявляется война туркам, манифест,1 данный еще третьего дня. (Ныне, после обедни, часть войск отправилась уже в поход. Император сам поздравил солдат с походом.)2 Как видишь, и здесь не слишком скоро доходят до нас политические новости. Стремись же, о юноша, на поле брани, где несомненные лавры ожидают тебя, где, может быть, посчастливится тебе поймать за бороду султана или по малой мере какого-нибудь визиря и в триумфе въехать в пышный Петербург, с полным правом на всеобщее внимание и уважение...
Но мы, в тишине и мире предавшие себя на служение разнокалиберным музам, мы -- увы! -- не можем, если бы и хотели, служить отечеству мечом и прочими смертоубийственными препаратами. Турецкая война, по признанию всех мудрецов, не просвещает народа, а мы обязаны непременно прослужить восемь лет по министерству народного просвещения! Только, как бы на смех, учат нас фехтованию, да и то как учат!.. Никакой свободы и в этом-то не дают!.. Недавно один из наших слишком размахнулся и изо всей силы ткнул рапирой в грудь учителя, так сейчас же тот и заметил: "Ого, как вы сильно колете..." А ведь, кажется, зачем бы и учиться, как не затем, чтобы уметь колоть хорошенько?..
Но все прочие занятия у нас отличаются весьма мирным характером. Разве Устрялов иногда разгуляется и завяжет полемику с Карамзиным, а иногда отделает какого-нибудь Эверса,3 Лерберга, Байера, порешит, что Соловьеву4 такая ошибка непростительна, что исследование Морошкина5 никуда не годится и т. п. Да еще, случается, Срезневский делает грозные нападения на все существующие грамматики и разбивает их в пух и прах. Сначала еще Штейнман, читающий греческую словесность, горячился, доказывая, что нужно произносить по-гречески не л о гос, ла о с, 1* а лёгос, ля о с, не типто, а тюпто, и подобные вещи. Сначала было дико, но потом все мы2* привыкли, и нападения Штейнмана, человека действительно очень крикливого, сделались реже...
А тут уже следуют самые мирные люди. Во-первых, батюшка3* -- протоиерей Солярский,6 имеющий еще несколько характеристических прозваний, которые неудобны для письма. Он по закону божию задает нам урки,4* от сих до сих,5* отмечает по нескольку строчек, которые можно выпустить, вообще -- как быть семинарист, поучившийся в академии и считающий высшим достоинством студента твердое зубрение истории Богданова,7 догматики Антония8 и психологии -- его собственного, домашнего произведения. Потом Бессер 9 -- немец, очень, говорят, неглупый, и действительно очень бойко говорящий на немецком диалекте, но весьма убого на российском. Между тем он имеет претензию на русский язык и читает лекции политической экономии по-русски. Потеха, когда его лекция приходит!.. Зато в руководство нам по этому предмету дан "Опыт о народном богатстве" Бутовского -- пренелепая книга...10 Это -- темные стороны нашего института, который во всех других отношениях почти не за что похаять.
Порядок учения у нас такой. Приходит профессор, читает лекцию -- кроме батюшки и еще одного новенького, все наизусть; студенты записывают и потом, по очереди, составляют лекцию, переписывают и подают для просмотра профессору, который читает ее в классе, поправляет и потом уже сдает для всеобщего употребления. Кажется, не велика вещь написать то, что говорил профессор, но немногим удается хорошо сделать это дело. Тут главное не в том, чтобы скоро писать, потому что записать все, что говорится, слово в слово, нет человеческой возможности, каким бы скорописным талантом ни обладал студент. Нужно только малую толику довольно быстрого соображения, чтобы записывать именно то, что нужно, и выбирать из сотни слов -- десять, которые вполне выражали бы высказанную профессором мысль. Многие в этих лекциях врут неимоверным образом, особенно семинаристы, для которых славянская филология, история русского языка, русское государственное право -- всё вещи неслыханные. Я составлял уже лекцию одному профессору,11 и он заметил мне, что моя лекция хорошо составлена. Вообще, за исключением языков, я по всем предметам здесь -- очень не из последних.
Прощай, брат; отвечай мне хоть на это письмо; ты что-то ленишься. Кланяйся нашим, скажи, что я здоров, и пр. Письмо из дому получил 20-го числа.12
Н. Добролюбов.
Вот, брат, беду-то было сделал. Все время, пока писал, помнил о достоуважаемой моей тетушке, твоей матушке, а как дописал, и позабыл. К счастию, вспомнил вовремя. Передай ей от меня глубочайшее почтение, нелицемерную душевную привязанность, всегдашнюю память, и пр., и пр. Желаю Вам всех радостей.
1* Как произносили в семинариях.
2* Семинаристы, составлявшие большинство студентов филологического отделения института.
3* Профессор богословия.
4* "Урки" вместо уроки -- так говорили полубезграмотные учителя низших школ; да и у них уж выходила тогда из обычая эта форма слова; Солярский, очевидно, смешил студентов, употребляя се.
5* Выражение, которым задавали уроки преподаватели, требовавшие заучивания наизусть.
22. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
27 октября 1853. Петербург
27 окт. 1853 г.
Вы, папаша, постоянно пишете, чтобы я не затруднял себя излишней перепискою; а Вы, мамаша, говорите, что для Вас читать мои письма составляет великое удовольствие. Полагая, что Вас увлекает не красноречие мое и не интерес моих писем, а просто -- известие о мне, я решаюсь писать к Вам, даже и ничего не имея, что бы нужно было написать. Вместе с тем такое решение избавляет меня от лишнего труда придумывать материю для письма...
Надобно сказать правду, папаша: Вы совершенно правы. Времени для занятий здесь мало...1 Я почувствовал это теперь, когда нам дали темы для сочинений. Занятные часы так часто прерываются, что нет возможности втянуться в работу. Только начнешь завлекаться, вдумываться, сосредоточишь мысль на одном предмете, -- как вдруг звонок -- ужинать... Тут пойдут разные шалости, вздорные рассказы и пр., развлечешься, и опять трудно приняться за прежнее дело. И только вновь соберешься с мыслями -- приходит гувернер и желает спокойной ночи. Встанешь поутру -- скоро ли еще разгуляешься, займешься немного -- опять завтракать, потом пить чай, а затем классы... Но и это бы еще не важное обстоятельство... Главное то, что большую часть времени, данного для других предметов, я, как и многие другие, должен убивать на языки, древние и шжые. Конечно, это не продолжится навсегда; но тем не менее для начала успевать довольно нелегко. Впрочем, с доброю волею, с прекрасными пособиями, сильными и благородными побуждениями и, главное, с божьей помощью -- я не теряю надежды и бодрости. Замечу еще, для Вашего успокоения, что здешние занятия не оказывают решительно никакого вредного влияния на мое здоровье. Я здесь ни разу не был болен, ни разу даже не чувствовал себя дурно... Думаю, что это много зависит от регулярности занятий и постоянно -- легкой скоромной пищи.
В прошедшее воскресенье у нас перед обедней читали манифест и служили молебен об успехах русского оружья, а после обедни еще молебен -- благодарный за рождение и крещение дочери у наследника. Вероятно, и к Вам скоро придет манифест об этом, а может быть, уже и пришел. Замечательное обстоятельство: здесь о войне перестали уже говорить, как будто бы ее и не существует. Вероятно, скоро новые известия из армии дадут новую пищу толкам.
В прошлое же воскресенье был дан у нас, в университетском зале, первый концерт, под управлением Шуберта.2 Несколько таких концертов дается каждый год. Ныне их будет десять. Студенты ходят на хоры бесплатно. В прошлый концерт особенно хорошо играл, по-моему, на виолончели Кологривов3 и на фортепиано -- какой-то цыган или жид, которого фамилии я еще не узнал.
Весьма много радовался я, что Вы, папаша, представлены преосвященным к награде:4 значит, он не изменил своего благорасположения к Вам. Я заранее радуюсь и воображаю видеть Вас, украшенного этой наградою. Господь бог услышит искренние общие молитвы наши и даст нас свидеться скоро, в мире и радости.
Н. Добролюбов.
P.S. Кажется, на той неделе были именины Катеньки; и, верно, она стала еще лучше и умнее, чем прежде, с чем я ее от всей души поздравляю. NB. Все родные и знаемые! Наше Вам глубочайшее!..
23. М. А. КОСТРОВУ
4 ноября 1853. Петербург
4 ноября 1853 г.
Опять моя беспечность и забывчивость делает меня виноватым перед Вами, почтеннейший Михаил Алексеевич! Мое искреннее поздравление со днем Вашего ангела придет к Вам разве на другой день Ваших именин и застанет их уже черствые. Впрочем, опять вполне надеюсь на Вашу снисходительность, которою Вы всегда отличались в отношении ко мне, хотя, может быть, и не в отношении к Вашим мальчикам.1* Однако странно, что никто не пишет мне о Вас... Инспекторствуете ли Вы и есть ли надежда Вам долго остаться при этом занятии -- или уже Вы лишились права на казенную квартиру и толкуете не об эллинах, а о разных варварах, разрушивших великий Рим? 2* Право, я боюсь, что мое письмо не дойдет по адресу, который я надписываю по-прежнему... А, говорят, у Вас в семинарии еще одно место опростал Андрей Иваныч...1 Кто же поступает на это место?
Помнится, давно я не писал к Вам, а особенно замечательного и ныне написать нечего. Новости здесь, конечно, скоро к нам доходят, быстро сменяются; но все это Вы тоже узнаете из газет, и весьма вероятно, что они дойдут до Вас прежде, чем мое письмо. Таким образом, я о всех политических, литературных и проч. и проч. новостях красноречиво умалчиваю. Думаю, Вы не будете столько взыскательны, как Иван Александрович,2 от которого я на днях получил записочку, состоящую из упреков и известий о том, что такой-то и такой-то товарищ недоволен мной за то, что я не поименовал его в письме к Ив. Ал.3 Вообразите, он требует, чтобы я описывал ему Петербург et omnia, quae in eo sunt et fieri possunt.3* Странное притязание!.. Потрудитесь, пожалуйста, при случае, если зайдет речь о таком предмете, внушить ему, что я совсем не намерен быть фельетонистом единственно для услаждения его взыскательного вкуса и что мне даже некогда хлопотать о таких вещах. Да притом в первом письме 4 он выразил такую мысль: "Пиши ко мне, чтобы мне без зазренья совести можно было ходить к вашим домашним, под предлогом известий о тебе..." Я думаю, он страшно надоедает там, и потому едва ли буду к нему писать... Он, конечно, не сказал того, что я вывел, но что-то подобное...
Собственно в институте все, до меня касающееся, очень хорошо идет, как и прежде. Занятиями и затворничеством, довольно неприятным для других, я нисколько не стесняюсь. Мне даже все кажется, что мало времени для занятий и что я очень мало работаю. Только классы почтенного Креси затрудняют -- не только меня, но и большую часть студентов. Как хотите -- утомительно не знающему по-французски учиться этому языку у человека, который ни слова не говорит по-русски. Бормочет, вертится, вызывает к доске, спрашивает... Выходишь и отвечаешь, иногда скажет: ne ce pas bien, monsieur,4* иногда: très bien, -- и решительно не понимаешь -- за что...
Теперь начинается для нас трудное время: с субботы начнется репетиция по русской истории у профессора Устрялова; с среды -- репетиция по психологии у протоиерея Солярского; с среды же репетиция по всеобщей истории и древней географии у Смирнова; ко вторнику я должен приготовить лекцию -- для ответа Лоренцу, который спрашивает по порядку, по одному -- в каждый класс. Завтра я подаю профессору Срезневскому окончательную тетрадку собранных мною областных слов Нижегородской губернии.6 (Помните, Дмитрий Иванович6 дивился, зачем я брал у него академический словарь?..) К 15 декабря должно приготовить сочинение по словесности профессору Лебедеву. Я из множества тем избрал -- сравнение перевода "Энеиды" (Шершеневича)7 с подлинником, и именно взял одну первую песнь... Таким образом, я не без дела. Зато у нас не будет экзаменов к рождеству, тогда как в Духовной академии приказано св. синодом "произвести строжайший экзамен "л принятым в довольно благонадежных и наистрожайший -- принятым в числе сомнительных". Кстати, недавно один из наших был в Духовной академии и сказывал, будто Ал. Петр. Соколов повышен из бакалавра в профессоры семинарии.5* В следующее воскресенье постараюсь справиться.
Прошедшее воскресенье кончили у нас молиться об отвращении холеры и начали -- об успехе российского оружия... Я же, с своей стороны, желаю всех успехов и благ Вам, Михаил Алексеевич! Простите.
Н. Добролюбов.
P. S. 1. Прошу Вас -- передайте мое глубочайшее почтение отцу Антонию и Александру Андреичу.8 Ал. Андреича доселе с благодарностью вспоминает здешний студент старшего курса Ал. Иван. Чистяков, из Ярославской губернии. Скажите ему и об этом.
Еще поздравьте от меня со днем ангела и Михаила Ивановича.6* Я, по Вашему совету, писал благочестивое письмо к Фавсте Васильевне9 и в некотором смысле либеральное -- к Михаилу Ивановичу,7* но он ни на одно не отвечал мне.
P. S. 2. Я не говорю Вам о моей благодарности за то участие, которое Вы принимали в милой моей мамаше... Но не могу не просить Вас еще и еще раз -- будьте добры к нам по-прежнему, постарайтесь утешить мамашу, успокоить, развеселить, если опять она будет грустить обо мне. Скажите, что меня одно только и тревожит здесь -- мысль, не плачет ли обо мне мамаша, не тревожится ли папаша... Более всего умоляю Вас -- ради бога, не смейтесь над щекотливым чувством материнской любви. В одном из писем мамаши есть выражение, которое заставляет думать, что Вы (то есть не Вы собственно, а все наши родные вообще) забавляетесь этим. Но я здесь очень хорошо понимаю, что это чувство святое и великое и что нужно более чтить его. Я надеюсь на Вашу доброту и расположение к нашему семейству.
Передайте мое почтение и Ивану Алексеевичу.
1* Ученикам. -- Предположение, что Михаил Алексеевич слишком требовательный учитель, высказывается в виде шутки; он был добрый, снисходительный учитель.
2* Михаил Алексеевич, будучи инспектором духовного училища, был с тем вместо учителем в высшем отделении его; это отделение имело двух учителей; каждый преподавал по нескольку предметов; у одного главным предметом был латинский язык, у другого греческий. Но должности инспектора он занимал казенную квартиру. Он желал перейти в семинарию на должность профессора всеобщей и русской истории.
3* Эта фраза употреблялась как присловье в шутливом тоне: "и все, что находится и может происходить в нем".
4* Эта французская фраза составлена неправильно (следовало бы: "ce n'est pas bien, monsieur" -- "это не хорошо, сударь"; "très bien" -- "очень хорошо". -- Ред.)
5* Смысл таков: "повышен -- в профессоры академии, Вы думаете? Нет, семинарии". Это не повышение, а утрата карьеры.
6* Благообразова.
7* Свое письмо к Михаилу Ивановичу
8* Николай Александрович называет либеральным только в шутку, в смысле "веселое, чуждое церемонных уверений в почтении".
24. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
18 ноября 1853. Петербург
18 XI/ 1853. Спбург
Еще дела поубыло немножко, и, конечно, я тотчас пользуюсь временем, чтобы писать к Вам, любимые папаша и мамаша, потому что для меня самого необыкновенно приятно бывает думать, что Вы спокойны и нисколько не тревожитесь обо мне. На этот раз особенно я могу успокоить Вас, так как я совершенно спокоен, весел, здоров и доволен...
В субботу, как я заранее писал к Вам, пришлось мне отвечать Устрялову. Тут случилось обстоятельство, которое я не считаю совсем обыкновенным и которому подобные примечал уже не раз в своей жизни... Я все думаю, что Ваши молитвы хранят меня... Дело вот в чем: Вы не будете скучать, если я стану писать подробно; другие могут не читать этого письма... Устрялов месяца два толковал нам об источниках русской истории и несколько классов спрашивал об этом студентов, преимущественно о летописях. На субботу он назначил тоже -- об источниках и далее. Все читали об источниках; я знал превосходно, потому что постоянно слушал и писал в классе, да еще читал кое-что по этому предмету. Действительно, профессор пришел и спросил одного студента о летописи. Потом спрашивает меня и говорит: "Скажите об основании Руси, и первоначально о норманнах..." Я испугался; вот тебе и добросовестное занятие -- подумал я! По истории Устрялова я не мог прочитать этой огромной статьи и положил, что горестная участь ждет меня... Надобно еще знать, что первая репетиция Устрялова имеет здесь чрезвычайное значение: его голос сильнее всех на конференции, а первое впечатление установляет взгляд на студента в продолжение всего курса... Но с утра я молился об ответе; в этом критическом положении я вспомнил о молитве -- и дрожащим голосом начал читать о норманнах... Но только сказал я несколько строк, как профессор остановил меня и заставил пересказать и разобрать разные мнения о том, откуда пошла русская земля. Эти мнения он разбирал в классе, а я, как сказал уже, постоянно слушал его -- и потому ответил очень удачно, так что по окончании нашей беседы Устрялов сказал мне: "Хорошо, сударь; видно, что занимался..." И к этому еще прибавьте то обстоятельство, что после меня опять начал он спрашивать об источниках, и опять пошли толковать о Прокопии и Маврикии, Герберштейне и Павле Иовии,1 которых я так хорошо знал, но о которых не удалось мне отвечать, как будто нарочно для того, чтобы предохранить меня от ложной гордости и показать, на кого всегда я должен надеяться... И я счастлив теперь тем, что сознал эту истину.
Для всякого другого, даже самого близкого ко мне человека это обстоятельство само по себе неважно; но я рассказываю Вам его потому, что из самого рассказа Вы можете видеть мою настроенность...
А, право, здесь больше благочестия, чем в академии. Батюшка ** немного мудрит у нас,2* но главные истины христианства все-таки ясны для нас. Мы с большим благоговением смотрим на все священное именно потому, что оно далеко от нас. Для студента академии, которого часто из-под палки заставляют учить наизусть мертвую букву закона и находить таинственное знаменование в каждой цепочке кадила, в каждой ленточке поручей, -- все это делается уже слишком обыкновенным, -- чтобы не сказать -- пошлым, -- и они очень неприлично ведут себя в этом отношении. Например, недавно в здешней Духовной академии один иеромонах, Никанор, был уволен от преподавания введения в богословие именно за вольномыслие... Этот Никон -- товарищ Ал. Ан. Крылову: от него можете узнать об этом человеке.
Я, впрочем, давно уже не был в Духовной академии, да не знаю, скоро ли и пойду. Верный Вашим предостережениям, мамаша, я не решаюсь еще идти через Неву, которая нынче только стала. Наш институт ведь на Васильевском славном острове...2 На днях я переезжал через Неву на ту сторону, и уже льды, шедшие из Ладожского озера, очень густо лежали на реке; ныне, говорят, ходили через Неву... Впрочем -- в случае надобности у нас есть Благовещенский мост,3 который, однако, довольно далеко.
Теперь, кажется, можно Вас поздравить с именинницей, а Катеньку с ангелом. Сестер и братьев тоже поздравляю. К Василию Ивановичу 4 хотел было я писать и поздравить его с чином, но -- и некогда, и нечего, и не могу собраться, и потому поздравьте его от меня... -Я еще должен скоро писать к кому-нибудь из товарищей: не постарается ли кто-нибудь из них понабрать простонародных слов, пословиц, песен или сказок; как бы я был за это благодарен...
Н. Добролюбов.
1* Профессор богословия.
2* Читает лекции в схоластическом духе, затемняющем важнейшие предметы богословского изложения исследованием формалистических тонкостей, не имеющих значения в богословской науке.
25. Л. И. и В. В. КОЛОСОВСКИМ
30 ноября 1853. Петербург
30 ноября 1853 г.
Чтобы оправдать свое долгое молчание, любезнейшие дядюшка и тетушка, я пригоняю свое письмо к такому сроку, в который Вы будете очень веселы и склонны к прощению... Это письмо, по всей вероятности, будет получено Вами в самый день ангела драгоценной тетушки, с которым нижайше имею честь поздравить и пожелать притом, чтобы Вы были всегда столько же веселы, как я ныне весел.
А отчего я весел, тому следуют пункты:
Пункт 1. Понеже победоносное российское оружие увенчалось недавно новою неувядаемою славою, или иначе сказать -- победою над турками,1 за которую вчера правили мы молебен.
Пункт 2. Понеже нынешний день прекрасная погода, и я ходил гулять.
Пункт 3. Понеже вчера отыскал я здесь земляка и старого приятеля -- отца Макария,2 проживающего здесь уже целый месяц, по каким-то особенным делам.
Пункт 4. Понеже вчера успел я раздразнить господина Журавлева своими наставниками, и преподаванием, и обращением с студентами института, и, наконец, самою формою.
Пункт 5. Наконец -- главное основание, главная причина и главное событие, возбуждающее мой восторг, -- это то, что у нас нынче, по случаю торжества победы, не было после обеда немецкого класса!..
Занятия наши идут своим чередом. Живем и учимся, живем и дурачимся, вперемежку. Сейчас вот рассказывают передо мною недавнее происшествие в Москве. Не угодно ли и Вам прослушать?..
В Москве ведется обычай, что церковный староста, ходя с блюдом для сбора с православных, имеет при себе звонок и позванивает им. Вот однажды случилось зайти к заутрене, на пасхе, мужичку-извозчику. Веселое пасхальное пение убаюкало его, и он, прислонясь к стенке, задремал. Дремлет наш мужичок, а ухо держит востро -- рукавицы за пазухой, кнут за поясом -- совсем наготове... Слышит он, что звучит колокольчик старосты, и воображает, что это он едет с горки на горку и что его кони побрякивают звонками. Наконец староста дошел до него и остановился, ожидая подачки. Слыша, что звонок замолк, извозчик наш вмиг сообразил, в чем дело: выхватил из-за пояса кнут и гаркнул во всю силу молодецкую: "Ну, встали, голубчики!.. Чего надо?.. Вот я вас, ленивые!.." Да -- ведь как бы Вы думали! -- и хватил кнутом старосту!..
Рассказавши этот анекдот, веселый господин, сообщивший его, весьма важно принялся за "Notitia ad litteraturam Romanam"3 и просидит за ними до конца вечера... Потом пойдем в спальню, и опять начнутся анекдоты, остроты, шутки и проч. до тех пор, пока придет надзиратель и скажет: "Пора вам, господа, спать..." Тогда мы все поворотимся на другой бок и разом захрапим во всю мочь.
Между прочим, я очень сожалею, что не видался с господином Охотиным, который назначен в нашу семинарию и недавно уехал отсюда, -- жалею тем более, что я бы мог кое-что переслать с ним в Нижний. Вероятно, он уже начал теперь свое прекрасное поприще4 и засел в нижегородском семинарском доме, если только удостоился казенной квартиры... Из всех этих господ,1* мне кажется, лучшую карьеру нашел Пав. Ал. Матвеевский: он вышел во дьяконы в Париж!.. Между тем бедный Ал. П. Соколов прозябает теперь профессором семинарии в С.-Петербурге.
Так <как> мое письмо может попасть Вам в руки прежде ведомостей,2* я скажу Вам о победе, о которой заговорил сначала. Это морская битва, в которой турецкий флот разбит совершенно; из двадцати двух кораблей неприятельских семь линейных взято в плен, прочие повреждены или истреблены... Вчера носили по Невскому турецкие знамена, взятые в битве при Ахалцыхе...5 Теперь все. Прощайте.
Н. Добролюбов.
P. S. Ноября 10 получил я Вашу посылку и письмо,6 которое меня очень обрадовало. Благодарю Вас за Вашу память; но, право, мне совестно, что Вы так беспокоитесь... Я здесь решительно казенный человек и не нуждаюсь ни в чем особенно.
P. S. Желаю доброго здоровья и всяких радостей Сонечке и Машеньке.3* Они, я думаю, еще помнят меня.
1* Студентов Петербургской духовной академии, кончивших курс в том году.
2* Слово "ведомости" употреблено здесь в смысле "газеты".
3* Дочкам Луки Ивановича и Варвары Васильевны.
26. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
1 декабря 1853. Петербург
СПб., 1 дек. 1853 г.
От субботы до среды из Москвы не ходит почта до Нижнего, и потому, получивши Ваше письмо,1 милые мои папаша и мамаша, в пятницу вечером, я отложил писать к Вам до вторника и теперь приступаю к делу, хотя у меня еще дрожит немного рука от фехтовального урока, продолжавшегося нынче для меня довольно долго. Я думаю, письмо мое опять застанет Вас, папаша, в трудах по случаю нашего родного праздника,1* с которым заранее поздравляю Вас, и вместе -- в торжестве по случаю победы над турками,2 очень значительной, которая и здесь занимает очень многих. Дай же бог Вам как можно больше веселья и радости!.. Только меня очень тревожит Ваша болезнь, дорогой мой папаша... У Вас все еще болит нога: ведь это очень неприятно. Пожалуйста, папаша, -- как сын прошу Вас -- не пренебрегайте этой болезнью. Михаил Алексеевич писал мне, что Вы даже у него не были на именинах, потому что у Вас нога болела.3 Особенно теперь, для наступающих трудов и праздников, Вам нужно здоровье... А Вы, мамаша, -- неужели все еще страдаете головной болью?.. За тысячу верст умоляю сестер и братьев -- дать покой, утешать как можно больше, любить и лелеять милую мамашеньку и такого доброго папашу. Я недавно читал несколько Ваших писем,2* мои дорогие, и представил себе живо всю домашнюю жизнь нашу... Впрочем, я не скучаю, не тоскую. Я как будто нахожусь в каком-то забытьи. Здешняя жизнь, здешние занятия для меня то же, что -- бывало -- класс в семинарии, только несравненно продолжительнейший... И я все думаю: вот пройдет срок, вот я кончу свои лекции, пробьет последний звонок -- к выходу, и я отправлюсь домой и расскажу моим родным -- и о своих трудах, и о внимательности инспектора, и об отзыве директора, и о похвалах Срезневского,3* и проч., и проч. Подумаешь так и снова примешься за дело, и как-то веселее и живее пойдет оно.
Вы пишете, чтобы я сказал Вам, что мне нужно... Право, ничего не нужно. Недавно я переделал сюртук и шинель, холодную на теплую, заплатил за все 9 руб. сер., и теперь еще, по крайней мере скоро, мне ничего не понадобится делать себе. Вы еще спрашиваете, можно ли иметь при себе деньги? Конечно, можно -- никто нас не обыскивает... Но только -- если деньги мои пропадут, я не имею права жаловаться, потому что формальное-то запрещение все-таки существует... Не знаю, для чего Вы спрашивали также, мамаша, кто носит письма на почту.4* Это делается таким образом: вечером я запечатываю письмо, причем главная трудность состоит в том, чтобы достать огня; поутру я иду в правление, оставляю письмо на окне и говорю сторожу, чтоб он отправил. В девять или десять часов его относит на почту служитель, нарочно для подобных дел существующий в институте. Этого требует обширная корреспонденция нашего директора. Таким образом, все обходится благополучно.
Я теперь в таком расположении, что склонен все припоминать. Скажите же, перестала ли вопить нянюшка, Наталья... Осиповна, кажется?.. Если перестала, то прошу засвидетельствовать ей мою искреннюю благодарность. Аксинья Якимовна5* тоже, я думаю, приходит иногда в патетическое расположение духа и плачет до того, что наконец забывает, о чем она плакала... А за что, подумаешь, разобидел6* я этих "добрых", "чувствительных женщин",7* как выражается Иван Александрович?.. Право, я не вспоминаю их иначе, как с самым добрым и веселым чувством... Однако я позабыл одно важное обстоятельство: Вам свидетельствует свое почтение и любовь отец игумен Макарий, числящийся инспектором Пермской семинарии, но проживающий уже около месяца в Петербурге. Третьего дня я виделся с ним; он обласкал меня, как родного, с большим участием расспрашивал о профессорах и, когда я упомянул о Срезневском и его лекциях, сказал, что и он бы, пожалуй, этого не прочь послушать. Между прочим, он рассказал мне, что, бывши в Нижнем, был на вечеринке у Виктора Ник.,4 что Вас, папаша, там не было -- "должно быть, нездоров был", -- прибавил он... Ну, еще это, кажется, не должно быть. От него узнал я также, что Лаврский5 говорил, будто я побоялся держать экзамен в академию!..8*
Н. Добролюбов.
P. S. Нельзя ли узнать, хоть от Александра Ивановича Щепотьева, что за лицо арзамасский купец В. Д. Подсосов? Он доставил г. Терещенко6 собрание арзамасских пословиц; а тот тиснул их.7 Но мне думается, что он списал их из одной известной мне книги. Главное -- нельзя ли узнать, способен ли он к ученым трудам?..8
1* Престольного праздника в Николаевской церкви, 6 декабря. Престольный праздник был соединен для духовенства церкви с большими хлопотами, когда приезжал совершать литургию сам преосвященный, как это обыкновенно и бывало во всех церквах епархиального города: надобно было приготовить облачение для участвующих в архиеренском богослужении, сделать много других приготовлений к нему. С самой заутрени причт церкви был занят этими хлопотами, не имея отдыха до конца архиерейской литургии, иногда очень позднего. Проводив преосвященного, приходское духовенство должно было служить молебны в церкви, потом служить их в домах прихожан.
2* То есть перечитывал некоторые из прежних писем.
3* Измаил Иванович Срезневский, занимавший кафедру славянских наречий в Петербургском университете, был профессором этого предмета и в институте. Николай Александрович сблизился с ним вскоре по вступлении своем в институт.
4* Читая правила, которым подчинена жизнь студентов института, отец и мать Николая Александровича видели, что этих юношей держат под таким мелочным надзором, как маленьких детей в тогдашних закрытых заведениях. Натурально было Зинаиде Васильевне предположить возможным, что письма студентов Педагогического института отправляются на почту лишь по просмотре их начальством, как это делалось с письмами девочек в тогдашних институтах. Этим предположением и должно объяснять вопрос ее, причину которого Николай Александрович, без сомнения, угадывал; конечно, только для лучшего рассеяния мыслей, тревоживших мать, он говорит, что не может понять, почему она спрашивает его, как отправляются на почту письма студентов института. Он в это время уж видел, каковы на самом деле институтские порядки, показавшиеся ему сначала хорошими. Ему не хотелось делать огорчение отцу и в особенности матери признанием, что институтская жизнь скудна, стеснительна, тяжела.
5* Это были служанки Зинаиды Васильевны.
6* Он шутит, называя обидой им то, что в письме к матери посмеялся теперь над их склонностью следовать обычаю русских простолюдинок, по которому при упоминании об отсутствующих детях хозяев служанка проливала слезы умиления и тоски.
7* Переделка выражения, употребленного бывшим товарищем Николая Александровича, Иваном Александровичем Веселовским; -- он этими словами говорил, вероятно, об оскорблении "добрых, чувствительных" профессоров и семинаристов забвением Николая Александровича, что следовало не ограничиться общим поклоном всем им, а прислать особый поклон каждому поименно.6
8* В том, что говорили это, виноват был сам Николай Александрович. Он просил у отца и матери дозволения держать экзамен в Педагогический институт потому, что академический экзамен труден для него. Такие рассуждения не могли оставаться скрытыми от родных и знакомых семейства Добролюбовых и не могли не разойтись по всему нижегородскому духовному обществу.
27. В. В. ЛАВРСКОМУ
10 декабря 1853. Петербург
10 дек. 1853 г.
"Золотые цепи"1 так крепко держали меня целый месяц, что я не мог отвечать Вам, Валериан Викторович, на Ваше письмо от 28--29 октября. Да и теперь отрываюсь от дела -- от множества репетиций и прочей работы -- единственно потому, что все это мне страх как надоело! Теперь вот уже несколько недель2 -- только и утешают меня Срезневский да Благовещенский; прочие все, кроме Лоренца, начали репетиции, которые так же почти скучны, как и все репетиции на свете, особенно когда сам уже отвечал и сидишь в аудитории без дела. Лоренц у нас и репетирует и читает вместе -- читает, как Вам справедливо говорили, на немецком, -- и как читает!.. Не запнется, не заикнется, не остановится среди недоконченной мысли; речь его звучна и тверда и течет безостановочно,
Als Regenstrom aus Felsenrissen,3 --
по-русски трудно это выразить. Я не понимаю десятой доли его лекций, ио и то, что понимаю, возбуждает во мне удивленье к необыкновенному уму и познаниям этого человека. В этот год еще не надеюсь понимать его совершенно; но если через год не буду понимать -- это уже моя вина. Здесь есть все средства хорошо изучить немецкий язык: это не то, что французский, преподаватель которого толкует нам начала языка на французском же... А мы сидим и напрасно напрягаем внимание... Скоро, впрочем, будет, кажется, нечто вроде адъюнкта у нашего почтенного Креси, и тогда авось пойдет дело на лад. Недавно я был у Изм. Ив. Срезневского по делу о пословицах. Он очень доволен "всяким добросовестным трудом, лишь бы не было общих мест и не преследовалось то, что уже сделано кем-нибудь и когда-нибудь"... Так он говорил мне о трудах по части русского народного языка, по поводу пословиц, помещенных в "Москвитянине" 1852 года г-ном Терещенко, пословиц, собранных будто бы в Арзамасе!..4 Я ему не говорил ничего о Вашем предприятии,6 потому что это еще журавль в небе, а обманывать Измаила Ивановича довольно опасно тому, кто находится под его влиянием. Тем более не высказывал я ему своих или Ваших замечаний о словах, доставленных из Нижегородской губернии.8 Я сам приискивал и рассматривал многие из этих слов и не нашел неверностей, кроме как в пяти или шести словах... А что касается до неполноты, то кто же может поручиться, что какое-нибудь определение может быть неполно?1* Вы представите десять значений, а может быть, еще двадцать останется, и никто не имеет права упрекнуть Вас в этом... Притом, если уж говорить о том, к какому племени принадлежит о. Макарий, к рязанскому, нижегородскому или пермскому (!),7 то лучше решить, что он относится к петербургскому, потому что теперь он живет в СПб. и недавно виделся со мной и передал мне, впрочем в очень скромных выражениях, Ваш отзыв о моем отправлении в академию и поступлении в институт.8 Подивился я, с какими странными подробностями доходят до Вас самые ничтожные вести. Например, об Аврорине слух ведь имеет некоторое основание... Я думал, не сам ли он смастерил такое известие, показывал ему Ваше письмо,9 но он отрекся... Я решаюсь объяснить Вам дело. Когда нам объявили, кто принят в институт, то вначале были названы те, которые приняты безусловно, то есть без всяких препятствий. Таких было, кажется, тринадцать. Потом начали вызывать тех, которые удовлетворительно выдержали экзамен, но оказались неудовлетворительными в новых языках. Из этих первым вызвали меня, третьим -- Аврорина. Вы видите, что это выходит не третий, а шестнадцатый. Затем Вы, кажется, имеете неправильное понятие о наших экзаменах и списках. Списки2* здесь составляются после экзаменов конференцией); до тех же пор везде употребляются списки алфавитные; только в спальне висит список, составленный -- по росту -- для особых хозяйственных целей, которые не скоро объяснишь. В этом списке я тридцать восьмым. Профессора здесь списков тоже не составляют, а просто выставляют каждому баллы и так подают в конференцию. Это, между прочим, много способствует к истреблению зависти и недоброжелательства между студентами. Каждый заботится только о себе и, получивши 5, нисколько не досадует на хорошие ответы других. Однако -- прощайте. Десять било, и мы должны идти спать.
Н. Добролюбов.
NB. Если кому угодно из семинарии нашей попытать счастья в институт, то уведомьте их, между прочим, что здесь носится слух о разделении института на четыре курса вместо двух.10 Если это будет, то прием студентов будет и на следующий год.
1* То есть поручиться, что какое-нибудь определение не окажется неполным?
2* То есть списки студентов по порядку их успехов.
28. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
21 декабря 1853. Петербург
21 дек. 1853 г.
Никогда не ждал я с таким нетерпением письма от Вас, дорогие мои папаша и мамаша, как ныне. Сам не знаю почему, но я даже начинаю тревожиться о Вашем здоровье и о Ваших обстоятельствах. Вот уже неделю со дня на день жду я письма от Вас и все не могу дождаться. Я уже подумал было, не послали ли Вы письмо с В. И. Духовским,1 о котором пишет мне Василий Иванович; 2 но он же пишет, что Духовской уехал, не дождавшись даже его письма, тем более он не взял, вероятно, письма Вашего. Правда, я виноват, что и сам не писал к Вам долго, -- но и не писал-то я именно потому, что ждал Вашего письма и думал уже отвечать на него. Наконец, хоть поздно, я пишу к Вам, все еще надеясь, однако, получить до праздников от Вас весточку. Мое письмо не поспеет к Вам на первый день праздника, но в этом, кажется, большой беды нет...
Святки, вероятно, приведется мне провести довольно скучно... Знакомых нет, то есть таких знакомых, у которых бы можно провести время без церемоний и опасений; книги все нужно сдать в библиотеку, потому что их все пересматривают к концу года... Таким образом, делать будет нечего, и я еще не знаю, как приведется мне устроиться на это время. Впрочем, отдых наш продолжится только до 2 января.
У нас в институте затевается очень много перемен и преобразований. Историко-филологический факультет в старшем курсе разделяется на два: собственно исторический (к которому будут относиться -- русская и всеобщая история, государственные учреждения, то есть часть науки права, проходимой в институте не вполне, и политическая экономия с статистикой) и филологический (к которому должны принадлежать -- славянская филология, история русского языка, словесность, латинский и греческий язык). Общий предмет будет педагогика. Французских и немецких классов в старшем курсе уже не бывает. Такое разделение много облегчит студентов и будет способствовать тому, что каждый лучше узнает свой предмет, имея уже в виду прямую специальную цель...
Кроме того, предполагается разделить студентов на четыре, а не на два курса. Тогда будет каждый год прием, студентов в каждом курсе будет гораздо меньше, чем ныне, прибавится число профессоров, при приеме будут гораздо разборчивее -- и тогда институт много еще улучшится. Говорят, что и министр на это согласен, остается только высочайшее утверждение.3 Кстати, у нас Норова4 называют уже министром, хотя он еще, кажется, и не утвержден. Товарищем министра, говорят, назначен Гаевский,5 директор департамента народного просвещения. Носятся здесь еще темные слухи о каком-то не очень благоприятном для нас сражении с турками; но этому пока еще нельзя верить, особенно потому, что слухи слишком далеко простираются, именно, будто Горчакова6 отзывают и на его место отправляют Паскевича.7 Это уже слишком. Впрочем, что-нибудь подобное и было, может быть.
В последнем письме Михаила Алексеевича8 написано было, что наш нижегородский преосвященный изволил отнять у Вас "Акт", присланный мною, и распорядился отослать его в арзамасскую училищную библиотеку. Это распоряжение как нельзя более достойное его!.. Не знаю почему, оно очень дурно на меня подействовало и заставило подумать о том, о чем я было позабыл уже: как много беспокойств причиняет Вам в разных случаях произвол этого человека!
Вчера виделся я с отцом Макарием. Он все расспрашивал о Вас, папаша, но я, к несчастию, ничего не мог сказать ему... Он опять поручил мне свидетельствовать Вам свое почтение. Молю господа, чтобы письмо мое застало Вас, папаша и мамаша, и всех родных наших в добром здоровье и радости...
Н. Добролюбов.
29. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
28 -- 29 декабря 1853. Петербург
28-9 дек. 1853 г.
В последнем письме моем я нагородил Вам, мои бесценные папаша и мамаша, какой-то, кажется, чепухи.1* Это оттого, что писал я к Вам из больницы, хотя почти совершенно здоровый. Дело вот в чем. В воскресенье, 20-го числа, я ходил в Духовную академию и заходил, между прочим, на старую квартиру свою. Там напился я кофе, потом у о. Макария застал чай. Это смешение как-то нехорошо на меня подействовало; я пошел было, но почувствовал, что идти мне трудно, взял извозчика, но при этом подвергся другой крайности: сидя без движения, я перезяб. Пришедши домой, я почувствовал резь в животе и головную боль и должен был идти в больницу. Можно было бы, правда, обойтись и без этого; но у нас на этот счет как-то строго. Чуть почувствовал себя дурно -- ступай в больницу, иначе директор узнает и даст нагоняй: что вы не бережетесь да что вы не хотите предупредить болезнь и т. п. Таким образом, 21-е число я пробыл в больнице: там меня потчевали овсянкой, мятой и прочими снадобьями. Тут у меня, не знаю отчего-то, распухли десны; я показал подлекарю... "Ничего, говорит, мы его вынем". И привяжись ко мне, старый шут! -- дай ему зуб выдернуть. Насилу отделался от него... На другой день я вышел из больницы... 23-го после первых лекций нас отпустили... К болезни моей нужно еще прибавить потерю перчаток.2* Не правда ли, чрезвычайно странно потерять дорогою перчатки. Но со мной это случилось. Я должен уже ныне носить перчатки, потому что это принадлежит тоже к форме студентской; но при всяком удобном случае я освобождаю себя от этого бремени и кладу перчатки в карман или держу в руке, на случай, если вдруг придется отдать честь кому-нибудь. После этого объяснения Вы уже легко поймете, как мог я второпях вытащить из кармана перчатки вместе с платком и обронить их на дороге. Еще прежде, когда я не привык к новой форме и не знал местоположение карманов в мундире, случилось мне обронить таким же образом шелковый носовой платок, а другой такой же у меня вытащили особого рода искусники в Москве, в Успенском, кажется, соборе. Вот Вам, кстати, маленький перечень моих потерь. 25-е число я провел несколько скучно, потому что не имел никакого известия из Нижнего. Но 26-го числа я получил с городской почты записку, в которой Э. X. Панова1 просила меня прийти по адресу. Я пошел, вхожу в гостиницу, спрашиваю человека: "Здесь остановилась г-жа Панова?" -- и получаю в ответ, что она сейчас прошла мимо меня. Я поскорее сбежал вниз, представился, она тотчас воротилась, отыскала Вашу посылочку2 и спросила, что же ей сказать Вам от меня. Мне не хотелось давать ей каких-нибудь поручений, и я просто ответил, что сам буду писать к Вам на днях. После того, однако, я просил позволения еще раз когда-нибудь побывать у ней, только не знаю, соберусь ли. Мы поговорили с ней минут пять; она восхищается Володей... Я Вам как нельзя более благодарен, папаша, за Вашу заботливость обо мне: Вы даже прежде прошения ведаете, яко требуется сих всех в этом блестящем и холодном городе.3 А какой холод стоит здесь с первого дня праздника доселе! Просто замерз бы, если бы издали не согревала меня горячая любовь родимых папаши и мамаши!.. С тех пор как узнал я, что Вы здоровы и спокойны, и сам я стал гораздо спокойнее. Вчера я подвергался маленькой опасности, но дело обошлось благополучно. Именно, я вчера отправился с утра в Духовную академию, побыл там немного, потом пошел с Журавлевым к А. П. Соколову, профессору здешней семинарии. Он нанимает недалеко от академии уютненькую и чистенькую квартирку, со столом и прислугою, и платит за все целковых четырнадцать. О своем перемещении он совсем, по-видимому, не тужит и все собирается выйти во священники, куда-нибудь за границу. От Ал. П. пошли мы к Н. И. Глориантову.3* Этот имеет квартирку казенную, еще меньше, чем у Ал. П.: у того две комнаты с половиною, а у этого только полторы, да и то пустые. Несмотря на то, я у него довольно весело провел часа четыре: пил чай, поужинал на дорогу и пошел домой... Но у Ник. Ив. нет часов, и потому я запоздал у него: когда я пошел, был уже десятый час. Если бы пройти через лавру, то я, конечно, успел бы прийти вовремя: у нас ворота запирают в одиннадцать часов, а от академии до института считается немного более часа пути. Но я бросился к монастырским воротам: заперто... Должен был обходить различными проулками, прошел несколько, дошел до Черной речки, а из нее и не знаю как выбраться... Поплутал, поплутал -- и решил, что так как в институт к сроку уже не успею явиться (а уж после одиннадцати часов достучаться нет никакой возможности; недавно один из наших, возвратившись поздно из театра, должен был ночевать в гостинице), так я и решил, что поэтому лучше воротиться назад. И остался ночевать у Глориантова. Если бы узнали об этом в институте, было бы дурно: засадили бы под арест дня на три. Но я рассчитывал, что в этот день будет дежурным надзиратель, который меня не знает. В учебное время бывает обыкновенно два дежурных надзирателя -- один у старших и один у младших студентов, и они так и чередуются по два (всех их шесть); а в святки, когда многие отпущены, на обеих половинах остается один надзиратель. Как я рассчитывал, так и случилось, и я поутру воротился домой, никем не примеченный. Зато утро у Ник. Ив. напомнило мне счастливый домашний круг, от которого я так рано оторвался. Представьте: я лег спать с не совсем спокойным духом, но, несмотря на то, проспал очень спокойно до восьми часов. Просыпаюсь и слышу: в смежной комнатке шипит самовар, стучат чашками, мимо моей постели пробирается солдат4* с булками, чухонским маслом и сливками... И вспомнил я, как мы с Вами, милая мамаша, пили, бывало, чай в светлые праздники, пришедши от обедни, в то время как папаша трудился для нас... Вспомнил я и белую чистую скатерть, и светлый шумящий самовар на столе, и чашки кругом самовара, и всех нас кругом чашек, занятых милыми домашними мелочами, проказами Вани, шалостями Володи, обучением Юленьки, которая теперь, верно, очень прилежно учится, или исправлением Ниночки, которая теперь, верно, уже в этом не нуждается. Вот, может быть, через полгода еще приеду и я посмотреть на всех их, если правда то, что говорят здесь о пароходном сообщении от Твери до Нижнего. Тогда за 10 целковых можно будет доставить себе удовольствие путешествия и свидания с родными. Нельзя ли узнать, правда ли это и действительно ли постоянное пароходство откроется с будущего4 года? Мы уже строим у безделья множество планов с тверяками, ярославцами и костромичами.
Поздравляю Вас с Новым годом, желаю Вам хорошего нового и уничтожения худого старого, если оно у Вас было или есть теперь, чего, впрочем, не дай господи!.. Вместе с тем поздравляю со днем рождения Анночку и Ниночку,5 желаю им жить дружно и весело.
Во втором часу ныне я ходил по залам Императорской библиотеки: этот осмотр бывает каждый вторник, но мне первый раз еще удалось быть там в этот день и час, назначенный для осмотра. Видел я там множество старых книг и рукописей, на всех возможных языках, на пергамене, пальмовых листах и папирусе, видел превосходные эстампы, редкие переплеты, автографы и подписи многих великих людей, ученых, литераторов и даже царственных особ. Между прочим выставлены тут и два опыта каллиграфии ныне царствующего императора: одно письмо к его нянюшке, по линейкам, крупно, всего шесть строк, 1803 года, и другой опыт-- пропись, писанная в 1808 году. Это уже писано гораздо лучше. Тут же и несколько его подписей, 1850, 1852 годов. Если в понедельник не будет у нас лекций, пойду осматривать Румянцевский музеум.6
На днях как-то хотел я посмотреть "Ревизора" на Александрийском театре; согласились шестеро взять ложу, пошли накануне за билетом: нет билетов. Место за креслами -- тоже нет. Место в галерее, 70 коп. сер., тоже не успели захватить. Просто драка у кассы из-за билетов. Оставались места в 25 коп. сер., но туда студенты не могут и не смеют ходить: неприлично!
Н. Добролюбов.
1* Эти слова относятся, во-первых, к тому, что в предыдущем письме передавался слух о неблагоприятном для нас обороте дел на театре войны, во-вторых, к рассуждениям по поводу того, что Иеремия, не спросясь хозяина книги, данной ему на прочтение, отослал ее в библиотеку Арзамасского духовного училища. Николай Александрович в особенности тревожился опасениями за эти рассуждения и был прав, что находил их опасными для отца. Так или иначе, Иеремия мог услышать, что сын Александра Ивановича говорит о нем дурно в своих письмах к отцу; а если б Иеремия узнал это, то, разумеется, стал бы винить Александра Ивановича во внушении сыну непочтительных мыслей о нем.
2* Очевидно, что упоминанием о другой беде, потере перчаток, Николай Александрович хочет успокоить отца и мать, которых должно было встревожить то, что он провел несколько времени в больнице. Он хочет убедить их, что первая беда, болезнь, была такая же важная, как вторая, состоявшая в потере перчаток.
3* H. И. Глориантов был бакалавр (адъюнкт-профессор) Петербургской духовной академии. Он и А. П. Соколов, вероятно, воспитывались в Нижегородской семинарии. Оба они были еще молодые люди.
4* Отставной солдат, академический сторож, прислуживавший Н. И. Глориантову.