30. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
6 января 1854. Петербург
СПбург, 6 янв. 1854 г.
1854 год начался для меня веселее, чем я ожидал. В первый раз начертил я это число над строками Вашего письма, милая мамаша, -- письма, которое было получено мною как раз в самое утро Нового года.1 Я отметил, как всегда, на верху письма время, когда оно получено, и при этом вспомнил, что у нас уже 1854-й, который суждено мне начать вдали от родных и близких, в который ждут меня новые труды и испытания, неведомые радости и, может быть, непредвидимые горести... Против воли как-то задумаешься, когда прервется эта нить, которая шла так ровно, до самого конца, день за днем, когда уничтожится грань, отделяющая один год от другого, до самого последнего часа 31 декабря... Мысленно послал я Вам тысячу искренних желаний всего доброго и, между прочим, порадовался тому, что к Новому году, вероятно, Вы получили уже мое письмо к Вам от 21 декабря. Если же нет, постарайтесь, пожалуйста, отыскать его на почте: нехорошо, если оно попадется в руки постороннего человека. С больной головой и в дурном расположении духа я наврал Вам о каких-то глупых политических слухах и -- главное -- что-то сказал о человеке,1* произвол которого много значит для Вас... Я бы не стал сомневаться в получении Вами моего письма, но меня навело на эти мысли Ваше уведомление, мамаша, что Вы посылали ко мне письма от 5-го и 16 декабря. Но я получил только последнее, а перед этим было от Вас письмо ко мне от 28 ноября: значит, нижегородская почтовая контора не совсем исправна. Святки кончились; завтра начнутся опять лекции. У нас, собственно, должны бы они начаться еще 2-го числа, но профессора не пришли, и директор уволил опять всех собравшихся студентов до 7-го. Из развлечений, которые особенно можно было позволить себе в неучебное время, скажу только о посещении мною Эрмитажа и Румянцевского музеума. В Эрмитаже пробыл я часа четыре, но все не нагляделся достаточно и при первой возможности опять постараюсь сходить туда. Самое убранство этих зал удивляет непривычные глаза: мраморная лестница, золоченая мебель, малахитовые и порфировые столы -- все это показывает царское жилище. Но собственно богатство Эрмитажа составляют произведения искусств, живописи и ваяния. Тут и "Последний день Помпеи" нашего покойника Брюллова, и мадонны Рафаэля, и головки Рембрандта и Грёза, и пейзажи Берне, и портреты Рубенса и Тициана, тут и Ван Дик, и Доминикино, и Перуд-жино, и Караччи, и проч. и проч. знаменитые представители итальянской, фламандской, французской и русской школы. Это дивные произведения, о которых никакого понятия не дает ни печатный эстамп, ни мертвая ученическая копия, каких несколько случилось нам видать в прежнее время. Несколько зал в Эрмитаже занято древними и новыми медалями, деньгами всех веков и народов, медальонами -- с оттисками различных фигур из мифологии и истории, большею частию -- древней... Внизу находится собрание статуй; тут уже мы останавливались недолго: было довольно поздно и потому темно. Едва успели мы посмотреть на некоторые замечательнейшие произведения. В Румянцевском музеуме особенно интересен минералогический кабинет и множество предметов из животного царства: раковины, несколько чучел, зубы и ребро мамонта; также древние шлемы, кольчуги и пр., несколько простых произведений, корзин, поясов, игрушек и т. п. с Алеутских, Сандвичевых островов и др. Собрание денег и медалей, довольно богатое, уже не интересовало меня после того, что я видел в Эрмитаже. Это новости для меня, для Вас, вообще новости в моей жизни... Новости петербургские нечего и рассказывать: Петербург движется и кружится беспрерывно, каждый день он в новых положениях, каждый день стремится поймать на лету какую-нибудь новость, повертеть ее в руках и на языке, опошлить, превратить в давно всем известную истину и бросить без сожаления, чтобы повторить подобный процесс с другой, третьей и четвертой новостью. Давно ли, например, было Синопское сражение, а ныне у нас уже шумно толкуют, что под этим названием поставлена драма на здешнем театре...2 Завтра уже это не будет новостью, и что-нибудь другое займет здешних жителей. Недавно статейка преосвященного Филарета в "Христианском чтении",3 в первой книжке на нынешний год, возбудила опять толки о стологадании, но выходит, что почтенный пастырь напрасно беспокоится: над этим гаданием только шутят, и никто не думает, чтобы черти в самом дале говорили посредством столов... Но это в сторону... Давно собирался я спросить Вас, папаша, когда уволен и уволен ли я из духовного звания4 и не говорил ли чего по этому случаю наш преосвященный? Кстати, я очень рад, что мое поступление в институт не вызвало никаких неприятностей для Вас с этой стороны. Особенно поэтому-то радует меня всякое известие о хороших отношениях к Вам преосвященного. Недавно получил я письмо от Михаила Алексеевича с подробным описанием училищного и семинарского экзамена.5 Я очень виноват пред ним: вот уже на два письма я не отвечал ему.6 И многое множество таких долгов набралось у меня, по все как-то не хочется приняться, да, правду сказать, и расход лишний; хоть в неделю по одному лишнему письму -- наборчиво. Притом я все еще сочинения2* своего не кончил, а последний срок ему 15 января. Г-н Шершеневич славно надул меня своим переводом. Я взялся за поверку его, думая, что тут дела будет не так много, а принялся -- и увидел, что пришлось делать замечания решительно на каждый стих. Да я, впрочем, и рад: без этого дела просто тоска была бы в праздники; знакомые у меня, как Вам известно, находятся только в Духовной академии, но до нее от института пять верст. Профессор Касторский слишком серьезен, чтобы к нему ходить для развлечения, и слишком занят всегда, чтобы поучаться от него в его беседе... Так же, как и в институте, должен сидеть у него и читать что-нибудь. Потом -- пообедаешь, он ложится отдохнуть, или занимается, или идет в гости... Впрочем, с завтрашнего дня все мы будем сидеть дома, и мне не скучно будет, разве только по воскресеньям.
Н. Добролюбов.
1* Об Иеремии.
2* Это сочинение было -- сличение первой песни "Энеиды" в переводе г. Шершеневича с подлинником.
31. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
9 января 1854. Петербург
СПб., 9 янв. 1854 г.
11-го числа madame Панова едет из Петербурга, и я не могу пропустить случая писать к Вам, мои бесценные папаша и мамаша. Недавно писал я к Вам, и нечего прибавить к тому, что Вы уже знаете из предыдущего письма моего. Начались у нас лекции, началась деятельность; опять все пошло своим чередом. Опять десять раз в день аккуратно пронзительный звонок докладывает нам о разных потребностях умственной и физической жизни; опять мы встаем поутру и читаем, сидим на лекциях и пишем, ходим после обеда по камере и читаем, сидим после ужина на своих местах и пишем, идем в 10 1/2 спать и на койках расправляем усталые члены. Славная жизнь, только, говорят, угрожает скорым геморроем. Я, впрочем, не слишком предаюсь обманчивой прелести занятий -- учебных и ученых... Вполне сознавая свои нравственные силы, готовый помериться в этом отношении с любым из товарищей, я, однако же, очень хорошо понимаю, что не могу гнаться за многими из них в отношении терпеливой усидчивости, которая для них ничего не стоит, а для меня может быть гибельна. Да и для чего хлопотать так много? Доселе мои скромные надежды осуществляются с избытком, и мне остается только идти прежним путем, не выбиваясь из сил, ровно и твердо...
Не знаю, правду ли говорят, но говорят, что нашего директора1 переводят от нас -- или в попечители Московского округа, или же, как недавно пошел слух, -- в сенаторы... На его место -- по иным -- назначен будет статский советник Шевырев,2 московский профессор, а по другим -- г. Рейц,3 инспектор школы правоведения. Что бы ни было, но, во всяком случае, жаль будет лишиться такого просвещенного, неутомимо деятельного, заботливого и благородного начальника... Нет пределов его внимательности, нельзя выразить всей его заботливости даже о будущей судьбе питомцев института. Он бывает у нас почти на каждой лекции, замечает всякую мелочь, каждый день спрашивает у наставников об успехах того или другого студента, обращает внимание даже на то, кто как пройдет и поклонится. Недавно старался он доставить студентам возможность и право поступать без экзамена в преподаватели военно-учебных заведений. Нужно заметить, что прежде можно было поступать туда преподавателем, только выдержавши предварительно особый -- и очень строгий -- экзамен. Теперь, говорят, -- утверждено это преимущество, по ходатайству директора, за студентами института...
Еще -- у нас определяется адъюнкт по греческому языку,4 грек, который, кажется, будет преподавать нам и ново греческий язык...
Кроме того, определен у нас новый надзиратель комнатный, некто г. Шпилевский. Он поляк, учился в здешней Духовной академии, кончил кандидатом, был где-то уездным учителем и теперь вышел в светское звание и определился к нам. Он известен немножко и в литературе. Довольно его статей можно найти в "Современнике" и "Москвитянине" 1850--1853 годов.5
Вечер 6 января провел я у Э. X. Пановой. Вы правду писали мне, что это прекрасная и добрая дама. Эта светская обходительность, соединенная с радушным участием и большою снисходительностью к моей робости, -- очаровали меня. Я был совершенно как у родных и так забылся, что просидел гораздо долее, нежели следовало. А в это время была больна дочь Э. X. А какие миленькие дети у них! Особенно младший сын -- такой бойкий и острый мальчик. Старший как-то солиднее и спокойнее. Оба они, кажется, отлично пойдут -- ив корпусе и на службе. Завтра опять я пойду к ним, конечно ненадолго, и проведу еще несколько приятных минут. Удивляюсь, что я их совсем почти не знал в Нижнем, кроме как только по Вашим прекрасным отзывам, папаша.
Радуюсь, что Вы все здоровы, мои родные, мои милые, -- и желаю Вам всего доброго надолго, надолго.
Поздравьте от меня Ивана Алексеевича1* с прошедшим днем его ангела: это будет немножко поздно, но лучше поздно, чем никогда.
Н. Добролюбов.
P. S. Вчера Анночке и Ниночке минуло, кажется, тринадцать лет? Поздравляю их с этим еще раз.2* Думаю, что они стали теперь такие умные, прилежные, хорошие и, верно, прекрасно пишут. Не хотите ли, мои милые, показать мне свое искусство, как Катенька показала,6 за что я ей очень благодарен. Ну, она не много написала, а вы, как побольше, так и напишите побольше. Вот что вы сделайте: у вас няня7 большая мастерица сказки сказывать и песни петь. Так вы заставьте ее рассказать вам что-нибудь новенькое, хорошенькое, да и запишите. Потом и перешлите мне сюда. Мы, душеньки, до того заучились, что рады всякой сказочке или песенке, только бы было что-нибудь такое, чего в наших книгах нет...
Может быть, долго не буду писать еще, так кстати поздравляю и Юленьку со днем рождения. Ох, я думаю, какая вострушка-то! Вот бы ее к нам, в институт, или в Кадетский корпус...
Позабыл я еще сказать Вам о том, о чем непростительно забыть. Другой день у нас стоит такая благодатная погода, что как будто чувствуешь дыхание весны. И как же обрадовался Петербург этой погоде! На Невском чуть не давка, извозчики, несмотря на таксу, зазывают седоков, называя их и графчиками и сиятельством, -- и не могут зазвать... Все идет пешком, впивает в себя этот чудный, свежий воздух, наслаждается благодатной теплынью. Ныне у нас последний концерт, но я хочу оставить его, чтобы прогуляться в утренние часы, то есть во втором -- третьем, когда гуляет аристократический Петербург, и потом зайти к Э. X. Пановой -- отдать это письмо. Вечером они собираются в театр. Синопское сражение дано 6 января под названием: "Морской праздник в Севастополе", повторяется каждый день и привлекает тысячи зрителей.
Еще раз желаю Вам здоровья, счастья, всего, всего, всего.
Ваш сын Н. Д.
1* Кострова, младшего брата Михаила Алексеевича.
2* Эти две дочери Александра Ивановича и Зинаиды Васильевны родились вместе.
31 А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
19 -- 20 января 1854. Петербург
СПб., 19 янв. 1854 г.
И на этот раз я заставляю Вас ждать моего письма, милые мои папаша и мамаша. Что делать... Получил я его1* в пятницу 15-го числа вечером. В субботу, воскресенье и понедельник, я знаю, посылать нечего; все равно -- проваляется в Москве до середы. Нужно бы послать ныне,2* но -- вышло маленькое обстоятельство, которое задержало меня. Один очень умный и близкий со мною немчик В.1 попросил меня поправить его перевод. Просил он меня об этом еще до святок, но я все откладывал. Нынче ему последний срок, и потому вчерашнее утро и вечер и нынешнее утро я провозился за этим переводом. Теперь свободен -- и пишу, пишу к Вам, мои милые, хотя еще много есть за мною писем, на которые я не отвечал разным лицам...
Как нельзя более жалею я, мои неоцененные, мои родные, что я был причиною Вашей печали, Вашего беспокойства. Но, право, не стоит об этом беспокоиться: часто виновато какое-нибудь случайное обстоятельство, подобное вышеписанному, а часто и почта виновата. Удивительное дело, в самом деле: письмо от 28 декабря Вы получаете 3 января, а от 21 декабря -- только 29-го того же месяца -- через восемь дней! Виноват я также, что мало пишу Вам о нижегородских происшествиях, в ответ на Ваши известия. Но, право, я принимаю в них живейшее участие... Я узнаю здесь всеми мерами даже то, чего Вы но пишете. От о. Макария узнал я, например, еще прежде Вашего уведомления, что Вас. Фед.2 определен в семинарского священника и что Иван Львович овдовел. От Э. X. Пановой услышал я, что Матвей Кузьмич3 получил чин и вышел в статскую службу, что И. К. Зенгбуш4 оставляет службу в Нижнем и пробирается через Петербург на родину -- в остзейские губернии. Видите, какое участие принимаю я в отечественных событиях. Тем больше становятся они для меня драгоценными, когда их описывает Ваша ручка, милая мамаша. Значит, Вы никак не можете предположить, чтобы я оставлял без внимания Ваши письма. Впрочем, каюсь -- пожар нижегородского театра не опечалил меня:5 пора ему уже было кончить свой век. Надеюсь, что к лету будет готово новое здание, предпринятое Бугровым,6 -- и, вероятно, нижегородский театр в собственном смысле слова возродится, как феникс из пепла. Желаю этого от всей души... А знаете ли, как здесь развивается это чувство родины, в теснейшем значении этого слова!.. Меня как нельзя более интересует теперь Нижний Новгород и нижегородцы. Например, в Нижнем я едва знал по слуху о П. И. Ильенкове,7 профессоре в здешнем университете. Теперь, не знаю почему-то, мне кажется, что он нижегородец, и я принимаю очень близко к сердцу разные толки о нем, его статьи, его успехи на ученом поприще. Мне даже очень интересно было бы узнать что-нибудь о его отце, семействе, первых годах и первоначальном образовании.8 Точно такое же участие явилось во мне и к протоиерею Соколову,9 недавно умершему за границей. Мне даже хотелось бы отыскать могилу Ф. А. Надежина,10 только не знаю, где и как искать ее. Не даст ли Вам каких-нибудь сведений Вас. Алекс, дьякон, сопровождавший сюда преосвященного Иакова?..11 В настоящее время меня сильно занимает также личность Кулибина.12 Недавно в "Москвитянине" (июль, 1853) прочитал я статью о нем какого-то Пятерикова и подосадовал, что она так неполна.13 Помнится, мамаша, Вы мне что-то говорили о Кулибиных и Пятериковых; пожалуйста, напишите все, что Вы знаете об этом предмете. Не знаете ли и Вы, папашенька, чего-нибудь? Вам, вероятно, странна моя просьба, но это -- не прихоть. Здесь вообще всякий должен знать свою губернию как можно лучше, во всех возможных отношениях, и я жалею, что совсем не знаю нижегородской статистики. По крайней мере стараюсь выехать на истории. Кроме того, все подобные сведения очень могут пригодиться, и в скором времени. Нам предлагали сочинение: описать свою губернию, свой уезд или свой город -- в историческом, статистическом или этнографическом отношении. Мне сильно хотелось взяться за него, но я должен был отказаться, по недостатку данных. Бог даст, в вакации уж я присмотрюсь к своей родине побольше...14
Что касается до моего житья-бытья, то оно по-прежнему ровно и однообразно, по-прежнему полно деятельности и безделья. Со всеми вообще товарищами я здесь в отличных отношениях; когда-нибудь в другом письме я расскажу Вам, как и чем достиг я этого, а теперь уже места недостанет -- эта история довольно длинная. О переводе директора3* несколько времени толковали у нас чрезвычайно шумно, но теперь замолчали... Да и хорошо... Новый наш профессор грек13 оказывается греком, присланным от афинского правительства в здешнюю Духовную академию, кончившим там курс и перешедшим в наше министерство. Он был у нас в аудитории, но еще не в качестве преподавателя, а только постороннего посетителя. У него очень приятное лицо и довольно складные манеры. В пятницу будет у нас и его первая лекция.
Недавно обнаружилось у нас ужасное зло, до сих пор еще не уничтоженное, хотя и прекратившееся. На святки книги для чтения сдавались,4* а учебные оставались у студентов. Вдруг после святок оказывается недочет, редкий студент нашел все книги у себя целыми. Один хватился "Общесравнительной грамматики" нашего Ив. Ив. Давыдова.16 Нет ее... Затем другой, третий, и что же? -- из 42 студентов 11 недосчитались "Общесравнительной грамматики". В число этих несчастных попал и я. А книга чуть ли не два рубля серебром. У других пропали истории Устрялова. Неудивительно, что пропали книги, потому что у нас есть солдат-пьяница; во время святок он кутил, а в камерах по целому дню не было ни одного студента. Шкафы не все запираются. Но странно, что нападение учинено было именно на "Общесравнительную грамматику". Впрочем, так как книги из учебной библиотеки, то их не спросят до окончания курса, а тогда вычтут из будущего жалованья.
P. S. Напишите мне, пожалуйста, в следующем письме, когда будет именинница тетушка Фавста Васильевна. Знаю, что в феврале, а когда -- не ведаю.
20 янв.17
Вот кстати: у нас ходят по рукам стихи, не знаю, напечатаны ли они... Если это новость для Вас, то прочтите, если же нет, то, во всяком случае, письмо не отяготится этим:6* оно очень легко.
Вот в воинственном азарте
Воевода Пальмерстон...18
Стихи эти многим здесь очень нравятся.
P. S. Ныне день рождения Юленьки: поздравляю ее. Верно, ей теперь икнулось. Желаю ей быть здоровой, умной и пр.
Всем Вам желаю всего лучшего, мои милые, добрые, неоцененные папаша и мамаша. Пишите ко мне почаще...
Извините меня перед добрым Михаилом Алексеевичем и также перед Василием Ивановичем, что доселе я не отвечал им. Надеюсь писать на этой неделе.
Н. Добролюбов.
1* Должно понимать: "получил я ваше письмо". Николай Александрович но заметил, что у него осталось ненаписанным выражение, в котором он хотел сказать что-то о письме отца и матери. Это было что-нибудь такое: "я заставляю Вас ждать моего письма в ответ на Ваше письмо от 11 января" или короче: "я заставляю Вас ждать ответа на Ваше письмо". Думая, что у него написаны слова "Ваше письмо", он потом и говорит: "получил его" -- вместо того, что следовало бы сказать, -- "Ваше письмо".
2* Во вторник, чтобы письмо попало в Москву в ту почту, которая отправляется оттуда в Нижний в среду. -- Он пишет во вторник вечером, и письмо его не успеет быть отправлено в этот день в Москву.
3* Давыдова, директора Педагогического института.
4* То есть книги, взятые для чтения студентами из институтской библиотеки, сдавались в нее.
5* Не получит через приложение этого листка к нему вес более одного лота.
33. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
27 января 1854. Петербург
27 янв. 1854 г.
Накануне дня моего рождения, 23 января, получил я письмо Ваше,1 мои добрые папаша и мамаша, и не мог надивиться, для чего приложены при нем эти 10 руб. сер. Наконец решил я, что Вы просто хотели сделать мне сюрприз ко дню рождения, не больше. По поводу этих денег я сосчитал, сколько всех денег передали Вы мне от августа месяца, и нашел огромную сумму. С собою взял я в дорогу 67 руб. сер. Потом, уже живя здесь, получил от Вас 31 руб. Ведь это почти сто рублей. А между тем прошло только полгода. Но я очень хорошо помню, что главным препятствием для моего поступления в университет было то, что на содержание там нужно до 200 руб.1* Как же теперь, на казенном, могу я так много получать от Вас? Разумеется, сколько ни присылайте денег, их все можно истратить на предметы очень полезные и даже, пожалуй, нужные... Но если нет денег, так и обойдешься без них, а через год посмотришь -- они2* уже и не нужны. Таким образом рассуждаю я, сидя без денег, так же точно думаю и будучи при деньгах. С этой стороны я могу совершенно успокоить Вас и, благодаря за присылку, могу сказать, что я действительно, как Вы предполагали, не нуждался в деньгах... Доселе я никому не был должен, даже булочнику, доселе я никогда не сидел без копейки в кармане, доселе я честнее всех3* вел свое маленькое хозяйство, то есть не пробивался на шаромыжку, а всегда имел свой чай4* с своей булкой, свою бумажку, сургучик, ниточку, пуговку и проч. и проч. ... Очень благодарен я теперь Вашей нежной заботливости, мамаша: Ваша коробочка с разными принадлежностями все еще не истощилась. Не понимаю, почему Вы предполагаете, что со мной случилась какая-нибудь непредвиденная неприятность, и думаете, что я скрываю от Вас что-то. Не подал ли я Вам такой мысли в котором-нибудь из прежних писем?5* Если это так, то, верно, совершенно неумышленно и, верно, тут вышло какое-нибудь недоразумение. Поверьте, что кто сам ведет себя благородно и не шатается на сторону, а идет прямо по пути, на который поставило его доброе домашнее воспитание, того не обманут мошенники, как бы ни были они хитры, тот не пойдет за плутом, что бы ни обещал он ему... Да здесь, в институте, и нет подобных людей, или по крайней мере они во все время пребывания здесь должны не развивать, а таить свои расположения... Для совершенного удостоверения я по приезде домой, а если угодно, даже и раньше, могу представить Вам мою записную книжку, в которой записана почти каждая копейка, истраченная мною, со времени поступления в институт...2 Впрочем, полно об этом... Я уверен, что Вы не подозреваете меня, и я написал все это только для того, чтобы Вас успокоить и сказать Вам, что мне деньги совершенно не нужны и я могу обойтись теперь без новых присылок -- пожалуй, хоть до самых каникул...
Я думаю, после письма от 6 января Вы получили еще два письма от меня. В них я говорил Вам об определении к нам нового преподавателя -- грека. В прошлую пятницу, 22-го числа, была у нас его первая лекция, довольно торжественная. Пришел А. С. Норов, ректор университета П. А. Плетнев, какой-то греческий монах, еще один молодой грек, потом наш директор, инспектор, профессор греческого языка И. Б. Штейнман, старший надзиратель А. И. Смирнов. Все уселись около кафедры, а новый преподаватель, Гумалик по фамилии, взошел на кафедру и начал нам объяснять Демосфена. По предложению Норова, он спросил некоторых переводить, сначала по алфавиту, так как мы и рассажены все по алфавиту. Первый по алфавиту, Авенариус,3 перевел дурно, а второй -- Ароматов4 (который, по всей вероятности, будет у нас первым) -- отличился. Авенариус -- гимназист, Ароматов -- рязанский семинарист, и директор объяснил это министру; он, как видно, принял к сведению. Затем еще спросили одного гимназиста и одного семинариста: опять семинарист перевел лучше, и министр заметил: "Да, видно, семинаристы-то лучше знают, чем гимназисты..." По окончании лекции А. С.6* попросил грека-монаха сказать нам что-нибудь по-гречески. Он сказал слов тридцать, и один студент перевел их на русский в сокращении. А. С. был очень доволен этим и сказал, что мы должны изучать греческий язык не только ученым образом, но и практически, так, чтобы, "когда бы вам пришлось быть в Греции, -- прибавил он, -- то чтобы можно вам было понимать других и чтобы вас там понимали"... Некоторые из наших доморощенных политиков утверждают, что эти слова имеют ближайшую связь с восточным вопросом. Действительно, в понедельник на вторую лекцию Гумалика пришел к нам директор и по окончании лекции долго говорил с нами о том, что необходимо изучать греческий язык -- не как мертвый, но как живой, современный, подобно немецкому и французскому... "Если кто хорошо узнает этот язык, то, -- прибавил он, -- может быть, по политическим обстоятельствам проложит себе совсем иную дорогу..." Приманка ли это для нас или в самом деле в основании всех этих убеждений лежит истинная мысль, не знаю. Скажу Вам еще, что г. Гумалик прислан был из Афин в С.-Петербургскую духовную академию, кончил там курс назад тому два года, имел довольно хорошие связи, говорят, даже учил Норова новогреческому языку и таким образом поступил к нам.
Радуюсь, что Вы все здоровы и благополучно проводите время. Радуюсь также, что к дядюшке Луке Ивановичу и почтенному Элпидифору Алексеевичу не определили третьего священника.7* Когда увидитесь, засвидетельствуйте им, пожалуйста, мое почтение. А что дело Ипполита Ивановича?..8 Я ничего не знаю о нем. Скажите мне также, выздоровел ли Дмитрий Борисович?8* Вы писали, что он начал только поправляться от паралича...
Меня просто досада берет, что я никому не отвечаю на письма... Право, некогда. Что станешь делать... Бывало, швейцар, разнося письма, то и дело провозглашает мое имя. А ныне -- нет-нет недели через две получишь письмо. Никто не пишет, кроме Вас, мои милые, неоцененные, истинно родные мои!.. Чувствую, что я сам виноват в этом, -- но не в силах помочь горю. Своего, кровного дела вдоволь, а тружусь я -- нельзя сказать, чтобы до поту лица... Прежняя привычка сильно донимает меня: часов с девяти вечера и хочется заниматься, просидел бы, кажется, часу до второго. Но в 10 1/2 неумолимый ламповщик гасит огонь, и мы поневоле должны сейчас броситься в объятия Морфея.
Н. Добролюбов.
1* Николай Александрович ошибся, припоминая цифру, о которой говорил ему тогда отец; Александр Иванович находил, что на содержание его в Казанском университете надобно было бы не меньше 300 рублей. Николай Александрович уверял отца, что может прожить в Казани и на 150 рублей, но отец отвечал, что этого было бы слишком мало. -- Притом набрать в полгода 100 рублей и знать, что в следующие полугодия не понадобится сыну столько денег, -- это совсем иное дело, чем ежегодный расход по 300 рублей в продолжение четырех лет. Сосчитывая, сколько получил в эти полгода, Николай Александрович забывал принять в соображение, что две трети этих денег, 67 рублей из 98, были предназначены на издержки его проезда в Петербург и первого обзаведения новыми необходимыми вещами в Петербурге; за вычетом этого оказывалось, что на расходы в продолжение полугодия ему было прислано 31 рубль; таким образом, счет обыкновенных расходов составлял по надобностям его петербургской жизни, как думали отец и мать, рублей 60; такие деньги Александр Иванович мог уделять сыну если не совершенно без стеснения, то без особенного обременения себе.
2* Предметы, которые были бы куплены на эти деньги.
3* Всех товарищей.
4* В институте не было казенного чаю. Кто из студентов хотел пить чай, должен был иметь свой (да и то допускалось лишь по невозможности вынудить студентов к соблюдению правила, воспрещавшего им чай). Пища в институте была недостаточная; кто из студентов, имевших мало денег, но все ж имевших какие-нибудь деньги, не хотел голодать, принужден был покупать хоть булку к чаю. Вовсе не имеющие денег тоже пили чай с булкой, -- с ними делились товарищи; по крайней мере так было в том курсе, к которому принадлежал Николай Александрович; главным организатором пособий товарищам был он, и когда у других участвовавших своими взносами в этом товарищеском обществе пособия не случалось свободных денег, он давал из своих все надобные рубли, говоря получающему, что это деньги товарищеского общества.
5* Он своим рассказом (в письме от 28 дек.) о потере перчаток и о пропаже двух платков возбудил в отце и матери опасение, что у него пропало много вещей. Рассказывая тогда о своей ничтожной болезни, он хотел объяснить ею неосторожность, с какою вдался в рассуждения о неприятностях, делаемых его отцу Иеремией; а шутливым рассказом о перчатках и платках хотел рассеять опасение, что болезнь была серьезна; и вместо того встревожил отца и мать, наведя их на мысль, что он по неопытности попал в руки столичных плутов, которые обобрали его; так он слишком усердным разъяснением мелкой неосторожности, о которой не стоило и толковать, возбудил в отце и матери опасение, которое без того и не пришло бы в мысли им. Впрочем, напрасно придал он в своем воображении важность этому беспокойству их: оно, как по всему видно, вовсе не было сильно: отец и мать оставались уверены, что он благоразумен и что промелькнувшее у них опасение, не обобран ли он столичными плутами, было напрасным.
6* Норов.
7* Лука Иванович Колосовский (женою которого была младшая сестра Зинаиды Васильевны Варвара Васильевна) был священником при церкви подгородной слободы Кунавиной; церковь была двуштатная; Элпидифор Алексеевич был другой священник при ней. У них обоих, у него и у Луки Ивановича, доход уменьшился бы на третью долю, если б к церкви был определен третий священник.
8* Один из сыновей Бориса Ефимовича Прутченко, бывшего тогда председателем казенной палаты; Борис Ефимович жил в приходе Никольской церкви и был хорош с Александром Ивановичем.
34. М. И. и Ф. В. БЛАГООБРАЗОВЫМ
1 -- 2 февраля 1854. Петербург
1 февр. 1854 г.
Несколько часов тому назад получил я письмо мамаши1 и твою приписку, mon cher ami Michel...2 Спешу отвечать тебе, чтобы успеть вместе с тем принести мое искреннее поздравление со днем ангела любезнейшей и почтеннейшей моей тетушке Фавсте Васильевне... Итак, не тратя лишних слов...
Честь имею поздравить Вас, неоцененная тетушка, пожелать Вам много, много счастия и радостей во все дни жизни Вашей и засвидетельствовать мое искреннее уважение и любовь.
Проговоривши это официальное приветствие, я свободнее могу поговорить о всякой всячине и набросать две-три странички разного вздора. К несчастию, я не обладаю талантом сообщать новости: мне все кажется, что это некоторым образом даже неприлично, что оскорбляет нравственное достоинство того существа, которое я потчую новостями. Ведь это ужасно, в самом деле: положим, я вздумаю сообщить тебе, что с весны Исаакиевский мост3 будет перенесен гораздо выше, прямо против институтского подъезда, -- что, разумеется, для нас чрезвычайно приятно, потому что сократит путь на Невский проспект и вообще на городской континент. Но что же тебе за дело до этого? Что тут интересного для Вас, бесценная тетушка?.. Вероятно, Вас больше займет жемчужная слезинка достопочтенной Аксиньи Якимовны,1* чем подобная новость. Пожалуй, я стану Вам также говорить о Рашели,4 которой не видал, о первом представлении "Севастопольского праздника",5 на котором (то есть представлении, а впрочем, понимайте, пожалуй, -- и на празднике) я не был, о "бегах" на Неве,6 в которых я ничего не понимаю, и пр., и пр. Но мне решительно совестно начинать речь об этом: мне так и думается, что Вы, подобно Ивану Александровичу,2* возвестите мне великую истину, что Вы не того ждали отмени, что я пишу пустячки и пр. ... Я скоро решусь подняться на фуфу и с высоты петербургского величия написать ему или Вам фельетон со всевозможными пуфами, обманами, слухами и пр. А сколько слухов-то, слухов-то! Особенно в понедельник...3* Нынче, например, возвратившиеся домой студенты после праздника принесли ровно тридцать три слуха: я считал... И все один другого занимательнее, один другого нелепее... Кто говорит, что французский и английский посланники уже выехали из Петербурга; кто уведомляет об открытии нового судоходного сообщения Каспийского моря с Аральским и далее по Аму-Дарье до Индии; кто толкует, что сам вел. кн. Константин Николаевич7 отправляется к флоту; кто рассуждает о желании московских университетских студентов поступить в военную службу; кто уверяет, что Грецию положено соединить с Россией; кто сообщает отрывочные мысли из нового, будто бы распространенного в рукописи сочинения, приписываемого М. П. Погодину, -- мысли, в которых доказывается необходимость для России взять Константинополь,8 и пр., и пр. В общем эти слухи имеют еще вид вероятия, но в развиваемых нами частностях решительно теряют его. Например, один говорит: "Я слышал, что открыто сообщение Каспийского и Аральского моря". -- "Говорят, между ними прокопали канал", -- подхватывает другой.
"Нет, кажется, предположена железная дорога", -- подает голос третий.
"Говорят, между ними положили Людвига (огромного роста надзиратель) с одного берега на другой и по нему будут переезжать", -- возражает четвертый, и т. д., и т. д. ... Все хохочут; пятый, шестой, десятый также принимаются острить, и тут уже достается всем сестрам по серьгам...
2 февр.
А ведь ужасная лень... Я вполне извиняю тебя, брат, в твоей лени, потому что сам здесь совершенно изленился. Вчера ведь не мог я дописать письма; хотел встать нынче пораньше, но проспал до половины восьмого, и теперь сейчас начну рыскать по камерам, выпрашивая спички и свечки запечатать письмо. Можешь ли ты поверить, что я здесь ничего не делаю, или делаю ничего... Я очень часто шатаюсь по Невскому, расхаживаю в рекреационных залах и очень редко сижу в репетиционс-залах, болтаю с товарищами, слежу за политикой по газетам (я не писал еще, что мы выписываем газеты, сложившись около полтинника с человека), учу немецкие стихи, пишу на лекциях, по вечерам занимаюсь разбором перевода "Энеиды" или русскими пословицами, по поручению4* Срезневского... Только и есть... Ах, кстати, у Кеморского,5* вероятно, получены портреты профессоров СПб. университета, издаваемые ныне выпусками.9 Посмотри из числа их на Срезневского, Устрялова и Благовещенского. Это лучшие и наиболее уважаемые мною профессора. Каким умом, бойкостью блещут глаза Срезневского! Как величав Устрялов! И какой гордой, спокойной классичностью веет от Благовещенского!..
В прошедшем письме10 к нашим я сообщил невероятную новость: будто Христофор6* в Ярославль и пр. ... Нет-с, далеко кулику... В Ярославль на место Евгения назначен Нил11 из Иркутска. А Христофор, Иоанникий12 и даже наш о. Макарий только еще надеются иметь место в ожидаемой передвижке.
Н. Добролюбов.
P. S. К папаше и мамаше я буду писать на днях. Кланяйся им и скажи, что я здоров. Пиши, пожалуйста, ко мне, не ленись. Что твой французский язык? Я на вакации приеду к тебе учиться... Еще раз желаю Вам всего доброго, милая тетушка...
1* Той няньки, о которой не раз упоминается в переписке Николая Александровича с отцом и матерью. Она, по обычаю русских простолюдинок, плакала при всяком упоминании об отсутствующих.
2* Тому бывшему товарищу Николая Александровича по семинарии, который ждал от него подробных описаний всего замечательного в Петербурге.
3* По возвращении студентов, уходивших на воскресенье к знакомым в город. Они имели право оставаться ночевать там.
4* "По поручению" -- неточное выражение. Срезневский только высказал сочувствие делу, которым занимался Николай Александрович еще в Нижнем; оно было почти уж кончено, когда он сказал о нем Срезневскому; тогда оставалось только переписать набело эту работу (собрание нижегородских пословиц).
5* Нижегородского торговца, у которого продавались, между других товаров, книги и рисунки.
6* Подразумевается: "назначен архиереем".
35. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
12 февраля 1 8 54. Петербург
12 февр. 1854 г.
Давно уже собираюсь я, мои милые папаша и мамаша, написать к Вам; но никак не могу оторваться от своего дела. Теперь я переписываю сочинение.1* До понедельника нужно переписать, а еще осталось больше шести листов. Вы знаете, что переписка для меня дело самое затруднительное... Ивана Александровича1 здесь нет, и волей-неволей я должен коптеть целую неделю над некрасивыми каракульками, которым стараюсь придать как можно более ровности и симметрии. Но -- чего нет, так уж нет, и в учители каллиграфии я решительно не гожусь. Я было хотел отложить еще писать к Вам до вторника;2* но третьего дня получил я письмо Ваше,2 вспомнил, что я обещал скоро писать к Вам -- в письме к тетушке Фавсте Васильевне и Михаилу Ивановичу -- и что я еще не отвечал на Ваше письмо, мамаша, от 22 января, и решился написать к Вам ныне, чтобы Вы не стали обо мне беспокоиться.
Потому прежде всего спешу уведомить Вас, что я по-прежнему здоров и весел. Некоторое напряжение последних дней произвело во мне маленькую слабость, не сбытое с рук сочинение немного тяготит меня; но это решительно ничего не значит. Тем веселее буду я гулять на масленице, когда освобожусь от этого груза.
Благодарю Вас, мои милые, добрые, заботливые папаша и мамаша, за всю Вашу любовь и попечения о мне. Я не умею расточать нежностей -- Вы это знаете; но, право, -- я много, сильно, горячо люблю Вас. Если я не старался и не стараюсь говорить об этом, то это служит только доказательством, что я стараюсь жить и поступать так, чтобы во всем показать Вам любовь мою. Ваше участие, Ваша радость, Ваши ожидания одушевляют меня в трудах, руководят моим поведением, сопутствуют мне и в занятиях и в отдыхе. Я еще слишком не установился в своем характере, своих взглядах, в своих пристрастиях и стремлениях. Я могу быть и совершенным лентяем, насколько это возможно в высшем учебном заведении, -- могу и затянуться, работать до упаду, чтобы выйти лучше других... Но я не хочу явиться перед Вами неучем и олухом, не хочу и того, чтобы Вы увидали меня бледным, испитым, истощенным усиленными занятиями. Я иду, не выбиваясь из сил, и -- бог даст -- месяцев через пять Вы увидите меня по-прежнему свежим и веселым и по-прежнему довольным своим положением, своими успехами... Здесь ведь, право, не очень трудно: сиди да читай, да пиши, да говори только -- больше уж ничего не спросят. Конечно, и танцевать нужно, но это все-таки дело постороннее. Но я воображаю, как велики, тяжки и разнообразны Ваши труды, папаша. Подкрепи Вас боже!.. И Вы еще все заботитесь обо мне... А я-то здесь разгуливаю.
Мне очень приятно было узнать из Ваших писем несколько нижегородских новостей. Радуюсь, что по крайней мере все новости хорошие. Разграбление транспорта на большой дороге действительно дело страшное; но, как Вы пишете, к счастию, виновные отысканы, и деньги тоже. А. И. Щепотьев мастер своего дела!..3 Я полагаю, что этот случай не пропадет для него даром: верно, обратят внимание на такую деятельность и искусство.
Что касается до Кулибина, то я просил Вас только сообщить, нет ли каких рассказов в Нижнем о последних годах его жизни и пр., но рассказов не печатных. Пожалуйста, ничего печатного. Я все перечитал о Кулибине, знаю и статью "Нижегородских ведомостей"; 4 она не кончена, доведена только до царствования имп. Павла I; вот после этого-то вскоре Кулибин и удалился в Нижний и жил там. Говорят, что в Нижнем есть, или по крайней мере было, много преданий о его доме, о его смерти и т. п. Помнится, что-то Вы мне об этом рассказывали, мамаша; потому я и спросил Вас. А особенной надобности в этом, разумеется, нет...
К П. А. Ильенкову было бы зачем и с чем идти. Еще если бы Аре. Гр.3* вел с ним переписку... А то он, вероятно, по обычаю петербургских жителей и позабыл совершенно о друге его отца, старинном, давнишнем друге, которого он, может быть, и в глаза не видал...
Здесь теперь все умы заняты войною России с Англией и Францией. Энергический манифест императора был прочитан нам в аудитории 10 февраля.6 Никого он не поразил, потому что давно уже ждали его; но тем не менее после него как-то сильнее забилось сердце. Намек на 12-й год, многозначительный намек, был всеми замечен, и все теперь ждут с началом весны чего-то необыкновенного. На нас, собственно, большое впечатление произвело известие о том, что кончающие курс студенты Московского университета пожелали поступить в действующую армию. Не знаю только -- как бы это не пролгалось...
Равным образом не ручаюсь я за достоверность следующих двух слухов, которые здесь носятся. В одном сражении с турками, говорят, им явилась чудная дева, которая поборола русским. Прибавляют, что об этом пишет экзарх Грузии. Другой случай, будто однажды ночью явился государю императору какой-то монах, сказал: "Не бойся, будь тверд и мудр, как прежде", -- и исчез. Нигде не могли его отыскать... Во времена чрезвычайных политических событий часто случаются чрезвычайные явления и в мире нравственном... Но, во всяком случае, передаю Вам это только как слух, и притом такой слух, которому сердце мое хотело бы верить.
Желаю Вам счастья... Кланяюсь низко родным и знакомым и извиняюсь, что, по-видимому, забыл их. На масленице напишу Вам побольше.
Н. Добролюбов.
1* Речь идет о сличении перевода г. Шершеневича с подлинником "Энеиды".
2* 12 февраля было в пятницу, вторник приходился 16 февраля. 3* Протоиерей А. Г. Драницын.
36. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
18 февраля 1854. Петербург
18 февр. 54 г.
Пришла наша масленица... Нынче кончились у нас лекции, и на остальные три дня мы свободны... За обедом сегодня подавали нам блины, а за ужином кисель с молоком, как следует на православной масленице... Средоточие всех вообще масленичных затей находится против института, только перейти Неву. На Адмиралтейской площади выстроены, от Зимнего дворца до самого Исаакиевского собора, различные балаганы, балаганчики, горы, качели, катальные лодочки, временные лавочки, и пр., и пр. Музыка гремит непрерывно и грозно, так что едва уши выдерживают... Народу бездна... Ходят, толпятся, стоят и глазеют... Вдоль улицы тянутся в четыре ряда, а иногда и больше, катающиеся -- тихо, чинно, с неизбежными остановками; посереди разъезжают жандармы... Словом -- совершенно то же, что и в Нижнем бывает в это время... В балаганах многочисленную публику известного разряда привлекает зверинец, Раппо, фокусник, который ест паклю, и т. п.; но особенное внимание возбуждает панорама Синопского сражения. Народ толпами валит смотреть на разрушение турецких кораблей. Вообще нужно заметить, что здесь последний фокусник умеет задеть за живое современностью... Нужно, однако же, сознаться, что все эти балаганы, качели, горы и пр. убраны очень недурно, так что можно остановиться и посмотреть на них. Народ веселится так разгульно, беззастенчиво, пляшет под музыку с такой доброй веселостью, что и в самом деле как-то веселее становится посреди этой всеобщей толкотни и суматохи. Этому много способствует и то, что здесь начинает весной попахивать. Снег тает, солнце светит и даже греет иногда, ветер дует уже довольно прохладный; чувствуешь, что проводили уже мы декабрь и январь, дело идет к марту. Среди катающихся случается видеть иногда и экипаж с детьми наследника или с вел. княжнами; иногда Николай и Михаил Николаевичи, всегда вместе, бодро пронесутся верхом по Невскому, от одного дворца до другого... Но ни государя, ни наследника я не видал здесь... Видел, правда, однажды, как наследник проехал шагах в сорока от меня; но на таком расстоянии я ничего не мог разглядеть... Да здесь как-то и не ищешь этой чести; все вообще очень равнодушны к этому... Придется увидеть, так придется; скажет человек, пришедши домой: императора видел нынче. А не увидит, так и горя мало. Недавно вышел, например, случай... Шел студент по Невскому, вдруг догоняет его товарищ, начали разговаривать, и именно о том, кто куда и откуда идет. При этом один спрашивает другого: "Значит, ты видел сейчас государя?" -- "Когда? Да разве он проехал?" -- "Да где же у тебя глаза-то были?" -- "Да нет, я никого не видал..." Оказалось, что император проехал мимо его в десяти шагах, а он ему и чести не сделал...
Война, после Рашели, теперь, кажется, нераздельно занимает умы. Пробудились политики, патриоты, хвастуны, поэты... Рассказывают, что некоторые купцы жертвуют миллионами, в особенности указывают на Алексеева и Яковлева... Граф Шереметьев будто бы хочет содержать полк на свой счет... Все это может быть, но еще недостоверно.1 Зато достоверно, что поэты деятельно вооружились рифмами, оседлали Пегаса и начинают служить отечеству пером. Вот, например, прошедшую субботу пришел к нам Срезневский и прочитал недавно полученные из-за границы стихи князя Вяземского. Мы тотчас списали их, и, несмотря на их обширность, я решаюсь выписать их для Вас, папашенька и мамашенька, потому что думаю, что до Вас еще не дошли они. А если Вас заинтересовали такие стихи, как "Воевода Пальмерстон",2 то тем более, верно, займут следующие:
СОВРЕМЕННЫЕ ЗАМЕТКИ
Отдохнув от непогод,
Забывается Европа...3
Вот, от нечего делать, сколько я Вам написал. А в самом деле -- делать теперь нечего: сочинение подал-таки в понедельник. Дня два после того болела поясница, но теперь расправилась совершенно. Пост, до четвертой недели, пройдет у нас в занятиях. На четвертой неделе будем говеть. Там еще немножко поучимся. А после пасхи грозным привидением стоят экзамены, страшные, неведомые, решительные. У нас наконец утверждено разделение филологического и исторического факультета. Впрочем, на младший курс это разделение не простирается...
А у Вас, мои милые, родные, опять начнутся тяжкие труды и беспокойства. Говорю у Вас, то есть и у Вас, мамаша, потому что я знаю, как много Вы заботитесь и беспокоитесь о милом, драгоценном папаше нашем во время тяжких трудов церковных и служебных. Эти-то труды теперь начинаются для Вас, папаша... Дай бог Вам здоровья, спокойствия, всех радостей, всего, чего только Вы желаете и просите. Молю господа совершить мои и Ваши моления... Мое письмо придет к Вам уже на первой неделе поста, и масленичные рассказы читать будет немножко скоромно. Но в них, кажется, ничего нет дурного; притом же на масленице нельзя еще писать по-великопостному -- и колокола еще не так звонят.
В Нижнем, говорят, недавно появился какой-то прорицатель и чудотвор. Что за счастье нашему городу? То лже-Христос явится, то чудотворец, то ясновидящий какой-нибудь, вроде содержавшегося когда-то в больнице сумасброда Ивана Иваныча!.. Кстати об Иване Ивановиче.4 Не просватал ли он дочку за Дм. Ив. Страхова,5 как предполагали?.. Еще -- когда отправится сюда Элпидифор Алексеевич6 и один ли он из нашей епархии, -- уведомьте, пожалуйста.
Глубочайшее почтение мое Михаилу Алексеевичу, Ивану Алексеевичу.7 На Михаила Иваныча8 я сердит: не пишет, да и только. А ведь у него свой кружок, который он мог бы описать мне. Нельзя ли еще сказать мне, что сделалось с Аполл. Алекс?9 Когда я поехал, его схватила холера, и вместе с тем пришло назначение его в Тамбовскую семинарию. Куда он отправился, в Тамбов или на тот свет?
Вам, папаша, свидетельствует почтение о. Макарий.
Н. Добролюбов.
37. В. В. ЛАВРСКОМУ
18 февраля 1854. Петербург
18 февр. 54 г.
Февраля 8 получил я последнее письмо Ваше, Валерьян Викторович, и при нем посылку под литерою L.1 13-го числа передал я ее И. И. Срезневскому. Пишу к Вам по его поручению и -- даже -- вместо его самого, как он сказал. Следовательно, прежде всего о деле: это тем более прежде, что для меня всегда как нельзя более приятно исполнить слово Измаила Ивановича, а в настоящем случае, независимо от этого, самое приказание очень приятно.
Я отдал ему тетрадку, объяснил обстоятельства ее получения мною и попросил, чтобы он сказал свое мнение. По некоторым обстоятельствам он в тот день был особенно в духе и целую лекцию читал нам патриотические стихи, предлагал новое сочинение и рассказывал, очень живо и красноречиво, содержание новой поэмы Майкова "Клермонский собор"2 и т. п. После лекции, когда только что я еще отдал ему Ваши дополнения, он сказал: "Прекрасно". Потом, когда я спросил его мнения, чтобы передать Вам, то он отвечал: "Да ведь уже дан образец в Областном словаре и в Словаре академическом"...3 Затем он перевернул несколько страниц, прочитал примечание, поставленное Вами на конце, и заключил: "Прекрасно-с. По одному этому примечанию я вижу, что труд очень дельный. Напишите ему, что я буду ожидать продолжения. А между тем Областной словарь, Вы говорите, у него есть, так я пошлю ему Известия второго отделения.4 Я ему ничего не буду писать, потому что у меня теперь множество дела и мне нельзя заводить переписку. Так Вы напишите ему, чтобы он ожидал казенного пакета. Если будет он встречать какие-нибудь недоумения, то может передать их Вам. Впрочем, я уверен, что если он будет так заниматься и внимательно читать Известия, то сам увидит, как это делается, и, разумеется, труды его не будут бесплодны..." Затем он1* расспросил меня о Вас и, между прочим, спросил, куда Вы намерены поступить по окончании курса. Я сказал, что, вероятно, будете посланы в Духовную академию. Он спросил: "В какую же, сюда?" На это я отвечал, что Нижегородская семинария в Казанском округе. Срезневский промолчал.
Думаю, что Вам приятен будет этот маленький успех и потому Вы будете продолжать ревностно и скоро кончите свой словарь... Только, просматривая то, что Вами доставлено, я заметил, что мысль отделить слова, разнящиеся одним произношением, пришла к Вам уже позже. Иначе в первой части у Вас не встретилось:2* бечевы, бичевы, бичевки, бичевочки, болохрыстить... ну и проч.; теперь мне и некогда припоминать, да и не нужно. Вы, верно, сами знаете. Несколько слов заметил я и таких, которые просто-таки буква в букву стоят в Академическом словаре; значения их объяснены у Вас другими словами, но существенного отличия в смысле я не нашел. Потом еще несколько слов таких, в которых находится а вместо о. Если Вы читали статью Даля о наречиях русского языка,5 то, вероятно, убедились, что помещать отдельно все такие слова совершенно бесполезно. Впрочем, во всяком случае в Ваших тетрадях находится, кажется, богатый запас материалов. И даже собранные мною слова не служат помехою. Во-первых, я их собрал очень мало -- всего-навсего с небольшим четыреста (не считая, разумеется, разных видов одного глагола, уменьшительных и разных форм одного слова, которые я подписывал под тем же словом, к которому они относились); во-вторых, живя среди этого говора, Вы легче могли набрать и определить слова, нежели я, и труд Ваш, конечно, должен быть плодовитее. Как бы то ни было, Вулкан не нужен Вам3* и отчаянный стих написан Вами всуе.6
Что касается до о. Макария, то я, право, не могу удовлетворить Вашему вопросу о том, зачем он сюда вызван. Он как будто и сам этого определенно не знал еще в то время, как я в последний раз с ним виделся. (Это было недели три тому назад.) Он прикомандирован к какой-то должности в синоде, я видел у него несколько статей разных профессоров семинарии, присланных (то есть статей, а не профессоров и семинарий: се не собака, а лев) в синод и данных ему на рассмотрение. Он говорил что-то о частых посещениях им Войцеховича7 и других светских властей в синоде, но, кажется, доселе он числится инспектором Пермской семинарии. Кстати, с чего взяли Вы, что я мог обидеться Вашим скромным отзывом?4* Какое тайное чувство заставило Вас оправдываться и думать, что "в скромных выражениях" можно передать только дурной отзыв? Что до меня, то Вы, конечно, знали, что я и в Нижнем не мастер был сердиться, а здесь -- в этом холодном гранитном городе -- и совершенно разучился, так что1 даже немцы-товарищи говорят мне: "Ты очень хитрый -- никогда не сердишься". Такое заключение обнаруживает немножко немецкую силлогистику; но тем не менее смею уверить, что я нисколько не обижен Вашим отзывом, хотя и переданным мне "в скромных выражениях", и в доказательство того намерен дописать и эту страничку и даже следующую, если только сейчас не погасят лампы и не оставят меня во тьме ночной, из которой я должен буду бежать прямо в объятия Морфея, чтобы приготовиться-таки к троекратному пронзительному звонку завтрашнего утра.
Василий Варфоломеевич8 шлет мне поклон. Так в этом-то заключалась его салютация. А ведь я ждал письма... Он, кажется, из задорных -- раззадорьте-ка его написать подробное и всестороннее описание села Пестовки, вроде описания Улья новки, помещенного в "Этнографическом сборнике".9 Он, кажется, может сработать подобную вещь.
Пересматривая письмо, замечаю, что писал его очень дурно. И знаете ли, отчего это особенно? Ныне за тремя профессорами нужно было записывать, и я в три часа с небольшим исписал больше трех листов со всеми сокращениями и недописками... Рука ужасно устала; почерк у меня давно уже сбился совершенно. А все-таки как-то весело... Здесь как-то вольнее, как-то свободней дышать мне. Иногда припомнишь лекцию и при этом сердишься, что еще мало успел записать. А помните, как мы в семинарии собирались записывать за Андреем Егорычем?10 Пишите ко мне до окончания Вашего труда.
Н. Добролюбов.
1* То есть Срезневский.
2* То есть: "Иначе должно назвать неполнотою то, что в первой" и т. д.
3* Ваш труд не таков, чтобы бросить его в печь.
4* Этот отзыв был передан Николаю. Александровичу Макарием.
38. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
1 марта 1854. Петербург
1 марта 1854 г., Спбург
Давно ожидая от Вас письма, милые мои папаша и мамаша, я был нынче очень обрадован, когда услыхал, что получено письмо на мое имя. Я тотчас побежал из своей камеры к швейцару, желая скорее получить давно желанное... Письмо, однако же, оказалось от нашего доброго, незлопамятного Михаила Алексеевича;1* я, разумеется, и ему был рад, как родному...1 Но все же мне осталось неизвестным, получили ли Вы мои письма от 12 и 18 февраля?.. Я утешен был вестью, что Вы все находитесь в добром здоровье, и теперь решился писать к Вам, не дожидаясь Вашего ответа на мои письма. Между прочим, вспомнил я и о том, что нынче именинница наша Ниночка, с чем я ее и поздравляю, желая всего, всего лучшего, ума, и здоровья, и скромности, и послушанья... Верно, она и на фортепиано учится ныне хорошо... Я бы вот и хотел теперь поучиться -- дай некогда, и не на чем, и не у кого... Жалею теперь, что не выучился дома так, чтобы мог играть легко и свободно... Тогда бы я мог, собственно, для этого и через это найти здесь знакомых -- в семействах своих же товарищей...
Хотел было я поздравить со днем ангела почтеннейшую нашу Авдотью Ивановну, но подоспела репетиция по всеобщей истории, по которой и отвечал я в субботу, -- и я никак не мог исполнить моего и вместе Вашего желания... Теперь, если заблагорассудите, поздравьте ее от меня...
Здесь пока мы живем довольно спокойно, делаем большею частию то, что хотим, а не то, что нужно приготовить к завтрему... Это, по крайней мере для меня, очень важное обстоятельство... Теперь, по мере возможности, занимаюсь я немецким языком и старославянским наречием; вожусь около Остромирова евангелия,2 читаю грамматику Добровского3 и т. п. После святой вскоре начнутся у нас экзамены, будут продолжаться целый месяц, если не более, в обоих курсах... Стращают тем, что не все перейдут во второй курс, что экзамен будет очень строг и т. п. Я, впрочем, не прочь бы и остаться, так, по своей воле, в первом курсе, именно для того, чтобы поближе познакомиться с различными древними и новыми, славянскими и неславянскими языками... Только беда в том, что, говорят, неуспевших не будут оставлять в первом курсе, а просто-напросто ушлют в уездные учители... От этого уж упаси господи!.. Недавно, однако, сошедшись один на один с инспектором, я спросил его, каковы мои баллы, и он объявил мне, что баллы мои хороши и что я могу надеяться быть в числе первых пяти... Этого, разумеется, даже много для меня, по моим занятиям... Потому что -- надобно признаться -- я крепко занимался всем только первый месяц, а потом занимался только так, чтобы никто не мог упрекнуть меня в плохом ответе...2*
Всю первую неделю мы постились, давались нам кушанья обыкновенно с приправою грибов, в субботу подали рыбу, а в воскресенье уже опять скоромное... И таким образом пошло опять -- до 4-й недели, когда мы будем говеть... Все это делается, впрочем, с разрешения свят, синода, и скоромная пища решительно не лежит у нас на совести... Прошу и Вас не беспокоиться...
В последнее время множество литературных новостей завелось у нас. Сообщает их нам по большей части И. И. Срезневский. Так, например, на днях прочитал я в рукописи "Странствующего жида", поэму Жуковского, сколько ее написано...4 Также ходит у нас по рукам несколько записок по поводу восточного вопроса Погодина,5 Попова,6 маленькая поэмка Майкова под названием "Клермонский собор" -- прекрасная вещь и имеющая тоже современный интерес.7 Если она Вам неизвестна и если Вам угодно, в следующем письме я могу сообщить ее Вам. Кроме того, здесь появилось множество стихотворений по поводу настоящей войны... Они обыкновенно не достигают печати, а ходят по рукам. Здесь считают их десятками. Некоторые действительно стоят внимания, другие так себе, бесцветны и ничем не выдаются... Если гг. Шевелев и Наставин,8 недавно уехавшие отсюда, как увидал я в газетах, не навезли этого хлама в Нижний, то, верно, многие из стихотворений этих неизвестны у Вас. Не угодно ли несколько?..9
Вот пока Вам два... Я, впрочем, опасаюсь, что бесполезно выписывал их, потому что они уже, может быть, известны у Вас... Множество есть и других: стихотворения Майкова,10 Аксакова,11 Аксеновского,12 монаха Кавелина,13 гр. Ростопчиной,14 неизвестных NN и т. п. Всюду разлилась стихотворная горячка... Того и гляди, что из этого хаоса вдруг встанет могучая душа -- и силою поэтического чувства своего воззовет к жизни нашу упавшую поэзию... Даже студенты Медико-хирургической академии отличились стихами, не очень, впрочем скромными. Да и из нас некто бросился туда же, именно г. Авенариус, о котором я уже писал Вам однажды и который еще несколько раз просил меня послать от него поклон А. И. Гильдебрандту...15 Все эти стихотворения, разумеется, сами по себе не имеют большой цены, кроме "Клермонского собора", но они интересуют, насколько удовлетворяют современным потребностям и толкам. Но на этот раз, кажется, довольно об этом; в следующем письме опять надеюсь возвратиться к тому же.
Чтобы не оставлять белой страницы, я плутовски пользуюсь ей, чтобы написать на ней целых два письма, хотя без особенных воззваний и т. п.
Итак, почтеннейшего Михаила Алексеевича от всей души благодарю я за память и любовь.16 Право, мне давно хотелось отвечать Вам, Михаил Алексеевич, но все как-то не мог собраться... Разве уж вот с "Клермонским собором" пущу голубка к Вам. Впрочем, что много толковать! Скоро увидимся...А между прочим, я очень рад, что у Вас в семинарии развивается просвещение и журналы выписываются и читаются.17 По крайней мере профессоры-то будут следить за наукой и литературой... А там, может быть, и ученики...
Н. Добролюбов.
Еще мое слово дядюшке Луке Ивановичу и тетушке Варваре Васильевне... Желаю Вам жить по-прежнему, управляясь без Элпидифора Алексеевича.18 Вашу записочку19 и платочек я получил от него и благодарю Вас... От отца Элпидифора узнал я, что Вы все здоровы, по-прежнему благополучны, чему я очень рад и желаю Вам прожить так до того времени, когда мы явимся к Вам с Элпидифором Алексеевичем.
Н. Добролюбов.
P. S. A нельзя ли на месте узнать пообстоятельнее о пароходстве до Нижнего... В ведомостях3* объявляют, что "Самолет" будет ходить только до Ярославля...
1* Незлопамятным он назван здесь потому, что снова пишет Николаю Александровичу, который все еще не собрался отвечать ему на письмо от 24 дек.
2* Он занимался тем, чего не требовала школьная программа.
3* Слово "ведомости" употреблено в смысле "газеты".
39. М. А. КОСТРОВУ
8 марта 1854. Петербург
...пяти1* по всем предметам ни у кого нет; но все-таки от 4,70 (это самый высший балл, полученный на нашем факультете) до 4,251 -- расстояние в 46/100, то есть полбалла в общем выводе... Но -- делать нечего... Досадно только одно, что два дурака получили по 4,29 и, таким образом, из-за 4/100 считаются лучше... Но во всяком случае -- я не ниже того, как был принят,2 а при некотором прогрессе и при успехе на экзамене могу быть и выше... Это, впрочем, мало занимает меня, и если я пишу Вам, так это просто по желанию передать Вам подробнее и определеннее сведения о моем пребывании в институте... Нынче отвечал я Михайлову из законоведения и получил за ответ: "очень хорошо". Отвечал еще новоопределенному греку Гумалику, тоже -- "хорошо".
Кстати, Гумалику поручено в возможно скорейшем времени составить греческо-русские разговоры для русских войск,3 и недели через <три> явятся в печати эти разговоры с присовокуплением, кажется, таковых же на валахском и болгарском языках. Гумалик сказывал нам еще, что Даль -- "его знакомец" (?) -- представил собрание пословиц до 16 000.4 Попались они для просмотра одному духовному -- академику,5 и тот, на шедши много насмешливых пословиц о попах и т. п., объявил, что печатать пословицы нельзя, потому что в них много противного религии, что "здесь кадка меду да ложка дегтю"... Ведь пословицей же и подтвердил, бестия!..
Наши, я думаю, все здоровы... Папаше и мамаше скажите, что я тоже здоров и весел. Писать к ним буду уже по получении письма от них, вероятно, на следующей неделе. Потом, если Устрялов еще вздумает сделать репетицию, то удельный период решительно свяжет мне руки. Хоть и говорит Устрялов, что теперь уже не трудно изучить этот период по его истории, но это легко сказать, и то для него...
Передайте, пожалуйста, мое почтение Ивану Алексеевичу.2* Также поклонитесь от меня при случае отцу Антонию, которому я очень благодарен за поклон, полученный мною недавно от Журавлева. Леониду Ивановичу6 и Григорью Алексеевичу7 засвидетельствуйте также мое почтение.
Н. Добролюбов.
1* Это окончание фразы, начинавшейся на первом листе, должно быть понимаемо так: "полных пяти баллов в общем выводе ни у кого из студентов нашего отделения нет" (по отметкам, полученным на тех полугодичных экзаменах).
2* Брату Михаила Алексеевича.
40. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
17 марта 1854. Петербург
17 марта 1854 г., СПб.
Вчера получил я письмо Ваше, папаша и мамаша мои, посланное с Михаилом Борисовичем,1 а ныне получил еще письмо от Вас, папаша, от 13 марта.1* Первые строки обрадовали меня, известивши о новой сестрице... Но далее -- ужасная весть поразила меня как нельзя более, и только слабая надежда меня поддерживает... Я все не верю, я не могу подумать, чтобы могло совершиться это ужасное несчастие... Бог знает, как много, как постоянно нужна была для нас милая, нежная, кроткая, любящая мамаша наша, наш благодетельный гений, наш милый друг и хранитель... Боже мой! В прахе и смирении повергаюсь пред твоею святою волею!.. Едва дерзкие мысли посетили было мою голову,2* как вот -- страшная кара грозит уже мне, видимым образом наказывая самонадеянность надменного ума... Но я смиряюсь, я надеюсь, я верую, господи!.. Помози моему неверию, подкрепи меня, сохрани мне, моим милым добрую нашу хранительницу!.. Я могу только молиться, я могу обращаться только к господу богу с моею глубокою горестию... Но я верю, что сильно это орудие, я твердо верую, господи, что ты слышишь вопли моего сердца -- и не только моего, -- ты слышишь молитвы, совершаемые пред алтарем твоим,3* слышишь молитвы, произносимые невинными устами чистых младенцев, и ты помилуешь всех нас, ты услышишь эти молитвы!.. Верую, верую, верую, твердо и крепко, с любовью и молитвой...
Но -- боже мой! -- отчего я не с Вами, папаша?.. Отчего я не могу видеть и утешать теперь Вас, отчего много дней должен я ждать Вашего нового известия, которое решит все!.. Если б я был с Вами, если бы чудом каким-нибудь мог я перенестись к Вам, -- о, я вылечил бы мою мамашу, я влил бы бодрость и свежесть в печальную душу Вашу, я дал бы крепость и силу ослабевшим членам больной, моей милой, неоцененной матери, я пробудил бы в ней новые силы, остановил бы дыхание жизни на устах ее... Ее любовь откликнулась бы на горячий призыв сыновнего сердца!..
Но что есть, того не переменишь... Нужно предаться провидению и ждать... Но если бы мог я скорее, скорее получить письмо от Вас -- радостную весть о выздоровлении мамаши. Что бы ни было, пишите ко мне, пишите скорее, пишите каждый день,4* если можно, хоть по две строчки, если еще не все кончено. Пишите Вы, Михаил Алексеевич, пишите чаще, больше, подробнее, не скрывая ничего от меня... Я все приму и перенесу с твердостью, хотя весть может быть ужасна, так ужасна, что ничего ужаснее, кажется, не может быть для меня...
Мамашенька, мамашенька!.. Слышите ли еще Вы?.. Благословите меня, успокойте меня, утвердите во мне веру в провидение, спасите меня и на этом пути!..
Я уверен, папаша, что Вы ничего не пожалеете, употребите все средства для того, чтобы сохранить драгоценную слабую жизнь... Я сам, с своей стороны, молясь богу, вместе прошу заочно и докторов наших, особенно доброго Егора Егорыча,2 который уже давно знает натуру мамаши, который однажды и меня спас от смерти... Пусть употребит он все старание и искусство... Благодарный сын отплатит за мать свою...
Сестры и братья мои! Не плачьте, не шумите, пожалуйста!.. Умоляю вас... Может быть, вы не понимаете всей опасности... Покойте и радуйте мамашу, не давайте повода ни к какому потрясению... Нянюшка! Побереги их, посмотри за ними!.. Ради господа бога!.. Добрые родные наши -- все, все Вы, которые любили меня, и нас всех! Употребите свои старания и заботы... Услужите этим всей семье нашей, обяжите нас навеки, навеки!.. Издали, но близко к Вам, умоляю я Вас об этом...
Но, папаша, если же нет надежды, если все кончено, -- да подкрепит Вас господь!.. Да вынесет могучая душа Ваша тяжкое горе, покоряясь премудрому промыслу, в котором Вы всегда почерпали силу и мужество!.. Но уже я сказал, что твердо верую в определение промысла, который молю о спасении мамаши!.. И если это письмо будет Вами получено еще тогда, когда не будет все кончено, -- оно послужит Вам залогом радостной перемены; оно должно успокоить Вас и оправдать надежду мою... Это испытание, посланное от бога... Кто знает -- может быть, это устроено для утверждения меня в вере... Ведь и одна душа много значит у бога!.. Мужайтесь же, мужайтесь, мой добрый папаша! Будем друг другу облегчать тяжкое бремя горести!
Вчера был я у Михаила Борисовича, получил письмо и деньги,3 благодарю Вас... Просил я его и о том, о чем Вы говорили мне...4 Он сказал, что это уже исполнено и что он писал об этом к Борису Ефимовичу. Значит, Вы уже знаете... К Алекс. П. Волкову сходить была у меня мысль и прежде. Я думал все разузнать от него, попросить его и мечтал уже о счастии быть первому вестником монаршей Вам милости. Но, справившись о нем, я узнал, что он уже несколько месяцев вице-губернатором в Полтаве. Впрочем, и без всякой просьбы, верно, Ваши заслуги будут награждены как должно, как давно бы уже следовало...
Ныне мы говеем, и через два дня,5* готовясь приступить к страшным тайнам Христовым, я заочно прошу у Вас прощения во всем, в чем когда-нибудь огорчил Вас... Прошу прощения и благословения у Вас, мамаша, твердо веря, что Вы и заочно, и еще не получив этого письма, благословляете меня со всей прежней горячей любовью.
Выздоравливайте, моя милая мамашенька, дождитесь радостного свидания со мной, через какие-нибудь три месяца... Нас ныне отпустят,6* кажется, ранее обыкновенного... И я твердо верую, что господь милосердый не лишит меня счастия увидеться скоро, скоро с милою, доброю моею маменькой... Я совершенно здоров и был бы доволен и спокоен, если бы не тревожила мысль о тяжкой болезни мамаши... Боже! Помилуй нас!..
1* Зинаида Васильевна скончалась 8 марта. Александр Иванович пять дней медлил послать сыну письмо,6 которое должно было возбудить в нем предположение, что мать умерла; отец надеялся, что сила удара будет ослаблена мыслью: "Если мамаша умерла, то смерть ее была уж за много дней до получения мною этого письма".
2* Мысли о том, что он будет радостью и гордостью матери.
3* Молитвы отца во время литургии.
4* То есть, если можно, -- ведите дневник и присылайте мне с каждой почтой.
5* Это должно было быть в субботу; суббота в том году приходилась на 20 марта; итак, письмо было докончено в четверг, 18 марта.6
6* На каникулы.
41. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ
25 марта 1854. Петербург
25 марта, СПб.
Не дождавшись Вашего письма, пишу к Вам, мои милые папашенька и мамашенька. Я много грустил о болезни Вашей, мамашенька, но крепкая надежда не покидала меня и в самой грусти. В субботу, 20 числа, приобщился я св. тайн, и много, много молился я о Вашем здоровье, мамашенька, о Вашем спокойствии, папаша. После того стало мне веселее, и надежда моя укрепилась еще больше. Сладостно прозвучали в ушах моих слова воскресного евангелия: "вся возможна верующему", и с полной готовностью взывал я ко господу: "Верую, господи, помози моему неверию..." С полной уверенностью теперь пишу я к Вам, что мое письмо найдет Вас, мамаша, вне опасности. Господь милосердый услышал, верно, сердечные вопли детей, чистые молитвы Ваши, папаша, и внял слезным прошениям и обетам любящего сына... Теперь со дня на день буду ждать от Вас письма, которое подтвердит мои убеждения и надежды. А в ответ на это письмо я уже надеюсь найти словечка три, написанные Вашею рукою, мамашенька, моя милая, добрая мамашенька. Ах, если бы Вы знали, сколько я люблю Вас... Но ведь Вы и сами меня так же любите, если еще не больше.
Умоляю Вас, берегите себя. Пусть доктора употребят все усилия, пусть будут удалены от Вас все горести и неприятности, все заботы семейные, пусть нежная любовь окружит постель Вашу, и Ваше здоровье быстро станет поправляться. Тяжело, я думаю, было Вам, мой добрый папаша, вынести тяжкую болезнь, дрожать при виде опасности. Но -- век без несчастья нельзя прожить; только бы это несчастье не было невозвратимо, невознаградимо... Болезнь пройдет, и воспоминание о ней будет приятно во время совершенного здоровья... Ведь Вам, мамаша, и не в первый раз такая болезнь. Кажется, после родов Васеньки Вы тоже были сильно больны несколько дней... И тот же Егор Егорыч Эвениус и г. Линдеманн вылечили Вас. И теперь они могут сделать это.
Я совершенно здоров и ничего теперь не желаю, кроме радостной вести от Вас о Вашем выздоровлении, мамаша. На днях я был в музее зоологическом или, как обыкновенно говорят, в Кунсткамере, и здесь разыграл роль любопытного...1* Я видел множество зверей, птиц, насекомых, минералов. Особенно занялся я насекомыми, по старой памяти...1 Действительно, здесь коллекция бабочек превосходная. Видел и слона. Его, впрочем, не диво не приметить: он стоит отдельно, в боковой комнате... А в самом деле -- замечательная личность. Но я стал говорить об этих зверях, особенно о насекомых, с одним студентом; он как-то помянул о ките. Я говорю ему: "Да кита там нет..." И поднялся смех, что я кита не приметил. Оказалось, что в музее находится остов его, который я и пропустил без внимания...2* Молю бога о Вашем здоровье, мои милые, родные.
Н. Добролюбов.
1* В басне Крылова ("Любопытный". -- Ред.).
2* Этот шутливый рассказ, очевидное дело усилия воли, имеет целью показать отцу (и матери, которую Н. А--ч хочет предполагать еще живою), что он сохраняет способность одолевать свою тоску, успокоить их этим.
42. М. А. КОСТРОВУ
25 марта 1854. Петербург
25 марта, СПб.
Больше недели жду писем из Нижнего, добрый наш Михаил Алексеевич, и все-таки их нет... Я страшно тоскую... Несколько раз собирался писать на этой неделе к нашим, но -- как писать? Я ничего не знаю... Писать ли к двоим или уже к одному? Говорить ли о живых или плакать о мертвых? Где она, моя мамаша? Выздоравливает ли, ходит по комнате, по крайней мере сидит на стуле, или все еще лежит в постели, или уже на столе, в гробе, наконец -- в могиле?.. Господи! Как томительна эта неизвестность! И как Вы безжалостны ко мне! Написавши о тяжелой болезни мамаши и давши совет не плакать, потому что слезами не помочь горю, неужели Вы думали успокоить меня? Неужели Вы предполагали во мне столько бесчувственности и холодности, чтоб я мог равнодушно покориться черствым рассуждениям и не дрожать каждый час, каждую минуту за драгоценную для меня жизнь? Простите меня -- но, право, мое положение горько, горько! Как ни много во мне сил, как ни много планов -- задушевных и тайных -- толпится в душе моей, как ни весело и гордо смотрю я на безграничную даль жизни, расстилающуюся передо мною, но -- все это не для себя! Мне ничего не нужно самому. Я в своей гордости или просто в сознании и теперь доволен собой так же, как могу только быть доволен хоть и через двадцать лет. Но мне хочется сделать себя достойным попечений и надежд родительских, я воображаю милый взгляд, доброе участие матери в моих трудах, в моих надеждах... И для чего же буду я жить, для чего мне работать, когда не будет сердца, которое одно может со всей горячностью, со всем простодушием материнской любви приласкать, ободрить, успокоить меня?.. Сердце мое рвется на части при всех этих мыслях. Целую неделю брожу я как шальной, ничего не делая, ни за что не умея взяться, хотя берусь за все... В последние дни читал я Жуковского первый том,1 и его элегическая поэзия подействовала еще больше на мою горесть. Каждая фраза, каждый намек на смерть, на вечную разлуку с любимыми страшно отзывался в моем сердце. Со слезами повторял я эти стихи:
С каким бы торжеством я встретил мой конец, Когда б всех благ земных, всей жизни приношеньем Я мог -- о сладкий сон! -- той счастье искупить, С кем жребий не судил мне жизнь мою делить...2
Вот и праздник. Вчера за всенощной в нашей маленькой университетской церкви было так светло, так радостно. У всех как-то праздничные лица. А для меня нет благовещенья, подумал я, и сердце заныло сильнее, сильнее. Слезы душили меня, и между тем я не мог плакать, лишен был и этого последнего утешенья... Неужели печальная действительность еще тяжелее этой воображаемой тоски?,. Неужели бог не склонится на наши мольбы? Пусть меня он наказывает праведно, но чем же виноваты эти невинные малютки, которые без матери останутся горькими, жалкими сиротами?.. Пишите ко мне, пожалуйста. Я знаю, что папаше не до писем теперь, но Вы -- можете. Михаил Иванович мог бы написать. Василий Иванович мог бы <...>3
Н. Добролюбов.
43. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ
25 -- 26 марта 1854. Петербург
25 марта 1854 г., СПб.
Добрый мой, милый мой, драгоценный для меня папашенька! Что мне ответить Вам на Ваше последнее письмо?1 Велика моя горесть, но прежде всего не могу я не поблагодарить Вас за Вашу предусмотрительность... Ваша любовь, Ваше благоразумие рассчитали весьма верно... В течение недели я привык к тягостной мысли, и нынешняя весть поразила меня уже не так сильно, как я ожидал... Тяжко, тяжко, невыразимо тяжко мне; но я не изнемог под бременем страданий, я сохранил силу рассудка и мысли. Всего более беспокоюсь я о Вас, мой милый, несравненный папаша... Вам, верно, горько было присутствовать при последних страданиях нашей милой мамашеньки. Верно, и теперь еще тяжело, горько, грустно Вам... Вы пишете, успокаивая меня, что Вы предаетесь в волю благого и премудрого промысла. Дай бог Вам силу и твердость к перенесению этого бедствия! И что же еще можем мы делать, как не покоряться воле господней, распоряжающейся неисповедимо, но всегда премудро... Наши сетования не могут нам помочь, не могут утешить... Твердая воля способна к перенесению всяких бедствий, и твердость воли, сила духа, показываемая в несчастиях, благоразумие, распорядительность в тяжелых обстоятельствах возвышают человека, показывают истинное его достоинство... Вы, папашенька, ни в чем не можете упрекнуть себя. Вы употребили все, что от Вас зависело, для спасения жизни мамаши... Бог не судил так... Что же делать: такова его святая воля!.. В отношении ко мне тоже Вы сделали весьма много при этом... Вы спасли меня от тягостного отчаяния, Вы поддержали мои силы, дали мне время оправиться, привыкнуть к тягостной мысли, и я не сомневаюсь, что все Ваши распоряжения по дому и хозяйству будут также прекрасны и вполне заменят для моих милых сестер и братьев попечения матери...1* Наша добрая бабенька будет, верно, так добра, что позаботится о них, приложит все свое попечение об их воспитании и образовании...2* Бедные, бедные мои сестры! Милые братья мои! Как бы нужна для вас теперь любовь материнская! Но господь оставил вам милого, несравненного папашу: любите его, радуйте, утешайте, молитесь, чтобы господь бог подкрепил его!.. Так много, так много горя!.. Папашенька! Надейтесь, надейтесь, что еще счастие снова посетит смиренную долю нашу. И в кругу детей, которые будут тем больше любить и утешать Вас, Вы найдете отраду и забвение о незабвенном... На этих днях читал я Жуковского: он много утешил меня. Вот что нашел я у него:
Лучший друг нам в жизни сей --
Вера в провиденье.
Благ зиждителя закон:
Здесь несчастье -- лживый сон,
Счастье -- пробужденье. 2
И мы, будет время, пробудимся от этого несчастья -- и, осененные благодетельным гением нашей доброй хранительницы-мамашеньки, узнаем радость... Я буду находить утешение, подкрепление в Вас и, с своей стороны, буду стараться делать все, от меня зависящее, для спокойствия и радости Вашей. Отныне вся моя жизнь, все труды, все старания мои будут посвящены Вам, Вам одним, нераздельно... Мамаше теперь уже ничего не нужно: нужны ей только святые молитвы церкви, и я надеюсь, что наши молитвы, и особенно Ваши, пред престолом божиим, при страшной жертве господней, дойдут до всевышнего, и он упокоит земную страдалицу в ангельских селениях... Я не сомневаюсь -- ей там лучше, свободнее, веселее. Добрая душа ее найдет там в бесконечной красоте несозданной, в неизреченном блаженстве святых -- осуществление того, о чем тосковала она в этой бедной жизни... Ее воззвал господь, чтобы наградить за горести, претерпенные ею в мире... И теперь, верно, с небес смотрит она на нас -- и будет радоваться, если мы будем достойны того... Об ней нечего жалеть: я томлюсь только беспокойством о Вас, мой добрый папаша, жалею о себе, о своем бедном сердце, на которое всегда так сладостно отзывалось сердце матери, и о моих братьях и сестрах...
Но в Вас есть столько любви, что Вы можете развить3* ее на все окружающее Вас и сделать потерю бесценной матери по крайней мере менее ощутительною для нас...
Мне хотелось бы знать о новом устройстве в доме, какое заведено Вами; хотелось бы знать определеннее о состоянии моих сестер... Прикажите, папаша, чтобы и они писали ко мне... А что бедная, невинная причина нашей горести;, Лизонька?.. Что Володя и Ваня?.. На них нужно обратить теперь внимание... Папашенька, папашенька! Я вполне, вполне надеюсь на Вас. Да поможет Вам господь милосердый!..
Н. Добролюбов.
1* Эти уверения, что он не сомневается в благоразумии распоряжений отца, служат, очевидно, ответом на выраженные отцом сомнения, сумеет ли по возможности хорошо устроить обстановку жизни для дочерей и маленьких сыновей.
2* Александр Иванович просил свою мать (Марию Федоровну. -- Ред.), жившую с дочерьми далеко от Нижнего, переселиться теперь к нему.
3* "Развить" в смысле: дать ей такое развитие, что она обоймет всех окружающих Вас.
44. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ
29 -- 30 марта 1854. Петербург
29 март. 30 1854 г., СПб.
Ныне я хотел непременно писать к Вам, мой милый, добрый, несравненный папаша. Я знаю, что Вы и при своем тяжком горе грустите и заботитесь обо мне. Ныне, 29-го, получил я еще утешительное письмо Ваше1 со вложением листка "Нижегородских губернских ведомостей", несколько раз прочитал статью Пав. Иван.1* и не мог удержаться от слез... Я счастлив тем, что жизнь и смерть нашего чистого ангела, неоцененной нашей мамашеньки, возбуждают во всех, знавших ее, такое участие. После Вашего письма от 20 марта, полученного мною 25-го, я уже несколько известий получил о нашей горькой потере... Элпидифор Алексеич,2 у которого я был в воскресенье, слышал о ней от какого-то Знаменского, нижегородца, служащего в здешней консистории; отец Макарий получил известие о том же от о. Паисия; вчера один мой товарищ, Авенариус, сказал мне, что слышал об этом от Гильдебрандта... Все принимают участие, все стараются утешать меня... Я теперь довольно спокоен, хотя еще не могу надолго оторваться от печальной мысли. Пишу ли, читаю ли -- мне все представляется кроткий образ мамаши, встают в памяти воспоминания детства, и при мысли, что все это невозвратно исчезло, тяжко, тяжко ноет сердце... Но я стараюсь одолеть себя, я представляю Вашу любовь, папашенька, о которой и мамаша так часто писала мне; я воображаю маленьких сестер и братьев, которые теперь так нуждаются в подкреплении, утешении, думаю, что сам я должен Вас утешать и поддерживать в Вашей скорби, -- и моя печаль рассеивается, и остается только неизбежная тихая грусть. Я усердно молюсь за мамашу и надеюсь, что господь сподобит ее быть в селениях праведных, в неизреченной славе и блаженстве райском. Молитвы церкви восполнят недостатки ее, если какие отыщутся пред единым непогрешимым.
Ваше уведомление о болезни моей мамаши поразило меня не менее, даже, может быть, более, нежели самая весть о смерти ее. Так это было неожиданно, так много противоречило моим надеждам. В борьбе между страхом и надеждою провел я неделю, и когда все решилось, я сделался как-то туп к печали. Без слез, без мысли, без воспоминания, а просто с какой-то тяжестью в сердце часто оставался я по нескольку минут. К счастию, нашлись здесь два добрые человека, которые утешили меня. Один из них -- Радонежский,3 сын рыбинского протоиерея,-- сам очень хорошо знает всю силу подобной утраты: в прошлом году на одной неделе он лишился от холеры -- матери, бабушки, зятя и еще двух родственников. Поэтому он принял во мне живое участие и горевал вместе со мной, так как и его утрата еще очень, очень свежа... Другой из моих товарищей, Щеглов4 (Мих. Ал.5 учился в академии с его братом), человек очень умный и бойкий, прекрасно говорит и имеет стремления, до которых еще не может подняться большая часть наших студентов. Он много видал людей и света, имеет большую любознательность, даже любопытство, и стремится уяснить себе высокие вопросы о конечных причинах и целях бытия. В своих изысканиях и выводах он попадает иногда на ложный путь,2* но тем не менее нельзя не уважать в нем человека мыслящего, хотящего жить сознательно, а не бессмысленно... С глубокой проницательностью он понял мое положение, мой характер, мои чувства и утешил меня. Он сначала стал меня расспрашивать о моей матери, и в рыданиях моих при этом рассказе вылилась грусть моя, и мне стало легче. Без этого слезы задушили бы меня, сожгли бы сердце мое. Он насильно вытаскивал меня из института, и по целым часам ходили мы с ним по берегу Невы, текущей перед окнами института, и я освежался весенним ветром, облегчал тоску рассказом и жалобами. Он терпеливо слушал меня, давал мне высказаться, потом стал утешать, но утешать по-своему. Он не говорил мне ни о тленности земного, ни о непреложном законе судьбы и т. п. Он говорил мне: "Со смертью матери ты стал играть значительную роль в семействе; теперь ты один можешь больше всего поддерживать своего отца, который так много нужен всему семейству. Ты должен также наблюдать издали и за своими сестрами, за домашним устройством. Пиши к отцу как можно чаще, заведи переписку с твоими сестрами; пусть они сказывают тебе о всех мелочах домашней жизни. Ты можешь скорее, чем кто-нибудь другой, понять их нужды и желания; ты можешь даже быть посредником между ними и отцом". Такие советы и убеждения действительно вливали в меня мужество и отвлекали мысль мою от тяжкой потери к Вашему положению, папашенька, заставляли думать о живых более, чем о мертвых... Теперь благодаря бога я довольно спокоен, подкрепленный Вашими письмами, Вашим примером, Вашими молитвами... Я рад, что преосвященный так внимателен к Вам; это тоже может много утешить Вас...
Я думаю, что добрая наша бабенька утешает детей, делит с Вами горесть Вашу и также занимается хозяйством, которое не может быть оставлено на руки одной Ниночки,6 как она ни сметлива и умна в этих делах. Разумеется, бабеньке трудно управиться со всем этим, но что же делать? Кто же может заменить родной глаз, родное сердце в этом деле?.. Хорошо бы, если б тетушка Фавста Васильевна занялась иногда детьми, поучила бы их чему-нибудь, посмотрела бы за ними. Она совершенно знает все наше домашнее житье-бытье, она знакома со всеми нашими знакомыми, значит, иногда бы могла доставить детям развлечение, сходивши с ними куда-нибудь, когда Вы, мой милый папашенька, бываете заняты своими разнообразными, тяжкими трудами. Неужели наши родные будут иметь так мало участия, так мало любви, что не захотят сделать некоторого пожертвования, для того чтобы уменьшить сколько-нибудь для бедных детей незаменимую их потерю... Да и Вы сами ведь были бы этим много успокоены. Я, впрочем, вполне полагаюсь на Вас, мой добрый, милый, любящий папаша.
Обо мне прошу Вас не беспокоиться. Я пристроен уже, и мне остается только увенчать своими трудами и успехами Ваши бесчисленные заботы и попечения обо мне. Вы пишете, что ждете меня на вакацию: я с радостью поспешу утешить Вас и постараюсь заставить Вас забыть в объятиях сыновних Ваше горе, нашу общую невозвратимую утрату.
Вы еще пишете о статье Павла Ивановича, так дорогой для нас... Я не знаю, хорошо ли было бы видеть эту статью в фельетоне столичной газеты,7 наполняющемся обыкновенно рассказами о театрах, концертах, маскарадах, лотереях... Притом я и не имею средств передать ее куда-нибудь в газету. Да и к чему давать на позор света святые, заветные чувства, которые так милы, так дороги для нас и могут не иметь никакого значения для других... Нам довольно, что добрый наш П. И. принял такое участие в нашей горести, мы знаем об этом, есть у нас и печатный документ; мамаше теперь ничего этого не нужно, а что до других -- бог с ними... Я, впрочем, опасаюсь, папаша, что Вы лишили себя удовольствия иметь и читать этот листок, переславши его ко мне. Я буду беречь его, как святыню; но -- Вы как же?..
Н. Добролюбов.
P. S. Мне хотелось бы знать, прочла ли мамаша мои последние письма, при ее жизни полученные Вами 2 и 7 марта.
1* "Статья" эта была некролог Зинаиды Васильевны; "Пав. Иван.", автор статьи, -- быть может, протоиерей Павел Иванович Лебедев,8 назначенный по смерти Александра Ивановича одним из опекунов его детей. Судя по тому, как держал себя П. И. Лебедев в качестве опекуна, должно думать, что он был человек хороший и рассудительный.
2* Отвергает обычные понятия, которых еще держался тогда Николай Александрович.
45. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ
1 апреля 1854. Петербург
1 апр. 1854 г.
Вы не отвечали на прежние письма мои к Вам, любезнейшая тетушка, Фавста Васильевна, и ты, мой друг Michel... Это, разумеется, и не нужно было в прежнее, счастливое время. Но теперь, умоляю Вас, пишите ко мне в ответ на письмо мое, пишите больше и подробнее. Опишите мне все мельчайшие обстоятельства, сопровождавшие грустную кончину мамаши, все, что она говорила и чувствовала перед смертью, задолго ли до родов стала замечать нездоровье, не расстроена ли была чем-нибудь особенно, не огорчалась ли, что нет долго писем от меня, не находила ли чего-нибудь неприятного в самых письмах, не имела ли каких-нибудь огорчений домашних. Все, все пишите мне, не скрывая ни малейшей правды. Не бойтесь растерзать мое сердце. Я хочу до конца вынести тяжкую пытку, посланную господом богом праведным.
От доброго папаши моего я не могу этого требовать: это значило бы наложить на него адскую работу. Я прошу Вас даже не сообщать ему этого письма... Умоляю Вас -- исполните же мою просьбу поскорее.
Потом к Вам же прибегаю я и с другой просьбой, просьбой священной и важной, которую Вы должны исполнить ради памяти сестры Вашей, столько Вас любившей... К Вам особенно обращаюсь я, тетушка, Вас умоляю о благодеянии, которое можете вы оказать жалким, истинно жалким сиротам. Я уверен, что мать моя на одре смерти, перед последним издыханием, отдавая в руки божий душу свою, молилась за них и, верно, поручила их Вам -- после отца... И я умоляю Вас теперь -- сделайте для них что можете. Может быть, Вы опасаетесь неприязненных отношений с кем-нибудь при этом деле... Но уверяю Вас, что папаша, для которого теперь всего дороже счастие детей, примет с живейшею благодарностью Ваше искреннее участие...1* Но если бы даже он и мог не оценить Ваших благодеяний, их оценят, поймут их бедные дети, которым во многом Вы можете быть вместо матери, их оценю я, с лишком семнадцать лет бывший свидетелем Ваших отношений к нашему дому... Я, право, не считаю мою просьбу слишком навязчивою: я уверен, что родственное чувство говорит в Вас сильнее, нежели может мой голос... И неужели не пробуждается в Вас жалость при виде этих малюток, которые теперь не знают еще даже и своих нужд, а узнавши, не будут знать, кому и как сказать о них? Может ли папаша сам входить в девичьи мелочи, разбирать, кому нужно сшить платьице, кому шляпочку, кому рубашечку, кого поучить шить, кого вязать, вышивать, кого сводить в гости к знакомым, что купить, чтобы подать на стол, если к самим будут гости? Папаша никогда этим не занимался, и если примется теперь, то, я думаю, -- все будет обходиться если и не хуже, то несравненно дороже. Бабенька тоже не может много помочь в этом деле. И неужели Вы, посмотрев на это расстройство, бросите его без внимания, помянете сестру, вздохнете, скажете, что при ней было лучше, и отойдете, сказавши: "Мое дело сторона!"... Я уверен в душе моей, что в Вас больше родственного великодушия, что Вы не перестанете делать добро бедным сестрам и братьям моим, даже если бы встретили какое-нибудь препятствие в нашем доме. Не чуждайтесь, не чуждайтесь, умоляю Вас, этих невинных, бедных детей. Если они теперь привыкают к бабушке, любят бабушку, которую редко видали прежде, неужели Вы не можете приобрести любви их, Вы, которую они и прежде так любили--любовью, наследованной от матери?.. Обяжите же на целый век наше семейство, заставьте и в отдалении, в трудах и в счастии, вспоминать Вас с любовью и благодарностью, как благодетельницу нашего дома.
Скоро надеюсь получить письмо от Вас, в котором Вы напишете мне также и о том, как ныне живут наши. Только не в общих чертах, а поподробнее -- все, что Вы заметили, что Вам кажется хорошего или нехорошего в этом устройстве... Вам ведь ближе знать это. Я отсюда ничего не могу видеть. Я могу быть только уверен в любви, благонамеренности2* и заботливости моего папаши. Пожалуйста же, напишите мне... Напиши хоть ты, мой друг Michel, -- все равно. Мы же с тобой были в прежнее время так дружны, так откровенны, что и теперь ты, верно, представишь мне всю истину.
О себе мне уведомлять нечего: ты видишь мое письмо, значит, я жив и здоров, а больше нельзя и требовать. Все мои мысли, вся моя жизнь сосредоточивается теперь на этой страшной потере и на желании сколько-нибудь вознаградить ее для отца и детей...
Спросите, пожалуйста, у Михаила Алексеевича, только наедине, -- получил ли он письма мои от 8 и 25 марта.1 Он писал ко мне, вчера только я получил его письмо,2 но об этом ничего не упоминает.
Пишите же ко мне скорее и -- ради Христа -- исполните мою просьбу.
Н. Добролюбов.
1* Предположение Николая Александровича, что Фавста Васильевна может опасаться навлечь на себя неудовольствие Александра Ивановича, если будет заботиться о его детях, было, без сомнения, совершенно напрасно.
2* То есть добрых намерениях.
46. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ
6 апреля 1854. Петербург
6 апр. 1854 г., СПб.
Это письмо, мой бесценный папаша, Вы получите, верно, уже в светлый праздник. Грустно, когда подумаю, что в первый раз встретите Вы его с горьким воспоминанием, а не с тихой, невозмутимой семейной радостью. Любимая супруга -- невозвратно потеряна, родной сын -- в стороне далекой... Но как ни хорошо чувствую я всю силу Вашей грусти, я умоляю Вас успокоиться. Вспомните -- ведь Вы и прежде не бывали вместе с семейством в эти светлые дни... Мы -- бывало -- разговлялись часто одни, обедали одни с мамашей... Вы же трудились для нас, Вы жертвовали удовольствием любящего сердца отца и супруга общей, существенной пользе. Но -- тогда Вы целый день питались надеждою, что Вас ждет милая подруга и дети, что к вечеру она встретит, обоймет, утешит, успокоит Вас, и Вы с радостью спешили к ней и к детям. Теперь этого нет. Но ведь Вы знаете, Вы верите, что наша милая мамаша не оставила нас духом, что она смотрит на нас, невидимо летает над Вами, папаша, и теперь, успокоивая Вас, вливая утешение и бодрость, подкрепляя в трудах. Вы ее не видите теперь, но Вы увидите ее, мы увидим ее, и после прожитого нами дня (дай бог, чтобы он был для Вас, наш милый, бесценный папаша, и для нас также, дай бог, чтоб он был долог, долог, как желала того сама мамаша, которая теперь, верно, молится об этом пред господним престолом), и после этого долгого, может быть, бурного дня все мы дойдем до тихого вечера, за которым настанет радостное утро -- ив светлом, невещественном блеске, в неземной красоте, в славе нетленной предстанет нам образ нежно любимой нашей мамаши... И, сбросив земные, житейские думы, заботы и горести, сольемся мы с ее душою в чудной гармонии, едиными устами прославляя всевышнего... О, как высоки, как недосягаемо высоки обетования святой веры нашей... Будем молиться о нашей матери, будем молиться о нас самих, да сподобит нас бог блаженного общения с нею. Но еще и здесь господь посылает нам утешение, как Вы сами писали мне, мой добрый папаша. Позвольте же мне напомнить Вам Ваши слова и обещать Вам утешение в детях... Теперь еще много забот требуем мы все от Вас же, папаша, много беспокойств причиняем мы Вам, но господь поможет нам вознаградить впоследствии своею любовью все Ваши попечения...
Надейтесь же, мой несравненный папаша, и удержите грусть свою в светлый день пасхи Христовой... Христос воскрес, и нечего нам плакать о мертвых... Позвольте же мне, наконец, поздравить Вас с наступающим праздником, позвольте пожелать Вам не только утишения грусти, но -- пожелать радости в эти светлые дни, в которые так радостно бьется сердце христианина, славящего умом и чувством восстание Христа-спасителя... Я еще не приветствую Вас вожделенным "Христос воскресе", потому что ныне только вечер вторника, день скорби, -- но скоро надеюсь снова писать к Вам и издалека с Вами похристосоваться. Поверьте, мой папаша, что нет ни одного часа, в который бы я не думал о Вас, в который бы не был с Вами -- мыслию и сердцем. Любовь, любовь к Вам одушевляет меня во всем, подкрепляет, утешает меня...
Пишите ко мне хоть понемножку, мой любимый, свято любимый папаша! Пишите о себе -- здоровы ли Вы, успокоиваетесь ли... Всем, что только есть святого, умоляю Вас -- берегите, папашенька, Ваше здоровье, Ваше спокойствие. Оставьте без внимания, пожалуй, всех нас, но заботьтесь о себе, живите для себя: Ваше спокойствие, Ваше счастие -- есть наше спокойствие и счастие... Мы без Вас существовать не можем: я -- нравственно, остальные братья и сестры -- даже материально. Хоть ради этого успокойтесь, папашенька; скажите только, что нужно для Вашего спокойствия: я уверен, что все дети Ваши безусловно и охотно исполнят, как святыню, Вашу волю...
Ваш сын Н. Добролюбов.
47. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ, М. Ф. ДОБРОЛЮБОВОЙ, А. А., А. А., Е. А. и Ю. А. ДОБРОЛЮБОВЫМ
11 апреля 1854. Петербург
11 апр.
Христос воскресе! мой милый, дорогой папашенька! Христос воскресе, добрая бабенька наша! Христос воскресе, милые сестры, милые братья!.. О, как жаль, что нет еще одного сердца, которому я от всей искренности души, с горячей, святой любовью мог бы сказать: "Христос воскресе!" Но не будем отравлять светлой радости всего православного мира бесплодным сетованием о невозвратно утраченном... Сердце ее с нами, и нам нужно только молиться о ней... 16-го числа, в пятницу, будет сороковой день со времени смерти мамаши: помянем ее, поплачем, но неужели не будем ей сочувствовать в ее чистой, небесной радости? Я уверен, что она теперь радуется, прославляя на небесах воскресшего господа. Будем же и мы радоваться, не оскорбляя ее памяти...
7-го числа, в среду, я получил, папаша, письмо Ваше от 3 апреля и еще получил другое письмо -- от Михаила Алексеевича.1 Я был очень рад, что Вы живы, здоровы и успокоиваетесь, но жалел, что так долго не доходят к Вам мои письма... Я писал к Вам в тот же вечер (25 марта), когда получил Ваше известие, но голова моя была в таком огне, что я не мог продолжать и кончил уже поутру, 26-го числа.2 Но, по особенному случаю, оно не отошло в этот день: директор задержал долго рассыльного, который ходит с письмами, и письмо не поспело в этот день на станцию железной дороги. На другой день почта нижегородская не отправляется, и таким образом письмо было задержано. Я еще посылал Вам письма от 2 и 6 апреля.3 Вчера в семь часов вечера я получил еще письмо Ваше4 и при нем коробочку с десятью рублями серебром. Я было лег после чая спать, чтобы вставать к заутрене, вдруг швейцар отыскал меня в спальне и сказал, что меня спрашивает кто-то, приехавший из Нижнего. Я оделся, пошел и увидел человека1* H. H. Сущева;5 он передал мне письмо и деньги; я спросил, не приказывал ли барин еще чего-нибудь, не дал ли адреса, где он остановился, но оказалось, что ничего больше не было приказано, как только отдать посылку. Я спросил, однако, <где> остановились Сущевы; только едва ли найду их... Да и бог с ними: они меня не знают совершенно; я их только видал несколько раз... Очень утешает меня -- главное -- Ваша заботливость обо мне, мой добрый, дорогой папаша. Право, Вы слишком балуете меня. Я ничем еще не доказал Вам, что так много заслуживаю Вашей любви. Я только могу отвечать на любовь любовью, да и ту не умею выразить Вам как следует...
Сегодня, после заутрени и обедни, мы разговлялись у себя -- сыром, куличом, яйцами, ветчиною. Потом немного соснули; в девять часов опять завтракали, то есть пили кофе с куличом. Все вообще довольно хорошо было... Я вспомнил, как мы, бывало, дома разговлялись, подумал о том, как Вы ныне встретили праздник, как разговлялись мои милые сестры и братья. Напишите мне об этом, пожалуйста, или прикажите написать Анночке или Ниночке...
У нас множество новостей: за обедней, то есть после обедни, читан был ныне манифест, объявляющий о войне с Англией и Францией. Ныне же, христосуясь с директором, мы узнали, что А. С. Норов утвержден министром. Директору нашему прибавили еще звездочку: он получил св. Владимира 2-й степени... На днях у нас произошло необыкновенное рвение на службу отечеству.7 Объявили было подписку в пользу раненых воинов, но так как у нас все народ голый, то подписка не состоялась, и студенты изъявили желание жертвовать собою и просили позволение учиться военному артикулу; директор довел об этом до сведения министра; министр хотел доложить государю... В самом деле, война принимает, кажется, размеры очень обширные. Скоро, говорят, с 15 апреля, Петербург будет уже объявлен в осадном положении. Около Кронштадта ходят английские фрегаты по временам, для рекогносцировки; император беспрестанно ездит в Кронштадт, в Петербурге на крайних пунктах строят батареи. Что-то будет...
Хотелось бы мне отправить это письмо ныне же; не знаю только, успеет ли оно дойти до станции железной дороги к сроку, то есть к одиннадцати часам. Впрочем, поспешу опустить его в ящик: может быть, и отправится. Скоро надеюсь писать Вам много, много... Да подкрепит Вас господь в трудном подвиге. Я вчера не мог удержаться от слез, слушая "Не рыдай мене, мати"... Но ныне я спокойнее... Прощайте, милый, добрый папаша, берегите свое драгоценное здоровье и спокойствие для семьи Вашей, в Вас видящей единственное утешение и опору.
Ваш сын Н. Добролюбов.
Позвольте мне поздравить с светлым Христовым торжеством и Вас, моя добрая бабенька, заменяющая теперь мать для сестер и братьев моих. Я радуюсь, что все-таки не чужой, а родной глаз смотрит за ними. Я верю в доброе сердце Ваше, которое, верно, позабыло теперь все, что и бывало иногда неприятного между Вами и моей матерью... Я пишу Вам смело и открыто об этом, потому что могила все должна примирить и бедные дети не виноваты ни в чем... Ваша любовь, вместе с отеческой любовью и попечениями папаши, загладит для них несправедливость судьбы, лишившей их матери. Бедные братья мои, я думаю, еще не понимают всей силы своей потери: Володя, верно, все хочет ехать в Петербург отыскивать мамашу, Ваня, может быть, и не знает, чего он лишился. Да и кто из них, кроме старших сестер, понимает, что такое смерть? Горько их положение; на Вас лежит священный долг подкрепить, утешить их, заменить им собою любящую и нежно любимую мать. И я уверен, что Вы не откажетесь от этого, не оставите их без внимания... Сердце мое в этом уверяет меня.
Любящий Вас внук Ваш Н. Добролюбов.
Теперь обращаюсь к вам, милые мои сестры; желаю вам встретить и провести светлый Христов праздник сколько возможно весело. Бывало, милая мамашенька так хорошо умела все устроить для нас, теперь этого нет. Что же делать? Не плачьте напрасно, от этого лучше не будет, а учитесь из этого, берите себе пример для будущего... Теперь только поняли вы, как много значит мать для детей, а прежде вы на это не хотели обращать внимания. Будьте же теперь умнее, осмотрительнее, любите, утешайте, покойте доброго, оставшегося нам папашу, единственную нашу опору и утешение, старайтесь, чтобы папаша всегда был вами доволен. Жизнь еще велика перед нами; мы еще можем много видеть и счастья и горестей, и все будет зависеть от того, как сами будете вести себя... Я, впрочем, уверен, что вы все помните наставления мамаши нашей и, под надзором доброго папаши и нашей бабеньки, оправдаете родительские попечения... Вы ко мне пишите, мои милые, больше пишите, и не только Ниночка, а и Анночка, Катенька также должны писать иногда... Ведь должны же вы приучаться к этому: ради бога, не чуждайтесь меня, вашего брата.
Н. Добролюбов.
1* То есть слугу.
48. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ
15 апреля 1854. Петербург
15 апр.
Христос воскресе!
Милая моя тетенька! Любезный мой друг, Мишель! Благодарю Вас, мои родные, за Ваше доброе участие в нашем семействе, в моем горе... И еще раз прошу и умоляю Вас, тетенька, защитить бедных сирот от наемного глаза, от непрошеной заботливости чужих, от неосмотрительных распоряжений родных... Заступитесь за них, научите их, говорите за них моему папаше -- ведь я уверен, что он любит своих детей... Напишите мне еще раз: Ваше письмо1 так меня обрадовало; Ваша рука напомнила мне руку матери, которой я не увижу уже никогда, никогда!.. Боже мой! Как жаль, что я не принял ее последнего благословения, что ее последняя мысль была не обо мне, что я не получил от нее никакого наказа, никакого поручения... Видно, слишком велики были ее страдания, что она не хотела даже узнать обо мне, когда было получено письмо мое... Скажите, по-прежнему ли мамаша тревожилась обо мне, не это ли имело влияние на ее расстройство, или она в последнее время уже была спокойнее? В каком положении теперь мои сестры?.. Хозяйство, я думаю, плохо идет? Теперь все будет обходиться втридорога и будет хуже... Тетенька! Сделайте нам благодеяние!..
Н. Добролюбов.
Обращаюсь теперь к тебе, мой друг, с намерением отвечать на твои упреки. Ты бранишь меня за холодность и за романичность в письмах: два упрека, совершенно противоположные. Что я холоден ко всему, ты это знал хорошо. Следовательно, ты не мог от меня требовать большой чувствительности и пылкости, когда ничто не возбуждало ее. Но теперь другое дело... Я раскрою тебе все. Не притворство, не желание выставить напоказ свои чувства водит мною: я удивляюсь, как ты мог это подумать... Я эгоист, я холоден, нечувствителен, но все же я человек, а не скот; а во всяком человеке есть сердце, есть сердечные чувства. Есть характеры, которые горят любовью ко всему человечеству: это пылкие, чувствительные характеры, для которых не слишком чувствительна, однако, потеря одного любимого предмета, потому что у них еще много, много осталось в мире, что им нужно любить, и пустой уголок в их сердце тотчас замещается... Но человек, который ко всему холоден, ни к чему не привязан в мире, должен же на что-нибудь обратить запас любви, находящийся неизбежно в его сердце. И эти люди не расточают своих чувств зря всякому встречному: они обращают его1* на существо, которое уже слишком много имеет прав на их привязанность. В этом существе заключается для них весь мир, и с потерею его мир делается для них пустым, мрачным и постылым, потому что не остается уже ничего, чем бы могли они заменить любимый предмет, на что могли бы обратить любовь свою... Из таких людей и я. Был для меня один предмет, к которому я не был холоден, который любил со всей пылкостью и горячностью молодого сердца, в котором сосредоточил я всю любовь, которая была только в моей душе: этот предмет любви была мать моя. Поймешь ли ты теперь, как много, как необъятно много потерял я в ней! Теперь все в мире мне чужое, все я могу подозревать, ни к кому не обращусь я с полной, детской доверчивостью, ко всякому я желал бы проникнуть в сердце и узнать сокрытые его мысли. Поверишь ли, я часто желал знать, что думает обо мне, какие намерения касательно меня имеет отец мой, какие чувства он питает ко мне; но о матери никогда мне не приходило этого в голову: я знал, что душа ее раскрыта передо мной, что в ней я найду только беспредельную любовь, заботливость и полное желание счастливой будущности... Теперь уже никто не взглянет на меня таким взглядом, полным беспредельной любви и счастья, никто не обоймет меня с такой простодушной лаской, никто не поймет моих внутренних мелких волнений, печалей и радостей... Душа моя должна быть закрыта для всех, да и сам я не смогу с сердечным участьем внимать рассказам других об их внутренней жизни. Все исчезло для меня вместе с обожаемой матерью... Отчий дом не манит меня к себе, семья меньше интересует меня, воспоминания детства только растравляют сердечную рану, будущность представляется мне теперь в каком-то жалком, безотрадном виде; я, как лермонтовский демон, представляю себе,2
...Какое должно быть мученье --
Всю жизнь, весь век без разделенья
И наслаждаться и страдать...3
Знаешь ли, что во всю мою жизнь, сколько я себя помню, я жил, учился, работал, мечтал -- всегда с думою о счастии матери... Всегда она была на первом плане; при всяком успехе, при всяком счастливом обороте дела я думал только о том, как это обрадует маменьку... Мне кажется, что, будь она счастлива, -- я бы тоже был счастлив ее счастьем, несмотря на всякого рода неприятности собственные... Я бы скрыл их от нее -- как доселе скрывал многое, о чем расскажу тебе при свиданье, -- и наслаждался бы с нею вдвоем... И вдруг всего этого лишиться, так рано, так нежданно, так жестоко!.. По крайней мере молитесь о ней, чтобы хоть в небесах она была блаженна, молитесь жарко и часто... Я редко могу молиться, я слишком ожесточен...
Ты скажешь опять, может быть, что я рассуждаю, а не чувствую. Но в том-то и беда моя, что я рассуждаю. Если, бы я мог, как другие, разразиться слезами и рыданиями, воплями и жалобами, то, разумеется, тоска моя облегчилась бы и скоро прошла. Но я не знаю этих порывов сильных чувствований, я всегда рассуждаю, всегда владею собой, и потому-то мое положение так безотрадно, так горько. Рассудок представляет мне всю великость моей утраты, не позволяет мне забыться ни на минуту; я вижу страшное горе во всей его истине, и между тем слезы душат меня, но не льются из глаз. За этим письмом едва ли не в первый раз я плакал. И мне стало легче после этих слез, легче после моих признаний. Не отвергай же их, не бросай на них тени сомнения, ответь мне по-дружески. А то -- ужасное положение! -- опять, как демон, остаюсь я --
С своей холодностью надменной,
Один, один во всей вселенной,
Без упованья и любви!..4
Пожалей меня, подумай обо мне...
Н. Д.
1* Описка, вместо "их".
49. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ
20 апреля 1854. Петербург
20 апр. 1854 г.
Испуганное страшною потерею сердце боится и трепещет при малейшей неизвестности и беспокойстве. Во всем видит оно грозный призрак нового бедствия. Всю святую неделю ждал я письма от Вас, мой милый, неоцененный, горячо-горячо любимый папашенька. С наступлением нынешней недели беспокойство мое страшно усилилось. Не могу придумать, отчего Вы не пишете ко мне... Я посылал к Вам письма 2-го, 6-го, 11 апреля. Не знаю, получили ли Вы их. Я писал к Вам о некоторых своих успехах, о радостных новостях русских, но, признаюсь, все это не веселит меня. Что все земные радости, что все счастье наше, если не с кем разделить его, некого порадовать своею радостью! Теперь, после горькой утраты нашей милой, нашей родимой, больше нет для меня радости, как Ваше счастье, Ваше спокойствие и радость, добрый, любимый папаша мой!.. Не мне утешать Вас бесплодными рассуждениями, не мне говорить Вам о терпении и покорности промыслу... Я слишком слаб для этого, я слишком сильно чувствую наше общее горе. Но, папаша, если возможна радость на земле после столь тяжкого горя, я обещаю Вам радость в детях Ваших, которые теперь принадлежат Вам нераздельно и единственно, всею душою, всей любовью и мыслью... Любите нас, и счастье снова посетит нашу смиренную, опустелую обитель... Горько буду плакать я через полтора или два месяца, приехавши домой, -- но надеюсь найти отраду в Вашей отеческой любви... Но до тех пор мне хочется знать подробности последних дней мамаши... Впрочем, зачем это... Ваше сердце разорвется от страшного воспоминания. Нет, не пишите мне этого, а скажите только, как Вы устроились ныне, как встретили праздник, все ли так хорошо, как бывало прежде?.. Господи! Дай мне забвение прошлых печалей и радостей! Дай позабыть незабвенное, дай хоть на час успокоиться!.. Вдали от родного, приветного слова, без Ваших отрадных писем, я невольно поддаюсь мучительному обаянию тоски. Страшная потеря растет, растет предо мною и принимает все более и более гигантские размеры. За* что я ни возьмусь, ничто не занимает и не развлекает меня. Достаточно одной черты, одного незначительного слова, одного легкого намека, чтобы перенести меня в прежнее, невозвратно минувшее счастливое прошедшее, представить тоскливому воображению кроткий образ бедной матери... О, папаша! Простите, простите меня, что я так безжалостно раздираю Вашу душу... Я сам не понимаю, что со мной делается...
16 апреля я был у обедни в здешней Благовещенской церкви. Жарко молился я о душе милой мамаши нашей, и пение пасхи господней как-то отрадно было для меня. Только это не всегда так на меня действует. Двенадцать раз в день, утром и вечером, пред обедом и ужином, слышу я: "Христос воскресе из мертвых", -- но часто эта святая песнь кажется мне горькой, жестокой насмешкой над моим положением... И при этом я страшусь за Вас, папашечка!.. Здоровы ли Вы, спокойны ли, утешают ли Вас дети Ваши? Каковы оказываются наши родные? Хорошо ли обходится с детьми и с хозяйством наша нянюшка?.. Верно, многое Вас расстраивает. Что делать, мой милый, великодушный папаша... Нужно ждать и надеяться, что все это устроится со временем. Вдруг всего нельзя же сделать... Ниночка не заменит мамашу с первого раза, даже и в хозяйстве. Но, верно, она попривыкнет и будет распоряжаться лучше.
Вокруг меня все такие веселые лица. Некоторые ездили на святую домой, например в Тверь, Москву... Все радуются весне, хорошей погоде, скорому окончанию лекций, успехам русского оружия. И я на минуту позабываюсь иногда в общей радости. Нынешний день весь Петербург взволнован известием о блистательной победе, одержанной Нахимовым над английским флотом близ Одессы. Разбито, говорят, 18 (по другим 13) кораблей. Нахимов, по слухам, возведен в графское достоинство.1 Еще осыпан царскими милостями недавний прапорщик Щеголев,2 только что вышедший из корпуса. Ему пожалован годовой оклад жалованья, Георгий, чин штабс-капитана... Таковы здешние слухи. Завтра или послезавтра узнаем все обстоятельно и наверное... Говорили еще, будто Силистрия3 взята нашими, но это как-то прошло мимо ушей... В общих огромных событиях отечества как-то невольно поддаешься патриотическому чувству и откликаешься на общую радость. Но свое горе все-таки близко к сердцу и тяжелым камнем давит его. Вы это знаете, мой добрый папаша, и я напрасно тревожу Вас; но, право, я сам не знаю, что так мучит меня, именно потому, что нет писем ни от Вас, ни от других родных и знакомых. Порой находит на меня какое-то забытье: я наяву дремлю, и мне все представляется в каких-то туманных, неявственных образах; тогда я спрашиваю себя, не есть ли все это тяжкий сон, не мечта ли разгоряченного воображения... Но все мысли так ясны, воспоминания имеют такую обстоятельность, подробность и светлость, какой не бывает в сновидениях... Горькая действительность предстает во всей ужасной своей истине.
А между тем с 1 мая начнутся экзамены... Нужна вся энергия, вся сосредоточенность мыслей и памяти. Едва ли я могу сдать экзамены совершенно удачно. Помолитесь обо мне, папашенька: Вы так добры и чисты, что господь услышит молитву Вашу. Вчера, впрочем, отвечал я двум профессорам на репетициях: ничего, обошлось как следует. Ныне профессор1* разбирал в классе мое сочинение, о котором спрашивала меня еще моя милая, обожаемая мамаша;2* разбор свой он заключил тем, что мой труд отлично хороший во всех отношениях, образцовый труд... О, как бы порадовалась мамашенька, если бы могла узнать это при своей жизни!.. Порадуйтесь же Вы за нее, мой нежно любимый папаша!..
Что же не пишете ко мне вы, милые сестрицы мои? Ведь я вас просил об этом и сам писал к вам. Вы бы много могли успокоить меня, написавши просто, что все наши здоровы, что папашенька спокоен, что вы его утешаете своею любовью, послушанием, добротою, что вы молитесь за мамашу... Молитесь, мои милые, молитесь крепко, часто и горячо... Бог услышит ваши молитвы -- вы ведь хотите, чтобы мамашенька наша была в светлом божием раю, с ангелами и праведниками. Она, верно, удостоилась райского жилища и, верно, молит милосердого господа за всех нас, бедных детей ее, и особенно за нашего доброго папашу, который так сильно, так много любит нас. Берегите, мои милые, его здоровье и спокойствие, утешайте и радуйте его... Слушайтесь доброй нашей бабеньки.
Н. Добролюбов.
1* Русской словесности Лебедев.
2* Сличение перевода г. Шершеневича с подлинником "Энеиды".
50. М. А. КОСТРОВУ
22 апреля 1854. Петербург
22 апр. 1854 г.
Вчера поутру отправил я жалобное письмо к папаше, а вечером получил вдруг три письма: от 10-го и 17-го чисел от папаши1 и 14-го числа -- Ваше письмо, Михаил Алексеевич.2 Из них узнал я, что наши живые все здоровы, что понемногу успокоиваются, и это должно было послужить мне утешением. Кроме того, увидел я, что в наших краях все пошло обыкновенным порядком, что хмель и молодость вступают в свои права, что там могут видеться такие странные сны около Черного пруда,3 -- и мне стало совестно моей неутешной грусти. Я подумал, что этим только расстраиваю папашу и родных, и теперь спешу уведомить Вас о получении мною писем, чтобы Вы передали это и папаше. К нему я буду писать уже на той неделе. Дела ужасно много: 3 мая экзамен при митрополите, министре и проч. Экзамен первый будет по закону божию. Пыие я хлопочу тоже очень много: нынешний день Срезневский поручил мне и еще двоим составить к субботе программу, то есть краткое обозрение всего, что прочитано в год по славянской филологии. Дела тут тоже будет довольно. Эти усиленные занятия будут для меня даже полезны в отношении к моей грусти. Право, я не вижу силы в Ваших доводах, что мамаша умерла уже давно и что я довольно погоревал. Для Вас это так. Но я ведь не видал, как она умирала. Она умирает для меня каждый час, как только я о ней вспомню и подумаю. О спокойствии мне думать нечего до тех пор, пока я не буду дома, не наплачусь на могиле моей родимой.
В последнем письме я писал папаше о новостях военных: оказывается, что это очень сомнительно. По крайней мере до сих пор ничто не подтверждает этих известий. Говорили, что их хранят до завтра, чтобы обрадовать народ в тезоименитство императрицы; впрочем, и в этом заверять нельзя.
А по институту у нас есть новости, и несомненные. Институт будет называться не Главным, а Императорским. Инспектор переименовывается в помощника директора, старший надзиратель -- в инспектора; срок службы за воспитание будет, вместо восьми, только шесть лет. Выпускать будут два разряда -- кандидатов и действительных студентов. Все вообще устройство более и более приближается к университетскому. Впрочем, высочайшего утверждения на этот проект еще не последовало...4
Щеглов, мой товарищ, не родной брат Петра Фил., а двоюродный.5 Его зовут Дмитрий Федорыч. Петр Фил. теперь в Петрозаводске, читает словесность.
Пожалуйста, уведомьте меня, получили ли Вы все письма мои. От каких именно чисел получили Вы письма от меня в последнее время...
Если увидите, спросите также г. Лаврского, получил ли он письмо мое от 18 февраля и почему на него не отвечал, если получил.
Простите, до свидания. Мне очень некогда. Надеюсь, что увижусь с Вами около половины июня. Во время экзаменов писать мне будет некогда... Но Ваших писем я всегда буду ждать с удовольствием. Скажите Ниночке, что я очень, очень благодарен за ее письмо.6 Пусть пишет еще ко мне...
51. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ
3 мая 1854. Петербург
3 мая 1854 г. Вечер
22 апреля писал я к Михаилу Алексеевичу, уведомляя его о наших занятиях. С тех пор я получил от Вас, папаша, два письма, от 24 и 28 апреля.1 Они очень много облегчили меня, особенно последнее. Я покорился воле господней и подумал, что столько же должен заботиться о Вашем спокойствии, сколько почитать память милой матери. Вы простите меня за мою грусть: она неизбежна... Впрочем, в наставшей теперь кипучей деятельности я могу найти развлечение и позабыть о том, что так много тяготит мою душу.
Ныне у нас был экзамен по богословию. Меня спросили первым, при преосвященном Макарии.2 Он остался очень доволен. После того, часов в двенадцать, он уехал. Во втором часу приехал Норов. Вообще экзамен шел хорошо...3 Таким образом, Вы видите, что грусть моя не помешала делу. Надеюсь того же и в будущем. В четверток у нас экзамен по русской истории у Устрялова; в среду по психологии. Опять нужно готовиться. Поэтому после этого коротенького письма я не буду опять писать к Вам дней десять, чтобы опять уведомить Вас о результате испытаний.
Недавно еще сочинение мое удостоилось особенной чести. Профессор, читавший его, С. И. Лебедев, представил его вместе с двумя другими, как отличное, директору. Через несколько дней директор два другие сочинения отдал студентам, а мне объявил, что мое сочинение взял у него ректор университета П. А. Плетнев, который сам занимается тоже разбором перевода "Энеиды" Шершеневича. Доселе этого сочинения я еще не получил, может быть, и не получу.
Если это может сколько-нибудь занять и порадовать Вас, мой дорогой бесценный папаша, то и я считаю себя счастливым Вашею радостию. Более всего в настоящем положении утешает меня Ваша твердость и спокойствие, папашенька... Я и сам бы желал быть спокойным, но я не могу еще достигнуть этого... Я не муж, искушенный жизненным опытом; я еще слишком молод, и первое страшное несчастие, постигшее меня от начала жизни моей, должно было сильно на меня подействовать... Впрочем, я покоряюсь промыслу, как уже сказал Вам.
Насчет моего отъезда я не знаю, что сказать Вам. Предоставляю все решить Вам самим. Разумеется, я не могу не хотеть увидеть родные места, пожить несколько времени под родной кровлей с родными, с милыми сестрами и братьями, не могу не хотеть увидеть Вас, мой милый папашенька, единственное утешение и любовь моя!.. Но -- я боюсь навести на Вас тоску неизбежным плачем, с которым встречу я могилу матери. Притом не знаю, удобна ли будет поездка. Пароход1* "Самолет" объявляет, что будет ходить только до Рыбинска. О ценах я еще не справлялся. Не знаю, можно ли будет найти пароход из Рыбинска... Дилижанса в Москве, говорят, в конце июня я тоже могу не скоро дождаться. Впрочем, я постараюсь узнать все это пообстоятельнее. Постарайтесь и Вы, если можно.
Милым сестрам и братьям желаю всего доброго, здоровья и счастья. Советую им, как и прежде, быть более откровенными с папашей, слушать няню, но не доверяться ей слепо. Чужая душа -- потемки.
Н. Добролюбов.
P. S. Добрый мой товарищ, Дмитрий Федорович Щеглов, просит меня передать Вам, папаша, его глубокое почтение и благодарность за Ваше внимание к нему.4 Он продолжает утешать меня.
1* То есть общество пароходства.
52. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ
12 мая 1854. Петербург
12 мая 54 г.
Письма Ваши, мой милый папашенька, от 2 и 8 мая я получил,1 равно как и письмо Михаила Алексеевича...2 Много благодарю Вас за все заботы Ваши. Посланные Вами деньги получил я накануне своих именин. Вы много меня балуете, папаша. Когда есть деньги, находятся и новые нужды, и если я поеду домой, опять придется значительно беспокоить Вас. Касательно отъезда я все еще ничего определенного не знаю. К сожалению, срок нашего отпуска оттянулся: хотели отпустить в июне, а теперь, по новому расписанию, 14-го числа только еще кончатся экзамены...
Экзамены мои идут благополучно. Горе мое не повредило мне в этом отношении. Я подумал, что еще не все совершенно потерял в жизни, что если я не успел или не умел (потому что и прежде можно было) утешить и порадовать собою милую мою мамашу, то по крайней мере я должен утешать папашеньку, который, верно, не меньше мамаши любит меня, хоть и меньше говорил об этом. Поэтому я крепко принялся за дело. Вы знаете, что я оказываюсь необыкновенно способным и крепким именно в крайних обстоятельствах. Они-то способны пробудить во мне энергию, поднять меня из постоянной холодной апатии, к которой я как-то расположен по природе. А с энергией чего не сделаешь. Я не занимался1* в продолжение года: кажется, об этом я уже уведомлял Вас. Ныне я взялся и в два-три дня обработываю целую науку.2* Разумеется, я отвечаю не блестящим образом; сам я сознаю, что мог бы ответить несравненно лучше, но другим, вероятно, этого не кажется... Из богословия (3 мая), русской истории (6 мая), психологии (12 мая) я получил по 5: высший балл... Больше этого, хоть лоб разбей, не получишь... Чего же мне больше желать?.. И удивительно, что на людей, которые целый год долбили и наконец выдолбили и получили 5, -- на этих людей товарищи смотрят не совсем хорошо, завидуют, а мне --никто. Как будто это так и должно быть и иначе быть не может.
14-го числа, в пятницу, у нас еще будет экзамен по греческому языку, 19-го по русской словесности, 22-го по политической экономии; после этого экзамена я опять буду писать к Вам, а до тех пор должен готовиться. Оттого-то и ныне я пишу к Вам так немного, хоть много бы было о чем писать.
Как ни мало у меня времени, но не могу я не спросить Вас, папаша, о том, как идет надзор за моими сестрами и братьями? Няньке, во всяком случае, я думаю, нельзя много доверять. Лучшее средство, о котором я давно уже писал сестрам, -- совершенная откровенность с Вами, папаша. Ваш отеческий взгляд тотчас поймет настоящее положение дела... Иначе бедным сиротам нет спасения. Так молоды, так неопытны, они поддадутся и влиянию няньки, будут обмануты и кухаркой и даже не приметят этого...
Скажите мне, пожалуйста, папашенька, кто из родных принимает более участия в нашем семействе? Мне хотелось бы знать это. Кажется, тетенька Варвара Васильевна приголубила детей... Очень, очень много благодарю ее. Прошу Вас передать ей и дяденьке Луке Ивановичу, что я очень помню и люблю их. Всем нашим родным свидетельствую мое почтение.
Пожалуйста, папашенька, решите за меня и распорядитесь насчет моего приезда на каникулы. Я ничего этого не знаю. Еще прошу у Вас совета в одном экономическом деле. В Нижнем, вероятно, понадобится мне для нескольких визитов быть в мундире. Но казенный мундир с позументами вместо шитья на воротнике не совсем приличен. Чтобы пришить к нему новый воротник, нужно заплатить целковых 8--10. Почти столько я могу отделить из тех денег, которые Вы мне присылали. Советуете ли сделать это?.. Это, разумеется, только в случае, если я поеду домой.
Н. Добролюбов.
P. S. Недавно я получил еще письмо от В. В. Лаврского и от Н. А. Рачинского.3 Очень благодарен за них, но отвечать едва ли буду. Новый прием в институте будет в этом году непременно.
1* Не занимался предметами школьной программы.
2* То есть весь годичный курс предмета школьной программы; "в два-три дня", то есть в дни, отделяющие экзамен по одному предмету школьной программы от экзамена по другому.
53. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ
24 мая 1854. Петербург
24 мая. Вечер
Вчера, мой милый папашенька, получил я записочку Ниночки и при ней письмецо Михаила Алексеевича.1 Из него узнал я, что Вы здоровы и очень заняты в настоящее время, и пожелал Вам счастливо и легко кончить труды свои. Узнал я также, что у нас был 18-го числа оранский образ пресвятыя владычицы, пред которым, верно, помолились Вы о душе нашей милой, незабвенной мамаши; не забыли, верно, помолиться и о тоскующем на чужбине сыне Вашем. Не понимаю сам, что со мною делается: чем лучше идет все, лично до меня касающееся по институту, тем сильнее грущу я о потере мамаши. Вот еще кончились три экзамена, о которых я писал Вам, из тех самых предметов и в те самые сроки. Из всех предметов получил я по 5. По-гречески пришлось мне отвечать в присутствии министра. Он слушал меня, спрашивал и в заключение сказал: "Очень хорошо, очень хорошо, Добролюбов". По русской словесности, разумеется, я и не боялся ничего, потому что постоянные мои занятия с самых ранних лет и постоянная любовь к этой науке ручались мне за успех. Достаточно приготовленный разнообразным чтением всякого рода книг и думая себя посвятить русской словесности и в школе, и на службе, и в обществе, я потому с легкостью и с любовью мог заниматься этим предметом и здесь. Политическая экономия тоже сошла с рук хорошо, и хотя я не вдруг отвечал на возражение профессора касательно отношения между железными дорогами и каналами, но самый ответ был хорош, и по окончании экзамена инспектор, читая баллы, сказал, что мне стоит 5. Теперь еще предстоит трудный экзамен по славянской филологии у Срезневского, 26-го числа; потом по латинскому языку у довольно тяжелого1* профессора Благовещенского, 28-го числа; далее -- по государственному праву, 2 июня. Далее что будет, я напишу Вам. Скажу только, что затем будет уже не страшно, и, во всяком случае, теперь несомненно, что я перейду во второй курс. Соображая свои успехи и то, как легко они мне достались, я более и более убеждаюсь, что избранный мною путь есть верный и безошибочный. Верно, в академии больших и больших трудов стоило бы мне возиться с различными герменевтиками, гомилетиками, литур-гиками, пасториками, канониками, археологиями, патроло-гиями, онтологиями, метафизиками,2 и т. д., и т. д. И никогда бы я не выкарабкался из посредственности самой жалкой, будучи принужден писать каждый месяц по два сочинения о том, можно ли научиться логике из рассматривания природы, об отношении между логикой и психологией и т. п. в том же роде, невыносимо тяжелом, отвлеченном, скучном, нисколько не приложимом к жизни. Теперь уже я не словами, а делом надеюсь оправдаться перед Вами в своем несколько произвольном поступке. Говорю -- несколько, потому что знаю, что Вы никогда не имели предубеждения против светских заведений, и единственно материальные средства были причиною того, что я не отправился в Казанский университет. Одно только страшно терзает меня по временам -- это мысль, что мое своевольное поступление в институт и сопровождавшие его обстоятельства имели, может быть, слишком гибельное влияние на расстроенное и без того здоровье моей мамаши, особенно в тогдашнем ее положении, и приблизили ее ко гробу. Как я ни гоню от себя эту мысль, но она довольно часто приходит мне в голову и шепчет мне, что я невольный убийца своей матери... Тяжко, неизъяснимо тяжко становится на душе, когда посещает меня эта безотрадная, отчаянная мысль, и тем больше тяготит она меня, что поправить дело уже невозможно... Я не оправдаюсь перед матерью, не представлю ей своих успехов, не скажу, что я имел право так поступить, как поступил, потому что надеялся вознаградить ее за все лишения и горести, которые она потерпела от меня после разлуки со мной... Не успел я ее порадовать, не услышит она отчаянного, безнадежного сыновнего вопля, не увидит горьких слез, не ответит на радостный призыв; и не встретит ее кроткого взора, полного беспредельной любви, светлый, полный гордого сознания своих сил и исполненного долга, взгляд ее сына... И что бы смерти подождать эти три месяца!.. Какого полного, невозмутимого счастья дождались бы тогда и я, и моя мамаша, и все, нас окружающие... Теперь в Вашей любви, в Вашем сердце, папаша, буду искать я моего счастья. Все эти успехи, эти чужие похвалы, сказанные с видом покровительства, на которое не имеют права, или с искусно скрытой завистью, эти знания, питающие ум, а не сердце,-- все это, право, чистый вздор и не может доставить счастья... Хорошо еще, что я имею такого отца, как Вы, мой милый, несравненный папаша!.. О, я очень, очень люблю Вас, и любил, и буду любить всегда; только мне как-то совестно говорить Вам об этом. Мне кажется, что это так естественно, что иначе и не может быть. Скоро жду от Вас письма в ответ на мое от 12-го числа. Вы дважды писали мне о деньгах на проезд. Я полагаю, что на пароходе не дороже обойдется ехать, чем на дилижансе. Если же дороже, то я на нем и не поеду. Следовательно, никак не более 20 руб. сер. станет эта поездка. Разумеется, и это довольно много. Но... впрочем, Вы знаете это.
Желаю Вам быть здоровым и спокойным. Особенно обо мне не беспокойтесь. Ниночка очень одолжила меня своим письмом; жаль, что она пишет так мало и ничего особенного... Заставьте ее еще написать мне что-нибудь побольше, да и Анночку тоже и Катеньку.
Недавно получил я письмо от тетушки Варвары Васильевны.3 Чрезвычайно благодарен за это радушное, милое письмо и через два дня, сдавши экзамен по славянским наречиям, буду писать к ним.2*
Н. Добролюбов.
NB. Я писал Вам, кажется, что А. П. Волков 4 вице-губернатором в Полтаве; я ошибся: он там гражданским губернатором.
1* Требовательного.
2* То есть к ней и к Луке Ивановичу.
54. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ
3 -- 4 июня 1854. Петербург
1854 г. 3 июня, вечером
Давно уже я не писал Вам, мой милый папашенька. Это, разумеется, ничего; но дело в том, что я обещал писать скоро к Варваре Васильевне и Луке Ивановичу, а между тем обещания не сдержал и, может быть, заставил Вас всех беспокоиться обо мне. Но мое долгое молчание было совершенно случайно. Я увиделся с Ал. Ив. Щепотьевым и все думал, что он в своем письме написал и обо мне. Но сегодня узнал, что он еще ничего не писал об этом, и потому спешу сам известить Вас прежде всего о себе и своих успехах. Еще три экзамена сдал я, и сдал очень хорошо. На латинском экзамене как-то удалось мне напомнить директору о моем сочинении, то есть о сравнении с подлинником перевода "Энеиды"; этим поразил я самого профессора латинской словесности, который не подозревал во мне такой удали, потому что мое сочинение читал не он, а профессор русской словесности. Благовещенский же давал эту тему в старшем курсе, но там никто за нее не взялся. По поводу моего сочинения и ответа директор сам -- в первый раз -- похвалил меня и сказал профессору, что я очень хорошо знаю латинский язык. Благовещенский отвечал: "Прекрасно; это ведь и видно..." На экзамене у Срезневского, еще прежде этого, я уже был совершенно в своей тарелке: с любовью и усердием занимался я его лекциями и потому ничего не боялся, несмотря на трудность предмета и взыскательность профессора. Действительно, я отвечал хорошо. Срезневский при этом похвалил меня перед директором за составленную мною программу и за мои прежние труды и усердие; директор сказал, что он очень рад и очень благодарен за это. После того, то есть после уже латинского экзамена, следовал экзамен по государственному праву. Три дня, данные для приготовления по этому предмету, прогулял я с Александром Ивановичем1* и только накануне посмотрел немного.2* Думал, что получу 4 на экзамене. Но случилось иначе. Только я взял билет и потом вышел отвечать, сказал слов двадцать--тридцать, профессор Михайлов дал мне какой-то частный вопрос; я ответил на него основательно и верно... Сказал еще что-то... Другой вопрос -- тоже отвечаю. Меня и слушать не стали: Михайлов говорит инспектору: "Он у меня всегда очень хорошо занимался", -- и дело с концом. А что это значит: хорошо занимался? Я у него всегда слушал и записывал лекции да два раза сряду ответил на репетиции, то есть во второй раз совершенно неожиданно. На всех этих экзаменах я. получил, разумеется, по пяти, как и по всем прочим предметам на прежних экзаменах. Не знаю, писал ли я Вам об этом. А пять ставится за что, это Вы увидите из программы наших экзаменов, которую доставит Вам Ал. Ив. Щепотьев через несколько дней по получении этого письма. Теперь 9-го числа у нас будет экзамен по всеобщей истории; 11-го по истории русского языка; 12-го по французскому, а 14-го по немецкому языку. Тут, разумеется, яне выдержу своих баллов...3* Но что же делать? Не все вдруг... Остается еще три года. Успею все сделать и опять могу обещать Вам, что при помощи божией, по Вашим молитвам и с благословением доброй моей матери (я надеюсь, что она со всем примирилась4* и все благословила на небесах) я буду достоин Вас и оправдаю Ваши надежды обо мне...
Об одном теперь кончил... Начну другое. В прошедший четверг, 27 мая, после обеда сижу я в Публичной библиотеке и вожусь с "Абевегой русских суеверий" Чулкова1 и с "Архивом исторических сведений" Калачева,2 вдруг слышу, знакомый голос кличет меня: "Николай Александрович, Николай Александрович!" Оборачиваюсь и вижу: Александр Иваныч.5* Я обрадовался, как давно не радовался. Тотчас сдал свои книги и вышел с ним на Невский. Прошлись немного и отправились к нему на квартиру. Там я пил чай у него, сидел часа три, говорил, рассказывал, расспрашивал, горевал, утешался, и вообще мне было как-то легко, даже почти весело при нем. От него получил я Вашу маленькую записочку,3 из которой узнал только, что Вы благодаря бога здоровы и что ранее этого послали мне письмо... Я ждал от Вас подробного известия, потому что Ал. Ив. мог все-таки передать мне только внешнюю сторону Вашей жизни, и действительно -- в субботу уже, 29-го, получил я повестку на 25 руб. сер. После этого случились праздники, в которые нельзя было получать писем, и я отложил это до вторника. Между тем в троицу и духов день были мы с Ал. Ив. у обедни в Александро-Невской лавре, помолились и приложились к мощам св. Александра Невского, и сладко мне было молиться ему о Вашем здоровье и спокойствии. Во вторник, то есть 1 июня, получил я Ваше письмо.4 Вы пишете, чтоб я был спокоен... Я чувствую, что так должен я делать; но что делать? Один, между чужими. Поневоле безумные мысли лезут в голову. В последнем моем письме, от 24 мая, я тоже много позволил себе высказать неприятного для Вас и для меня в порыве горячности. Повторяю: что делать? Простите меня. Надеюсь, что в каникулы, среди родного семейства, это пройдет. Насчет воротника к мундиру Вы прекрасно рассудили, папаша, даже не зная наших обстоятельств. Но к Вашим замечаниям я должен прибавить еще то, что мундир нам и не дают на каникулы домой. Я должен отдать его на сохранение гардеробщику института, под расписку. Поэтому, если б я захотел взять его домой, то должен бы сдать гардеробщику другой мундир, выпросив его у товарища, который останется на каникулы в институте... Мое желание было просто ни на чем не основанная прихоть... Теперь денег, Вами присланных, для меня слишком довольно, слишком довольно.
О сестрах моих, то есть о помещении их куда-нибудь в учебное заведение, я думал еще прежде,6 только боялся предложить Вам. Мне кажется, что это прекрасная мысль. Теперь, без матери, Катенька и Юленька не могут получить такого воспитания, как могли бы при ней... Вам, папаша, совершенно некогда, меня нет, взять гувернантку -- это не по средствам для нас, от нянек они не многому научатся, учитель тоже не много сделает, если не будет постоянно кто-нибудь заниматься с ними дома, заставлять их учиться, растолковывать им каждую малость. Можно ли требовать этого от Вас, мой милый папаша, да и сами Вы решитесь ли на это? А женские различные искусства? Где они им научатся?.. Можно полагать, что их образование дома будет весьма недостаточно. А между тем сколько хлопот, забот, беспокойства принесет Вам это!.. Отдавши их в учебное заведение, Вы будете гораздо более спокойны; на Вас не будет лежать тяжелая забота об их воспитании. Разумеется, тяжело Вам будет с ними расстаться, но это, кажется, не такое непреодолимое препятствие. Нужно только заметить, что, поместивши их здесь в заведение, Вам нужно будет найти хоть один или два дома, где бы мои сестры могли быть приняты хорошо, куда бы могли ездить во время праздников. Я думаю, это можно для Вас. Но по своему опыту я знаю, что это необходимо. Не нужны семейства знатные и богатые: тут дело идет не о протекции и комфорте, а о том, чтобы человек, в особенности нежная, молоденькая девочка могла отдохнуть, отрадно успокоиться в непринужденном обществе знакомых от всех формальностей и приличий этой официальной, так сказать, "струночнои" жизни... Им может быть тяжело сначала; но ведь и многие другие, нежнее их, живут и учатся. При определении их Вам нужно будет, я думаю, самим приехать сюда. Все это будет, вероятно, стоить рублей полтораста; но эта единовременная издержка, без сомнения, покроется будущими плодами от воспитания сестер моих. Они будут так умны, что постараются вознаградить Ваши попечения... Последствия... но что же может быть последствием хорошего воспитания?.. Разве Вы думаете, что они будут слишком требовательны, слишком светски, выше наших средств и нашего круга? Но их доброе сердце, их ум, их память о том, как они теперь живут и как живут их братья и сестры, разве не удержит их от слишком многого?6* Притом, зачем предполагать дурное? -- Через пять-шесть лет, когда они выйдут из училища, Ваши долги, папаша, несколько убавятся, я выйду на место, буду получать порядочные доходы, Анночка и Ниночка будут выданы. Тогда будет и побольше средств для детей...7* Для них это будет служить вознаграждением за то, что так мало пользовались они попечениями доброй матери. Касательно Александровского института я могу узнать не более того, что Вы знаете из правил его. А я узнал вот что: девочек, дочерей священника, не старше двенадцати лет, если у них нет матери, можно поместить в Сиротский институт. Этот институт, кажется, лучше Александровского; он состоит под покровительством императрицы... В нем девочка может кончить курс с ученою степенью кандидатки, и тогда она должна служить -- уж право, не знаю -- классного дамою, что ли, или что-нибудь в этом роде. Впрочем, если не хочет, очень легко избавиться от этого, взяв свидетельство врача о слабости здоровья; во всяком случае, она может служить только до выхода замуж, а выйти, разумеется, может когда захочет. Здесь дают образование не только теоретическое, но и собственно женское -- разные рукоделья, искусства и т. п. Все это входит в круг занятий девушек. Содержание вообще прекрасное. Просить о помещении нужно ст. секр. Гофмана.6 В воскресенье один мой товарищ обещался расспросить обо всем подробно Гречулевича, законоучителя тамошнего, весьма уважаемого здесь священника. В понедельник я все узнаю и во вторник напишу Вам подробно.
Я надеюсь еще получить от Вас более одного письма. Впрочем, на всякий случай после 9-го числа писем ко мне уже не посылайте.
Н. Добролюбов.
Вчера позабыл я сказать Вам, что Вы напрасно тревожитесь излишней перепиской. Прочитать Ваше письмо и написать к Вам ответ -- всего полчаса; зато я после этого несколько дней бываю совершенно спокоен и способен ко всякому занятию. Напротив, если я долго не получаю от Вас письма, после того как, по моим расчетам, должно прийти оно, я -- сам не знаю почему -- бываю довольно беспокоен и иногда во время занятий более думаю о Нижегородской губернии,8* нежели о древней Скифии и Сарматии. Не считайте же, пожалуйста, свои письма лишними.
NB. С третьего дня по утрам у нас является что-то вроде снегу, однако ж не снег и не иней.
1% Щепотьевым.
2* Лекции государственного права.
3* То есть пяти баллов, которые получил или получу по всем другим предметам. -- То, что он не получит 5 баллов, относится только к французскому и немецкому языкам.
4* "Со всем примирилась" -- то есть: примирилась с моим самовольным, огорчившим ее поступлением в институт. Он все еще не может отбросить свою пустую мысль, что она была огорчена этим.
5* Щепотьев.
6* От желания требовать слишком многого, от излишней требовательности.
7* То есть для младших детей.
8* То есть о нашем доме.
55. В. В. КОЛОСОВСКОЙ
11, 16 июня 1854. Петербург
11 июня 1854 г.
Несколько недель уже, кажется, собираюсь я отвечать на Ваше письмо, моя милая, добрая тетенька! Давно уже хочется мне поблагодарить Вас и дяденьку Луку Ивановича за Ваше внимание и участие к бедным сироткам -- сестрам моим,1 за Ваше искреннее утешение и родственную любовь к моему несравненному папаше, за Вашу память обо мне... Дела, заботы, свои --ничтожные, но хлопотливые -- занятия не давали мне времени... Но я не хочу не сдержать слова и пишу Вам, пишу вместо того, чтобы писать к папаше... Теперь особенного ничего у нас не случается. Не могу уже я найти неиссякаемого источника для письма в веселом, немножко насмешливом взгляде на жизнь и все окружающее, которым я отличался прежде. Не то занимает меня теперь, и долго еще не буду я рассказывать веселых анекдотов. А если и начну, то это будет (как сказано в одной книге) "видимый людям смех и невидимые им слезы"...2 Горько мне, тяжело между чужими, без ласкового слова и родного сердца, думать постоянно о том, что и на далекой родине оставило меня существо, может быть нежнее, если не больше всех меня любившее... Я так привык к домашней жизни и порядку, где постоянно в каждом самом мелочном деле трудилась и хлопотала мамаша, что не могу даже представить теперь, как живут наши без нее... Но скоро увижу я все это, скоро буду иметь наслаждение -- молиться и плакать на могиле матери, горевать вместе с теми, которые поймут и почувствуют мое горе... На это письмо канула слеза. Нет, оно и завтра не будет отослано... Я не могу теперь писать больше... Во мне встают и растут воспоминания... Голова горит... меня жжет и душит.
16 июня
Пожалуйста, не показывайте этого листка моему папаше... Моей грусти была особенная причина: недавно у нашего университетского священника тоже умерла жена. Несколько дней встречал я в саду печальные, заплаканные лица маленьких детей, которых осталось после матери девятеро... Я живо представил себе домашнее бедствие. В понедельник мы похоронили ее. Я помолился над ее гробом и заплакал, переносясь мыслью в Нижний, к тому бездыханному трупу, который так дорог, так священ для меня... Но как все в мире проходит, так прошла и моя тоска... И опять могу я быть спокойным, хотя и не веселым...
Ныне или завтра я еду... Еду до Твери на машине, а потом на пароходе. Папаша писал мне о священнике ярмарочном В. И. Сахарове, но особенные причины, которые я объясню в особом письме к папаше, заставляют меня ехать не на Москву, а на Тверь.3 Числа 23-го или 24-го я буду уже дома... Все кончено по институту. Отпущены мы еще вчера, только я не получил билета. Теперь пишу Вам, сидя в маленькой комнатке на своей прежней квартире, против академии... Здесь так весело, так отрадно мечтал я о родном крове, о ласках матери... А теперь... Но полно об этом... Успеем наплакаться.
Несмотря на близость свидания, не могу не высказать Вам теперь же, как много удивляют и печалят меня Ваши сомнения и оговорки насчет моей к Вам любви и всегдашнего расположения. С чего Вам вздумалось, что я буду смеяться над Вами, над Вашим письмом, тогда как я с наслаждением, с искренним увлечением и отрадою читал его?.. Вот, бывало, и мамаша тоже... Всегда оговаривается, что плохо пишет... Как будто мне нужны были слог и сочинение1* в письмах матери. Как будто не высказывала она в этих безыскусственных строках всей прекрасной, безгранично любящей души своей!.. В последних письмах она перестала даже называть меня Николенькой и звала Николаем Александровичем. Неужели она могла думать, что я разлюбил ее?.. О боже мой, как это грустно...2*
Простите, до скорого свидания. Простите за грусть, которую навел я на Вас.
Н. Добролюбов.
1* "Сочинение" -- это слово находилось в письме Варвары Васильевны, потому Николай Александрович употребляет его, возражая на ее опасение.
2* Вовсе не то. Зинаида Васильевна, как видно из упоминания в одном из писем Михаила Алексеевича, любила читать; потому немножко усвоила себе литературные понятия людей своего круга, считавшихся знающими формы письменного слога. У этих людей было принято за правило называть взрослых детей в письмах к ним по имени и отчеству. Александр Иванович в письмах к сыну до смерти Зинаиды Васильевны постоянно называл его по имени и отчеству (только по ее смерти он в глубоком волнении стал забывать иногда это правило хорошего слога, называл сына или просто Николаем, или Николенькой). Зинаида Васильевна но была так привычна следовать правилам хорошего слога, но иногда увлекалась ими. Память обманывала Николая Александровича, когда ему казалось, что мать стала называть его по имени и отчеству в последних письмах; нет, с самого начала она поддавалась этому правилу письменного слога: в первом из сохранившихся писем ее, от 27 сентября, уж находится ответ на просьбу сына, чтобы она называла его не Николаем Александровичем, а Николенькой. Фавста Васильевна имела меньше литературных понятий, чем Зинаида Васильевна, потому никогда не называла племянника по имени и отчеству, всегда называла его в своих письмах просто Николенькой.
56. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ
16 июня 1854. Петербург
16 июня 1853 г.1
Кончились наши труды, наши годовые отчеты, мой добрый папашенька! Кончились они не для всех радостно. Из 32 человек нашего отделения пять оставлены в том же курсе, трое посланы в уездные учителя; из варшавского отделения1* трое тоже оказались недостойными перевода, и об них пошло отношение к Паскевичу, так как варшавцы от него зависят, а не от нашего министерства. Аврорин перешел. Если Вам Ал. Ив.2* доставил уже программу наших экзаменов и если сказал, что баллы, равные моим, были только у четырех человек, то Вы уже знаете, чего нужно было ожидать от меня. Я действительно перешел во второй курс четвертым. Перешел бы и выше, если бы не языки.3* Из-за незнания языка получил я 4 и по всеобщей истории, потому что не слушал Лоренца и не понимал его... Разумеется, были тут и другие обстоятельства, о которых теперь не стоит распространяться.2 Через неделю мы увидимся и наговоримся. Главное, из-за чего я пишу, состоит в том, чтобы уведомить Вас о пути, который я избрал. Я долго думал о предложении Вашем, но не нашел особенной выгоды ехать с Вас. Ив.4* Да, верно, Вы и сами написали бы обстоятельнее, если бы видели какие-нибудь особенные причины и выгоды. Я расчел, что если сегодня отправлюсь в Москву и буду там завтра, то должен буду прожить там три дня попусту. Как же я буду жить? Ведь не на харчах же Василия Ивановича? А прожить там три дня будет стоить 5--6 целковых. Потом, если В. И. поедет в дилижансе, то, вероятно, в карете, а я сяду снаружи: что же будет за удовольствие? Если же на перекладных, я должен буду заплатить, конечно, половинные издержки, а это будет дороже, нежели весь расход на пароходе. А беспокойство? А однообразие пути?.. Напротив, мне очень весело будет ехать по новым местам, погулять в Твери, проехать мимо Рыбинска, Мологи, Углича, посмотреть Ярославль, побывать в Костроме. Это будет в непринужденном, веселом обществе товарищей. Будет удобно, дешево, скоро... А то что, в самом деле, сиднем жить, проехать от Нижнего до Петербурга и ничего не видать, кроме московских старых стен, расплывшихся домов, мрачных соборов, потом дрянного Владимира и низкопоклонных Вязников?..5* Вместе с этим письмом посылаю я учтивое (кажется) уведомление к Василию Ивановичу 3 о том, что я не поеду с ним. Об Александровском училище и Сиротском институте я много хлопотал и узнал, что в Сиротский институт поступить хоть и можно, да трудно, а в Александровское училище можно попасть на баллотировку... А что будет по баллотировке, решает судьба.. Баллотируют по жребиям, которые вынимают сами малютки, воспитывающиеся здесь. О подробностях поговорим после. Да и обо всем после поговорим. Пора нести письмо на почту... До свиданья... Может быть, напишу Вам из Твери или из Костромы...
Н. Добролюбов.
1* В Педагогическом институте было несколько стипендий так называвшегося тогда Царства Польского; студенты, получившие их, обязывались прослужить несколько лет в Царстве Польском; группа их называлась на институтском разговорном языке варшавским отделением.
2* Щепотьев.
3* "Языками" по институтской разговорной терминологии назывались только новые языки.
4* Сахаровым, нижегородским священником, ездившим в Москву, о котором говорил Александр Иванович в письмо от 9 июня.
5* Припоминание о том, что когда он, на пути в Петербург, пошел прогуливаться по Вязникам, то все встречавшиеся (простолюдины) кланялись ему; он рассказывал это в письме из Москвы от 6 авг. 1853 года.
57. К. И. ШИРОКОМУ
15 июля 1854. Нижний Новгород
Нижний, 15 июля 1854 г.
Как я ожидал, любезный мой Капитон Иванович, так и случилось: написать к вам в Кострому1 я собрался очень поздно. Прошу извинить меня... В Петербург еще доселе не писал. Ленюсь напропалую. Целых три недели все читаю здесь "Рыбаков" Григоровича2 и не могу прочитать... Но надобно рассказать еще тебе, как я попал в Нижний.3
На дощанике, который нанял в Костроме, я ехал недалеко, хотя очень долго. Ветер был не попутный. Сначала еще попутный повевал кое-как --мы ехали парусом; потом стих --доехали веслами; потом подул маленький сбоку -- тащились бечевой; наконец поднялся сильный ветер совершенно напротив -- мы совсем встали... На другой день к вечеру кое-как дотащился я до Плеса. Здесь сел на пароход.
На пароходе тут был я в первом классе, вместе с герольдмейстером,4 которого ты очень хорошо знаешь... Тут мы с ним познакомились близко: я смотрел его виды, записную книжку, слушал его рассказы, однажды даже ужинал с ним. На пароходе пассажиров только и было, что я да он с своим живописцем. Через полторы сутки, 26-го рано поутру, я был уже в Нижнем... Тут все идет по-старому, кроме одного горестного обстоятельства, которое тебе известно...5
Мне что-то не хочется ехать к сроку в институт. Без толку просидим мы там недели две. В газетах объявляют новый прием на 15 вакансий. Вероятно, весь август пройдет в экзаменах. Не имеешь ли ты какого известия из Петербурга или от Радонежского?.. Напиши мне, пожалуйста. Время еще есть; я буду ждать письма от тебя6 и потом, по получении, может быть, даже отвечу длинным посланием с подробным описанием ярмарочных увеселений и т. п. Прощай, брат, тороплюсь на почту, чтобы успеть отослать. И то, кажется, опоздал. До свиданья.
Н. Добролюбов.
58. Д. Ф. ЩЕГЛОВУ
25 июля 185а. Нижний Новгород
Нижний Новгород, 25 июля 1854 г.
Скоро месяц, как я живу дома, мой закадычный Дмитрий Федорович, и только теперь собрался писать к тебе, и то потому, что на дворе такой дождь и такая слякоть, что нет возможности выйти из комнаты и некого ждать к себе. Сердись или не сердись, но, кроме своей лени и всегдашней беспечности, я не могу представить другой причины, почему так долго не писал к тебе. Теперь зато думаю писать много, ежели кто-нибудь не помешает.
Я думаю, ни Широкий, ни Радонежский1* не писали в институт, и потому я могу рассказать тебе свое путешествие. Началось оно, как тебе известно, при весьма благоприятных предзнаменованиях, и, что касается до меня, эти предзнаменования меня не обманули. Я доехал до Твери чрезвычайно спокойно, нисколько не жалея, что заплатил 2, а не 5 руб.2* Но зато Радонежский был в страшном негодовании на судьбу, заставившую его поступить таким образом. Он все боялся, что испортит свою рожу, как он выражался.3* К счастию, мы были тут в таком обществе, что могли не стесняться, и Радонежский преспокойно обвернул себе голову пестрым реденьким платком, сквозь который можно было еще и видеть кое-что. Широкий все говорил, что нужно бы "завести какое-нибудь приключение", однако же никаких покушений к этому не обнаружил. В Тверь приехали мы в двенадцать часов ночи 18-го, а в семь часов 19-го отправились на пароходе. Здесь Радонежский был совершенно утешен в своей неудаче на железной дороге: он занял место в первом классе, и хоть погода была превосходная и он большей частью был с нами же на палубе, но он имел право ходить по всем каютам и обладал еще тем преимуществом, что должен был платить за обед 75 коп. сер. Все это много льстило его утонченному дендизму, который много еще поддерживало пресловутое мохнатое пальто, послужившее невинною причиною изгнания Радонежского из академии. На пароходе свел он знакомство с одним замечательным человеком à la Хлестаков. Это -- помещик нескольких тысяч душ в нескольких губерниях, бывший разгульный студент Московского университета, богач и энциклопедист, любитель искусств и древностей.1 Проехавши по Волге на пароходе, он хочет издать подробное описание своего путешествия с исследованиями о всех достопримечательностях по берегам Волги, в отношениях историческом, статистическом, этнографическом и проч. -ческих... С ним едет немец, живописец, снимавший, и очень хорошо, виды многих мест, через которые мы проезжали. Интересно, что немец заговаривал с Радонежским по-немецки, а новый Хлестаков наш -- по-французски. Радонежский говорит, что ему приходилось удачно отделываться, и он просил меня, что если меня спросят о нем, то чтобы я сказал, что он -- ярославский помещик, и назвал бы какую-нибудь немецкую фамилию. Я предложил ему Анемподистзон,2 но это ему не понравилось, и мы условились назвать его Радонсон. Впрочем, он напрасно беспокоился: как только он сошел у Калязина (?)4* с парохода, у нас, кроме меня и Широкого, никто не помянул о нем ни слова. Интересное знакомство его пришлось продолжать мне, потому что от Плеса Костромской губернии до Нижнего почти двои сутки ехал я с хвастливым помещиком один-одинехонек...
Езда на пароходе гораздо спокойнее и веселее, чем в дилижансе по шоссе. В Твери село на пароход 146 человек (а не 20 или 30, как ты уверял), общество было самое разнообразное, все были очень веселы. С Волги очень хорош вид на Тверь, расположенную по обоим берегам ее. Далее также попадаются довольно живописные виды, но вообще до Рыбинска -- мало. Хорош вид на Калязин, на Углич, где мы были на берегу и успели даже осмотреть дворец Димитрия-царевича. На Ярославль -- вид превосходный; недурно также смотреть с реки и на Кострому. Кроме того, от Рыбинска, даже выше несколько, часто попадаются очень хорошенькие села. Через двои сутки мы были в Костроме, и я остановился там у брата Широкого, который мне очень понравился. На нашего Капитона Ивановича он совсем не похож. Здесь я прожил тоже двои сутки, осмотрел всю Кострому, был и в Ипатьевском монастыре и в дворце Михаила Феодоровича. Но тут застигла меня беда: ждал, ждал я парохода, на котором бы можно мне доехать до Нижнего, и не мог дождаться. У Костромы пароходы не останавливаются; придешь на пристань, спросишь, не было ли парохода, говорят: "Пробежало два сейчас". -- "А разве они не пристают здесь?" -- "Редко". Таким образом, прождавши двои сутки, на третьи решился я нанять лодку. Нашел славный дощаник за два целковых до Нижнего и отправился. Сначала ехали хорошо, с попутным ветром, потом ветер стал стихать, потом ударил вбок, а наконец так подул напротив, что мы принуждены были совсем встать. В это время увидели мы пароход, плывший вниз по реке, и я велел спустить меня на пароход. Оказалось, что пятнадцать часов плыл я на лодке этой и отъехал только пятьдесят верст, до Плеса... Новый пароход, на который пересел я с лодки, назывался "Луна" и был не пассажирский. Он вел с собою две баржи. На пароходе самом я нашел только прежнего знакомца помещика с его живописцем, и тут уже мне одному приходилось слушать его хвастливые рассказы. Только странно, что со мной он ни разу не заговаривал по-французски: неужели говорящего по-французски от неговорящего и с виду отличают?..
Новый наш пароход летел, нигде не останавливаясь, и потому Кинешма, Юрьевец, Городец, Балахна промелькнули мимо меня очень скоро. 26 июня поутру я был уже близ Нижнего. Верст за десять взял я подзорную трубку и стоял на пароходе, не спуская глаз с прекрасной картины, которая открылась передо мною. В первый раз ощутил я это чувство родины, которое так мало уважал и которому так мало верил прежде. В эти минуты я чувствовал сильно, и ты бы не узнал своего деревянного приятеля в этом задумчивом человеке, который неподвижно смотрит на приближающийся берег, у которого сердце бьется так сильно, лицо так одушевлено и по щекам катятся слезы... "Верно, это ваша родина?" -- спросил, подошедши ко мне, Апличеев <?>, мой единственный спутник на пароходе. -- "Да". -- "И, верно, много там близких сердцу?" -- "Меньше, нежели сколько бы нужно. Я много потерял в этот год, в который не был на родине..." -- "А, это жаль... Но все-таки приятно на родину... Я не знаю Нижнего, а должно быть -- хороший город. У меня две тысячи душ в Саратовской губернии, но я в этом именье никогда не бывал и не видал тоже вашего Нижнего. Я во многих поместьях еще не был... В Тверской губернии у меня тоже полторы тысячи душ..." И так далее. Но я его уже не слушал. Я уже совершенно явственно различал церкви, дома, сады, видел церковь, в которой служит мой отец, видел несколько знакомых домов, близких к нашему, и мог определить место, где стоит и наш дом... Горько, брат, быть так близко от счастья и чувствовать его невозможность. Наконец подъехали к пристани. Я сошел, взял извозчика, поехал... Мне страшно было ехать в свой дом... Слышу -- во всех церквах благовестят к обедне. Наша церковь на дороге; я велел остановиться извозчику и зашел в церковь. У нас в этот день, как я узнал, был храмовой праздник,6* и потому обедня была позже. Папеньки в церкви я еще не нашел, но встретил несколько знакомых, в том числе одну добрую старушку, мою крестную мать, которая любила меня, как родного. Долго не мог я говорить от слез, которых, несмотря на все старания, не мог удержать. Немного побыв тут, я поехал домой... Мрачно как-то посмотрел на меня знакомый с детства переулок, грустно мне было увидеть наш дом. Отец выбежал встречать меня на крыльцо. Мы обнялись и заплакали оба, ни слова еще не сказавши друг другу... "Не плачь, мой друг", -- это были первые слова, которые я услышал от отца после годовой разлуки... Грустное свиданье, не правда ли?.. Потом встретили меня сестры. Маленьких братьев нашел я еще в постеле. Младший (в сентябре будет три года) и не узнал меня с первого раза, а Володя узнал тотчас... Папаша провел меня по всем комнатам, и я шел за ним, все как будто ожидая еще кого-то увидеть, еще кого-то найти, хотя знал, что уже искать нечего. Везде все было по-прежнему, все то же и так же, на том же месте, только прежняя двуспальная кровать заменилась маленькою односпального... Отец пошел потом к обедне, а я остался и долго плакал, сидя на том месте, где умирала бедная маменька. Наконец и я собрался с сестрами к обедне, пришел к концу, но -- признаюсь -- усердно молился. Я искал какого-нибудь друга, какого-нибудь близкого сердца, которому бы я мог, не опасаясь и не стесняясь, вылить свое горе, свои чувства. Не было этого сердца, и мне приятно было думать, что хоть невидимо моя дорогая, любимая мать слышит и видит меня... Это было такое непривычное для меня положение, что я изменил всегдашней своей положительности... Притом самая церковь наша имеет для меня высокую pretium affectionis...6* Все здесь на меня действовало давно знакомым воздухом, все пробуждало давно прошедшие, давно забытые и давно осмеянные чувства...
После обедни сходил я на кладбище... Тут я не плакал, а только думал, тут я даже успокоился немного. Теперь я грущу очень немного. Отец все еще иногда плачет. Маленькую нашу3 взяла к себе года на два, на три одна знакомая нам помещица.7* Папенька без труда согласился на это. Положение нашего семейства вблизи гораздо лучше, нежели представляется издали. Теперь же мне некогда и негде распространяться об этом... Если не будет лень, напишу тебе в другой раз подробно о своем пребывании в Нижнем; теперь скажу только, что все мои великолепные предположения о занятиях в каникулы исчезли. В целый месяц я с большим трудом мог прочитать несколько номеров "Современника", прошлого и нынешнего года. Совершенно нет времени... Когда я дома и у меня никого нет, то я вожусь с братьями да еще с двумя гимназистами, одним нижегородским, другим петербургским. Это брат и племянник кн. Трубецкого, живущие ныне в нашем доме.8* Один из них, мальчик лет тринадцати, делает мне, впрочем, пользу: взялся учить меня по-французски...
Я, может быть, еще с месяц пробуду дома. Извести меня, пожалуйста, что делается у Вас в институте... К нам хочет ехать один мой товарищ, Митрофан Лебедев. Когда он явится, обрати на него, пожалуйста, свое внимание и научи разным экзаменским хитростям. Он хотел ехать в академию, но после долгого раздумья счел за лучшее последовать моему примеру. Он славный малый, но -- семинарист и ужасный фантазер. Я надеюсь, что его можно образовать...
Н. Добролюбов.
P. S. Что наша лотерея? Посматривай, пожалуйста, не выдет ли венская коляска по No 6722? Я позабыл тогда оставить тебе свой билет...9*
1* Широкий и Радонежский -- товарищи, поехавшие из Петербурга вместе с Николаем Александровичем, -- Д. Ф. Щеглов остался на каникулы в Петербурге.
2* Это значит: Николай Александрович взял место не в 3-м классе пассажирского поезда, а в последнем классе товарного. Товарищи его сделали то же.
3* Вагоны того класса товарного поезда были открытые.
4* Здесь неразборчиво написано название местности, начинающееся буквой "К" и кончающееся буквами "на"; быть может, "у Калязина".
5* Одного из "приделов", освященного, вероятно, во имя Иоанна Предтечи, рождение которого празднуется 24 июня.
6* Цену, придаваемую привязанностью.
7* Катерина Петровна Захарьева.
8* То есть у князя.
9* Д. Ф. Щеглов отвечал письмом, которое было написано на двух листах почтовой бумаги маленького формата; из них уцелел второй. Д. Ф. Щеглов в нем рассказывает о том, как проводит время, какие уроки и литературные работы надеется получить, сообщает институтские новости; говорит, что к 2 августа ждет брата (итак, он писал раньше этого числа), сообщает, что возвратиться в институт надобно к 16 августа, а если придется пропустить этот срок, надобно будет привезти медицинское свидетельство о болезни.
59. Д. Ф. ЩЕГЛОВУ
9 августа 1854. Нижний Новгород
9 авг. 1854 г.
Тяжело мне, мой друг Дмитрий Федорович, но кажется, что я должен проститься с институтом. Судьба жестоко испытывает меня и ожесточает против всего, лишая того, что мне было особенно дорого в мире. 6 августа мой отец умер -- от холеры. Семеро маленьких детей остались на моих руках, запутанные дела по дому -- тоже. А между (тем) я еще тоже считаюсь малолетним и подвержен опеке. Ты теперь понимаешь, в какие отношения вступил я теперь к своему семейству. Ты читал не повесть, а трагедию...
Я надеюсь на твое расположение даже и в таком случае, если я не возвращусь больше в институт. Но, может быть, я найду средства устроить моих сестер и братьев гораздо лучше, нежели как мог бы сделать, если бы остался в Нижнем уездным учителем. Папеньку все в городе так любили, что принимают теперь в нас живейшее участие. Подличает с нами одно только духовенство и архиерей. Вчера на похоронах я был страшно зол. Не выронил ни одной слезы, но разругал дьяконов, которые хохотали, неся гроб моего отца; разругал моего бывшего профессора, который сказал пренелепую речь, уверяя в ней, что бог знает, что делает, что он любит сирот и проч.
Пиши мне что-нибудь... Я страшно расстроен.
Чувствую, что ничего хорошего не могу сделать и между тем знаю, что все должен делать я, за всех сестер и братьев. К счастью еще -- я деревянный, иначе я бы непременно разбился.
Н. Добролюбов.
60. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ
14 октября 1854. Петербург
СПб., 14/X 1854 г.
Целый месяц ждал я ответа на мое письмо1 от Вас, моя милая тетенька, или хоть от тебя, брат Михаил Иванович. Наконец, уверившись, что Вы не получали совсем моего письма (иначе Вы бы ответили), решаюсь писать снова с повторением той же покорной родственной просьбы -- уведомить меня, хоть в короткой записочке, о том, как живут мои сестры. Если, наконец, я потерял уже Ваше родственное расположение (в чем, к сожалению, убеждает меня каждый день бесплодного ожидания писем от Вас), то по крайней мере прошу Вас, не препятствуйте Ниночке2 написать ко мне иногда... Хоть добрые люди и уведомляют меня, в отсутствие Василия Ивановича,3 о положении дел, но все это из других и третьих рук... Например, пишут мне Александр Иванович Щепотьев,4 Мих. Фрол. Грацинский5 -- что же могут они знать обстоятельного? Вчера письмо Софьи Алексеевны6 порадовало меня сведениями об Юленьке... Об Анночке 7 никто ничего не пишет.. Впрочем, я не сомневаюсь, что всем детям хорошо, особенно же тем, которые у родных... Я знаю, что и Вы и тетенька Варвара Васильевна имеете весьма доброе и чувствительное сердце, и беспомощное, жалкое положение сирот не может не возбуждать Вашего сострадания... Для них, собственно для них, можете Вы сделать многое, и, верно, любовь к ним не уничтожится в Вас вместе с любовью ко мне... А уверенный, что Ваше необъяснимое нерасположение ко мне лично не может простираться на моих сестер и братьев, я спокоен с этой стороны. Я лишился любви материнской и отцовской и ведь переношу же свою судьбу. После этого, что бы ни случилось, мне не будет хуже теперешнего. Не смею отягощать Вас, говоря о моих страданиях, которым Вы, конечно, не поверите, и спешу кончить, прося Вас на будущее время не оставить меня Вашим расположением и объяснить, хотя посредственно, если уже я недостоин нескольких строк Вашей руки, причину Вашего внезапного нерасположения и холодности. Уверяю Вас, что если я виноват, то, узнавши вину свою, всеми силами постараюсь ее загладить. 1 * Любящий Вас, как и всегда, почтительный племянник
Н. Добролюбов.
P. S. Извините меня, прошу Вас, за небрежность этого письма. Я теперь так занят, что не имею времени вновь переписать его на чистой бумаге.2*
1* Слова, напечатанные курсивом, подчеркнуты карандашом; подчеркнул их, вероятно, Михаил Иванович, для того чтобы отвечать на них.
2* Это относится к тому, что нижний угол третьей страницы листа несколько замаран чернилами и от него замаран--но еще меньше -- нижний угол второй страницы, в том месте, которое ложилось на него, когда лист складывался.
61. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ
14 октября 1854. Петербург
14 сент.1* 54 г.
Ниночка, милая Ниночка! Поживши теперь в чужом, хоть и в родном доме, ты, я надеюсь, можешь понимать меня... Надеюсь, что ты не разлюбишь, не забудешь меня, своего родного, кровного брата... Надеюсь, что ты не оставишь и остальных сестер и братьев... Теперь, моя милая, я и ты -- мы должны друг друга поддерживать и утешать, друг о друге заботиться... Только заботы эти должны быть совершенно различные... Я тебе не писал, не утешал тебя, потому что я знал, что это не нужно, это бесполезно... Я сам плюнул бы в глаза тому, кто стал бы в это время предлагать мне какие-нибудь пошлые увещания и утешения... Наша горесть глубока, неутешна, неисцелима... Но я заботился о тебе много, много... Может быть, мои заботы пропадут даром, но может быть, что они и будут иметь успех... Я еще доселе не теряю надежды, хоть -- правду говоря -- дело наше очень мало подвинулось, и это именно оттого, что я не мог действовать положительно и основательно, не зная сначала ничего о наших делах... Я бы написал все подробно, но... ты, душенька, не поймешь, и притом эти вещи пишутся только тогда, когда дело совершенно окончено. По крайней мере я так делаю... Так видишь, моя милая, что я тебя не позабыл здесь... А ты меня забыла... Я получил твое письмо 23 сентября и не отвечал на него потому, что 17-го числа послал к Вам уже письмо1 и ждал на него ответа. Ответа не было, письмо, верно, не получено, и я снова пишу и говорю тебе, что ты много, много можешь утешить меня и облегчить мое горе. Это вот как, я тебе расскажу...
Со смертию папаши и мамаши ты и все вы, маленькие, потеряли людей, которые вас могли воспитать, содержать, выучить, выдать замуж и пр. Вместе с ними вы потеряли средства для жизни... Если бы добрые люди не приютили вас, вам бы нужно идти по миру... Ты это понимаешь, я думаю. Теперь забота любящего брата -- доставить вам средства, какие возможно... И будь уверена -- я это сделаю... Если не ныне, то через два-три года... Но вы все найдете во мне помощника в жизни...
Я сам, напротив, с смертью наших милых не потерял ничего в материальном отношении, в жизни. Я и теперь точно так же могу жить, учиться, кончить курс, как и при папаше. Маленькие лишения от недостатка денег ничего для меня не значат. Да я притом могу доставать деньги своими трудами и скоро буду доставать... Следовательно, потеря моя -- именно сердечная... Теперь не осталось у меня в свете людей, которых бы я любил совершенно доверчиво, бескорыстно, безотчетно, так, как я любил нашего ангела святого -- нашу мамашу. Нет теперь человека, которому бы с совершенным доверием, с любовью и с надеждой встретить ту же любовь мог я передать свои чувства, свои мысли, как делал я, бывало, с отцом и с матерью. Теперь все, что у меня на сердце, так и остается на сердце. Я как будто в могиле: некому сказать про свое горе, некого спросить о том, что мучит душу... Никто теперь не приласкает, не приголубит меня. Все на меня или сердятся, или смеются надо мной, или просто отходят прочь... Сестры и братья еще слишком малы, чтобы мне с ними меняться мыслями и чувствами. Но, может быть, ты выросла (Софья Алексеевна2* пишет, что ты в самом деле выросла)... Будь же ты моей утешительницей, моей милой, доброй сестрой, люби меня откровенно и простодушно, рассказывай мне все пустяки и мелочи своей жизни; пусть наши сердца будут родными сердцами. Пиши ко мне часто, как можешь, как умеешь... Не давай другим сочинять писем, как то письмо, которое я получил от тебя в последний раз, а пиши собственно сама, от чистого сердца, ничего не тая, ничего не убавляя и не прибавляя, пиши мне: "ты", а не "вы", как прежде. Сначала ты напишешь, может быть, бессмыслицу, но потом, через два-три письма, привыкнешь... И если ты любишь меня, то письма твои будут хороши. Ничто в мире не может сравниться с нежными письмами мамаши, а кто ее учил?.. Она только умела любить, и любовь подсказывала ей выражения... Пиши же ко мне, моя милая, пиши обо всем... Если можешь, попроси и тетеньку3* писать ко мне. Бог знает, за что на меня сердятся. Ну да бог с ними... Я их люблю всех за то, что они вас любят. Этого довольно... Но прошу тебя, Ниночка: если меня любишь, старайся не быть никому в тягость; будь умна, послушна, кротка, терпелива... Прошло для тебя золотое время, настало серебряное без мамаши; теперь уже медное без папаши... Бойся, может прийти железное... Прощай, милая. Поцелуй и приласкай за меня Катю4* и Ваню. Напомни им об их бедном, одиноком на чужбине брате.
Н. Добролюбов.
1* "Сентября" описка; следует читать "октября".
2* Пальчикова.
3* Фавсту Васильевну, у которой жила Антонина Александровна.
4* В этом месте лоскуток бумаги вырван; письмо было сложено в маленький формат, запечатано облаткой и с надписью "Антонине Александровне" вложено в конверт письма к Фавсте Васильевне; при распечатывании облатка вырвала лоскуток бумаги; от слова "Катя" осталась только первая буква; но несомненно, что тут следует читать: "Катю".
62. В. В. КОЛОСОВСКОЙ
24 октября 1854. Петербург
24 окт. 1854 г., СПб.
Два месяца дожидался я от Вас письма, милая моя тетенька и добрый дяденька; но письма я не дождался, а вместо того получил уведомление от Василия Ивановича,1 что "родные все (так писал он) недовольны тем, что я не пишу к ним"... Берусь теперь за перо, для того только, чтобы доказать Вам, что я решительно не виноват в том, что не писал к Вам. Если Вас это не интересует, можете совсем не читать письма, больше Вы в нем ничего не найдете... Да и что мог бы я написать Вам теперь в моем положении?.. Слушайте же, мои добрые родные, то есть прочитайте, что я скажу Вам, если хотите знать, почему я не писал Вам... Если не хотите знать этого, бросьте письмо в огонь и позабудьте о том несчастном, который писал его: он Вам не напомнит больше ни одной строчкой о своем горьком существовании...
Прощаясь с Вами, я видел такую нежность, такую любовь, такую заботливость со стороны Вашей, моя добрая тетенька Варенька (как, бывало, позволял я себе называть Вас), я видел такое расположение и сострадание ко мне и в Вас, дяденька, что был глубоко расстроен1* и во всю дорогу хранил воспоминание об этом нежном прощанье, радуясь, что у меня есть еще родные, которые меня искренно и нежно любят... С этими чувствами приехал я в Петербург и, кажется, имел полное право думать, что мои родные если уже утешали и успокоивали меня в Нижнем, то никак не оставят тем более утешить меня здесь, на чужой стороне, одинокого, с горькой думою, с непонятной, странною мечтою, которая меня везде преследовала и о которой сейчас Вам скажу. Я думал, что через несколько дней, вспомнивши обо мне, пошлют мне письмо те, кто меня любит, и словом живого участья и любви облегчат эту мучительную тяжесть, которая была у меня в душе... Но писем не было: видно, я мил был некоторым, только пока был в глазах, а вон из глаз -- вон из сердца... Так по крайней мере думал я тогда... И в это-то время случилось со мною странное обстоятельство, которое заставило меня серьезно испугаться и думать, что я скоро сойду с ума... Мне вдруг представилось то время, когда я в первый раз приехал в Петербург... Все здесь было по-прежнему; подъезжая к Петербургу, я так же увидел мелькнувшие передо мною Царское, Пулково; так же засиял передо мною исполинский купол Исаакия, те же гранитные тротуары на Невском; так же пестреет он вывесками и разнообразным веселым народом; так же величаво и грациозно течет Нева в своих гранитных берегах... Все это как-то болезненно подействовало на меня, потому что я сам был уже не тот... И как-то странно, неловко мне было идти по этому великолепному городу, между этим веселым народом... Еще хуже было, когда я появился в институте: здесь встретили меня с распростертыми объятиями, с радостными лицами -- все добрые, спокойные по-прежнему. Все, все то же... А я... я... И вдруг представилось мне: почему же и мне не быть тем же? И вздумалось мне -- нельзя ли воротить того, что было?.. За этой странной мыслью последовала еще более странная мечта: я забыл все последние события, только воспоминания детства встали передо мною и заняли мое воображение, и наконец я дошел до того, что стал сомневаться, умерли ли точно мать и отец мои?.. Я знал, что они умерли; но никак не мог себе ясно представить этого... все как-то думалось, что это был сон, обман и т. п. Однажды получил я от Василия Ивановича письмо, запечатанное папенькиною печатью: задрожав, распечатал я его, увидел руку Василия Ивановича и все-таки с жадностью читал, что там было написано, думая найти уведомление, что папаша жив, мамаша здорова и пр. ...Получивши письмо, один день я сознавал себя, л о на другой день опять... Эта мечта ласкала меня, убеждала... иногда возвращался я к действительности, и это возвращение было ужасно, как Вы можете себе представить. Я в это время крайне нуждался в поддержке, в убеждении, что действительно мое бедствие таково, каково оно есть... Доходило до того, что я боялся писать, боясь как-нибудь проговориться, как-нибудь всклепать на себя смерть родимых, которые еще, может быть, живы... Редки были в первое время минуты просветления, и в это время я горько плакал -- уже не о том, что лишился отца, а о том, что я скоро сойду с ума и не буду в состоянии жить для счастья сестер моих... Тогда я размышлял -- и чем более припоминал себе то, как я вел себя при гробе отца, тем более убеждался, что я близок к сумасшествию... Эта горесть безмолвная, холодная, без слез, без жалоб -- ужасала меня... Подумайте обо всем этом и решите, мог ли я писать к Вам, когда первое слово искреннего горя, выраженное в письме моем, неминуемо разразилось бы потом дикими воплями отчаяния и скоро превратилось бы в неразумный, горячечный бред? Я чувствовал, что мне нужно -- или крепиться до конца, не говоря ни слова, или -- если я начну -- то нужно было все позволить себе: я знал, что с первого слова я не выдержу.
А между тем как бы отрадно, легко и прекрасно было в это время слово любви искренней, непритворного участья от тех, кого я любил и в ком не сомневался!.. Два-три письма от родных -- и я бы вдвое, втрое меньше чувствовал этой разрушительной тоски, впятеро больше бы плакал и в десять раз меньше таил в себе...
Итак, до сих пор я не мог писать -- уверяю Вас в этом... Если я и писал к другим, то что же это было?.. Деловые записки, вопросы о том, что мне нужно, фразы учтивости и приличия... Если бы к Вам прислал я такое письмо, Вы бы вправе были обидеться на мою холодность. А вспомните хоть Вы про себя, что Вы чувствовали и делали, когда умер отец Ваш? Вспомните и подивитесь, что я еще умел так переносить до сих пор мое горе... До сих пор, а что дальше?.. Не знаю... Отец мой пять месяцев переносил -- и находились люди, которые говорили, что он нимало не жалеет жены... и эти люди были родные!..2*
Жду от Вас письма.
Н. Добролюбов.
1* Растроган.
2* Это письмо три недели пролежало на почте и только 21 ноября дошло до Варвары Васильевны.
63. M. И. БЛАГООБРАЗОВУ
1 ноября 1854. Петербург
1/XI 1854 г., СПб.
Изменяю всегдашнему своему правилу -- никогда не предаваться первому порыву чувства -- и пишу к Вам, мои добрые родные, тотчас по получении Вашего письма.1 Этот листок назначается для тебя, любезный друг Михаил Иванович.
Признаюсь, твоя доля в этом последнем письме глубоко поразила, огорчила и оскорбила меня... Столько в нем обвинений, ложных мнений, недоверчивости... Ты подозреваешь меня в чем-то ужасном и стараешься выдумать самые странные вещи для объяснения самых простых обстоятельств.
Прежде всего ты стараешься доказать мне, что Вы добры и хороши; да разве я когда-нибудь сомневался в этом, разве я подал тебе повод сомневаться в моих расположениях?.. Кажется, нет.
Потом -- ты не хочешь верить тому, что я писал к Вам в половине сентября. Это такое подозрение, которого я никогда не ожидал от тебя. Кажется, ты хорошо знал меня и мог понимать, что я неспособен на такие выдумки. Я мог не писать, мог быть неаккуратным, виноватым, пожалуй... Но -- унизиться до лжи, сделаться гадким до того, чтобы такой пошлой выдумкой оправдывать свое молчание, -- это уже слишком!.. Вместо того чтобы взводить такую горькую нелепость на меня, ты бы лучше сделал, справившись о письме на почте: может быть, я не совсем полно прописал тогда твой адрес.
Продолжая далее, ты говоришь, что Вы приписали мое молчание тому, что я сердит, а сердит за то, что дети у Вас, а не у Александры Максимовны.1* Что мне сказать на это? Предположение Ваше до того странно -- чтобы не сказать более, -- что, мне кажется, довольно тебе подумать о нем, и сам ты от него тотчас откажешься... Слава богу, ты не маленький, не первый день меня знаешь и не имеешь, кажется, права считать меня совершенным дураком.
Ты обижаешься тем, что я прошу Ниночку писать ко мне самоё... Напрасно ты отыскиваешь для этого какие-то темные причины. Причина очень простая: я еще в тот год получил от Ниночки однажды письмо,2 которое меня очень обрадовало: так оно было написано хорошо для нее, такие братские2* чувства были в нем выражены... Я восхищался... И вдруг, представь себе мое удивление, горесть, досаду, когда, приехавши в Нижний, я увидел, в других бумагах, -- это самое письмо, писанное вчерне рукою Михаила Алексеевича. Такие разочарования слишком горьки, и неприятно подвергаться им два раза....
Наконец, ты пробуешь уверить меня, что материальное состояние нашего семейства очень хорошо, что мы не должны называться бедными и пр. Может быть, говоря это, ты имел намерение утешить меня, -- благодарю, но прошу вперед не представлять мне таких утешений, которые, конечно, не могут иметь своего действия, потому что я не двухлетний мальчик и хорошо понимаю всю тяжесть, всю горесть, всю безвыходность положения наших дел в материальном отношении. Если все останется в настоящем положении, то через три года мои сестры будут иметь уже неотъемлемое (даже твоею хитрою логикою) право назваться нищими невестами или запереться в монастырь послушницами...
Вот мой ответ на те пункты, которые ты представил мне в твоем письме. Ты еще говоришь: "Нас все спрашивали, не получили ли мы письма от тебя, и всем был один ответ -- нет". Это для меня совершенная новость... Я не воображал, чтобы по смерти матери и отца я мог интересовать еще кого-нибудь своею жалкою личностью. Не могу придумать, что это за сострадательные сердца хотели знать о моей участи!!.
Но -- пусть же они узнают теперь, что Вы получили письмо и из него ничего не узнаете обо мне. Я уже не могу писать так открыто и доверчиво, как прежде, и особенно к Вам, к тебе... Я храню письма, которые писал ты ко мне по смерти моей матери; я помню, что ты говорил мне лично касательно моей тоски по матери и даже по отце, когда эта тоска была еще так недавня... Ты имел жестокость смеяться надо мною, не верить мне, сравнивать мои страшные бедствия с твоими мелкими неприятностями, состоявшими в твоих капризах. У меня сердце повернулось, когда ты говорил мне это, и во всю жизнь мою не забуду я того, как принял мою самую глубокую, самую искреннюю горесть один из ближайших родственников... И вот тебе (скажу наконец) настоящая причина моего долгого молчания... Истинное чувство боится всего более насмешки... В письме моем в первое время не могло не прорваться горькое чувство; а от тебя я ждал обыкновенной насмешки. Вот почему месяц я не писал к Вам (до 16 сентября), да и там писал,3 кажется, очень немного, очень умеренно... Прости меня за эту неприятную правду, как я простил тебе твою неправду против меня.
Н. Добролюбов.
1* Прутченко, супруги Бориса Ефимовича Прутченко, бывшего тогда председателем нижегородской казенной палаты.
2* Вместо сестринские -- неправильность выражения, оставшаяся неисправленной по недосмотру.
64. Ф. В. БЛАГООБРАЗОНОЙ
2 ноября 1854. Петербург
2 ноября, СПб.
Вчера получил я драгоценное письмо Ваше, милая моя тетенька,1 и вчера же было начал отвечать, но не успел кончить. Ныне пишу к Вам, а вчера написал к Михаилу Ивановичу.
Простите меня за долгое молчанье; я виноват, я ошибался в Ваших чувствах и чувствую, что тяжело оскорбил Вас своим последним, церемонным письмом.2 Но мог ли я не поколебаться, мог ли не усомниться в Вас, два месяца бесплодно ожидая от Вас хоть одной, отрадной для меня, строчки?.. Вы сами ждали от меня письма, да что же я стал бы писать Вам?.. Не гораздо ли больше дорогого, близкого сердцу, успокоительного, отрадного могли сообщить Вы мне, нежели я Вам?.. Поверите ли -- Ваше письмо, произведши на меня впечатление очень трогательное и грустное, вместе с тем повеяло на меня чем-то материнским... Я вспомнил... но не буду говорить, о чем я вспомнил... Что тратить слова понапрасну?..
Вы так нежны, так трогательно высказываете Вы свои чувства, что вмиг рассеялись все мои опасения в Вашем нерасположении, и мне хотелось бы теперь же броситься в Ваши объятия, облить моими слезами Ваши руки. Благодарю, от всей души благодарю Вас за эти отрадные минуты, которые испытал я, может быть после долгого времени, при чтении Вашего письма... Уверяю Вас всем, чем хотите, -- никогда не переставал я любить Вас в глубине души своей, никогда не терял я уверенности, что Вы, по сердцу и по родству, всех ближе к нашему семейству... Я думал в последнее время, что Вы на меня сердиты, и причину объяснял, признаюсь Вам, довольно глупо... В первом письме моем3 я писал Вам о своих делах и хлопотах и потом прибавил просьбу, чтобы Вы не сказывали об этом Лебедеву.1* Не получая от Вас ответа, я подумал, что Вы обиделись на это. Теперь вижу, что причина Вашего молчания была другая... Я же, поверьте, всегда любил Вас и думал о Вас, хотя и дал Вам повод думать, что позабыл Вас... Но, право, я не считал свое письмо стоящим так много, не придавал ему никакого значения и думал, что для Вас все равно, получить ли письмо от меня или узнать от Василия Ивановича или от Трубецких, что я жив... Более этого я, кажется, ничего о себе не сообщал никому, да и не намерен сообщать...
О делах моих2* нельзя писать прежде времени. Бог знает, будет ли успех... Скажу только, что хотя Михаил Иванович и говорит, что мы не бедны и ни в чем не нуждаемся, но мне кажется напротив, и я старался хлопотать здесь о, пособии для сирот... Один из значительных людей в синоде3* наконец взялся за наше дело и написал об этом письмо к преосвященному Иеремии, сказавши мне, впрочем, заранее, что не ручается за успех, потому что преосвященный Иеремия человек очень капризный и большой оригинал... Не знаю, что ответит преосвященный. Все подробности моих хлопот, очень тяжелых, пропускаю, как не могущие нисколько занять Вас...
Я очень рад, что Вы довольны детьми...4* Я так и ожидал, что они будут лучше, чем прежде, под Вашим призором... Мое ожидание исполнилось, и -- слава богу. Недавно получил я письмо от Александры Максимовны,4 на которое хотел еще вчера отвечать, да не успел. Здесь она тоже пишет, что дети спокойны и веселы. Меня чрезвычайно радует эта заботливость, это нежное внимание, которым окружают наших детей. Благодарности моей нет пределов...
К детям теперь я ничего не пишу потому, что и времени нет (и то уже два дня это письмо не отослано) и притом нечего писать к ним: я уверен, что Вы сами сообщите мне все, что нужно. Но все-таки я прошу Вас, заставляйте Ниночку и Катеньку писать ко мне: я очень благодарен им за эти письма, которые они написали ко мне в последний раз.5 Надеюсь, что и вперед они исполнят мою просьбу: писать самим. Это мне будет приятно, потому что тогда я буду знать, что получил письмо от сестры, а не от кого-нибудь другого... как бывало прежде.
Прошу Вас, поклонитесь от меня тетеньке Варваре Васильевне и дяденьке Луке Ивановичу и скажите им, что я писал к ним 23 октября.6* Получили ли они?.. Странно также, что я не имею ответа от Василия Кл. Мичурина.8 Из письма Ниночки я увидел, что письмо мое им получено и даже читано было Вами... В другой раз я не знаю, что писать ему. Когда увидите Володю, Анночку, Юленьку,6* -- скажите, что я их люблю и помню, и поцелуйте за меня. Ваню тоже.
Н. Добролюбов.
1* Павлу Ивановичу Лебедеву. Опека над сиротами была поручена трем лицам: Василию Ивановичу Добролюбову, Фавсте Васильевне, протоиерею П. И. Лебедеву. -- Василий. Иванович и Николай Александрович хотели хлопотать об облегчении долгов, лежавших на доме, не стесняясь тем, понравятся ль Иеремии хлопоты их; протоиерей Лебедев опасался предпринимать что-нибудь без его предварительного одобрения.
2* О том, что он предпринимает для облегчения положения сестер и братьев.
3* Карасовский, бывший тогда директором духовно-учебного управления.7
4* Фавста Васильевна говорила, вероятно, в частности, о тех из "детей" (как называет Николай Александрович своих сестер и младших братьев), которые жили у нее; это были Антонина Александровна, Катенька и Ваня.
5* Небольшая ошибка памяти: письмо к ним помечено "24 окт.", а не 23.
6* Анна Александровна жила у Варвары Васильевны, Юленька у княгини М. А. Трубецкой.
65. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ
24 ноября 1854. Петербург
24 ноября 54 г.
Сегодня получил я два письма Ваши, любезная, милая тетенька Фавста Васильевна и мой друг Михаил Иванович.1 Прежде всего каюсь в моем письме, которое три дня тому назад послал я к Вам.2 Что делать?.. Простите моей тоске, моему горькому положению... Бывают нередко минуты, когда все на свете подозреваешь, ничему не веришь, когда все тревожит и наводит на мысли -- одна другой тяжеле, одна другой мрачнее... Как родные, Вы скорее, чем кто-нибудь, простите моей грустной недоверчивости, моим желчным упрекам... Из полученных мною писем я вижу, что Вы не перестали любить меня по-прежнему, что Ваши чувства ко мне нежны, дружественны, родственны... Благодарю Вас за эту маленькую отраду, которую доставляет сладостная мысль, что есть еще люди, которые нас любят и принимают в нас участие...
Теперь позвольте мне обратиться к делу, о котором узнал я из писем -- твоего, Михаил Иванович, и Александры Максимовны.3 Она пишет, что счастливое решение -- поместить Катю в заведение симбирское4 -- доказывает попечение господне о сиротах; она говорит, что Катеньке там будет очень хорошо, что все единогласно отдают полную справедливость отличному устройству этого заведения, что Ренненкампф,1* знакомый их и Трубецких, будет принимать в нашей Кате особое участие, постоянно будет извещать нас о всем, и пр. Короче -- она весьма довольна, кажется, этим решением... Из твоего письма, мой друг Михаил Иванович, я заключаю, что ты тоже не против этого. Вы, тетенька, ничего мне не пишете в последнем письме; но я думаю, что, обдумав дело, и Вы не будете отвергать его пользу... Конечно, жалко, очень жалко отпустить этого маленького, свеженького, веселенького ребенка -- после жизни домашней, где она окружена была всем вниманием, любовью, снисхождением родных, -- тяжело отпустить ее -- одну, с незнакомыми, в чужой город, в неведомое училище -- на все жизненные испытания и лишения, без надежды в продолжение нескольких лет увидеть ее, утешить, ободрить, подкрепить... Я -- не ей чета, могу похвалиться и присутствием духа, и твердостью, и пренебрежением жизненных лишений и горестей; но и я на себе испытал горесть одинокой жизни в незнакомом кругу, не видя близкого человека, не имея с кем поговорить о том, что наполняет сердце... Но наша жизнь осуждена на лишения, на страдания... Сердце мое сжимается и слезы навертываются на глазах при мысли о том, сколько горя ждет бедную Катеньку нашу; но таково наше положение, что невозможно устроить ее лучше... Делать нечего -- и я покоряюсь судьбе, веря, что решение тех, кто принимал в нас такое искреннее, такое благородное участие, не может быть вредно для нас. Это мой первый ответ, мое первое суждение... А потом, думая о деле, я нахожу, что действительно этого требует польза, даже счастие Катеньки. Нужно признаться, что я уже мало имею надежды на то, чтобы преосвященного заставили сделать что-нибудь в нашу пользу. Если же ничего не будет, как устроится судьба Кати, если бы она осталась у Вас?.. Получив место и 400--500 руб. жалованья,2* я не могу же много сделать для нее... Между тем по выходе из Симбирского училища стараются особенно хороших учениц выдавать за священников, имея в виду поступающих в лучшие приходы... Так пишет мне Александра Максимовна. Это одна польза. С другой стороны, я не думаю, чтобы Катя была так слаба, что не перенесет разлуки с родными и новой жизни... Будет горько, тяжело... Но тем лучше... Зато после будет лучше пользоваться счастьем, если получит его когда-нибудь на свою долю. А мне кажется, что наш род так уже осужден судьбою на бедствия, бог знает за что; в таком случае горько будет ей и в последующей жизни, но все не так, как было бы горько, если бы беды поразили ее по выходе из теплого гнездышка, из приюта родных, где она не знала ни тоски, ни заботы... Не так бы перенес я мои потери, если бы не был приготовлен к ним разлукой с родными и суровой жизнью института.
Сообразивши все это, я думаю, что наше дело теперь только постараться, чтобы все дело обошлось как можно лучше, чтобы расставанье было для нее не так тяжело, чтобы переход к последующей жизни не был так резок... Поэтому, прошу Вас, приготовьте ее к разлуке, не балуйте ее напоследках, заставляйте больше учиться и работать, отпускайте почаще к кому-нибудь из чужих, оставьте ее на несколько дней даже в незнакомом ей доме... Это жестоко, скажете Вы,-- сердечное чувство не допустит до этого. Это полезно, отвечу я Вам; это необходимо для ее счастья... Это предписывает рассудок и любовь к ней... Не давайте ей читать моего письма. Ей я пишу другое... Прощайте. Целуйте Ниночку, Ванечку, Анночку и не сердитесь на меня.
Н. Добролюбов.
1* Рудольф Павлович Ренненкампф (бывший прежде прокурором в Нижнем Новгороде, а тогда управляющим удельной конторой в Симбирске6) и супруга его Амалия Богдановна действительно выказывали самую добрую заботливость о Катерине Александровне, когда она воспитывалась в Симбирском духовном пансионе для девушек-сирот.
2* По занятии должности старшего учителя гимназии.
66. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ
25 ноября 1854. Петербург
25 ноября 54 г.
Со слезами на глазах и с горестью в сердце прочитал я твое письмо,1 моя добрая, милая Катенька, моя родная, моя ненаглядная... Вижу, что тебе горько, тебе тяжело, и вполне понимаю твою грусть... Мне самому грустно и тяжело... Но утешься, моя милая, успокойся; тебе будет не так дурно, как ты думаешь... Да ты и сама, верно, любишь меня, верно, не думаешь, чтобы я мог пожелать тебе зла. Ведь я твой брат, и вспомни, что я всегда так любил, так хвалил тебя, так бранил иногда за твои маленькие капризы... Вспомни это и успокойся... Ты сама теперь вспоминаешь слова папаши, которым ты не хотела верить; теперь папашу и мамашу заменили тебе -- добрая наша тетенька1* да я. Поверь же, что мы тебе говорим правду, и успокойся. Спроси у тетеньки: она похвалит тебе заведение, в котором ты будешь... Я тоже знаю его как очень хорошее... Представь -- поедешь ты туда с какой-нибудь доброй, хоть и незнакомой барыней -- вот как Александра Максимовна:2* она ведь тоже была тебе незнакома, а ты сама видишь теперь, какая она добрая, и, верно бы, не отказалась ехать с ней хоть на край света... Так ты поедешь; приедешь в Симбирск; это не так далеко, как, например, Петербург, куда я уехал. Там представят тебя преосвященному тамошнему; а он такой добрый, благородный, снисходительный... Он тебя благословит и отправит в заведение. Ты явишься к одной даме -- начальнице; тебя введут в класс, где будет множество таких же маленьких, бедненьких детей, как и ты, тоже дочерей священников, тоже сироток. Вы скоро, я думаю, подружитесь, потому что маленькие дети не бывают злы, а добрые скоро дружатся между собою... Вас будут учить хозяйству, рукодельям, разным наукам... Ты будешь всегда скромна, всегда прилежна. Тебя будут любить и хвалить... Ты будешь в числе первых, будешь получать разные награды, например хорошенькую книжку на экзамене... Гордиться ты не будешь, и потому подруги не будут тебе завидовать, а станут любить тебя... На праздники ты будешь ходить к Ренненкампфу, который, говорят, прекраснейший человек -- с своим семейством. Каждые две недели я буду писать тебе... Тетенька тоже будет часто писать... Таким образом, ты будешь с родными... Да и что такое разлука, моя душечка Катенька?.. Бог даст, свидимся все... На следующий год и я, может быть, буду в Симбирске, и тогда-то какая радость будет!.. Притом теперь ты расстаешься с родными по желанью добра для тебя, по старанию сделать тебя счастливою... С папашей и мамашей расстались же мы навеки, без возврата, против воли нашей, вопреки всем расчетам, к величайшему несчастию всего семейства. Да и то переносим... Живем, -- хорошо, тебе досталось 3* у родных, а другие живут и в чужих людях... Поверь же, моя душенька, милая моя Катенька, что тебя посылают в Симбирск не по горькой необходимости, а пожеланью счастья для тебя... Не думай, что это решили и приказали тебе чужие люди. Об этом давно думал я -- с папашей еще. Если бы я думал, что это вредно для тебя, разве бы я допустил отнять тебя у нас? Помнишь, когда тебя хотели в монастырь отдать: ведь я не позволил этого сделать, несмотря на то, что архиерей хотел... Положись же на меня, моя душенька, и успокойся. Все будет хорошо, и -- будешь ли ты в Нижнем, в Симбирске, еще где-нибудь -- помни, что всегда будет с тобою милосердый господь; всегда будут с неба смотреть на тебя наши мамаша и папаша; всегда мыслями и сердцем буду с тобою я и наши добрые родные... Молись, трудись, старайся заслужить любовь всех, кто будет окружать тебя, и поверь, что бог тебя не оставит. Прости, моя душечка, моя дорогая, родная моя Катенька... Успокойся, не плачь, надейся на бога и верь, что тебя всегда любит, и помнит, и желает добра тебе
брат твой Николай Д.
1* Фавста Васильевна, у которой жила она.
2* А. М. Прутченко, принявшая на себя заботы и расходы по отправлению Катерины Александровны в Симбирск.
3* Подразумевается: "жить"; то есть: хорошо еще, что тебе досталось шить у родных.
67. A. A. КРАЕВСКОМУ
Конец декабря (до 27-го) 1854. Петербург
Милостивый государь,
Андрей Александрович!
Получивши недавно из Иркутска стихотворение, написанное в честь Николая Ивановича Греча, и узнавши, что оно уже ходит по Петербургу в рукописях, честь имею сообщить Вам его и просить Вас поместить его в Вашем журнале, чтобы сделать еще более известными заслуги нашего почтенного грамматика. Ваша известная любовь к просвещению и уважение к Николаю Ивановичу позволяет мне надеяться, что Вы не откажете в моей просьбе.
68. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ
29 декабря 1854. Петербург
29 дек. 1854 г.
Сегодня, сейчас, получил я Ваше письмо, моя милая тетенька Варвара Васильевна и дяденька Лука Иванович.1 От всей души благодарю Вас за то, что Вы наконец вспомнили обо мне, и не хочу снова подымать вопроса о том, кто должен был, не по старшинству и церемониям, а по любви и по сердцу, писать прежде -- я или Вы...1* Если Вы не сочли нужным написать до сих пор, значит -- Вы имели свои причины, и я не хочу знать их, довольный уже тем, что Вы сочли нужным по крайней мере теперь ответить на мое письмо...2 Я до сих пор был уверен, что оно, как и другие, пропало на почте, потому что писано оно еще 25 октября. Следовательно, Ваш упрек, что я три месяца не писал к Вам, -- несправедлив: нижегородская почта виновата в том, что Вы прибавили целый месяц...
Но как бы мне ни хотелось говорить с Вами тем же тоном, какой Вы приняли со мною в Вашем письме, это для меня совершенно невозможно... Я вспоминаю в эту минуту Вашу прежнюю доброту, Ваши слезы при прощанье со мною, Вашу дружбу с моей матерью -- и я не могу на Вас сердиться, не могу не жалеть, что Вы ко мне стали так холодны и подозрительны, не могу не говорить с Вами как родной, как близкий к Вам человек... Да, тетенька, мне горько, мне тяжело было читать Ваше письмо, исполненное упреков, самых обидных упреков... Бог с Вами... Я не ропщу.. Я переношу потерю отца и матери; перенесу как-нибудь и потерю любви родственников... Но ведь то и другое горько -- о, как горько... Вы, разумеется, не поверите, что я плакал над Вашим письмом; но, к несчастию, это вполне справедливо... Вы так жестоко выразили мне свое презрение, говоря, что я попал в знать, что гнушаюсь родными, что Вы не можете утешать меня, потому что, верно, утешили меня умные люди... Видит бог, что я не заслужил этого. Какой повод подал я Вам думать обо мне так несправедливо и оскорбительно?.. Неужели тем, что долго не писал к Вам?.. Да ведь я Вам говорил, почему это. . Неужели никогда, никогда не удастся мне убедить Вас, что часто и много пишу я тем, на кого мало надеюсь, для кого считаю нужным беспрестанные напоминания... А потом -- самый простой долг общежития, простая учтивость требуют, чтобы я отвечал на письма. В один день с письмом к Вам отвечал я на письмо кн. Трубецкой,3 через две недели получил ответ, 4 через два дня сам отвечал,5 через три недели еще получил письмо; потом, по стечению обстоятельств, не отвечал три недели; но сегодня, вместе с Вашим письмом, получил от нее еще -- четвертое... Судите сами, не совершенно ли необходим и неизбежен подобный ход дел2* при обстоятельствах, которые я Вам описал... А между тем все-таки -- по родном болит сердце, хочется иметь хоть что-нибудь родное, близкое, с теплым чувством, с родственным сердцем... Но судьба так создала меня, что я, при всем своем желании, никак не могу заслужить ничьей любви... Знатные люди!.. 6 Да поверите ли, что только по необходимости веду я подобные связи и что никогда не склонно было сердце мое к кружку, который выше меня?.. Да и могу ли я здесь3* держаться, при моем воспитании, при моем положении, при отсутствии всяких средств... Да вот Вам случай. Я теперь гощу праздники у Галаховых.4* Меня принимают прекрасно, ласкают и занимаются мною. Но,5* вставая [поутру, я поскорее стараюсь накинуть сюртук, чтобы человек не взял его чистить и не увидал, как он худ и вымазан, мой несчастный казенный сюртук. И сколько труда стоит мне прикрыть в продолжение дня разные недостатки этого сюртука... А нового сшить... Куда!.. И думать не смею...]6* Мне стыдно, что я это написал. Не читайте, пожалуйста, не старайтесь разобрать. Прошу Вас об этом... Я Вам расскажу это, если мы с Вами увидимся. Но толковать много нечего... Простите, что позабыл поздравить Вас с Новым годом. Желаю провести его счастливо и благополучно. Что касается до меня, то я уже, верно, не потерплю в этот год столько бед, сколько вытерпел в проклятый 1854 год. Будет он мне памятен... Итак, будьте уверены, что новый год встречу я радостно.
Весь Ваш Н. Добролюбов.
1* С точки зрения Варвары Васильевны, дело шло вовсе не о старшинстве. По всеобщему обычаю, остающиеся дома ждут от уехавшего, что он уведомит их о своем приезде туда, куда поехал. Николай Александрович не сделал этого и воображал, что обе тетки и Михаил Иванович будут писать ему, не получив от него уведомления о приезде в Петербург. Варвара Васильевна была права, оскорбившись его долгим молчанием по приезде в Петербург.
2* То есть неизбежно ему не делать промедлений в ответах на письма княгини Трубецкой, которая сама так внимательна к нему.
3* В этом кружке.
4* Эти Галаховы были: Сергей Павлович и Наталья Алексеевна. Г-жа Галахова была сестра княгини Трубецкой. С. П. и Н. А. Галаховы были люди богатые. Они принадлежали к петербургскому светскому обществу.
5* Следующие строки были вычеркнуты Николаем Александровичем, но вычеркнуты торопливо и плохо, так что Варвара Васильевна прочла их.
6* Все это место, от слова "вставая" до слова "смею...", было, как мы заметили при начале его, зачеркнуто. Следующие слова, до "увидимся", написаны между вычеркнутыми строками. Таким образом, по первоначальному тексту письма слова "Но толковать много нечего" непосредственно следовали за вычеркнутыми подробностями о плохом состоянии одежды и относились к ним.
69. 10. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ
31 декабря 1854. Петербург
31 дек. 54 г.
Твое письмо,1 моя милая, дорогая моя Юленька, доставило мне так много отрады и радости, что я прошу тебя писать мне еще -- часто, очень часто. Мне очень интересно следить за твоими успехами, очень приятно знать, что ты становишься прилежна, что тобою довольна добрая наша Софья Алексеевна,1* так же как и Марья Алексеевна2* и Елизавета Никитишна.3* Ты должна быть много, много благодарна им за их внимательность, за их попечения о твоем образовании, от которого может зависеть твое счастье. Старайся же заслужить их любовь своим прилежанием, послушанием, скромностью. Я уверен, что ты уже любишь их, привязана к ним, как к родным Но ты обязана им более, нежели родным: они так много, так искренно о тебе заботятся. Через несколько месяцев мы, может быть, увидимся с тобою в Петербурге. Может быть, тебя примут в Царскосельское училище;2 мы будем часто видаться, будем рассказывать друг другу все, что с нами случится. Вообрази, моя душечка, как это будет весело! Я с нетерпением жду, когда это дело будет решено окончательно. Прощай, моя милая сестра, пиши ко мне: это меня много радует. Желаю тебе провести наступающий год счастливее, нежели провели мы проходящий 1854 год. Наверное, таких ужасных бедствий в этом году для нас уже не будет.
Брат твой Н. Добролюбов.
1* Пальчикова, написавшая ему об Юленьке.
2* Княгиня Трубецкая, взявшая Юленьку к себе.
3* Пещурова, тетка кн. Трубецкой и С. А. Пальчиковой.