1856

89. M. A. КОСТРОВУ

5 -- 9 января 1856. Петербург

Янв. 5, 1856 г., СПб.

Милостивый государь,

Михаил Алексеевич!

Извините, что я, после полуторагодового молчания, осмеливаюсь Вас беспокоить своим письмом. Неожиданно встретившаяся надобность заставила меня прибегнуть к Вашему великодушию, и я надеюсь, что Вы, по старинной дружбе к нашему дому, не откажетесь помочь мне. Впрочем, не думайте, чтоб это были вновь какие-нибудь ребяческие жалобы и сетования о семейных бедствиях: после Ваших хладнокровно-рассудительных, неопровержимо-логических и самоотверженно-религиозных писем1* я уже вполне убедился, что, тоскуя о потере всего, что считал дорогим для себя в мире, я именно поступал как мальчишка, не понимающий благодеяний, какие богу и архиерею угодно было послать на меня и все наше семейство... Теперь, если бы даже и оставалась тень прежней скорби в душе моей, я бы не осмелился обратиться с нею к Вам, из опасения оскорбить Ваше глубокое нравственное чувство покорности пред гнетущею нас судьбою и навлечь на себя "своим детским лепетом" новые упреки в "молодости, неопытности и одностороннем развитии"...1 Нет, просьбу другого рода имею я к Вам, добрый Михаил Алексеевич, и выполнить ее Вам чрезвычайно легко. Дело вот в чем. Вы, помнится, писали в академии сочинение о трудах отцов иезуитов и сказывали мне, что имели под руками при этом какие-то французские книги. Теперь я тоже занимаюсь историей иезуитских школ.2 У меня есть Crétineau-Joly, Michelet и Constitutions des Jésuites.3 Ho Constitutions -- слишком обширны, Michelet -- очень отзывается республиканством, a Oétineau -- сам совершенный иезуит. Не можете ли Вы сообщить мне заглавия тех сочинений, которыми Вы пользовались? Этим Вы меня чрезвычайно бы обязали. Не смея ожидать от Вас ответа на это письмо, я прошу Вас только выписать заглавия на лоскутке бумаги и передать их Василию Ивановичу или Фавсте Васильевне, чтобы они мне переслали это в своем письме. Вам будет это стоить каких-нибудь 2--3 минут, и я смею надеяться, что Вы не откажетесь пожертвовать ими для человека, в котором Вы принимали прежде участие и который хотя успел Вас раздражить своею неопытностью и детским лепетом, но, вероятно, не успел еще подвергнуться полному Вашему презрению. Надеюсь, что точно так же Вы не откажете мне в просьбе передать приложенное здесь письмо Фавсте Васильевне, к которой, конечно, Вы сохраняете прежнее расположение.

Еще раз извините, что я осмелился беспокоить Вас своим письмом; но -- закон необходимости извиняет все.

Ваш покорный слуга Н. Добролюбов.

1* Это относится к письмам Михаила Алексеевича от 27 марта, 12 мая 1854 года и в особенности к его письму от 22 сент. 1854, которое заставило Николая Александровича прекратить переписку с ним, по мотиву, объясняемому в письме к Михаилу Ивановичу от 20 апр. 1855.

90. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ и А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

8 -- 9 января 1856. Петербург

8 янв. 1856 г., СПб.

Я еще не поздравлял Вас ни с рождеством, ни с Новым годом, милая тетенька. Извините, что так запоздал, но лучше поздно, чем никогда, и я поздравляю Вас теперь, желая Вам, чтобы наступивший год был лучше, веселее, счастливее, нежели был для нас всех прошедший и особенно предпрошедший. Да, нам всем именно нужно желать в полном смысле "нового счастья". Может быть, оно и наступит. Не все же терпеть, не все же страдать; получим и мы что-нибудь в вознаграждение за беды, которые претерпели.

Отчего Вы ко мне не пишете? Отчего не пишет Ниночка? Неужели Вы сердитесь на меня за то, что я долго не отвечаю на Ваши письма? Право, кажется, уж Вам грех бы не доверять мне и сердиться на меня после того, как мы объяснились с Вами -- открыто, чистосердечно и толково. Мне не трудно писать, оттого-то я и пишу Вам большею частию довольно длинные письма. Но дело в том, что, принявшись за письмо, я теряю весь этот день: как-то уж ни за что другое и приняться не хочется, все думаешь о Нижнем, о Вас, о сестрах, о братьях... Воспоминания же эти не слишком сладки; так поневоле стараешься избегать их. Впрочем, если Вы хотите знать обо мне, то Вы всегда можете иметь известие, потому что я аккуратно в две недели пишу одно письмо в Нижний, то к Вам, то к Василью Ивановичу, то к тетеньке Варваре Васильевне, то к Павлу Ивановичу Лебедеву, то к Трубецким, то к Прутченко, то к другим еще. Мне как-то не хочется повторять одно и то же в десяти письмах... Впрочем, как хотите; разумеется, я много виноват перед Вами, не писавши к Вам целых три месяца. Простите же меня, как виноватого, и не сердитесь на меня больше. Бывало, тетенька, ведь Вы меня много, очень много любили. И теперь, поверите ли, лучшая мечта моя -- это приехать домой, увидаться с Вами, пожить у Вас, поплакать вместе над родными могилками...

Вы знаете о начале моих хлопот,1 знаете и о том, что архиерей не отвечал на письмо кн. Вяземского, который просил его весьма убедительно. Теперь я упросил, чтобы начальство наше прямо обратилось в синод, -- и на днях это, может быть, будет сделано. Потом князь Вяземский попросит лично обер-прокурора, и, вероятно, дело будет устроено. Еще -- И. С. Сперанский пишет к нашему инспектору, что он имеет в виду устроить скоро одну из сестер моих;2 напишите мне, не говорил ли он чего-нибудь Вам или Василию Ивановичу и что у него за намерения? Мне необходимо знать это, и надеюсь, что без меня ничего не станут делать.

Но главное -- как Вы живете с нашими маленькими? Здоровы ли они, здоровы ли Вы сами? Ведь от Вашего спокойствия и здоровья зависит теперь все их счастье. Ради бога, ради доброго дела, ради памяти покойной сестры Вашей, которая Вас так любила, берегите себя, милая тетенька, не принимайте слишком к сердцу мелких огорчений, которые Вам причиняют, конечно, малютки, не сокрушайтесь о тесных наших обстоятельствах. Что делать? Есть люди еще беднее, еще несчастнее, да ведь живут же... А нам все еще есть надежда к поправлению обстоятельств.

Я удивляюсь, отчего мне не пишут Варвара Васильевна и Лука Иванович. Я не получал от них ответа на два письма уже. Собираюсь еще написать. Напишите хоть Вы, как они живут, здорова ли Анночка, выросла ли она хоть сколько-нибудь и пр. Михаилу Ивановичу передайте мое почтение; кстати, я еще не поздравлял его с чином -- так поздравьте от меня. Прощайте, милая тетенька, надеюсь, что мне нет нужды говорить о чувствах моей любви, уважения и глубокой

признательности к Вам.

Н. Добролюбов.

P. S. Вы мне как-то писали, что письма мои, доставленные Вам через Галаховых, были перепечатаны ими; вы, верно, это подумали потому, что они были запечатаны не моей печатью. Но дело объясняется: накануне отъезда Галаховых я ночевал у них, чтобы поутру проводить их на железную дорогу, и вечером писал эти письма у них; печати моей со мной не было, и я употребил их печать.

9 янв. 1855 г.3

Поздравляю тебя с наступившим Новым годом, любезная моя Ниночка, и желаю тебе провести его лучше прошедших двух. Не знаю, что тебе написать особенного, потому что давно уже не имею сведений о твоем житье-бытье. Не ленись, моя душечка, и напиши мне поскорее о всем, о чем только тебе захочется или покажется нужным. У нас с Катенькой теперь деятельная переписка. В конце ноября послал я ей письмо; в половине декабря получил ответ, в 20-х числах послал другое, а в начале этого месяца опять получил письмо от нее. На днях буду отвечать. Это прекрасно: теперь я знаю ее положение, даже не по тому, что она пишет, а как она пишет: по тону, по духу я угадываю, в каком она расположении, и если она весела, это веселит меня самого на целую неделю, если грустна, я ей посылаю утешения, убеждения и опять успокоиваюсь от тревожной неизвестности. Я бы желал, моя милая, чтобы и у нас с тобою была такая частая, дружеская, откровенная переписка. Теперь же ты в таких летах,1* что уже пора тебе думать, рассуждать и свои рассуждения сообщать тому, кто может всегда тебя и поправить, и побранить, и похвалить. Разумеется, я уверен, что ты всегда вполне откровенна с тетенькой, ничего не утаиваешь, все ей говоришь и всегда слушаешь ее советы; но я бы желал и сам тоже знать твои мысли и чувства, чтобы не терять тебя из виду, чтобы мы не сделались друг другу наконец чужими и незнакомыми. Пиши же ко мне, милая Ниночка, слушайся тетеньки, веди себя скромно и не забывай брата своего

Н. Добролюбова.

1* Антонине Александровне исполнилось 8 января 15 лет.

91. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

3 февраля 1856. Петербург

3 февр. 1856 г.

Я недавно получил Ваше письмо,1 моя милая, добрая тетенька, и спешу отвечать на него, чтобы поздравить Вас со днем ангела. К сожалению, письмо мое, кажется, несколько опоздает. Но что же делать? Занятия мои такого рода, что иногда не оставляют часа свободного в день. Вот, например, описание моего понедельника. Встану часов в шесть-семь, до 1/2 девятого занимаюсь приготовлением к лекции греческой литературы и потом французской литературы. В 8 1/2 -- завтрак и чай -- до 9. В 9 часов начинаются лекции. У нас нет первой лекции; но в это время я должен приготовиться к вечерним урокам. От 10 1/2 до 3 -- лекции. В 3 -- обед. В 4 я уже должен быть на уроке -- в Семеновском полку,2 то есть версты 3 1/2 от института. Здесь занимаюсь арифметикою с 6--7 девочками от 7--10 лет1* в одном частном пансионе. Отсюда отправляюсь на другой урок -- русской литературы и здесь бываю от 6 до 8 часов. В 8 1/2 прихожу в институт ужинать... Усталый, измученный, провожу в болтовне или легком чтении полчаса и потом опять сажусь за занятия до 10 1/2. В это время гасят огонь, и я отправляюсь в спальню, где иногда тотчас засыпаю мертвым сном, а иногда еще часа полтора ворочаюсь с боку на бок, раздумывая об обстоятельствах домашних, и тоскую о своих милых, из которых --

Иных -- уж нет, а те -- далече...3

Так же почти проходят вторник, среда, четверг. В пятницу мне облегченье, потому что нет ни одного урока; но в этот день я отправляюсь заниматься в Публичную библиотеку. В субботу опять урок. Немножко это обременительно; но зато я получаю теперь более 25 рублей в месяц и, следовательно, скоро, удовлетворивши всем собственным нуждам, могу помочь и домашним обстоятельствам, хоть, разумеется, очень немного. Что касается до официальных хлопот по дому,4 то, вероятно, Вы уже знаете о них из рассказа Василья Ивановича, которому я недавно писал об этом.

Пишите ко мне почаще и побольше, милая тетенька. Вы не можете себе вообразить, как приятно мне читать Ваши письма ко мне. Они напоминают так много, так много прекрасные дни моего спокойного детства, моих беззаботных игр в родном доме, моего первого, пылкого и еще бессознательного ученья под руководством матери и отца, для их радости и утешения... Поверите ли, что одна уже рука Ваша на письме возвращает меня в чудный мир ребяческих воспоминаний; а Ваши слова, полные участия и любви, выражающие так просто и нежно Ваши чувства, -- эти слова совершенно чаруют меня и заставляют сердце биться сильнее и чувствовать полнее и глубже. В Вас я вижу вторую мать, воспитательницу моих милых сестер и братьев, в Вас я уверен, как в самом себе, как в родной матери... После этого как же не дорожить мне Вашим приветом, как мне не ценить Вашу любовь, каждое Ваше слово ко мне?.. Сделайте же мне эту милость, это благодеяние, если Вы меня любите, пишите ко мне почаще и побольше. Не сердитесь на меня, моя душечка тетенька, что я редко пишу к Вам: право, Первая моя свободная минута принадлежит Вам. Освободясь от дел, я буду Вам писать часто, очень часто; но теперь -- простите меня и пишите ко мне, не дожидаясь моих писем. Я ведь знаю, что Вы меня любите; Вы тоже знаете, что я люблю Вас и что мне дорого каждое, самое ничтожное, известие о моей милой семье. Надеюсь, что мне не нужно говорить, сколько я Вам благодарен за Ваши попечения о Ванечке, о Ниночке, милая тетенька. Быть может, этим летом увидимся; тогда переговорим обо всем, обо всем... Прощайте, душечка моя тетенька, прощайте. Поклон мой Михаилу Ивановичу, Михаилу Алексеевичу, которому я не успел еще отвечать на его письмо. Тетеньке Варваре Васильевне я все собираюсь писать; но никак не могу собраться. Надеюсь уж на масленице. Прощайте и пишите ко мне, милая тетенька. Надеюсь, что Вы проведете свои именины весело, радуясь на те добрые дела, которые Вы сделали.

Добролюбов.

1* Следует читать "от 7 до 10 лет".

92. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

3 февраля 1856. Петербург

3 февр.

Я очень рад, милая Ниночка, что ты весела и довольна и что не бранишься с Ванечкой, как мы с тобой, бивало, бранились... Ты, верно, позабыла об этом, а я часто вспоминаю теперь, и мне становится очень, очень стыдно. Если ты вспомнишь об этом, прости меня, душенька моя, ила лучше совсем не вспоминай об этом. Мне и без того часто делается грустно и жалко, что я не умел пользоваться своим счастьем, когда мы жили все вместе. Теперь я лишен даже возможности этого счастья, потому что живу один. Но ты, милая сестра моя, можешь еще наслаждаться хоть частичкой этого, и мне приятно видеть, что прежний опыт научил тебя, что ты теперь стала умнее и кротче в обхождении с братьями и сестрою. Надеюсь, что ты так же хорошо ведешь себя и в отношении к нашей доброй тетеньке и, наверное, уж не огорчаешь ее так, как огорчала покойную маменьку нашу...1* Впрочем, я не хочу упрекать тебя: все мы тогда мало понимали сокровище, которое было дано нам. Теперь зато будь благоразумна, будь скромна, обходительна, слушайся тетеньки, моя милая Ниночка...

Надеюсь, что ты здорова и весела теперь. Что твое лицо? Избавилась ли ты от этой неприятной сыпи? Пора уже. Попроси тетеньку, попроси кого знаешь, чтобы тебе помогли. Для мальчика это только неприятно; для девочки -- вредно и гадко. Нужно непременно изгнать это, и ты должна постараться, чтобы иметь совершенно чистое лицо1 к лету, когда я,2 может быть, приеду к вам на несколько времени. До тех пор пиши ко мне чаще и больше.

Прощай, моя милая сестра, целую и обнимаю тебя.

Твой брат Добролюбов.

1* Само собою разумеется, это были только неизбежные нарушения спокойствия матери ничтожными детскими проступками.

93. М. А. КОСТРОВУ

16 февраля 1856. Петербург

16 февр. 1856

Давно бы следовало уже мне поблагодарить Вас, добрый Михаил Алексеевич, за Ваш ответ на мою просьбу, но, по разным житейским суетам, все откладывал. Я жалею, что беспокоил Вас понапрасну, и еще более жалею о том, что успел возбудить в Вас сомнение насчет чистоты моих намерений.1 Я не знаю, чем и уверить Вас. Действительно, я в источниках недостатка не имел, но странная, хлопотливая черта моего характера заключается в том, что я не могу успокоиться, не собрав всего, что можно собрать. Это стремление к полноте заставляло меня еще в семинарии писать огромные сочинения, оно же в прошлом году заставило ограничиться маленьким отрывком из обширной задачи, оно же заставило меня ныне обратиться к Вам с просьбою об источниках для моей темы. Поверьте же мне, что, обращаясь к Вам, я не имел никакой задней мысли, и не подозревайте меня.

Благодарю Вас за сообщенные Вами известия и надеюсь, что Вы будете писать ко мне. Вы говорите, что я не так понял Ваше прошлогоднее письмо; но я понял его как умел. Я перечитывал его несколько раз и нашел только упреки и обвинения... Впрочем, если я ошибся, то лучше не вспоминать об ошибке, хотя я и желал бы ее объяснения для себя.

Вместе с этим письмом Василий Иванович передаст Вам, вероятно, письмо мое к Ф. А. Василькову. Потрудитесь, пожалуйста, при случае передать его.

Не можете ли Вы написать мне чего-нибудь о Михаиле Ивановиче и его отношениях к нашему семейству? Мне это было бы любопытно и в некоторых отношениях даже нужно.

Пишу второпях и оттого мало и дурно. Засвидетельствуйте мое почтение Ивану Алексеевичу.1* Скажите также поклон мой Григорью Алексеевичу и Александру Андреичу.2

Прощайте и, может быть, -- до свидания.

Н. Добролюбов.

1* Младшему брату Михаила Алексеевича.

94. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

16 февраля 1856. Петербург

16 февр. 1856 г.

Милая моя тетенька Варвара Васильевна!.. Простите меня за мои многие и многие вины против Вас! Простите, да и только. Больше ничего я не хочу... А пока Вы не простите, я и говорить с Вами не буду ничего: все буду ждать прощенья. Простите, так сейчас начну. Ну-с, простили уж, кажется: ведь я знаю, что Вы на меня долго сердиться не можете... Это Вы так только нарочно говорите, что уж и разлюбили меня, и сердиты, и прощать не хотите...1* А, право, все так же еще любите... Бывало, когда я был еще очень маленьким, Вы тоже бранили меня и приказывали закрывать глаза, когда я не спал, а все-таки любовь-то оставалась по-прежнему. Без всяких шуток, душенька моя тетенька, неужели в самом деле Вы уж меня не любите больше? Я никак не хочу поверить, чтобы... Ну, положим, даже из-за простой лени, по которой я не писал к Вам, чтобы на меня из-за этого рассердились... А иначе -- отчего же Вы не хотите писать ко мне или по крайней мере Анночку не заставите? Между нами, право, какие-то недоразумения, которых на письме и не объяснишь. Придется мне просто приехать на каникулы к Вам для объяснений... А в самом деле, тетенька, я прибегаю к Вам и к Вам, дяденька Лука Иванович, с просьбою: можно ли мне будет найти приют на несколько времени у Вас, ежели вздумаю приехать в Нижний на каникулы? Меня тоска берет, и ужасно хочется со всеми Вами видеться, но только останавливает дума о том, что хоть и приедешь на родину, а ведь там головы приклонить некуда... Для проезда я сколочу денег, а для проживки -- не смогу... Впрочем, может быть, и все дело-то расстроится...1 Может быть, представится возможность ехать к кому-нибудь на уроки. За каникулы получают у нас некоторые 100 и 150 рублей... От этого я не откажусь, разумеется... Теперь я получаю около 30 рублей в месяц, начиная с февраля, и никак не могу придумать, куда мне будет девать деньги... Но главное не в деньгах, а в том, чтобы Вы на меня не сердились. Пусть это письмо будет нашим примирителем. Напишите мне, пожалуйста, о себе, об Анночке, которую целую и поздравляю с прошедшим днем ангела и которой желаю всего, всего хорошего...

Я Вам ничего не написал, тетенька;2* но ведь я еще не знаю, точно ли Вы меня простили; а до тех пор я писать к Вам о чем-нибудь не могу. Прощайте.

H. Добролюбов.

1* Этот шутливый тон был неуместен, потому что Варвара Васильевна сильно (и справедливо) досадовала на племянника за слишком долгое молчание его.

2* Опять шутка, и опять неуместная.

95. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ и А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

28 февраля 1856. Петербург

28 февр. 1856 г.

В начале этого месяца я писал к Вам, милая моя тетенька,1 по, вероятно, письмо мое не получено Вами. В таком случае -- снова поздравляю Вас с прошедшим днем Вашего ангела и с наступающей именинницей. Поздравьте от меня Ниночку, расцелуйте ее, поласкайте и пр. А я в этот день буду думать о Вашем веселье, и мне тоже будет приятно, может быть. Свое веселье мне как-то мало доставляет приятности. Я даже позабываю здесь счет дням и о дне своего рождения вспомнил только через неделю, когда нужно было выставить число на просьбе к Чевкину.2 Думаю, что Вы на меня не рассердитесь, если я теперь решусь не писать к Вам до Вашего ответа. Если бы Вы получили мое прошедшее письмо, то увидали бы из описания моего обычного дня, как много я занят и как мало свободного времени могу уделять для переписки. Теперь у меня число уроков увеличилось еще двумя в неделю (следовательно, на 8 руб. в месяц), и я занят решительно каждый день, не исключая и воскресенья. К этому присоединяется еще то, что в апреле срок подавать сочинение, а в мае -- экзамены. Все это идет к тому, что теперь менее чем когда-нибудь могу я распространяться в письмах, и потому, извещая Вас, что я есмь и движусь, более ничего не имею о себе прибавить. Вам же я желаю всех возможных радостей и благополучии. Михаилу Ивановичу кланяюсь низко.

Чтобы вернее дошло это письмо, я делаю его страховым, посылая Ниночке на именины 25 руб. Думаю, что эти деньги не будут лишними; когда соберусь со средствами, постараюсь прислать побольше.

Душечка моя Ниночка! Дорогая моя именинница! Поздравляю тебя, моя миленькая, голубушка Ниночка... Желаю тебе быть счастливее, здоровее, умнее, чем были мы с тобой в прежние годы. Старайся пользоваться тем счастьем, которое бог послал тебе: ты живешь у родной тетеньки, которая тебя любит и лелеет, которую ты сама любишь. Умей же вести себя так, чтобы не огорчать тетеньку, чтобы было тебе всегда хорошо и спокойно на душе, чтобы потом приятно было вспомнить об этом времени -- не так, как тогда, когда мы жили дома, ссорились друг с другом и беспрестанно огорчали нашу мамашу.

Будь умна, люби также и Ванечку, старайся учить его, занимать и веселить так, чтобы из него вышел умный и добрый мальчик. Помни обо мне, милая сестра моя... Будь уверена, что и я тебя помню, хоть и не часто пишу к тебе. Может быть, удастся нам и свидеться в это лето. Мне очень этого хочется. Не знаю только, будут ли лишние деньги... Теперь я пока посылаю тебе 25 руб. на именины. Я нарочно постарался скопить их к этому времени, чтобы сделать тебе удовольствие и доказать, что я тебя помню. Анночке тоже я хотел послать, да к тому времени не было еще у меня денег... Впрочем, ты, если хочешь и если нужно, можешь поделиться с ней. Надеюсь, что тетенька Варвара Васильевна не обидится этим... Прощай, моя милая Ниночка. Пиши ко мне. Шаль, если ты не получила моего письма от 3-го числа этого месяца.

Твой брат Н. Добролюбов.

96. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

24 марта 1856. Петербург

Марта 24, 1856 г., СПб.

Сегодня я исповедывался и приобщался святых тайн, любезная моя тетенька Варвара Васильевна, и сегодня непременно хочу писать к Вам, чтобы хоть на этот раз поверили Вы искренности моих слов. Признаюсь, последнее Ваше письмо * глубоко огорчило меня, стоило мне много грусти. Тяжело было мне перенести горькое впечатление от него и удержаться от того, чтобы ту же минуту сесть и написать на него резкий, холодный ответ. К счастию, я переломил себя и теперь, через неделю, могу спокойно и мирно говорить с Вами. Знаете ли, что мне всего грустнее? Это -- Ваша неискренность. Я знаю, мой друг, моя прошлая радость, моя постоянная заступница в прежние времена, -- я знаю, милая тетенька, что Вы не перестали любить меня. Я не поверил бы Вашей нелюбви, хотя бы всеми возможными клятвами уверяли меня в этом. Может быть, Вы сами хотите уверить себя, что не любите меня; но я очень хорошо знаю Ваши чувства. Представьте, если бы вдруг пришли и сказали Вам, что я умер, или что за ослушание властям сослан в Сибирь, в каторжную работу, или что от чрезмерных занятий ослеп и не могу более продолжать ученья, -- право, Вы бы пожалели не менее, а может быть, и поболее всякого другого, -- даже поплакали бы. К чему же принуждать себя, нарочно выказывать вид холодности, сухости, насмешливости, когда я так просто, ребячески, по-родному, истинно по-родному обратился к Вам. Ну, положим, Вы оскорбились непочтительностью моего тона: в таком случае Вам бы нужно только заметить мне об этом, опять-таки по-родному и попросту; я бы с благодарностью принял замечание и на другой раз остерегся. Поверьте, тетенька, что мои чувства всегда оставались к Вам те же, каковы были за три года перед этим. Да, наверное, Вы и сами не думаете того, что написали, -- будто знакомство с знатными людьми заставило меня гордиться и будто я стану смеяться над Вашими письмами? И неужели Вы, в самом деле, по этой причине не писали ко мне с лишком полгода? Мне стыдно и подумать об этом -- не только оправдываться против таких обвинений. Скажу Вам только, что это мне больно, горько, очень, очень горько... От Вас я никогда не мог ожидать этого.

То же самое намерение выдержать свой характер заметно и в Вашем приглашении меня к себе на каникулы. Я обратился к Вам, прося Вас сказать мне откровенно, могу ли я надеяться на приют. Опять-таки я очень хорошо знал и знаю, что Вы всегда будете мне рады, что Вы меня не прогоните и незваного; но я хотел знать, не обременю ли, не стесню ли я Вас... Ведь я теперь не знаю, как Вы живете: у Вас новое помещение, новая жизнь -- а Вы никогда мне не описывали ее подробностей... Зачем же с таким горделивым смирением говорите Вы мне, что ежели не погнушаюсь и пр. ... Как будто бы я стал уж на такой высоте, что только во дворце могу жить!.. Нет, тетенька, если бы Вы знали, как я живу в институте, Вы не сказали бы этого!..

Боюсь, что Вы опять рассердитесь на мое письмо и скажете: "Ну, вот и правда, что мы не умеем к нему писем писать... Где уж нам к этакому ученому и пр.". Да, любезная тетенька, мы с Вами так просты и добры, что действительно хитрить не умеем, и ежели захотим прикинуться как-нибудь, то мало в нас найдется искусства для этого. Но письмо простое, искреннее, написанное от сердца, -- поверьте, что оно всегда для меня и для всякого порядочного человека дороже и лучше самого лучшего светского красноречия. Ничего в жизнь мою не читал я трогательнее, прекраснее и возвышеннее писем моей матери... В прежнее время я от души восхищался и Вашими письмами, равно как и письмами Фавсты Васильевны. Бог знает с чего Вам вздумалось так охладеть ко мне и прекратить переписку.

Простите меня, пожалуйста, ежели я опять не умел угодить Вам своим письмом. По крайней мере я старался высказать то, что действительно думаю и чувствую, ничего не скрывая от Вас. Право, мы и то уже довольно обижены судьбою; она нас гнала-гнала, и разлучала, и лишала наших милых, и повергала в нищету... Чего уж с нами не было!.. И к этому еще прибавлять добровольные неудовольствия, лишать себя и последней отрады -- дружных, родных отношений между собою, которые одни только и остаются нам в утешение!.. Нет, тетенька, это жестоко -- и для себя и для других. Поверьте мне, самому как-то веселее и легче, когда нет на душе никакой неприязни и неудовольствия, особенно против близких... Простите же мне, тетенька, ежели я в чем виноват перед Вами, и -- помиримтесь...

Дяденьке1* я буду писать в следующем письме (если Вы захотите, чтобы оно было). А теперь передаю мой почтительнейший привет и поклон и прошу молитв и благословения родственного и священнического!

Анночку мою, Сонечку и Машеньку2* хотел бы обнять и расцеловать по-братски. Желаю им веселья и здоровья.

Ваш Н. Добролюбов.

1* Луке Ивановичу.

2* Дочерей Варвары Васильевны.

97. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

25 марта 1856. Петербург

25 мар. 1856 г., СПб.

Милая моя, душенька моя тетенька (позвольте мне так назвать Вас)! В каком я был восхищении, читая последнее письмо Ваше!1* Как рад я был Вашей радости, как был счастлив Вашим счастьем!.. Наконец судьба над нами сжалилась. Ваша необыкновенная материнская любовь, Ваше терпенье и труды вознаграждаются... Теперь Вы можете быть совершенно успокоены в своем семействе. У Вас будут сын, который Вам одолжен теперь всем своим счастьем, и дочь, которая будет любить и благословлять Вас за то счастье, которое, без сомнения, найдет в своем муже. И как все это неожиданно, как непостижимо совершилось! Давно мы были знакомы с Улыбышевыми,1 но кому же приходило в голову, что в этом семействе найдется невеста для Михаила Ивановича? Еще недавно были они в Петербурге, давали вечера музыкальные, на которых бывали Галаховы и на которые и я мог попасть, если бы захотел и если бы знал то, что случится. Во всяком случае, это такая счастливая партия, лучше которой нечего желать и которая порадовала меня так, как давно уже ничто не радовало. Скажите, эта воспитанница Александра Дмитриевича2* не сестра ли нашей старой знакомой -- Дунечки2 (право, совестно, но я никогда не знал и теперь не знаю, как ее отчество) и не похожа ли она на нее умом и характером? Если похожа, то это -- совершенное счастье, потому что лучше этого живого, милого, доброю, веселого характера трудно и вообразить что-нибудь. Если она 3* еще в Нижнем и если Вы ее увидите, то скажите ей, что я ее до сих пор люблю, как радужное воспоминание счастливо и незаметно промелькнувшего детства... Как будто вчерашний день представляется мне та минута, когда она в первый раз явилась к нам, в голубом коротеньком платьице, с открытой шеей, с остриженными в кружок волосами, падавшими ей на плечи, -- и окинула всех нас своим открытым, задушевно-веселым взглядом... Я помню, что она спросила меня, почти незаметно картавя, который час теперь; я помню, что побежал бегом в другую комнату, посмотрел на часы и сказал ей; она поблагодарила так мило, так просто, -- и в то время как будто солнце вышло из-за тучки и осветило все таким радостным, таким отрадным светом. И все стало веселее и светлее, и но только на это время, а надолго еще после, когда Дунечка приходила к нам и распространяла веселье на всех лицах своими рассказами, играми, своим теплым, задушевным смехом. Все это живо помню я, а между тем с тех (пор) прошло уже девять или десять лет... Напомните ей обо мне или по крайней мере напишите мне, что с ней сделалось, где и как она живет теперь...3 Во всяком случае, если ее увидите, то перескажите ей все, что я пишу к Вам: я нисколько не стыжусь этого ребяческого, но глубокого и чистого чувства...

Теперь я до праздников не буду писать к Вам, потому что будет много работы. Один из профессоров наших едет за границу,4 и потому экзамен его будет у нас на 6-й неделе поста, вместо 15 мая, как было назначено; поэтому нужно готовиться и эту неделю и следующую. Кроме того, и уроки мои тоже отнимают довольно времени, хотя, конечно, не столько, чтобы можно было захворать, как Вы опасаетесь. Прогулка мне необходима после занятий, а уроки именно доставляют прогулку, потому что каждый день я прохожу версты 2--3, а иногда (если вздумаю идти пешком и на урок и с урока) придется и 5--6 верст пройти. Это прекрасный моцион. Имея теперь восемь уроков в неделю, я получаю 9 руб. 50 коп., -- отнимая из этой суммы 1 руб. 50 коп., на извозчиков, все-таки остается в месяц 32 руб. сер. Этих денег так много, что, отложивши на проезд в Нижний4* рублей 60, я все-таки буду иметь еще столько же лишних до каникул. А может быть, еще напечатаю! одно мое сочинение, которое я кончу в следующем месяце, и за него дадут рублей 50--60.5* Наконец, может быть, представится случай остаться у кого-нибудь на уроках с выгодными условиями: студенты наши берут от 100 до 150 руб. за каникулы. Если мне удастся подобное место, то я, разумеется, останусь; даже, может быть, и на менее выгодных условиях соглашусь. Во всяком случае, ехать или не ехать мне на каникулы -- это еще решит время и обстоятельства.

Поздравьте меня, милая тетенька, с принятием святых таин, совершившимся вчерашний день. Не знаю, говели ли Вы, по на всякий случай спешу пожелать Вам мира и спокойствия душевного и здоровья телесного, необходимых для этого священного дела. Того же желаю и Ниночке. Не пишу к ней особо, потому что сейчас погасят огонь и я не успею дописать письма; но Вы поцелуйте ее за меня и скажите, что я не мог без особенного чувства читать ее простое, милое письмо. Даже слезы навернулись у меня на глазах. Я верю, что она меня очень любит, как сестра. Напишите мне и Вы, довольны ли Вы ей, любит ли она Вас, слушается ли, не огорчает ли?.. Любит ли Ванечку? Напишите мне вообще побольше, если только будет Вам время. Мне так приятно, так утешительно читать и перечитывать Ваши письма...

Что ко мне не пишет давно Василий Иванович? Я к нему посылал уже два письма...5 И он не сердит ли, как тетенька Варвара Васильевна, которая в ответ на мою просьбу -- дать мне приют у себя на каникулы -- отвечает: "Полноте, станете ли Вы у нас жить? Вы погнушаетесь нами!" Скажите, тетенька, неужели так говорят родные между собою?.. Ведь это значит -- прямо отказать мне в моей просьбе... Я, впрочем, не сержусь, потому что хорошо знаю доброту Варвары Васильевны.

Н. Добролюбов.

1* От 11 марта,6 с извещением, что Михаил Иванович женится на племяннице В. А. Улыбышевой.

2* Улыбышева.

3* Дунечка.

4* На поездку туда, на проезд туда и оттуда.

5* Николай Александрович говорит о своей статье "Собеседник любителей российского слова".

98. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

25 марта 1856. Петербург

25 мар. 1856 г., СПб.

Спешу поздравить Вас, Михаил Иванович, с радостью,1 о которой узнал я несколько дней тому назад из письма Вашей маменьки. Я порадовался от всей души, видя, что наконец Ваше положение прочно, счастливо и благородно устраивается судьбою. Лучшего невозможно было желать, и нам всем остается только радоваться за Вас. Теперь, надеюсь, Вы уже позабыли о тех письмах, которые так странно поразили Вас нынешним летом, или если помните, то смотрите на них совсем иначе, нежели тогда. Следовательно, поводов к разрыву, ссоре или холодности между нами уже не существует, и Вы поэтому не сочтете странным или неприличным, что я обратился к Вам, как к брату, с моим искренним, дружеским поздравлением. Надеюсь, что Вы не оттолкнете протянутую к Вам руку примирения и любви и примете миролюбиво мое душевное, горячее желание Вам всякого добра и счастия, надолго, надолго или, лучше сказать, навсегда. В надежде видеться с Вами месяца через три, а может быть, поговорить с Вами письменно и раньше (если Вам будет угодно), -- остаюсь готовый быть Вашим братом и другом

Николай Добролюбов.

99. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

8 апреля 1856. Петербург

8 апр. 1856 г., СПб.

Христос воскресе! моя милая Катенька. Верно, когда получится в Симбирске это письмо, ты уже будешь праздновать пасху в добром семействе Рудольфа Павловича. Поздравляю тебя с этим праздником, который мы, бывало, так весело проводили в родном кругу, и желаю, чтобы ты вспомнила об этом, как и я, для того чтобы лучше оценить настоящее свое положение. Теперь, конечна, не то, что было прежде: уж нет у нас любящих родителей, нет своего теплого гнездышка, мы христосуемся издали и, посылая свое поздравление, еще не знаем наверное, дойдет ли оно... Но нужно помнить и то, мой милый друг Катенька, что наше положение еще не самое худшее на свете. Есть бедняки, которые терпят несравненно больше нас, которые, может быть, завидуют и нашей доле... Ты теперь все-таки не без приюта, все-таки не страдаешь от голода и холода, все-таки ты не одна брошена на произвол судьбы, а пользуешься вниманием и заботливою любовью превосходного, доброго семейства, в котором, как ты сама пишешь, любят тебя как родную. Кроме того, ты можешь утешаться еще и тем, что там, далеко, за сотни и тысячи верст, есть еще люди, любящие тебя нежно и горячо, люди близкие тебе, твои родные... Утешься же, милая сестра моя, в невозвратном прошедшем и постарайся оценить настоящее. Это главное во всей нашей жизни, дорогой друг мой. Вспомни, когда мы были еще малы, -- умели ли мы пользоваться тем счастьем, которым были окружены? Не ссорились ли мы с сестрами, не огорчали ли маменьку, не оказывали ли равнодушия к папеньке? Теперь жаль нам, что мы не понимали своего счастья, что мы сами расстроивали и портили его... Так точно через несколько лет будет нам жаль, может быть, и нынешнего нашего положения, если мы не сумеем им воспользоваться. Плакать и вздыхать теперь уже напрасно, будить в своем сердце нарочно воспоминания былого счастия -- не для чего, потому что -- что прошло, то уже не воротится. Лучше же будем думать, моя добрая, хорошенькая Катенька, о том, чтобы не испортить нам старинным горем настоящей радости; будем пользоваться настоящим и заботиться о будущем. Веселись же и празднуй беззаботно и светло эту светлую неделю, а там будет у тебя забота о твоем ученье.

Я к тебе очень, очень долго не писал, голубушка Катенька; но -- я знаю, ты на меня не будешь сердиться и, верно, тотчас поверишь, когда я скажу тебе, что все-таки я тебя помнил, любил, заботился о тебе и в это время, как во всякое другое... Ты всегда любила меня особенно и, наверное, не разлюбила еще; поэтому-то я так и уверен в тебе...

Напиши мне, моя милая сестрица, поправляешься ли ты наконец в своем здоровье и не нужно ли попросить преосвященного, чтобы он отправил тебя нынешней весной для леченья на Сергиевские серные воды? Он такой добрый, что, наверное, не откажет -- особенно если Рудольф Павлович попросит его и я напомню ему его прошлогоднее обещание.

Передай, пожалуйста, мое глубочайшее почтение и благодарность Рудольфу Павловичу и Амалии Богдановне и скажи, что единственно опасение надоесть им своими письмами (потому что я писал уже к ним несколько раз)1 удерживает меня и на этот раз от приятной обязанности писать к ним.

Я здесь живу очень хорошо, моя душечка Катенька. Совершенно здоров, занимаюсь как следует, даю много уроков и получаю деньги. Немножко и тебе посылаю, чтобы вернее дошло письмо. Верно, деньги эти не будут для тебя лишними. Прощай, моя добрая, умная сестрица. Желаю веселиться на светлой неделе...

Твой брат Н. Добролюбов.

P. S. Письма для кн. Трубецкой не посылал я тебе, потому что узнал, что она не ждет от тебя письма, зная о тебе все от Рудольфа Павловича и Амалии Богдановны. На этот счет ты можешь успокоиться.

100. A. A. ДОБРОЛЮБОВОЙ

25 апреля 1856. Петербург

25 апр. 1856 г.

Сейчас получил письмо твое, душенька моя Ниночка,1 и спешу тебе отвечать, не медля ни минуты. Мне было очень, очень грустно, что я неумышленно вводил тебя в горе и слезы, не делая особенных приписок для тебя. С этих пор всегда буду писать тебе, и не только в письмах к тетеньке Фавсте Васильевне, айв письмах к Василию Ивановичу и к тетеньке Варваре Васильевне. Прежде я не писал тебе особо единственно потому, что думал, что, наверное, тетенька дает тебе читать или сама прочитывает тебе мои письма. Я там всегда говорил о тебе и был уверен, что тебе все равно -- читать ли мои приветы на отдельной бумажке или в общем письме. Я никогда не мог даже вообразить, чтобы тебе не давала тетенька моих писем... И теперь я решительно не понимаю причины этого... Надо спросить тетеньку; может быть, она и объяснит мне это непостижимое для меня обстоятельство. Но утешься, моя красавица, голубушка Ниночка. Я все-таки по-прежнему, и еще больше прежнего, люблю тебя; не думай, пожалуйста, чтобы твое письмо могло когда-нибудь и чем-нибудь оскорбить меня. Ты меня так любишь, что любовь твою вижу я в каждом твоем слове, в каждой строчке письма твоего. Продолжай же меня радовать своими ответами на мои спешные записочки и будь со мной откровенна во всем. Поверяй мне свои чувства, пиши ко мне по нескольку строчек хоть каждый день, а по окончании недели отсылай -- хоть в письме тетеньки или с письмом Василья Ивановича. Мне так приятно читать твои милые, бесхитростные письма, полные такой любви, такого горячего чувства... Правда, что ты еще мало выучилась писать, но я умею хорошо разбирать твою руку; не знаю, разбираешь ли ты мои каракули. Ты жалеешь обо мне, моя милая Ниночка, и боишься, что я изнуряю себя трудами. Это совершенно напрасно. Я теперь гораздо здоровее и свежее, потому что покойнее духом. Я теперь каждый день засыпаю спокойно, уверенный, что не без пользы провел его; я постоянно теперь полон счастливой уверенности, что никому я не в тягость и даже могу быть полезным для других... Это очень много придает душевной бодрости, а вместе с ней приходит и здоровье. Труды же мои не бог знает какие. Я только должен передавать другим то, что сам знаю. Это ведь особенного труда не составляет. Для меня же это очень полезно, потому что я, по своему назначению, должен быть учителем гимназии; теперь, давая уроки, я и приучаюсь учить детей, приобретаю навык к этому делу. Значит, и для будущего труды мои не пропадут... Ты говоришь, что если бы был жив папаша, то он бы не допустил меня трудиться. Нет, мой друг, папаша сам весь век трудился и, верно, с удовольствием бы увидел, что и я (как он же во время своего ученья) стал добывать себе деньги трудом, еще до выхода из заведения... Разве хорошо, моя душечка, быть тунеядцем и прожить весь век, не принося пользы ни себе, ни людям?..

О приезде моем в Нижний напрасно ты заботишься; напрасно также думаешь, что Василий Иванович меня отговаривает от этого. Напротив, милая сестра моя, он зовет меня, и ежели теперь тебе говорит, что приезжать мне не нужно, и дорого, и незачем, то, верно, потому, чтобы облегчить для тебя продолжительность разлуки, на которую снова мы обрекаемся, так как я Василью Ивановичу наотрез уже сказал, что не приеду. Тебе же я скажу, что еще, может быть, и вздумаю приехать, если казенный долг с нас снимут. Тогда мы много поправимся. Впрочем, я не от скупости не хочу доставить себе удовольствия (повидаться) со всеми вами, а главное -- вот почему. У меня предположено много дела на каникулы. Чтобы выполнить некоторые планы в будущем, я должен, во-первых, хорошо знать языки французский и немецкий. Французский я знаю теперь так, что понимаю всякую книгу и всякий разговор и, немного побыв с французами, легко приучусь говорить; но немецкий еще я знаю мало, так что и книги читаю только с лексиконом. В эти вакации я хочу заняться немецким языком, что будет очень удобно здесь, потому что у нас много студентов и надзирателей -- немцев. В учебное же время совсем некогда заниматься. Вот видишь ли, какое важное дело меня удерживает. Кроме того, у меня здесь если не будет уроков, то будет учебная работа, за которую могу я выработать рублей 100 серебром в продолжение каникул... Это, душенька моя Ниночка, деньги хорошие, и их потерять было бы, право, совестно человеку, который находится в таком положении, как мы теперь, -- перебиваясь с копейки на денежку... Отдохнуть, моя милая, всегда еще будет можно, а как смолоду изленишься, так никогда и не выучишься делать что-нибудь. Не беспокойся же обо мне нисколько, моя душенька Ниночка, и поверь, что я тоже умею беречь себя. Постоянно имея деньги в своих руках, я и сам себе могу более доставлять удовольствий и удобств, чем в прежней нищете своей. Я теперь постоянно имею булки и, следовательно, каждый день сыт, несмотря на скудость казенного обеда; постоянно ведется у меня чай; калоши никогда не худы, сапоги тоже; шинель не нужно мне таскать одну и ту же летом и зимою; являясь на урок или в гости, не должен я прятаться от света, чтобы скрыть заплатанные локти, как бывало прежде. В грязь и дождь (которые теперь вот уже целый месяц продолжаются здесь беспрерывно) я не должен шлендать пешком, а всегда имею пятиалтынный, чтобы заплатить извозчику. Сапоги я тоже теперь не чищу сам, потому что могу теперь нанимать на это солдата.1* Иногда хожу в театр, покупаю нужные книги. Все это меня интересует, успокоивает, придает легкость и свежесть, так что я теперь совершенно здоров; и даже, можно сказать, был бы весел, если бы не беспокоили домашние отношения. Прежде я ничего не говорил о моем положении, а теперь, когда оно уже кончилось, мне забавно вспомнить о нем, и я со смехом написал тебе всю эту страницу.2*

Прощай, милая Ниночка. Люби тетеньку и слушайся по-прежнему; кланяйся ей и Михаилу Ивановичу от меня И скажи, что не пишу к ним потому, что не успею уже иначе отослать письма сегодня. А тебе мне хочется ответить на милое письмо твое поскорее. Будь во всем откровенна с тетенькой и не вздумай, пожалуйста, скрывать от нее что-нибудь. Я тебя могу уверить, что скрытность есть основание и начало всех семейных неудовольствий. Положи же себе за правило быть всегда откровенною и ничего не делать такого, что бы нужно было скрывать от кого-нибудь. Прощай. Без счета тебя целую и обнимаю, тоже и Ваню.

Твой брат.3*

1* Сторожа, отставного солдата.

2* Начинающуюся тем, что теперь он постоянно имеет булки.

3* Подпись имени но прибавлена, потому что не осталось места для нее.

101. И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ

18 -- 19 июля 1856. Петербург

18 июля 1856 г.

Письмо Елизаветы Григорьевны1 к Вам, Измаил Иванович, заняло так много бумаги, что моей приписки уже нельзя было вложить в него, поэтому я решился писать к Вам особое письмо по поводу последних событий настоящего нашего переселения.2 Я не знаю, что писала Вам Елизавета Гр., может быть, мы с ней и расходимся несколько во взглядах, но тем лучше для Вас; из разных показаний Вы удобнее можете узнать истину дела.

Прежде всего нужно говорить о хозяине-старике.3 Его мы узнали прежде всего ночью; он выбежал на двор и начал рассуждать с собакой, так громко, что разбудил нас... Поутру мы узнали, что он страждет болезнью запоя. Из справок, наведенных нами, оказалось вот что. Старик в трезвом виде человек очень добрый, рассудительный, хозяин, бережливый до скупости. Но уже лет десять, как он сшибается. Сначала он выпивает понемножку, потом все более и наконец доходит до того, что забывает себя и начинает шуметь... Вся эта история продолжается недели две. После этого он делается болен и неделю или две не встает с постели. После этого несколько времени не пьет совсем ничего (спиртного). Иногда это невинное состояние продолжается несколько месяцев, а иногда, при каком-нибудь случае, он снова разрешает довольно скоро. А разрешивши раз, он уже пускается опять во вся тяжкая, несмотря на все усилия остановить его. Нужно, впрочем, заметить, что и в припадках своих он не изменяет природной своей доброты. Пить дома, один, он не любит. Он отправляется в сад, на двор, и там -- не просто пьет, а кутит. Кутеж этот состоит в том, что он собирает всех кучеров, мастеровых, дворников, принадлежащих к этому дому и даже к соседним (охотников находится довольно), и подносит им по стакану вина, чокаясь с ними и рассуждая о том, что он здесь хозяин, что это все -- его и что он может делать все, что хочет. Отпустивши мужиков, он собирает вокруг себя мальчишек, сколько найдется поблизости, купит им у разносчика целый лоток сластей или бочонок мороженого, заставит есть все это при нем и кричать, когда он будет пить. Вообще в это время у него развивается страсть к подаркам и покупкам. Мы сами видели, как вчера он остановил продавца лососины на улице и повел его в лавочку -- вешать рыбу. Оказалось рыбы -- пуд с чем-то. Он частичку оставил лавочнику -- на уху, потом, вышедши из лавочки, увидал проходивших мимо двух солдат и закричал: "Эй, служивые, хотите рыбы?" Те засмеялись и отвечали: "Отчего же нет!" И старик отрезал им по куску, довольно большому. Затем повел разносчика -- поставить рыбу в погреб, и когда тот сошел в погреб, запер его там и хохотал над этим с большим наслаждением. Скоро, впрочем, и отпер. В другие времена он, говорят, делал и такие вощи: встречает женщину на улице и спрашивает: "Куда идешь, матушка?" -- "На рынок, батюшка". -- "А много у тебя денег?". -- "И, нет, батюшка,-- какие деньги". -- "Ну, так вот тебе, матушка, возьми", -- и дает ей что придется: двугривенный -- так двугривенный, целковый -- так целковый, пять рублей -- так и пять рублей. Человек, в сущности, самый безвредный, но беда в том, что он наполняет криками весь двор и заражает сад своим дыханием. Удивительно, впрочем, что он, даже в пьяном виде, слушается увещаний и знает совесть: заметивши ночью, что Елизавета Гр. смотрит из окна, он сказал: "То-то господа новые-то жильцы на меня удивятся", -- и ушел со двора. На другое утро пришел к Настасье4 с извинением и принес -- для барыни 5 -- прекрасную георгину. На другую ночь было все тихо, хотя он все-таки пил в саду большую часть ночи. Молодой хозяин6 уверял меня, что если бы Вы ему поговорили что-нибудь, то он бы Вас послушался... Просил даже меня -- сказать старику, чтоб он был поскромнее. Но мне как-то жаль смотреть на него и совестно толковать с ним об этом. Последние две ночи он нас не беспокоил; просил ходить в сад, обещаясь удаляться из него на все то время, пока мы будем там; прислал нам огромную хлеб-соль (?) и вообще старается оказывать как можно более внимания, чтобы изгладить неприятное впечатление от его дурного поведения... Елизавета Гр., впрочем, говорит, что это очень страшно, и полагает, что над стариком что-нибудь сделано, по злости человеческой. Не знаю, до какой степени Вы будете разделять эти мнения, но, во всяком случае, считаю нужным довести до Вашего сведения это обстоятельство, которое, в самом деле, может иметь довольно важное значение в отношении к Вашему спокойствию на новой квартире. Елена Ивановна еще не знает об этом, но мы боимся, чтобы как-нибудь не вздумал хозяин опять шуметь, и потому вчера только, уверившись до некоторой степени в его совестливости, решились переместить Елену Ивановну в ее комнату, выходящую, как Вы знаете, окнами на двор.

Из других дел -- дело о полировке книжных шкафов подвигается весьма медленно. Сначала мы призвали академического столяра -- Ананьева; он пришел и сказал, что несколько дней еще не может взять этой работы, потому что есть срочная работа в академию. Мы подумали, что можно взять и другого, и призывали двоих немцев -- Рериха и Брогге, -- оба берутся, но просят 12, и не менее 10 рублей. Это показалось нам дорого, и мы опять обратились к Ананьеву и подговорили у него двух рабочих на праздники -- 20-го и 22-го числа. Эти берут по 1 руб. в день и обещали прийти, если их хозяин отпустит.

Все остальное идет как следует. Мебель вся разобрана и расставлена так, что, кроме Вашего кабинета, все комнаты готовы. Вчера или третьего дня посланы Вам 14-й и 15-й листы корректуры Ученых записок;7 16-й обещал Севрук8 приготовить к субботе. Отдельные оттиски Гильфердинговой статьи9 тоже готовы, кроме приложения. Санскритского словаря будет в этом выпуске четыре листа, чему, говорят, Коссович10 несказанно рад. В библиографических записках п отметил я те книги, которые Вы мне оставили, и теперь недостает оригинала для второго листа -- на пять колонн.

К Вам присланы -- письмо от Филонова,12 еще чье-то письмо, посылаемое к Вам Елизаветою Гр., и еще третьего дня передано со старой квартиры какое-то письмо по городской почте. Кроме того, прислано письмо при книге: Nëmacko hrvatski recnik, od Bog. Suleka.13 Автор поручает, кажется, свою книгу Вашему покровительству. Прислано еще: Vergleichende Formeulehre der slavischen Sprachen Миклошича,14 но это без всякого письма, просто с надписью: Herrn Staatsrath von Sresnevsky.15 Если Вы не думаете скоро приехать к нам, то напишите, нужно ли посылать какие-нибудь письма и книги, из присланных, в Новгород? Газеты все исправно доставляются нам теперь на новую квартиру, но "Отечественных записок" мы не получали, и я не мог разыскать, где они залежались.

Сличение второй рукописи Амартола16 идет не совсем быстро, оттого что очень трудно разбирать эти порыжевшие чернила на засаленном, залитом и местами разодранном пергаменте. Работать над этой рукописью при свечке решительно невозможно для моих глаз. Первые тридцать листов решительно из рук вон, и только с 253-го листа начинается хорошее, четкое письмо; четкое -- то есть по чернилам и пергаменту, а не по почерку. Вы говорили, что нашли список Амартола в Новгородской библиотеке и хотели взять с собой, для сличения, уваровскую рукопись:17 не прислать ли ее Вам в Новгород? Меня теперь Амартол начинает интересовать более, нежели прежде.

Четыре экземпляра Материалов для словаря18 высланы Вам из академии 16-го числа. Вероятно, Вы уже получили их. Жуковский19 принес Вам оттиски каких-то рисунков, сказавши, впрочем, что это не нужно к Вам посылать; Гродницкий20 тоже принес Снегирева21 и те рукописи, из которых он выписывал пословицы.

Извините меня за это sans faèons,22 с которым я пишу к Вам, но надеюсь, что Вам не нужно никаких внешних знаков подобострастия, чтобы быть уверенным в том глубоком уважении и сердечной признательности, с которыми я постоянно вспоминаю о Вас.

Н. Добролюбов.

19 июля

Вставляю еще лоскуточек, чтобы уведомить Вас, Измаил Иванович, о государственном деле. Сегодня поутру приходил чиновник и просил Вас пожаловать к Кисловскому.23 Узнав, что Вас нет в СПб., он сказал, что время терпит, но Елиз. Григ, стала расспрашивать его, и он сказал, что носился слух о назначении Вас на место Фишера,24 директором Ларинской гимназии, и что, кажется, Вас приглашают к Кисловскому по этому делу. Я думаю, что при Вашем личном присутствии в Пб. это дело устроилось бы скорее. А между тем этим назначением решается и вопрос о квартире, который снова должен теперь подняться. Елиз. Григ, рада за Вас, особенно потому, что квартира будет казенная, которой Вы долго ожидали от академии. Я тоже радуюсь, будучи уверен, что Вы и при директорстве все-таки останетесь нашим профессором. Дай бог, чтоб это устроилось, тем более что с этим должно быть соединено удаление от нас Давыдова.

Назначение Ваше было бы кстати и для Володи,25 которого (кстати же) я благодарю за поклон в его письме к Елиз. Гр. Засвидетельствуйте мое почтение Екатерине Федоровне26 и передайте детям, что мы часто вспоминаем о них с Еленой Ив. и Ел. Григорьевною.

Решительно весь -- Ваш Н. Добролюбов.

102. И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ

28 июля 1856. Петербург

28 июля 1856 г.

Прежде всего, многоуважаемый Измаил Иванович, позвольте мне поблагодарить Вас за дорогой мне привет.1 Я не избалован радушием людским и со времени смерти отца моего не припомню еще ни от кого такой сердечной, благосклонной ласки, какую, не знаю за что, оказываете мне Вы. Мне становится совестно и больно, когда я подумаю, что ничем не могу отблагодарить Вас за это расположение, еще столь мало мною заслуженное. И -- бог знает, что еще случится впоследствии!.. В состоянии ли я буду оправдать Ваши надежды, в силах ли буду идти по той дороге, по которой бы хотел?.. Иногда мне становится страшно той громады знаний, которая мною еще не тронута, и грустно за то время, которое прожил я почти без всякого толку, учась тому, чему потом нужно стало разучиваться... В последнее время особенно чувствовал я эту грусть, расставляя книги Вашей библиотеки. Сотой доли книг по филологии и истории мною даже не просмотрено, не только не прочитано. Целые отделы знаний историко-филологических остаются мне совершенно неизвестны. А между тем русские журналы все почти были в свое время проглочены мною! И кто же виноват в этом? Я не читал ничего лучше, потому что не знал о существовании лучшего или не мог достать его. Живо припоминаю я теперь, как в Нижегородской семинарии задумал я собирать областные слова Нижегородской губернии и метался из стороны в сторону, добиваясь словаря областного и академического,2 -- но успел достать только словарь Соколова,3 так что уже в институте пришлось мне, после справок, выбрать слов 500 из собранных 2000. Так было и во всем. Я вечно читал, жадно читал, но никогда не учился, потому что учение представлялось мне в лице грамматики Греча, географии Арсеньева, истории Кайданова4 и записок моих семинарских наставников, которые -- бог им судья -- были очень добрые люди, но тем не менее уверяли меня, что после Державина у нас лучшие лирические поэты -- Глинка и Соколовский5 и что самый лучший латинский язык находится в творениях Лактанция и Августина.6 Но -- полно надоедать Вам этой элегией... Перейду лучше к эпосу и расскажу Вам про наши подвиги. Книги Ваши все почти уставлены. Шкафы расставлены по Вашему плану. В двух больших (что в большом кабинете) уставил я -- в одном все грамматики и словари славянские, в другом -- словари иностранные, библии и древние памятники славянские, исключая летописей, которые отнесены к истории. Наверху, над шкафами, полки устроить было уже нельзя, и потому я просто положил на них славянские журналы, которые оставались без переплета. В маленьком кабинете устроены полки над шкафом, и на них тоже уложены все журналы русские; положил я их повыше потому, что, думаю, они почти никогда Вам не понадобятся для справок. Для чтения же их легко будет выбирать, потому что я подобрал их все по порядку годов и даже нумеров. Затем в трех шкафах, помещенных у правой стены, расположены издания академии, ученых обществ -- Археологического, Географического, Московского, Духовной академии -- журналы; внизу -- отчеты о Демидовских премиях,7 Публичной библиотеки, института, университетов. Здесь же, в крайнем шкафе, -- история славянских литератур, исследования о частных явлениях русской и других славянских литератур, библиография. Так как еще место оставалось, то здесь же, внизу, поместил я отдельные оттиски разных журнальных статеек, присылавшихся Вам, и диссертации, не относящиеся прямо к филологии и истории. В шкафе, который в простенке у окна, помещена русская история, к которой отнесены и исследования историко-юридического содержания. Но памятники поставлены в шкафах, что у левой стены (два вместе). Там находятся летописи, издания археографической комиссии,8 разные хроники и сказания -- народная словесность, а внизу -- география славянских земель, путешествия, сборники статистического и исторического содержания. В шкафе, что у простенка возле двери, -- поместились все экземпляры Известий9 и Ученых записок академии и может поместиться еще кое-что. В шкафе, что в передней, -- отдельные оттиски и т. п. мелочи. Остается непристроенною литература -- русская, новая славянская и иностранная. Это составляет шесть ящиков. Два из них могут быть помещены в апартаментах Екатерины Федоровны, но для остальных нужен еще шкаф. Я думаю славянские литературы поместить в тот шкаф, где Известия; а их вынуть и поместить на полках, которые будут приделаны между шкафами. Кроме того, не имеют места газеты и еще отдельные оттиски в листах разных статей из Известий. Это все я думаю уложить в два или три ящика и уставить в простенках между шкафами. Рукописи Ваши и дела по Географическому обществу и академии уложены на нижних полках больших шкафов. Прошу Вас, напишите мне, годно ли сделанное распределение книг: можно и переделать все это; теперь уже это большого труда не составит.

Иван Васильевич,10 который мне весьма понравился, как добрый человек, соединяющий притом с добротою еще и редкую любознательность, привез экземпляры III выпуска Известий, которых два экземпляра я уже и передал Новикову,11 как Вы писали. Вам привезет Ив. Вас. три письма, два экземпляра 2-го тома Ученых записок, 2-й No "Русского вестника", 7-й No "Современника", Новгородские летописи 12 и четыре листа корректур. 14-й, 15-й и 16-й листы Ученых записок были задержаны несколько времени по болезни наборщика греческого Амартола,13 место которого занял на время Севрук. Теперь остался один лист -- сочинения Филарета,14 и Севрук уже сокрушается, что ему потом нечего будет делать. На днях эти корректуры чуть не до слез раздосадовали меня: случайно заметил я еще прежде несообразность в ссылке и поставил знак вопроса на корректуре, потому что справиться было негде. Но теперь, расставивши Ваши книги, я вздумал, при второй корректуре, заметить ошибку и справиться. Вытащил акты исторические и акты археологической экспедиции, на которые всего более ссылок, и что же? Чепуха ужасная. Ссылка говорит о патриаршем послании, а в книге находишь царскую грамоту; в ссылке -- церковное благочиние, ищешь, раскрываешь страницу -- и видишь расписание блюд царских и т. п. Сколько же таких неисправностей в тринадцати отпечатанных листах, в которых мы не проверяли ссылок!.. Не досадно ли, что такой превосходный труд теряет значительную часть своего достоинства от невнимательности какого-нибудь глупого переписчика, который ввел в заблуждение и нас и обманет еще многих, которые захотят, без дальних справок, черпать из Филарета дешевую ученость, как черпали до сих пор из Евгения!..15 Несколько ошибок я исправил, но всего исправить невозможно. Нужно посвятить тогда каждому листу несколько дней исключительно, да и то еще о многом негде справиться. Севрук говорит, что приложенный в конце указатель тоже перепутан, потому что вставки, присланные после, изменили счет статей, а в указателе везде ведется первоначальный счет. Это уже я хотел бы проверить по тексту; только не знаю, можно ли будет иметь под руками все отпечатанные листы. Из типографии получить их, кажется, нельзя. А жаль будет оставить указатель совершенно бесполезным.

В корректуре Известий вместо курсива употреблен особый шрифт, а в примечании сказано о курсиве, поэтому я и поправил в корректуре везде курсив. Но Елизаров16 объяснил мне, что славянского курсива нет в типографии, и потому придумал в примечании поставить вместо курсива расставной шрифт; не зная лучшего названия, я был очень доволен и этим. Если же Вам оно не понравится, то замените его каким-нибудь другим.

Словаря Коссовича послан Вам будет четвертый лист во вторник и с тем вместе -- набор четвертого выпуска кончен. Статья Гильфердинга напечатана и в отдельных оттисках.

После Вашего письма не смею ничего говорить еще о Вашем назначении на место Фишера;17 но не могу не жалеть, что это место лишается Вас. Может быть, Вам бы и не было выгодно там, но для гимназии было бы очень выгодно иметь такого начальника, как Вы. Ведь кроме качеств, почти в равной степени необходимых для профессора, как и для директора, нужны здесь только практическая сноровка, которая так легко дается человеку с здравым умом, да еще честность и благородство: у кого же искать их, если не у Вас, Измаил Иванович?.. Не сочтите слов моих за льстивую фразу: Ваша совесть вполне подтвердит Вам их справедливость, К Вам в Новгород собирается П. А. Лавровский,18 который тоже согласен со мною относительно директорства Вашего. С ним Вы обстоятельно можете поговорить об этом, и, может быть, он Вас поколеблет. Впрочем, и то может быть, что все дело ограничится слухами. Что касается справки у Кисловского через посредство Ивана Васильевича, то мы нашли это как-то неудобным и потому не решились просить Ив. В. об этом. Не думаю, чтобы и Вы этого желали.

Третьего дня привез Вам Савваитов19 рисунки для нового выпуска археологических известий. А еще прежде -- дней десять тому назад, а может быть, и более -- Жуковский привез рисунки одежд XI века. Нужно ли с ними сделать что-нибудь, или лежать им до Вашего приезда?

Хозяин наш старый болен уже дней пять. Во все последнее время было у нас очень тихо. Елену Ивановну возили в сад только однажды, потому что сначала она <была> очень слаба, потом поднялся наш старик, выбравший сад местом своих шумных похождений, а с 20-го числа до 27-го были у нас дожди. Теперь, кажется, опять собирается установиться хорошая погода.

Иван Васильевич был так добр, что забрал с собою множество посылок наших. Мне очень жаль, что я не мог отыскать одной из книг, которые он просил, -- Куршатена.20 Вероятно, он попал как-нибудь в русскую литературу или в детские книги: ни в грамматиках, ни в древностях, ни в славянских литературах, ни в истории нет этой книги. Впрочем, на днях, кончая расстановку книг, найду я и эту, и тогда можно будет выслать ее через академию. Зная Вашу доброту и расположение к Ив. Вас, я осмелился дать ему тетради Ваших лекций в институте, переписанные для Вас студентами. Он их спишет и пришлет. Просил он об этом, собственно, меня, но я не мог достать лекций у товарищей, которые все разъехались, не мог предложить и своих, потому что мои тетради писаны на лекциях и могут быть разбираемы только мною. Отказать мне было совестно, и я решился сделать это похищение у Вас, будучи уверен, что Вы за него не рассердитесь.

Еще один вопрос: я нашел в одном ящике книги самого разнообразного содержания, и на многих подписано: Гильфердинг. Я их не трогал пока; напишите мне, расставлять ли их или оставить покоиться в ящике, как не принадлежащие к Вашей библиотеке?

Теперь, покончивши все дельное, можно бы приняться и за фразы; но, к сожалению, для них так мало осталось места, что и расписаться негде, Поэтому, вместо всяких фраз, я просто пожелаю Вам веселья и здоровья, попрошу передать мое почтение Екатерине Федоровне и память мою -- детям и еще раз от сердца поблагодарю Вас за добрый, радушный привет, которого никогда не забуду.

Н. Добролюбов.

103. Н. П. ТУРЧАНИНОВУ

1 августа 1856. Петербург

1 авг.

Мы1* так долго ждали письма от тебя, мой милый Николай Петрович, что оно пришло наконец совершенно неожиданно.1 Можешь представить, как обрадовался ему я, и не один я: все наши друзья, существования которых ты не подозревал в институте,2* тоже участвовали в этой радости. Миша,3* Львов, Буренин, Сциборский2 -- все это было и есть в Главном педагогическом, и все это слушало с видимым восхищением чтение твоего письма. Старшие и младшие учителя4* смотрели на нашу радость при этом случае с каким-то робким изумлением, не понимая, как наши серьезные или зло-насмешливые физиономии могли вдруг принять выражение такого добродушного, детского веселья и сердечного участия. Это изумление превратилось, конечно, в некоторого рода ужас, когда мы стали потом толковать о La Comtesse,5* причем я рассказал о том, что он приходит в благоговейный восторг и проливает обильные источники слез, говоря о величии и славе России под благословенным правлением дома Романовых (сведение это сообщено мне Николаем Гавриловичем).3 Но -- черт с ними -- с контессами и старшими учителями; у меня есть новости гораздо интереснее их. Только не ленись читать. Все они относятся к Главному педагогическому.

В "Современнике" пропущена уже статейка о нашем последнем акте, наполненная самыми злокачественными выписками из него. Написана она в таком духе, как, например, статья о стихотворениях Ростопчиной,6* и, разумеется, Бекетов7* ее не понял. Но Некрасов, боясь все-таки, что Давыдов будет жаловаться, спросил разрешения у Щербатова;8* тот сказал очень просто: "Да помилуйте, в чем же вы затрудняетесь? Печатайте смело. Ведь это9* уже известный негодяй..." Кому из своих приятелей обязан Ванька10* этой рецензией, тебе, конечно, не нужно говорить.

Между тем случилось и другое событие. Кто-то из бывшего пятого курса11* настрочил письмо к министру об институтской администрации. Письмо это послано было в министерство;4 там его распечатал дежурный чиновник, потом оно перешло -- по инстанциям -- к столоначальнику, начальнику отделения, директору департамента и пр. Наконец дошло оно до Авраама Сергеича,12* который, конечно, не знал, что ему сделать в этом случае, и решился посоветоваться об этом с Давыдовым, вследствие чего и переслал ему письмо. Ванька созвал инспектора, Андрюшку 13* и эконома, и тут началось чтение, при котором повторилась, говорят, сцена, завершающая "Ревизора", так как в письме всем досталось. Ваньке, впрочем, судя по рассказам читавших письмо, должно быть -- всех меньше; инспектор назван пешкой, Андрюшка -- хвостом директорским, эконом -- подлецом, каких свет не производил. Разумеется, Ваньке не трудно было оправдаться против письма, написанного в подобном духе, и в заключение этого дела Авр. Серг., говорят, расцеловал его. Но по городу начали носиться смутные слухи о ревизии в Главном педагогическом. Эконом зазывал пятый курс к себе и поил вином Чистякова, Сведенцова, Феоктистова и др. (названных я сам видел пьющими с экономом возле его квартиры, под арками).

Между тем случилось другое обстоятельство, которое я хотел бы тебе передать достойным образом, но чувствую, что перо мое слишком слабо для этого. Попытаюсь на простой летописный рассказ. В конце июня послано было кем-то14* письмо к Краевскому,6 в котором просили его напечатать в "С.-Петербургских ведомостях" объявление, что директор Главного педагогического института, член Ком.15* и пр. и пр. Иван Давыдов в ночь с 24 на 25 июня высечен студентами за то-то и за то-то. Краевский, как истинный либерал, продержал у себя это письмо недели три, рассказавши кое-кому его содержание, но потом, в качестве верноподданного, отправился с письмом к министру. Оказалось, что министр тоже получил безымянное уведомление об этом и молчал только, думая, что, кроме его, никто ничего не знает. Теперь, видя, что ничего не скрыто от света, он послал за Давыдовым, и -- тут произошла картина, которую, конечно, легче вообразить, нежели описать, тем более что единственными ее свидетелями были вышепоименованные два действующие лица. Чем все это дело кончилось между ними, осталось неразгаданною тайной. Но на другой день Ванька призвал старших и младших учителей, и -- опять произошла сцена, которую я и мог бы описать, да не хочу, потому что слишком отвратительно, В тот же день учителя писали любовное письмо к Давыдову, писание возложено было на Чистякова, который, совершенно простодушно, начал его (говорят) так: "Сегодня поутру ваше превосходительство изволили призвать нас и объявить, что его высокопревосходительству г. министру сделалось известным, что вас высекли студенты института. Считаем долгом объяснить, что мы не только отказываемся от участия в этом деле, но и признаем его низким и презренным..." и т. д. Но кто-то из них догадался, что это будет вроде новой экзекуции над Ванькой, и потому Сведенцов написал другое письмо, в котором уверял Ваньку, что его не только не секли, но и не могли сечь, потому что все студенты чрезвычайно к нему привержены. Ванька с письмом отправился к министру, чтобы посрамить клевету.

В городе сильно поговаривают, что к нам директором назначат Фишера 1б* (причем Благовещенский намерен, по его словам, подать в отставку!). В институте ждут ревизии Вяземского 6 и вследствие того с начала июля наняли купальню и дают очень порядочный (сравнительно) стол. И то -- выгода (конечно, не для директора и эконома).

Контессе своей можешь сказать, что если она не приедет с своими плаксивыми рожами сюда, то увидит -- шиш...17* Многих из кончивших курс действительно послали за границу -- Европейской России. Например, Гетлинг,7 с спокойной уверенностью отправившийся в Ревель и разгласивший там, что он получил серебряную медаль и едет слушать Якова Гримма,8 -- он назначен учителем в Иркутск. Подобная участь постигла и других. Вреден 9 в домашние учители.18* Только барон Розин,10 определенный, кажется, в Пензу, или Сызрань, или Сарепту, что-то в этом роде, -- просит себе отпуск за границу на два года. Но это опять-таки только на том основании, что у всякого барона своя фантазия.

В СПб. не получил места никто, даже историческая кобыла.11 Классический Александр Иваныч оставлен без места при институте, впредь до востребования, и окончательно теперь смотрит на человечество носом, а не глазами, безмерно возгордившись тем, что читает корректуру собственного сочинения,12 печатаемого в "Опытах трудов", и т. д.19*

Наши студенты13 (которых Андрюшка в "Акте" перевел из третьего прямо в VI курс, вместо IV:14 вот сближение-то... пятый, шестой) занимаются ералашью, что приучает их к лености, апатии и тому подобным гнусным порокам. Принес я им от Срезневского "Кто виноват?",15 -- и вот недели две не могут прочитать его. Принес "Запутанное дело",20* и они не только не прочли, но еще потеряли его. Писать никто ни к кому не хочет. От Паржницкого и Михайловского16 имеем письма, в которых пишут, что им теперь гораздо лучше. Михайловский пишет, что главный доктор уволил его от должности фельдшера и сказал, что пора ему обратиться к прежним занятиям.17 Сциборский, по своей невинности достойный лучшего века, потерял десять рублей, назначавшихся для посылки Михайловскому.21* Их нашел какой-то солдат и принес Сциборскому, который и дал ему за это три рубля, доставивши нам таким образом несколько отрадных мгновений при благородной мысли о честности неиспорченной русской натуры. У того же Сциборского завязалось знакомство с Кошкиным,18 из которого, впрочем, он, по своим дивным качествам, не может извлечь ни малейшей пользы. У того же Сциборского есть уроки по славянской филологии (!) на Черной речке, куда он ездит два раза в неделю, по 1 руб. 25 коп. за раз. У того же Сциборского наконец явилась неведомая доселе способность получать шлемы в ералаши и капоты в пикете.19 Способность эту он передает каждому, кто садится играть его партнером, Миша22* ездит к Малоземовым,23* Львов тоже получил уроки. Щеглов живет в Павловске. Буренин переводит географию для Зуева.20 Янковский и Янцевич21 прохаживаются. Янковский занимается еще удивлением тому, что есть ученые, занимающиеся славянскими наречиями и не обращающие исключительного внимания на Польшу. Дивится, дивится целые каникулы и все надивиться не может. О деле Александровича22 министр написал: "оставить без производства". Он теперь опять хлопочет у Вяземского. Сидорова23 призывал инспектор университета и объявил, что начальство намерено исключить его за то, что осмелился беспокоить особу государя. Сидоров опять хочет осмелиться беспокоить эту особу.24 Здесь кстати сказать, что недавно двоих чиновников из государственного контроля потребовали в III отделение собственной...24* за какие-то стихи; начальство тотчас их выгнало из службы. Прошло недели две: к ним25* справка -- о службе и поведении этих чиновников. Начальник самодовольно отвечает, что их уже и нет у него на службе. Но вместо похвалы, которой он, конечно, ждал, ему сделали выговор, а еще недели через две прислан высочайший приказ: считать их неуволенными!

Теперь поговорю и о себе. Живу я в 9-й линии, напротив церкви Благовещенья, за Средним проспектом, в доме Добролюбова,20* в квартире Срезневского. Это значит, что в первых числах июля Срезневский приехал из Новгорода, перебрался на новую квартиру и опять уехал. Мне предоставлено было, между прочим, разобрать и расставить его книги. Пока шла славянская филология, я удивлялся богатству библиотеки его; книг чешских, сербских, болгарских у него более, нежели я предполагал всего существующего в этих литературах. Но когда дело дошло до русской литературы, удивление мое уступило место ужасу: вообрази -- нет не только Лермонтова, Кольцова (это еще было бы понятно), -- нет даже Карамзина (кроме, конечно, истории), Державина, Ломоносова (опять кроме грамматики). Пушкин и Гоголь есть только в новых изданиях, следовательно, до прошедшего года и их не было!.. "Мертвых душ" так и нет, и по одной расписке, брошенной между книгами, видно, что он27* брал их читать из академической библиотеки... Русские журналы, впрочем, есть все, и, вероятно, их присылают ему даром. Менаду прочим, интересно то, что они (не подумай, пожалуйста, что они относится к русским журналам) занимаются списыванием разных невинных стихотворений, которыми снабжает их известный тебе ученый -- Гильфердинг (который пишет о своих статьях к Срезневскому: "Пришлите мне 150 экземпляров отдельных оттисков, их полезно будет послать побольше в Польшу и за границу"). Тут есть и "Демон",25 и "На смерть Пушкина",26 и "Конь верховой" Крылова,27 и "Новгород" Губера,28 и "Русскому царю",29 и "Насильный брак",30 и ненапечатанные стихи из "Саши":31 все это видел я, переписанное женою Срезневского. Тут же, разумеется, и ответ Филарета на стихотворение Пушкина "Жизнь",32 и подобные прелести. Сам Срезневский оказывается человеком весьма добродушным и благородным. Я даже думаю, что он был бы способен к некоторому образованию, если бы не имел такой сильной учености в своем специальном занятии и если бы в сотнях своих статеек не находил точки опоры для своего невежества в вопросах человеческой науки. Факты его благородства и ума (факты неопровержимые) представлю впоследствии; теперь скажу только, что я убедился в этом всего более чрез сравнение его с Благовещенским. Этот человек, будучи в десять раз глупее Срезневского, в десять раз больше о себе думает и, следовательно, к образованию способен уже во сто раз менее. Тут же28* встретился я еще с глупою размазнею (но либералом) -- Тюриным33 и с пошлым дураком во всей форме -- Савваитовым. Из порядочных людей виделся раза два с Островским,34 который оказывается действительно порядочным человеком, и с Ламанским,20* с которым потом встретился и у Николая Гавриловича.35

С Николаем Гавриловичем я сближаюсь все более и все более научаюсь ценить его. Я готов бы был исписать несколько листов похвалами ему, если бы не знал, что ты столько же, как и я (более -- нельзя), уважаешь его достоинства, зная их, конечно, еще лучше моего. Я нарочно начинаю говорить о нем в конце письма, потому что знал, что если бы я с него начал, то уже в письме ничему, кроме его, не нашлось бы места. Знаешь ли, этот один человек может помирить с человечеством людей, самых ожесточенных житейскими мерзостями. Столько благородной любви к человеку, столько возвышенности в стремлениях, и высказанной просто, без фразерства, столько ума, строго-последовательного, проникнутого любовью к истине, -- я не только не находил, но никогда и не предполагал найти.36 Я до сих пор не могу привыкнуть различать время, когда сижу у него. Два раза должен был ночевать у него: до того досиделся. Один раз, зашедши к нему в одиннадцать часов утра, просидел до обеда, обедал и потом опять сидел до семи часов и ушел только потому, что он сказал, что к нему придут сейчас Пекарский и Шишкины (с которыми можно толковать разве о скандальных анекдотах).30* С Н. Г. мы толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский -- Некрасова, Грановский -- Забелина37 и т. п. Для меня, конечно, сравнение было бы слишком лестно, если бы я хотел тут себя сравнивать с кем-нибудь; но в моем смысле -- вся честь сравнения относится к Ник. Гавр. Я бы тебе передал, конечно, все, что мы говорили, но ты сам знаешь, что в письме это не так удобно. Я наконец доставил ему ту книгу, какой мы долго ждали, и он сказал мне потом, что, прочитав эту книгу и еще второй No журнала, издаваемого тем же, он приходит к мысли, что действительно автор человек весьма замечательный -- независимо от того, что мы его любим за идеи его.31* Этот отзыв меня, конечно, чрезвычайно порадовал, потому что оба эти человека -- для меня авторитеты. У Ник. Гавр., между прочим, познакомился я с Северцовым (то есть не то чтобы познакомился, а виделся и говорил); человек тоже очень умный, хотя еще остались в нем некоторые предрассудки. То же самое нужно сказать и о другом брате.32* Говорили мы и о Щеглове. Я, разумеется, хвалил его и предлагал33* его перевод из Сент-Илера38 о Суэзском перешейке. Ник. Гавр, сказал, что нужно посмотреть, какова статья. Между тем, как узнал я, Щеглов приискал какой-то новый способ сбыта для своей статьи, в какой-то политико-экономический сборник.39 Я больше и не номинал о статье. Щеглов, между прочим, писал ко мне: "через Турчанинова, через тебя или через себя я познакомлюсь с Чернышевским".40 Душевно желаю, чтобы сбылось последнее.

"Собеседник"34* напечатан в этой книжке;35* но деньги получатся не ранее 20-го числа, следовательно, моя поездка домой не состоялась. Цензура пропустила все, но редакция выкинула несколько строк из предисловия, по уважению к библиографам, и еще уничтожила насмешку над Соловьевым, так как она хочет скоро поместить какую-то статью Соловьева,41 и потому он сделался на несколько месяцев неприкосновенным. В этом No "Современника" печатаются превосходные стихотворения Некрасова.42 Николай Гаврилович поместил критику "Описания Киевской губернии" Фундуклея.43 Заметь также, когда будешь иметь книжку "Современника", и разбор стихотворений Огарева.44

Н. Добролюбов.

Кланяйся А. Н. Пыпину36* и Ростиславу Сократовичу.37* Кланяйся и Михалеве кому.38* Заходил однажды к Дурасову,45 но не застал его дома. Кельсиев48 пустился в естествознание. Аверкиев47 написал повесть -- mauvais genre, которой я не читал, но с которой он носится, как курица с яйцом. Сорокин48 уехал на уроки в Новгород, -- 25 руб. за лето... Бордюгов49 в Петербурге, но мы его не видим, ибо он живет на Лахте, где, по словам истории Кайданова,50 "Петр сильно простудился" и вследствие того умер. Где это Лахта, об этом я не имею ни малейшего представления.

Твои занятия и успехи с братом меня очень радуют, и я тебя с ними поздравляю. Только -- на что же ты и твои родные решаетесь теперь? Напиши об этом, а если лень, то заставь писать братьев, для знакомства с которыми я и рекомендуюсь (честь имею...). Но, во всяком случае, еще письмо от тебя к нам должно быть. Прощай. Целую тебя -- написал бы, если бы не боялся напомнить карамзинскую сентиментальность.

Георгий Амартол просто дурак, которого издавать не стоит, а переписчики его -- болваны, которых совсем нет надобности сличать. Я жалею, что взялся тратить время на такое бесплодное занятие.51 Работа подвигается медленно, особенно потому, что с начала июля я имею девять уроков в неделю.

1* Оставшиеся в Петербурге институтские друзья Турчанинова, уехавшего на каникулы к родным в Саратов.

2* О которых ты не предполагал, что они останутся на каникулы шить в институте.

3* Михаил Иванович Шемановский.

4* Студенты, окончившие курс в том году и получившие звание старших или младших учителей гимназии и оставшиеся до назначения на должности жить в институте; этот курс был послушен Давыдову; кружок друзей Добролюбова чуждался приверженцев директора, с которым вел борьбу Добролюбов.

5* Это переделанная в каламбур52 фамилия одного из бывших воспитанников института; он служил тогда в Саратове, и Турчанинов, как видно, сообщал о нем что-нибудь смешное. Николай Александрович, читая письмо Турчанинова, прибавил анекдот о наивности этого лица, слышанный им от одного из знакомых (то есть от Чернышевского. -- Ред.).

6* Статья об Акте Главного педагогического института53 (напечатанная в No 8 "Современника" 1856 года) принадлежала Николаю Александровичу. Она произвела большой шум. -- Статья о стихотворениях графини Ростопчиной была написана тем сотрудником "Современника", который передал Некрасову статью Николая Александровича об Акте (то есть Чернышевским. -- Ред.). Н. П. Турчанинов был знаком с этим литератором. Сходство между статьями состояло в том, что резкая насмешка в обеих прикрыта формой утрированной похвалы.

7* Бывший тогда цензором "Современника".

8* У князя Г. А. Щербатова, бывшего тогда попечителем Петербургского учебного округа и по этой должности председателем Петербургского цензурного комитета.

9* Давыдов.

10* Так называл Давыдова кружок друзей Николая Александровича.

11* Из студентов института, кончивших курс в том году, -- тех, которые прежде были названы старшими и младшими учителями.

12* Норова, министра народного просвещения.

13* Этим именем друзья Добролюбова называли того институтского чиновника, который был помощником Давыдова по надзору за благонравием студентов.54 Это был особый чиновник, а не инспектор. Инспектор занимался наблюдением только за учебной частью.

14* Оно было написано и послано Николаем Александровичем.

15* То еоть какого-то комитета.

16* Профессора философии в Петербургском университете.

17* Вывший воспитанник института, фамилию которого переделывали в это французское слово (то есть М. Лакомте. -- Ред.), надеялся, кажется, что его отправят за границу для приготовления к занятию профессорской кафедры.

18* Подразумевается: "поступил".

19* Полное название было, кажется, такое: "Опыты трудов воспитанников Главного педагогического института".

20* Повесть M. E. Салтыкова, напечатанную в "Отечественных записках" в конце 1847 или начале 1848 года, наделавшую тогда большого шума55 и продолжавшую возбуждать интерес в людях молодого поколения.

21* Находившемуся в затруднительных обстоятельствах приятелю того институтского кружка, к которому принадлежали Б. И. Сциборский, Н. П. Турчанинов и Николай Александрович.56

22* М. И. Шемановский.

23* Давать уроки их сыну. Вероятно, они и теперь жили на даче, как в предыдущее лето, когда провел каникулы у них на даче Николай Александрович.

24* Пропущено слово "канцелярии".

25* Разговорный оборот, вместо: в то учреждение, где служили они, приходит требование справки о службе и т. д.

26* Этот однофамилец не был родственником Николаю Александровичу.

27* Срезневский.

28* У Срезневского, в дни между первой и второй поездками его в Новгород.

29* Владимиром Ивановичем Ламанским, славянистом, в то время еще молодым человеком.

30* Петр Петрович Пекарский (сделавшийся впоследствии академиком) и Иакинф Иванович Шишкин вели до того времени пустую жизнь; литератор, у которого бывал Николай Александрович (то есть Чернышевский. -- Ред.), смеялся над ними за это, и какая-нибудь из его насмешек была ошибочно понята Николаем Александровичем в том смысле, что они и теперь неспособны ни к каким разговорам, кроме пустых. Нет, теперь они занимались историею старинной русской литературы и толковали все о ней. С тем литератором жил его родственник (А. Н. Пыпин.-- Ред.), человек одних лет с Пекарским и Шишкиным, но уж заслуживший известность как исследователь истории русской литературы. Они и бывали, собственно, у этого ученого, чтоб учиться из разговоров с ним. Литератору эти разговоры были скучны, были бы и скучны Николаю Александровичу; хозяин и посоветовал своему гостю уйти от предстоящей скуки. Продолжать при посторонних людях разговор, интересный Николаю Александровичу, было невозможно. Литератор называл пустым разговор ожидаемых гостей, только что начавших ученые занятия и потому требовавших объяснения элементарных фактов и понятий; он говорил, что они привыкли к пустой жизни; Николай Александрович, как видно, подумал, что это порицание относится и к настоящему, что они и теперь ведут только пустые разговоры; он ошибся: оно относилось лишь к тому, что они, по прежней пустоте своей жизни, еще мало подготовлены к ученой деятельности; но они усердно готовились к ней. Пекарский через несколько времени стал дельным ученым; стал бы и Иакинф Иванович Шишкин, если бы не умер вскоре после того, как начал заниматься историею старинной русской литературы. С Иакинфом Ивановичем бывал иногда его брат, имя которого было, кажется, Тимофей; это был очень серьезный человек и дельный юрист.

31* Книга, о которой говорит Николай Александрович, была одна из написанных Герценом за границей, и, кажется, именно Du Développement des idées révolutionnaires (on Russie);57 второй нумер журнала -- это был 2-й нумер "Колокола".58 Литератор, о котором говорит Николай Александрович, уж имел тогда образ мыслей, не совсем одинаковый с понятиями Герцена, и, сохраняя уважение к нему, уж не интересовался его новыми произведениями. Видя, что Николай Александрович огорчается холодными отзывами о них, этот литератор перешел от разъяснения причин своего недовольства некоторыми понятиями Герцена к похвалам тому, что находит у него хорошим, и, между прочим, говорил о том, что высоко ценит его блестящий литературный талант, что, собственно, по блеску таланта в Европе нет публициста, равного Герцену. Это утешало Николая Александровича.

32* Это относится к старшему из двух Северцовых, бывавших у того литератора, Николаю Алексеевичу,59 натуралисту, путешественнику по Азии. -- Другой брат,60 почти ничего не писавший, был тоже человек даровитый и очень начитанный. Имя его не можем припомнить с достоверностью.

33* Для помещения в "Современнике"; тот литератор был знаком с Некрасовым.

34* То есть статья Николая Александровича о "Собеседнике любителей российского слова".

35* "Современника".

36* Уехавшему из Петербурга в Саратов навестить родных.

37* Васильеву, родственнику того литератора, студенту Медико-хирургической академии, уехавшему в Саратов к родным.

38* Студенту Петербургского университета, товарищу Ы. П. Турчанинова по гимназии, ставшему другом его университетских друзей.

104. В. В. ЛАВРСКОМУ

3 августа 1856. Петербург

3 августа 1856 г.

Валериан Викторович!

Я решаюсь вспомнить давно забытое время наших радушных, товарищеских бесед и поправить вину долгого молчания. Я, конечно, не прав, что столько времени не писал к Вам, но все-таки я имею сильное оправдание. Со мной, после нашего последнего свидания,1* случилось много такого, что совершенно отвлекло мое внимание от дружеской переписки. Вспомните наш последний разговор,2* в котором я, по какой-то странной, вечно неудовлетворяемой жажде деятельности, желал поскорее "вступить в жизнь", тогда как Вы изъявляли свое отвращение от этого скорого вступления... На другой день после этого разговора мое желание было исполнено самым ужасным, самым непредвиденным образом... На моих руках были дом и сироты... И что же -- этот горький опыт не заставил меня раскаяться в своем желании. Тяжело, непривычно было сначала, долго было горько, и теперь еще все грустно, и теперь еще мне новые радости мысли и воли не могут заменить радостных воспоминаний детства, как той душе у Лермонтова, которой

Песен небес заменить не могли

Скучные песни земли.3*

Но мне жаль моего мирного детства только уже так, как Шиллеру -- богов Греции,1 как поэтам -- золотого века. Я нашел в себе силы помириться с своей личною участью: наслаждения труда заменили мне былые наслаждения лени, приобретения мысли -- увлечения сердца, любовь человеческая4* -- любовь родственную... Не знаю, не покажется ли Вам, что "говорю я хитро, непонятно";5* может быть, мои простые слова противоречат Вашей метафизической фразеологии. Но, прошу Вас, вспомните, что ведь я в православной философии не пошел дальше того, что имел неудовольствие выслушать у Андрея Егоровича;2 а во всем, что я читал после, -- находил диаметральную противоположность с учением его и, вероятно, всех других академических философов; поэтому оставьте в покое мою терминологию и поймите слова мои просто, без высших претензий и взглядов. Надеюсь, впрочем, что Вы так не делаете,6* потому что и Вы, вероятно, изменились в течение этих двух лет... Как бы я хотел взглянуть на некоторых из своих товарищей и поговорить с ними!.. Что-то стало из этих мирных овечек Христова стада? Во что-то превратились эти отверженные козлища? Что-то и с Вами сделала Казанская академия, в которой на Вас тоже, вероятно, надели цепи, только не золотые, конечно, о каких Вы писали мне по поводу моего вступления в институт3 (мне, право, жаль, что у меня такая длинная память). Утвердились ли Вы еще более в добродетели, прониклись ли насквозь священным девизом православия, самодержавия и народности, напитали ли душу свою вдоволь благоговейными размышлениями о том, от отца ли или от сына исходит дух святой, на опресноках или на квасном хлебе нужно служить обедню, в холодной или теплой воде нужно крестить детей4 и тому подобными душеспасительными и5 важными для блага мира соображениями? Дремлете ли Вы мирно под сению все примиряющей веры, или тлетворное дыхание буйного Запада проникло и в казанское убежище православия и, миновав стоглазых аргусов, в виде "Православного собеседника" в и пр., нарушило спокойный, безгрезный сон Ваш?.. Душевно жалею, если так; но утешаюсь надеждою, что Вы крепки в своих верованиях, что Ваша голова издавна заперта наглухо для пагубных убеждений и Вас не совратит с Вашего пути ни Штраус, ни Бруно Бауэр, ни сам Фейербах,7 не говоря уже о каком-нибудь Герцене или Белинском. Только в этой уверенности, предполагая в Вас всегдашнюю христиански смиренную готовность к прощению ближнего, я решился Вам написать эти строки.

Что касается до меня, то я доволен своею новою жизнью -- без надежд, без мечтаний, без обольщений, но зато и без малодушного страха, без противоречий естественных внушений с сверхъестественными запрещениями. Я живу и работаю для себя, в надежде, что мои труды могут пригодиться и другим. В продолжение двух лет я все воевал с старыми врагами, внутренними и внешними. Вышел я на бой без заносчивости, но и без трусости, -- гордо и спокойно. Взглянул я прямо в лицо этой загадочной жизни и увидел, что она совсем не то, о чем твердили о. Паисий и преосвященный Иеремия. Нужно было идти против прежних понятий и против тех, кто внушил их. Я пошел, сначала робко, осторожно, потом смелее, и наконец пред моим холодным упорством склонились и пылкие мечты и горячие враги мои. Теперь я покоюсь на своих лаврах, зная, что не в чем мне упрекнуть себя, зная, что не упрекнут меня ни в чем и те, которых мнением и любовью дорожу я. Говорят, что мой путь -- смелой правды -- приведет меня когда-нибудь к погибели. Это очень может быть; но я сумею погибнуть недаром. Следовательно, и в самой последней крайности будет со мной мое всегдашнее, неотъемлемое утешение -- что я трудился и жил не без пользы...

Впрочем, это еще очень далекая история. А теперь я хочу на некоторое время возвратить себе память минувшего и надеюсь, что Вы не откажетесь помочь мне в этом своим письмом. Бывало, я любил беседы с Вами, несмотря на то, что мы часто кололи друг друга и мне даже, может быть, доставалось более. Неужели теперь отвернемся мы друг от друга, только потому, что наши дороги разошлись немножко? По крайней мере я совсем не хотел бы этого. Надеюсь, что и Вы тоже. Пишите же ко мне, Валериан Викторович, о Вашей жизни, учении, успехах, об академии, ее духовном устройстве и пр., о наших товарищах, о которых ничего не знаю вот уже три года. Я бы сам написал к В. И. С.,8 да не знаю, куда адресовать письмо. В академию -- боюсь писать: там вы, вероятно, все так заняты, что некогда и прочитать будет моего письма, не только отвечать на него. Вот и к Вам7* я нарочно выбрал каникулярное время, когда Вы не подавлены тяжестью возвышенных размышлений и имеете свободные минуты для того, чтобы уделить время семинарским воспоминаниям, которых Вы (почему знать?), может быть, и стыдитесь. Но мне приятно думать, что Вы не стыдитесь меня, как человека, тоже в свое время стыдившегося семинарии и только недавно понявшего истинное ее значение -- конечно, отрицательное. Во всяком случае, я жду от Вас письма, жду с нетерпением.9

Н. Добролюбов.

1* На каникулах 1854 года.

2* 5 августа 1854, накануне смерти Александра Ивановича.

3* Опуская, по требованию хода речи, союз "и", которым начинается первый цитируемый стих (из стихотворения Лермонтова "Ангел". -- Ред.), Николай Александрович оставляет без замены опускаемое слово "ей", которым начинается второй стих; таким образом, размер обоих стихов изменяется одинаково и сохраняется ритм, обыкновенно нарушаемый при подобном неполном цитировании.

4* Любовь к людям, к человечеству.

5* Стих (усеченный. -- Ред.) из "Саши" Некрасова.

6* То есть не находите дурными понятия, несогласные с семинарской метафизикой.

7* Пропущено по недосмотру слово "писать" -- "вот и к Вам писать" и т. д.

105. Д. Ф. ЩЕГЛОВУ

6 августа 1856. Петербург

Понедельник

Мне очень жаль, что не могу явиться к тебе, Дмитрий Федорович, по твоему приглашению.1 Но всю эту неделю я так занят, что никак не могу уделить даже двух или трех часов на собственные прихоти, а тащиться к тебе из 9й линии Васильевского острова -- это отнимет времени гораздо больше. Мне бы и самому нужно видеть тебя, чтобы попросить взаймы 10 рублей, которых мне недостает для посылки домой и которые я получу не ранее 20-го числа. Но делать нечего -- пошлю 40 вместо 50. Желаю тебе веселиться.

H. Добролюбов.

106. Д. Ф. ЩЕГЛОВУ

8 августа 1856. Петербург

Я всегда знал, что ты мнителен, Дмитрий Федорович, но никогда не думал, чтобы мнительность твоя простиралась до такой степени. Неужели я должен писать письмо к тебе, как будто какую-нибудь дипломатическую бумагу, и неужели должен отвечать за все, что может тебе прийти в голову по поводу моих слов? А между тем -- иначе невозможно: ты нарочно стараешься отыскать в них как можно более мелодраматического коварства и не стыдишься писать об этом мне.1 Объясняю тебе, что писал я 2 без всякого желания уколоть тебя; о деньгах помянул потому, что действительно думал о том, где бы занять их, в ту самую минуту, как получил твою записку (которая, разумеется, заставила меня подумать, что, кончивши у Занадворовых уроки, ты получил и деньги). Написал же я взаймы потому, что знаю, что требовать от тебя долга теперь неблагоразумно, так как в сентябре и, может быть, в октябре, до приезда Булычевых,3 ты не имеешь в виду никаких доходов. Мне кажется, что это совершенно понятно и естественно и совсем не заслуживает того, чтобы издеваться над какими-то моими подвигами. Это, право, большое ребячество. До свидания, вероятно, через неделю.

Н. Добролюбов.

Среда, вечер

107. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

10 августа 1856. Петербург

10 авг. 1856

Милостивый государь!

Однако это очень пошло, Михаил Иванович, что мы друг друга мучим таким образом своими жеманствами. Как будто между нами произошло черт знает что такое... Совсем нет. Я никогда не переставал отдавать справедливость твоему отличному характеру, а из последнего письма твоего1 заметил, что и ты тоже не прочь приписать мне честь, где только следует. Помиримся же и будем по-старому. У меня теперь и здесь довольно ссор;2 домашние нужно покончить. Надеюсь, что ты не откажешься забыть все неприятности, бывшие между нами, -- я даже уверен в этом. Итак, расскажу тебе теперь просто, отчего я не приехал. После твоего письма3 я долго думал об этом и даже одно время совсем было решился. Но тысячи причин удержали меня. Важнейшие -- следующие: 1) здесь я мог в это время заработать много денег, а 2) поехавши, должен был много издержать; 3) с января еще я взялся приготовлять одного молодого человека в университет к августу -- и бросить его в июне было бы очень неловко, не говоря уже о потере денег; 4) с весны тоже занялся я той работой сличения рукописей, которой и теперь занимаюсь, и когда я говорил о своем отъезде профессору,1* он был недоволен, видимо, потому, что дело издания таким образом откладывалось еще на полгода (так как в учебное время и в полгода трудно было бы сделать то, что я мог сделать в каникулы); 5) самое важное: в Нижнем я боялся перессориться со многими из благодетелей. Ты знаешь, что А. И. Никольская4 считает себя благодетельницей за то, что обещала присылку холста Анночке; С. И. Переплетчиков5 тоже -- за обед на похоронах, Я. И. Пят.6 тоже, потому что кричал о подписке, которой не собрал, архиерей тоже, потому что дал место7 -- по приказанию синода, и пр., и пр. Нужно было всем им кланяться в ножки, целовать ручки, ласкаться по-собачьи, уверяя, что по гроб им обязан, тогда как в душе чувствуешь только невыносимое презренье. А это для меня так тяжело теперь, что я готов откупиться от этого всем блаженством будущей жизни. На будущий год другое дело: тогда я кончу курс и явлюсь уже человеком самостоятельным, а не мальчиком... Можно тогда и действовать смелее; да многое и забудется тогда.

Прощай, передай, пожалуйста, письма и деньги по принадлежности.

1* Срезневскому.

108. М. Д. БЛАГООБРАЗОВОЙ

10 августа 1856. Петербург

10 авг. 1856 г., СПб.

Добрая Марья Дмитриевна!

Позвольте мне передать Вам -- через руки Вашего мужа -- мой сердечный привет, привет человека, незнакомого Вам, но уже имевшего счастье узнать Вас, хотя не лично, и близкого тем, которые Вам близки. Не сочтите нескромностью моего бесцеремонного обращения к Вам: я надеюсь, что успею с Вами познакомиться, когда приеду в Нижний, как родной Вашей новой семьи; но я хотел бы ускорить для себя наслаждение этим знакомством и потому решаюсь начать его письменно. К этому побуждает меня еще и чувство искренней признательности к Вам за Ваше дружеское участие к моей старшей сестре и за попечения о моем брате, которые1* успели дойти и до меня. И эта самая любовь и участие к сестре ободряют меня в моей надежде, что Вы не откажете в частичке того же участия и брату. Я так люблю ту семью, в которую недавно вошли Вы, что не хотел бы оставаться чуждым ни одному из ее членов, в особенности же тому, которому назначено украсить и осчастливить собою тихую жизнь этой мирной семьи. Я от души благословил тот час, в который Вы вошли в нее; мне что-то говорило, что Вы несете с собою счастие, и -- я не ошибся. Именно со времени Вашего присутствия с нами начинаются благоприятные события в нашем, столько несчастном до того, семействе. Я не суеверен и не хочу произвести Вас в какую-нибудь волшебницу Добраду;1 но все же я не могу не заметить этого доброго знака. Иногда и слепая, безжалостная природа умеет щадить прекрасное: так она смирилась и перед Вами, предоставляя Вам еще более украсить своим явлением радостную обстановку, в которой застали Вы нашу семью. И Вам самим, конечно, будет приятна эта радость, и со счастием других Вы сумеете слить и собственное счастие, в наслаждениях мирной семейной жизни, в заботах о том, что мило и дорого Вашему сердцу. Дай бог, чтобы мне пришлось самому насладиться прекрасной картиной этого домашнего счастия и отдохнуть от беспокойств моей хлопотливой, обязанной2* жизни, в родном семействе, среди тех людей, силу любви которых Вы, конечно, в полной мере испытали уже на себе и достоинства которых, наверно, успели уже оценить.

Надеюсь, что Вы примете благосклонно этот простой, искренний голос, и знаком этой благосклонности да будет ответ Ваш. А до тех пор прошу Вас об одном: будьте по-прежнему добры к моей сестре и ко всем моим.

Преданный Вам душевно Николай Добролюбов.

1* То есть известия о которых (об участии и попечениях).

2* Проводимой мною в подневольной обстановке института.

109. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

10 августа 1856. Петербург

10 авг. 1856 г., СПб.

Милая моя тетенька! Вы -- или ждете от меня обещанного письма, или сердиты на меня за долгое молчанье, а может быть -- и то и другое. Но клянусь Вам, добрая тетенька, что совсем не имею свободного времени: работаю и работаю. Поселился я на каникулы у одного из своих профессоров,1* для того чтобы удобнее заниматься сличением нескольких древних рукописей,2* которые теперь приготовляются к изданию. Это -- работа тяжелая сама по себе; но кроме того -- у меня еще на руках корректуры сочинений, выходящих под редакцией того же профессора Срезневского, а кроме того -- уроки, которых хоть не слишком много теперь, но которые отнимают много времени. Хочется сделать все поскорее, и получше, и побольше, а оттого и боишься терять золотое время. Теперь, слава богу, я знаю, что дома все, что можно было устроить, устроено, и надеюсь, что Вы (да и никто) не станете обвинять меня в равнодушии и холодности к родным. Подавая прошение об увольнении меня из института,1 я рисковал потерять очень многое, если бы меня действительно уволили; но и тогда я бы не стал раскаиваться, потому что знал бы, что это сделано для пользы сестер и братьев. Не обвиняйте же меня и не наказывайте своим молчанием, которое, признаюсь, тяжело для меня. Вероятно, Алеша Галахов передал Вам мое письмо,2 Акт института3 и сведения обо мне. Он Вам засвидетельствует, что я даже к ним почти совсем не ходил в последнее время. Теперь мне немножко свободнее, и я уже целую неделю собирался писать к Вам, да все ждал получения денег. Но получение это все как-то не приходит. Из пяти мест мне нужно получать теперь деньги, а между тем получил только из одного; остальные все3* к концу августа... А между тем мне хотелось бы, чтобы Вы что-нибудь купили на ярмарке нашей будущей невесте...4* И так как ярмарка проходит, то посылаю ей пока 25 руб., скоро пришлю еще столько, а может, и больше, смотря по обстоятельствам. Напишите мне, сколько ей определено из доходов от места? Василий Иванович тоже что-то ленится писать ко мне. Верно, все -- домашние хлопоты. От княгини5* неделю тому назад -- какое! еще в конце июля -- получил я письмо4 и до сих пор не отвечал. Она пишет, что крестила у Василия Ивановича. Поздравьте его от меня.

Я не знаю, когда мне теперь приехать в Нижний. Зимой -- нужно много расходов: шубы, теплые сапоги, и пр., и пр. На пасхе -- дороги, кажется, скверные. На каникулы6* -- невозможно будет, потому что нужно дожидаться здесь назначения на место; без личного присутствия -- такое место дадут, что издохнешь, прежде чем в него доедешь... А между тем побывать мне в Нижнем необходимо. Что бы мне сделать? Присоветуйте, пожалуйста; может быть, на пасхе дороги и не так дурны, как это думается? Хотелось бы видеть Нину, Ваню, Володю, Анночку. И Лизу хотелось бы посмотреть. Ведь ей уж третий год... Что она, ходит, говорит? Знает ли она, что у ней есть братья и сестры? Катенька теперь лечится на водах. Я очень рад, что преосвященный Феодосии5 не забыл исполнить данного мне обещания, что Александра Максимовна и Борис Ефимович6 оказали такое благодетельное пособие и что Софья Алексеевна7 поехала туда же. Это все случилось очень кстати.

Знаете, о чем я Вас хочу попросить, моя душечка, милая, голубушка тетенька! Я знаю, что Вы мне не откажете. Вспомните, что Вы меня очень любили когда-то. А эта просьба решительно для меня составит утешение и счастие, если Вы ее исполните. Исполните, душечка тетенька? Обещайте, что исполните. Вот она, эта просьба: мне хочется, чтобы хоть каждые две недели было письмо из Вашего дома. Если Вам некогда, напишет Михаил Иванович, или Ниночка, или даже Марья Дмитриевна, к которой я нарочно пишу для этого. Устройте так, чтобы каждое 15-е и 1-е число отправлять ко мне письмо, несмотря на мой ответ или неответ. Как бы Вы меня утешили, если бы согласились на это. Мне этого очень, очень, очень хочется. И я буду Вам писать по возможности часто, хоть понемножку. Ведь всего десять месяцев, значит только двадцать писем... Много ли же это?.. Я надеюсь, милая тетенька. Вы так добры.

Мой искренний привет и поклон Михаилу Алексеевичу и всем, кто меня помнит. Тетеньке Варваре Васильевне и дяденьке Луке Ивановичу кланяюсь низко и прошу прощения за мои проступки, которые скоро надеюсь загладить длиннейшим, отчаянным письмом, только с условием, чтобы они не толковали его в худую сторону.

1* Измаила Ивановича Срезневского.

2* Рукописей перевода хроники Амартола.

3* Подразумевается: "отсрочены", то есть: уплата остальных отложена до конца августа.

4* Антонине Александровне.

6* Трубецкой.

7* Будущего года.

110. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

10 августа 1856. Петербург

10 авг. 56 г.

Как я виноват перед тобою, душечка Ниночка, как много виноват! Не писать столько времени -- это очень непростительно и мне и тебе, моя дорогая Нинеточка! Да, душенька, тебе бы все-таки не мешало написать мне хоть две-три строчки. Ты знаешь, что я о тебе постоянно помню и ежели не пишу, так потому, что не имею времени. А между тем, если писем слишком долго нет, я тоже начинаю беспокоиться, впадаю в мечтательность о том, что с вами делается, и это отнимает у меня еще больше времени, чем письмо... Теперь я прошу тетеньку писать мне постоянно два раза в месяц; попроси и ты, душенька, чтобы тетенька согласилась, и напоминай потом каждый раз, как будет приходить срок. Теперь мне очень нужны письма твои, милая Ниночка. Не видя тебя, я хоть буду говорить с тобой... Теперь и тебе будет полезно говорить со мною. Только если ты меня любишь хоть сколько-нибудь (слышишь: хоть сколько-нибудь), то не пиши мне Вы в письмах: мне это тяжело, и неприятно, и горько. Если еще раз будешь ты называть меня Вы -- это будет значить, что стараешься сделать мне неприятность. Скажи то же и Анночке. Помни же это, душенька, не забудь же просьбы твоего брата. Если ты будешь писать мне Вы, и я тоже буду называть тебя Вы: неужели это будет тебе приятно? Вспомни, что прежде, пока я не уехал, мы все говорили ты друг другу, и как это хорошо было! Пиши же ко мне откровенно и свободно, моя милая. Я надеюсь, что ты помнишь мои советы, и особенно совет быть как можно откровеннее с тетенькой. Знай, милая сестра моя, что каждая тайная мысль -- нехороша, что только тогда можешь ты быть совершенно чиста и спокойна совестью, когда каждое дело, каждое слово, каждую думу можешь открыто выставить пред всеми, не боясь никаких осуждений. Если тебе придет в голову какая-нибудь мысль, если в сердце явится какое-нибудь чувство, которых нельзя обнаружить, то старайся лучше совсем уничтожить их. Например, если ты чувствуешь обиду, то или прямо выскажи, что ты обижена вот чем, или прогони всякий гнев из сердца; но никогда не затаивай в душе досады, неприятного вида или колких намеков. От этого происходит много несчастий: и семейные ссоры, и подозрения, и разрыв дружбы, и постоянные опасения друг друга... Будь откровенна, и ничего этого не будет. Особенно же это нужно соблюдать с тетенькой -- нашей второй матерью: ей ты должна поверять все свои чувства и мысли, на нее должна полагаться в самых тайных, самых священных и глубоких стремлениях. Это тебе мой завет, добрая Ниночка, из далекой стороны, после многих тяжелых опытов житейских столкновений. Пиши ко мне обо всем, добрая Ниночка, и поблагодари еще от меня -- за себя и за Ваню -- добрую Марью Дмитриевну. Жду от тебя скоро письма. Желаю, чтобы у тебя были обновы на полученные деньги.

Твой брат Николай.

Аксинье1* поклонись от меня.

1* Аксинье Якимовне, служанке.

111. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

17 -- 18 августа (?) 1856 Петербург

Милая Ниночка! Отчего я так долго не могу дождаться твоего письма, что мне становится страшно и горько? Здорова ли ты, не разучилась ли писать, не случилось ли с тобой чего-нибудь особенного? Напиши мне, пожалуйста, душечка. Я очень нетерпеливо жду письма твоего. Только пиши проще, как родная сестра, без церемоний и -- главное -- без Вы. Иначе и я тебе буду Вы писать. Не забудь этого. Теперь тебе совестно уже быть такой маленькой, таким жалким дитятей перед братом, который старше тебя всего пятью годами. Мы должны обращаться друг с другом как равные, а не как подчиненные. Всякая формальная уважительность будет выражать только отчуждение и холодность. Другое дело -- наши отношения к тетеньке: ее должны мы уважать, как вторую мать нашу, и потому ты всегда должна находиться под руководством ее советов, почитать ее наставления, слушаться ее приказаний. Надеюсь, что ты не забываешь моих советов об этом, которые я пишу тебе в каждом письме.

Получение денег мое все как-то отдаляется. Посылаю тебе только 30 рублей, которыми можешь поделиться и с Анночкой. Денег за сочинение1 все еще жду. Одна половина его напечатана в августе, в "Современнике", но другая будет еще в сентябре, и тогда получатся и деньги. Теперь пока деньги у меня получаются с уроков. Прощай, моя душечка. Кланяйся всем нашим.

Письмо ко мне можно послать с Галаховыми. Алеша1* поедет в последних числах августа. Нельзя ли сообщить, хоть чрез Василия Ивановича, Флег. Ал. Василькову, чтобы мне переслали мою тетрадь,2 которую я присылал ему чрез Галахова.

Н. Добролюбов.

Пишите мне опять в институт. Я уже перешел от Срезневского.

1* Галахов.

112. Ф. В., М. И. и М. Д. БЛАГООБРАЗОВЫМ

28 августа 1856. Петербург

28 авг. 1856 г.

Не знаю, что и думать мне о Вас, милая тетенька, любезный брат, дорогая сестра моя! Меня как будто хотят приучить к тому, чтобы я забыл, что у меня есть родные. Целых два месяца, даже три, кажется, никто не написал мне ни строчки. Не только почта, даже оказии приходили (в последнее время их было очень много), а мне все ничего от моих милых родных. Вероятно, что-нибудь очень важное, тяжелое, хлопотливое задерживает Вас; иначе, конечно, Вы бы ответили мне на мои письма. Умоляю Вас, не оставляйте меня еще долее в неизвестности о Вас и о всех наших. Теперь это мне особенно нужно и важно. В моей жизни много теперь встречается и еще встретится таких часов, в которые необходима помощь и утешение любящего сердца, чтобы я знал, что не все меня оставили, что не все отреклись от меня. Я прошу Вас не беспокоиться насчет меня, по причине этих слов. Моему внешнему положению нет опасности: я кончу курс и буду учителем гимназии, старшим или младшим -- небольшая разница. Но у меня есть внутренние тревоги, есть потребность отдохнуть от давления чужой неприязни, подозрительности и мстительности в излиянии любви добрых, родных сердец. Право, я Вас очень люблю, мои дорогие, мои милые, и я не сомневаюсь, что и Вы меня любите. Горько мне было бы думать, что другие заботы, другая жизнь отвлекли нас друг от друга и сделали нас далекими, почти чужими. Не убивайте во мне спасительной веры в Вашу доброту, в Вашу любовь ко мне. Я с таким добрым и чистым расположением обращаюсь к Вам, тетенька, к Вам, Марья Дмитриевна, к тебе, мой бывший друг Михаил Иванович, что, верно, Вы не отвернетесь от моего привета, от моего призыва. Пишите ко мне... Пишите. Мне это очень нужно.

Н. Добролюбов.

113. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

1 октября 1856. Петербург

1 окт.

Я немножко виноват перед тобой, любезный брат, но только немножко: проклятая почта, доставивши тебе мое письмо от 10 августа через две недели, сыграла и со мной почти такую же штуку... Но делать нечего... После получения письма1 я стал думать о том, как бы помочь тебе, и нашел некоторое средство. Средство это состоит в деньгах, которых я и ждал для ответа. Вчера получил я 100 рублей1* и посылаю их тебе. Можешь распорядиться ими для удовлетворения назойливейших должников твоих -- разумеется, не сказывая никому, что получил деньги от меня.

Для уплаты долгов2* посылать теперь денег не нужно.3* Для Ниночки, Анночки и Володи Вы сделаете все, что можно, и я надеюсь на Вас, то есть на тебя и на тетеньку, как нельзя более надеяться и как я не понадеялся бы и на себя. Если им случится надобность крайняя, то, конечно, ты сам сделаешь то же, что бы я сделал, и не пожалеешь даже пожертвовать чем-нибудь своим... Что касается до моих собственных нужд, то обо мне и говорить нечего: я до Нового года получу еще рублей 50, следовательно, нуждаться ни в чем не буду. Следовательно, возьми мои деньги и распорядись ими без церемонии, как знаешь. Можешь разве Анночке уделить сколько-нибудь; о Ване и Нине я не считаю нужным говорить.

На днях я пришлю тебе обширное послание, а теперь тороплюсь, чтобы поскорее отослать деньги. Ниночка скоро будет получать деньги из церковного дохода, потому что я послал в начале сентября сердитое письмо к Лебединскому,4* ясно указывая на то, что его зять5* пользуется доходами моей сестры, и обещая снова просить синод, если они сами не покончат этого дела как следует. Видишь, что твой намек не прошел даром.

Вчера получил я письмо от Михаила Алексеевича.2 Благодари его за память и поклонись ему от меня. Скажи, что скоро буду ему писать.

К тебе тоже скоро я буду писать, и к дяденьке Луке Ивановичу и Варваре Васильевне. Теперь пока все некогда было. Прощай. Не сердись на меня. Скоро мы объяснимся лучше.

Н. Добролюбов.

1* Вероятно, это была часть гонорара за статью о "Собеседнике любителей российского слова".

2* Отцовских долгов.

3* Потому что их осталось очень мало, и Василий Иванович легко уплатит их из доходов с дома

4* Руководителю архиерея.3

5* Получивший место священника при Никольской церкви4 и не дававший ничего Антонине Александровне в продолжение времени от зачисления места за Антониной Александровной. Вероятно, вследствие этого письма и был назначен к Никольской церкви второй священник для временного исполнения обязанностей, которые по замужестве Антонины Александровны перейдут к ее мужу, с обязанностью отдавать ей половину дохода временно исправляемой им должности.