1857

114. A. A. ДОБРОЛЮБОВОЙ

21 января, 4 марта 1857. Петербург

21 янв.

Милая моя сестра, душечка моя Ниночка! Вот тебе уже шестнадцать лет. Скоро и мне будет двадцать один. Я освобождаюсь от всякой опеки и попечительства; ты вступаешь в возраст совершеннолетия. Для нас обоих это очень много значит, и для тебя, конечно, более, нежели для меня. Теперь скоро (полгода, год, даже два -- все это недолго) ты будешь предоставлена самой себе, будешь жить с людьми, которых до того почти не знала, но с которыми расстаться будет уже не в твоей воле, после того как ты однажды навсегда с ними сойдешься. Для того чтобы сделать этот шаг и не раскаяться в нем, нужно много благоразумия, твердости воли, уменья владеть собой. Я бы хотел быть с тобою, чтобы мало-помалу приготовить тебя к ожидающему тебя поприщу (так как я успел немножко узнать людей); но судьба хотела, чтобы я был далеко от тебя, и я могу только подать тебе издали несколько общих советов. Прими их как доказательство любви моей: ты увидишь, что они тебе будут полезны.

Я не знаю, по-прежнему ли ты легкомысленна1* теперь; из писем твоих видно только, что ты добра по-прежнему. Если эта доброта соединяется с обдуманностью поступков, то хорошо; если же она лишена разумного основания, то она принесет тебе несчастье в жизни скорее, чем счастье. К сожалению, я имею причины подозревать в тебе легкомыслие. Я на тебя был очень, очень сердит (не беспокойся, душечка, я теперь не сержусь больше). Помнишь, я тебе и тетеньке писал, что нуждаюсь в ваших письмах, что если вы меня любите -- хоть бы в месяц два раза писали ко мне... Хоть поочередно... Мне, в самом деле, это было очень, очень нужно... Но вы приняли мои слова за пустую фразу и даже не удостоили ответить на мой вызов хоть каким-нибудь замечанием... Мне было очень горько, и я перестал писать, думая, что все твои уверения в искренней любви -- так только пишутся, от нечего делать, потому что ты не хотела успокоить брата пустым исполнением пустой просьбы... Я, разумеется, сердился недолго; но что, если ты так поступаешь и будешь поступать с посторонними? Тебя ославят ветреницей, болтушкой, говорящей то, чего не хочешь сделать, и не делающей того, что говоришь... Поверь, душенька, что ничего не может быть хуже подобной репутации.2* Что, если бы я серьезно усомнился в тебе за твое невнимание и написал к тебе письмо с упреками и жалобами, заключивши его фразой: "а еще говоришь, что любишь меня!.." Зная тебя хорошо, я не сделал этого, но многие ли знают и будут знать тебя так хорошо, как я?

Поэтому я прошу тебя -- обдумывай свои слова и поступки как можно больше, будь осторожнее во всем и, главное, наблюдай за собою, за своими чувствами, за своими наклонностями... Это необходимо тебе для того, чтобы ты могла определить свой характер, чтобы знать, с кем ты можешь сойтись и с кем не можешь, что тебе может нравиться долго и прочно. Иначе неизбежен грустный обман; минутное увлечение легко принять за истинную, сердечную склонность... Помни, милая сестра моя, что тебе предстоит великое дело, важнейшее в нашей жизни, от которого зависит вся будущая судьба твоя. С тобой я не буду жеманиться и говорить обиняками: ты понимаешь и сама, о чем я говорю с тобой. Заговаривают о женихах для тебя, но выбор их должен зависеть от твоего решения... Без тебя никто не вправе в этом случае распорядиться твоей судьбою. Если вздумает кто-нибудь, так это разве архиерей; но тому я непременно по волоску выщиплю всю его безобразную бороду, если он осмелится сделать хоть малейшее притеснение. Кроме же его, никто не станет отнимать у тебя твоей доброй воли. Из этого ты видишь, какая важная и трудная обязанность лежит на тебе в отношении к тебе самой. Этой обязанности никто не может взять на себя, потому что никто не может решить за тебя твоего счастия. Вот почему теперь особенно необходимо тебе хорошенько подумать о себе и определить, что тебе нужно, чтобы не ошибиться в своем счастии... Но самой о себе судить трудно, пока не приучишься наблюдать за собой. Поэтому я прошу тебя еще раз писать ко мне чаще, быть откровеннее в своих письмах, рассказывать твою жизнь, твои занятия, чтобы я мог судить о том, что происходит теперь в душе твоей. Вместе с тем ты должна чаще открывать свою душу перед тетенькой и ни в чем перед ней не скрываться... Я не знаю, какова с тобой Марья Дмитриевна, потому что не мог от нее дождаться ответа на мое письмо;1 но, вероятно, и она, по своей доброте, не откажется разделить с тобой твои думы.

4 марта

Откладывая день за день, я промедлил полтора месяца и, разумеется, сам виноват, что во все это время не получал от вас никакой весточки. Правда ваша: зачем писать к невежливому, грубому, беззаботному, ленивому брату и племяннику, который целых три месяца не хочет ответить на посланные ему два письма, между тем как из других известий мы знаем, что он и жив и здоров... Да, правда ваша: я непростительно виноват и не стараюсь даже оправдываться... Может быть, вы меня и простите когда-нибудь и напишете мне несколько строчек хоть перед светлым праздником, когда всех прощают, когда в церквах поют прощение, примирение и любовь.

А признаюсь, если бы я не нашел у себя начатого давно письма, я и теперь не собрался бы писать, потому что делом задавлен и задушен... Теперь осталось три месяца до окончания курса; дело идет о том, остаться ли мне в Петербурге, где я могу достать тогда до 1000 руб. сер. в год, или отправляться в какое-нибудь захолустье, на 400 целковых, чтобы схоронить там себя на всю жизнь, опуститься и обрюзгнуть, надевши стеганый халат и вязаный колпак... Для меня, собственно, дело это довольно важно, и разница положения очень значительна. Потерпи, душечка Ниночка, -- летом мы с тобой увидимся непременно. А теперь прощай. Поздравляю тебя с прошедшим ангелом и -- кстати -- посылаю 25 руб. на обновы.

Твой брат Н. Добролюбов.

Милая моя, дорогая тетенька! Любезный мой друг и брат Michel!

Заклинаю и умоляю Вас -- не сердитесь на меня: право, издыхаю, как собака, и все над письмом. Каждый день приходится написать от четырех до шести листов писаных... А сколько еще прочитать нужно для этого писанья... Просто черт знает что такое!.. Простите меня, пожалуйста; я теперь забываю все и всех. К концу марта поосвобожусь немного. Освежите меня, пожалуйста, Вашими письмами.

Ваш Добролюбов.

1* То есть: по-прежнему ли ты иногда действуешь необдуманно, под влиянием минутного впечатления. Это опасение опытного советника показывает, что его знание жизни было менее глубокое, чем нужно было бы для удовлетворительного исполнения принятой им на себя обязанности: когда он уехал в Петербург, сестре было 13 лет; она, как ребенок, поступала иногда не подумав; он воображал, что она и теперь остается таким же ребенком. Он мог бы видеть по ее письмам, да и по отзывам родных о ней, что в ее характере получила сильное развитие рассудительность; когда родные -- как это неизбежно при жизни вместе -- бывали в досаде на нее, то винили ее в излишней рассудительности, а уж никак не в "легкомыслии".

2* Не менее Антонины Александровны были виноваты в этом "легкомыслии" Фавста Васильевна и Варвара Васильевна. Николай Александрович никак не хотел рассудить, что невозможно родным писать к нему часто, когда он оставляет их письма к нему без ответа по нескольку месяцев. Почему он так неисправен в переписке с ними, он еще не понимал тогда, понял после. Он тогда ссылался на недосуг; но тетки, сестры, Василий Иванович, Михаил Иванович и не требовали от него длинных писем, просили его писать им хотя по нескольку строк; на это всегда нашлось бы пять минут; но он не исполнял и этой их просьбы, исполнять которую легко было бы и при величайшем недосуге. Дело в том, что ему тяжело было писать родным: его понятия стали не такими, какие сохранялись у них, стремления его были чужды им; и переноситься мыслями в их понятия, в их интересы было и трудно и неприятно ему. В такое отношение к жизни провинциального духовенства и мелкого чиновничества он стал еще при жизни матери: он был неисправен и в переписке с нею. Он начал становиться в это отношение к жизни родной семьи еще до отъезда в Петербург. Жить для матери, по смерти матери жить для отца, по смерти отца жить для сестер -- он хотел, и этой своей воле он оставался верен до самой смерти; но жить их жизнью он перестал еще до отъезда в Петербург, и беседовать с ними становилось для него все затруднительнее и затруднительнее.

115. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

8 марта 1857. Петербург

8 мар.

Милый мой друг, дорогая сестра моя Катенька. Как мне жалко, как я виноват перед тобою! Неужели я не писал к тебе со времени именин твоих!.. Я все воображал, что послал тебе письмо, а вышло, что я только хотел, но не собрался сделать это. Все это время я был очень занят, моя душенька, и теперь тоже занят разными делами в институте. В этом году, в июне месяце, я должен кончить курс, моя милая Катенька, и поступить на службу. Поэтому надо много работать, чтобы получить порядочное место. Впрочем, все-таки я много, много виноват перед тобою, добрый друг мой, и прошу у тебя прощения за мою невнимательность. Я надеюсь, что ты меня простишь и не будешь сердиться на меня... Ты меня так много любишь, что не подумаешь, будто я не люблю тебя... Да, моя милая, голубушка моя Катенька, -- если бы ты могла видеть, как я радовался на письмо твое,1 как его перечитывал... Если бы ты знала, как много, как искренно, от всего сердца благодарил я добрую твою благодетельницу Амалию Богдановну и Рудольфа Павловича!..2 Ты их поблагодаришь за себя и от моего имени. Я бы сам с радостью стал писать к ним, да боюсь их беспокоить своими письмами: я им уже несколько раз писал, но они мне не отвечают... А твое письмо последнее премило написано, душечка Катенька; даже почерк твой теперь очень хорош, -- лучше, чем у всех сестер. Только тебе нужно грамматике учиться больше, чтобы не делать ошибок в языке. Старайся больше читать, если есть свободное время, и всматриваться в то, как пишутся слова и составляются фразы... Напиши мне, каково ты учишься, какие предметы больше любишь, в чем находишь больше трудностей, какие учителя у вас особенно хороши, с кем ты дружна больше других, чем ты занимаешься в свободное время, как поправляется твое здоровье, какое платье теперь носишь в институте, часто ли вспоминаешь Нижний, Петербург и меня, спокойна ли, весела ли ты, скромно ли ведешь себя, любят ли тебя начальницы и наставники, по-прежнему ли громко и беззаботно ты смеешься, давно ли получала письма от родных, -- и еще напиши, что знаешь... Я жду, что ты не так ленива и не столько занята, как я, и потому скорее соберешься отвечать мне, чем я тебе. Прошу тебя -- будь весела и спокойна, моя красавица, душечка сестрица... Обо мне много не думай; пиши чаще Ниночке, которую в Нижнем собираются замуж отдавать... Пиши и к Василью Ивановичу; ты, верно, знаешь, что теперь и Лиза у него: Екатерина Петровна1* умерла, и Лизонька осталась одна, -- Василий Иванович и взял ее к себе. Право, он заслуживает большой благодарности и любви от нас... Такой он добрый...

Прощай, душечка. Целую тебя и твои ручки.

Твой брат.

Пока посылаю тебе 5 руб.

1* Захарьева, у которой жила Лиза.

116. M. И. БЛАГООБРАЗОВУ

3 апреля 1857. Петербург

3 апр.

Любезный мой друг Михаил Иванович! Надеюсь, что ты на меня не сердишься за то, что я не отвечал тебе на обстоятельные расспросы касательно Ниночки.1 Я имел на это весьма уважительную причину, именно: мне нечего было сказать. Издали, по одним описаниям, этого дела сообразить невозможно. Переговорим и устроим мы все, когда я приеду к Вам на лето, а это будет, вероятно, в начале июля или никак не позже конца этого месяца, то есть июля. Можно бы мне и в половине июня приехать -- но нужно устроиться здесь сначала... Я совершенно раздумал служить в Нижнем; все мне советуют остаться в Петербурге,1* и я сам вижу, что здесь могу быть несравненно полезнее для моих сестер и братьев. У меня здесь теперь знакомств множество; профессора меня знают как человека отлично умного -- и этим, конечно, нужно пользоваться, пока они не успели забыть меня; я пишу и перевожу и довольно близок к некоторым литературным кругам,2* -- следовательно, здесь для меня готовы хоть сейчас же все средства жизни -- не уроки, так служба, не служба, так литература. Особенно литература -- почетный, полезный и выгодный род занятий. Мне даже как-то странно иногда подумать, что с небольшим усилием я в день могу выработать месячное твое жалованье.

Суди сам, должен ли я отказываться от этого для того, чтобы удовлетворить нежной прихоти сердца? Но между тем нужно тебе заметить, что начальство мое, после всех историй, какими я насолил ему, радо будет отправить меня в Иркутск или в Колу, а никак не оставить в Петербурге. Директор уж давно порывался меня выгнать, да профессора не позволили. Это ведь обыкновенная у меня история: ярое вольнодумство, непокорство начальству, но вместе с тем отличные успехи и безукоризненная нравственность во всем остальном. Так теперь я должен сам себе отыскивать место, И я почти уже нашел место домашнего учителя,3* при котором своими трудами могу наверное получать столько, сколько учитель-то гимназии, то есть от 500 до 600 рублей. А там и перейду на казенное место. Главное только, чтобы быть в Петербурге; иначе я пропаду от тоски и от лени, потому что -- согласись -- ведь в Нижнем трудно сыскать занятие по душе; а в какой-нибудь Костроме или Пензе и решительно коптителем неба сделаешься. Поэтому в первое время по окончании курса намерен я хлопотать о месте, а там, устроившись уже, ехать в Нижний. Ниночка до тех пор может и подождать выходить замуж. Вам-то она не будет в это время особенно тяжелым бременем, а церковь-то авось не отнимут. А между тем она подрастет немножко умом-разумом. В эти года девочки развиваются ужасно скоро, и месяц много значит. А она еще насчет любви, семейства, жизни вообще -- совершенное дитя, как видно из ее писем. Сватался к ней Василий Драницын,2 и брат его Александр3 приходил ко мне рассказать об этом, сообщивши, что Вы предложение отца его приняли с удовольствием -- только сказали, что меня ждать будете. Мне кажется, что тут ждать нечего: семейство все, сколько мне известно, неимоверно глупо и грубо, -- а, кажется, нет ничего хуже в жизни, как иметь дело с дураками.. Мошенника еще можно убедить, можно внушить ему, что его выгода самая требует того и того, -- например, семейного спокойствия и ласки, а с дураком, да еще с упрямым, ничего не сделаешь. Как ты об этом думаешь? Мне-то лично это дело, разумеется, было бы очень выгодно: Драницын -- родственник нашего инспектора,4 и, породнившись с ним, я бы разом мог загладить все прошедшие неприятности и "выиграть по службе". Но, конечно, ты меня знаешь и потому поймешь, что я не унижусь до того, чтобы продавать сестру свою, как бы торг этот ни был выгоден. Мне кажется, что Василий Драницын может составить только несчастие Ниночки. Я так думал, судя по братьям, а один из моих товарищей, знавший Василья и теперь приехавший сюда, подтвердил мне то же самое о нем лично.

Хотелось бы мне поговорить и о тебе самом, но -- думаю, что не сумею. Лучше уже подождем свиданья. Теперь же я только поздравлю тебя с новорожденной дочкой; передай мое почтение и поздравление от всей души Марье Дмитриевне... Тетеньку я поздравлю, кажется, завтра в особом письме, которое пишу к ней, вместе с письмом к Ниночке. Впрочем -- на всякий случай поздравь и их с праздником и со всем хорошим. Думаю послать это письмо с Садоковым;5 так оно, конечно, скорее придет к Вам, нежели почтовым путем... Кланяйся, пожалуйста, всем моим знакомым: надобно с ними мириться теперь.

В твоем же письме посылаю письмо к Василию Ивановичу6 и деньги, которые потрудись ему передать. Это для Лизы и частию -- для Анночки.

Прощай, мой друг, пиши ко мне, пожалуйста.

Об Иване Кузьмиче7 тогда же я справился, да ничего путного не узнал, кроме того, что ему отказано... Я просил одного из товарищей, который знаком с Брюловым,8 разузнать, как, за что отказано и что нужно делать. Может быть, он что-нибудь узнает... Тогда и напишу...

1* Существенную важность имел тут, разумеется, голос Некрасова, сказавшего Николаю Александровичу, что просит его писать в "Современнике" сколько успеет, чем больше, тем лучше.

2* Должно понимать: к кругу Некрасова; впрочем, множественное число "к некоторым кругам" имеет буквальную справедливость: Николай Александрович уж был тогда сотрудником не одного "Современника", но также "Журнала для воспитания".

3* Князь и княгиня Куракины,9 у которых давал он уроки, выразили готовность сделать все надобное для того, чтоб он получил формальное право отказаться от учительской службы в провинции и остаться в Петербурге. По тогдашним правилам, место домашнего учителя освобождало учившихся на казенный счет от обязанности служить на должности учителя в правительственных учебных заведениях. Николай Александрович решился быть у Куракиных домашним учителем не по названию только, но и на деле, если это будет необходимо для устранения придирок Давыдова; тогда он получал бы жалованье от князя и княгини Куракиных. Но обошлось без этого: он только считался домашним учителем у них.

117. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ, АННЕ А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

6 апреля 1857. Петербург

6 апр.

Хотелось мне поздравить Вас с светлым праздником, милая тетенька и дяденька, да за разными хлопотами не успел сделать этого вовремя. Но лучше поздно, чем никогда, и потому поздравляю Вас теперь с праздником уже прошедшим. Надеюсь, что Вы провели его весело и благополучно, и желаю того <же> веселья и радости и на все будущее время. Верно, у Вас, дяденька, было много трудов и хлопот во время поста и пасхи; но зато по крайней мере теперь Вы хоть немножко отдохнуть можете. Архиерей нынешний,1 говорят, у вас человек хороший и, верно, не теснит и не тревожит священников, подобно бывшему преосвященному Иеремии. Кстати: если будете мне писать, то напишите, как идут ваши нижегородские дела, что у вас теперь делает белец-архиерей Лебединский? Продолжает ли нос его кривиться на сторону, соразмерно с искривлением души, или уже перестал, потому что более кривиться не может? Сгнил ли совсем Иван Львович2 или еще продолжает гнить? Кто сильнее раскачивается теперь -- соборный колокол или голова отца Паисия, весьма, впрочем, почтенного архимандрита? Словом, опишите мне, что есть в Нижнем особенно замечательного. Я, с своей стороны, желал бы сообщить Вам все, что можно, о наших общих знакомых, да, к сожалению, почти ни с кем из них не вижусь теперь. Отец Макарий уехал в Рязань ректором, отца Парийского3 не видал я после приезда из Нижнего, Н. И. Глориантов сделался экономом в академии и, говорят, греет себе руки; впрочем, я сам этого тоже не видал, потому что ныне не хожу к нему. А больше, кажется, никого здесь и нет из нижегородских. Если кто-нибудь еще есть, то скажите мне: может быть, мне удастся отыскать земляка и познакомиться с ним.

Вас, моя добрая тетенька, прошу не сердиться на меня, если и это письмо покажется Вам неприличным. Я и то удерживаюсь; а хотелось бы еще кое-что написать, о лунатизме Перши,4 о басе Никольского дьякона, который, однако, по моему мнению, не в состоянии заглушить сплетней своей милой супруги, и о многом другом. Ну, да на этот раз бог с ними.

Сонечке, Машеньке, Митрошеньке1* желаю здоровья. Всем знакомым (даже и тем, которых обругал) кланяюсь. Прощайте.

Н. Добролюбов.

Анночке посылаю пока 25 рублей.

Тебя, моя милая Анночка, я хочу побранить за то, что ты ко мне не пишешь. Мне помнится, что тебе уже семнадцать лет минуло; пора тебе перестать быть ребенком и дичиться своего брата. Я с тобой тоже буду говорить охотно, толково и откровенно, если только ты станешь чаще и больше писать ко мне. Правду тебе сказать, я знаю, что в детские годы ты была у нас немножко в загоне и ласки не много видела; оттого ты и выросла такая диконькая. Но теперь такая пора, что ты еще не могла огрубеть совершенно; а у тетеньки и дяденьки, как я успел заметить в прошлое лето, строгость на тебе очень невелика лежит. Пора же тебе по-людски смотреть. Слава богу, умом ты не обижена, хоть и туго, бывало, понимала разные вещи. Давно, помню я, говорили, что ты на дядюшку Василья Ивановича похожа: это не дурной признак. Посмотри, как он исполнителен, аккуратен, расчетлив и догадлив стал. Любо посмотреть, как он свои дела ведет, да еще и наших не оставляет. Хорошо, кабы ты в хозяйстве такая была. Ведь он тоже ни с чем жить начал, как и мы с тобой. Да у тебя еще, я надеюсь, кое-что будет. Теперь пока, на твои необходимые нужды, посылаю тебе 25 рублей; будет время, будет нужда, можно будет присылать и побольше. На этот раз прощай, душенька Анночка; пиши ко мне, люби и слушайся дяденьку с тетенькой, будь дружна с сестрами, водись с братцем маленьким: вот тебе мои наставления.

Тетеньку попроси держать тебя построже да побольше тебе работы давать; я думаю, теперь тебя уж называют невестой?

Твой брат Добролюбов.

1* Дочерям и маленькому сыну Варвары Васильевны и Луки Ивановича.

118. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ и М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

10 июня 1857. Петербург

10 июня

Милая моя Ниночка! Я очень, очень виноват перед всеми, что не писал совсем в последнее время. Надеюсь, что это может быть вознаграждено и прощено только с моим приездом. До тех пор прощай меня заочно и проси за меня прощенья у всех наших добрых родных и знакомых, но мне уже не пиши. Я хотел было отправиться в Нижний около 20-го числа, но разные дела задержат меня, вероятно, до июля, и я приеду домой уже в первых числах. Тогда обо всем поговорим, все друг другу расскажем и порешим с тобой. Я уверен, что ты меня по-прежнему любишь и будешь рада моему приезду. Я намерен ехать на пароходе и потому думаю, что прежде всего буду у дяденьки на Троице, как говорит Ваня, а потом явлюсь и к вам.1* До тех же пор посылаю пока свой портрет.1 Уверяют, что он очень похож. Из него ты увидишь, что я очень и очень здоров.

Твой брат Н. Добролюбов.

10 июня

Любезный мой брат Михаил Иванович! Я не отвечал тебе на последнее, деловое письмо твое,2 и очень дурно, разумеется, делал. Но это объясняется и извиняется тем, что я еще не мог ничего решительно сказать тебе. Я надеюсь, что более устроим мы дело при свиданье. Здесь о таких делах, каково твое, хлопотать трудно. Как раз выйдут недоразумения, как у нас два года тому назад.3 Хотел было я сказать на днях Трубецкому о твоем помещении (он ведь теперь в палате государственных имуществ); но побоялся, что ты, по каким-нибудь отношениям, не слишком охотно будешь служить под его начальством. По приезде в Нижний я надеюсь познакомиться с Далем2* и, может быть, буду иметь поручение к губернатору. Смотря по тому, каковы люди, можно будет пустить их в дело. Впрочем, в сущности, я в этих делах ничего не понимаю. Моих сил доставало на то, чтобы насолить Ереме,4 Ивану Давыдову и т. п. Но не знаю, гожусь ли я на что другое. Впрочем, увидим все при свиданье. Прощай, до свиданья.

Н. Добролюбов.

Тетенька! Вам кланяюсь низко, целую ручки и прошу Вашего гостеприимства, когда к Вам приеду.

1* Троицкая церковь, у которой жил Лука Иванович, была по дороге от пароходных пристаней к дому Фавсты Васильевны.

2* Писателем; он занимал тогда в Нижнем одну из важных должностей.6

119. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

23 июня 1857. Тверь

Тверь, 23 июня

К удовольствию или неудовольствию твоему, любезный мой Александр Петрович, предполагавшаяся переписка моя с тобой должна начаться просьбой с моей стороны. Вот она, без предисловий. Я взял недавно книгу: донесение следственной комиссии о 1825 годе1 -- у студента Кипияни2 и обещал отдать ему ее до отъезда. Но, укладываясь, второпях я ее отложил куда-то и позабыл о ней. Посмотри, пожалуйста, не отыщется ли она между теми книгами, что остались в лаборатории. Если она там, то сделай одолжение -- передай ее сам или через Сциборского или другого верного человека в дом Корзинкина (кажется), на углу Вознесенского проспекта и Адмиралтейской площади -- вход парадный с проспекта (на левой стороне), в самый верх, на левой руке, без надписи (а на правой надпись -- Браун). Тут живут студенты восточного факультета -- кавказские. Спроси Кипияни; если его нет дома, оставь книгу и попроси передать. В случае же, если, паче чаяния, ее в книгах моих не окажется, то поспрошай о ней, пожалуйста, у Шемановского (если он еще не уехал; потому и не пишу к нему, что не знаю, застанет ли его письмо мое в Петербурге), у Александровича, Буренина, Львова и пр. Бордюгов, вероятно, теперь уже на дороге в Тверь. Похлопочи, сделай одолжение. Я в таком глупом положении остался пред этим господином Кипияни... Ты можешь быть моим освободителем.

Кстати: напомни Сциборскому, чтобы он достал поскорее Бруно Бауэра3 и отдал Николаю Петровичу.1* Кланяйся им всем.2* Не пишу к ним потому, что они на меня дуются. Я подожду, пока станут ко мне писать, потому что с некоторого времени возгордился страшно.3* Адрес мой: в Нижний Новгород, в дом Благообразова, на Зеленском съезде, напротив соборного дома. Пиши ко мне. Я потерял, к несчастью, письмо Лебедева4 и потому не знаю в точности адреса. Но, кажется, так: его благородию г. студенту Лебедеву, в Аренсбург, в дом генерала Экборта. Или другая какая-нибудь немецкая фамилия: ты, верно, знаешь. Пиши к нему, кланяйся от меня, пошли мой адрес, а я не знаю наверное, куда писать. Пришли мне фамилию его генерала.

Спроси Буренина, передал ли он, по моей просьбе, Чичерина диссертацию;5 если нет, то возьми и занеси ее сам когда-нибудь к Срезневскому.

Завтра отправляюсь я с Пыпиным и Вороновым6 (не тем, который тебе так ненавистен, а с медиком, знакомым Николая Петровича) до Рыбинска, а оттуда до Нижнего. Надеюсь кончить свой путь 28-го числа.

Прощай. Больше писать не хочется. Я сегодня два раза пил кофе, три раза -- чай, один раз завтракал да два раза принимался обедать -- и все неудачно, и все это начиная с двух часов пополуночи. Вследствие этого я очень утомлен и сердит, особенно на тверскую гостиницу Миллера. Вот уж четверть часа, как приказал я человеку подать мне стакан воды; но я успел написать это письмо, а он еще и не думает нести воду. И ведь не то, чтобы парень позабыл: нет, он принесет, только когда вода успеет нагреться и чуть не вскипятиться, точно так, как котлету он принес мне тогда, когда она уже успела замерзнуть... Славный, расторопный народ эти русские в службе у немца!

Когда будешь в Валдае, кланяйся Михайловскому7 и попроси кончить то, что им было начато в институте.

Н. Добролюбов.

1* Турчанинову.

2* Турчанинову, Сциборскому и другим, поверившим, что Николай Александрович хотел помириться с Давыдовым.

3* Шутливое повторение слов кого-нибудь из товарищей, оскорбившихся тем, что он не захотел рассуждать с ними о их вопросе, правда ли, что он хотел помириться с Давыдовым.

120. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

27 июня 1867 Рыбинск

Рыбинск, 27 июня, 1-й час утра

Рыбинск, как ты знаешь, мой любезный Александр Петрович, замечателен тем вообще, что он ведет обширную хлебную торговлю; в частности, для нас с тобой интересен он по близким его отношениям к нашему очаровательному Радонежскому; в особенности же для меня в настоящую минуту дорог, то есть не дорог, но мил он, потому что -- "недорог и мил": кормят в нем хорошо и за кормленье берут очень недорого. Вообрази -- все порции здесь двойные: суп -- 25 коп., с двумя частями цыпленка целая миска; жаркое 25 коп. -- две котлеты, и т. п. Вчера мы приплыли в Рыбинск около часа пополудни, испытавши на дороге и мелководия, и потопления, и тому подобные милые вещи. Одним из подводных камней пробило дно парохода, побежала тотчас вода, и принялись ее откачивать. Народу, разумеется, на пароходе мало рабочего, и потому в крайнем случае сами пассажиры решились промышлять о себе.1* Между прочим, и я захотел свою удаль-силку попытать на помпе.2* Но, разумеется, по неопытности более показал свое усердие, нежели принес пользы, как со мной обыкновенно бывает, -- и даже, тоже, впрочем, по своему обыкновению, нанес себе существенный вред. Схватившись за ручку помпы, я так сильно нагнулся, чтобы раскачать ее, что у меня позади лопнули штаны; я накинул шинель, чтобы прикрыть следы своего самоотвержения, и снова принялся за дело, -- но тут, уж не знаю как, зацепился полой ее за что-то и выдрал очень порядочный лоскут. Не знаю, видел ли кто-нибудь в этом случае мою неустрашимость; но, как бы то ни было, разрыв, сделанный тут мною, подействовал на меня несравненно неприятнее, чем разрыв с Давыдовым и К°.

Пообедавши и напившись молока в Рыбинске, я часов в пять завалился спать и проснулся всего часа полтора назад. Следовательно, города я не видал, о чем и сожалею: в нем теперь ярмарка петровская.1 Сегодня тоже не успею, потому что в шесть часов утра пароход уже отправится в Нижний. В субботу утром я буду там.

Пишу я к тебе вот зачем. Бордюгов привез мне в Тверь записку о книгах, тобою сделанную.2 Я очень тебе за нее благодарен, и в знак моей благодарности и полного доверия - (которым ты, без сомнения, должен гордиться, как неоцененной милостью судьбы) прошу тебя еще вот о чем. Кучу листов "Современника" и "Вестника"8* ты возврати от Чистякова и предложи на выдел господам Александровичу, Львову, Буренину и Сциборскому. К сим листам присовокупи, книжку "Современника", находящуюся у Турчанинова. Щеглову выдери Лессинга и "Рассказы об истории Англии".3 Они ему принадлежат.4* Из ноябрьской книжки стихотворения Некрасова 4 можешь сам у них спросить для себя, а без того не смей брать: иначе меня обвинят в воровстве, как обвинили в подлости.5 Для меня попроси у них только переводов из Гейне,6 какие тут найдутся: мне они нужны, а им совершенно излишни.

Поговори, пожалуйста, с Шемановским о книгах, которые мне нужно прислать, -- то есть Некрасова, "Губернские очерки",7 и портрет, о котором я писал.8 Прежних моих просьб не повторяю: надеюсь, что они исполнены.

Я не знаю, буду ли здесь читать журналы, и потому прошу тебя, напиши мне, если до твоего отъезда выйдут новые книжки: не будет ли переводов из Гейне в "Русском вестнике", и чьи, и сколько? В каком виде пройдет моя статья в "Современнике" о Соллогубе? 9 Не будет ли в "Журнале для воспитания" No 7 статьи о географии, о Марии Ворд или об учительских экзаменах в Виртемберге?10 Все это в таком случае, если ты будешь иметь возможность писать из СПб. прямо по получении книжки. Иначе к концу-то месяца я и сам это узнаю.

Если ко мне будут письма, то, пожалуйста, немедленно поручи их пересылать ко мне. Пусть хоть швейцар или белевой5* этим делом займутся. Особенно если письма по городской почте; тогда от промедления в их присылке может быть для меня существеннейший вред, какой только может быть: могу денег лишиться. Я недавно получил некоторую пассию к презренному металлу и ужасно дорожу им: он подарил мне, то есть вернее -- продал, недавно несколько приятнейших минут, обещающих обратиться в прочное счастие, которого достанет, может быть, на несколько лет моей жизни.6* Ну, да это меня только касается да еще, впрочем, одного человека,7* тебе совершенно неизвестного. Отвечай мне.

Н. Добролюбов.

P. S. Я остался должен, кажется, рубль с копейками булочнику и копеек семьдесят пять Утке.8* Попроси заплатить за меня кого-нибудь из должников моих (их знает Шемановский), когда у них будут деньги. А то, пр приезде, за этим вздором нарочно нужно будет тащиться в проклятый институт.

1* Выражение из летописей.

2* Переделка стихов Кольцова ("Сельская песня". -- Ред.):

Свою удаль-силу

Показать на людях.

3* "Русского вестника". -- Эти два журнала были выписываемы обществом студентов того курса, к которому принадлежал Николай Александрович, устроивший дело о подписке и заведывавший раздачею книг для чтения участникам подписки; у пего и хранились журналы.

4* По прежнему соглашению о том, как будут по окончании курса участниками подписки разделены между ними статьи журналов.

5* Институтский служитель, заведывавший студенческим (казенным) бельем.

6* Под этими неопределенными словами должно понимать отношения Николая Александровича к бедной одинокой девушке,11 находившейся в долгу, очень тяготившем ее; Николай Александрович дал ей денег на уплату долга.

7* То есть этой девушки.

8* "Уткой" назывался на институтском языке, вероятно, какой-нибудь мелкий торговец съестными вещами, приходивший с ними в институт, или служитель института, торговавший ими.11

121. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

30 июня 1857. Нижний Новгород

30 июня 1857 г., Нижний Новгород

Я к тебе давно не писал, милая сестра моя Катенька, и даже не отвечал на последнее письмо твое, потому что все собирался ехать из Петербурга в Нижний. Теперь я наконец в Нижнем, с братьями и сестрами, с милой тетенькой Фавстой Васильевной, которая заменила для нас родную мать, с тетенькой Варварой Васильевной, с Васильем Ивановичем, со всеми родными. Все мы вместе теперь, только тебя нет с нами, моя душечка, и если б ты знала, как всем нам хочется тебя видеть!.. Тетенька Фавста Васильевна каждый день вспоминает тебя, каждый день рассказывает, чуть не со слезами, о твоем житье у них до отъезда в Симбирск. Мы читаем твои письма, которые так милы и умны, что даже я всегда радуюсь, смотря на то, как они гладко и разумно написаны. Напиши мне, душенька, кто вас учит словесности и как учит?.. Мне это хочется знать и потому, между прочим, что я теперь сам кончил курс и буду учителем. Мне бы хотелось, чтобы мои ученики успевали столько, сколько ты успела в этот год. Правда, ты запятых никогда не ставишь; это очень дурно, но я надеюсь, что ты скоро и от этого исправишься, особенно когда будешь писать не торопясь. Мне очень нравится, между прочим, то, что ты умеешь хорошо пользоваться тем, что учишь. Так, в последнем письме1 ко мне ты вставила слова Карамзина о родине; в письме к тетеньке я видел стихи из Жуковского. Это -- прекрасно; надобно только чужие слова или оговаривать, прибавляя, что так говорит такой-то писатель, или по крайней мере отделять кавычками " ", которые в грамматике называются "чужесловами". А то, пожалуй, кто-нибудь из незнающих может подумать, что это собственное твое сочинение. Это, впрочем, дело не важное, и я тебе говорю о нем только так, кстати. Гораздо важнее то, что умеешь порядочно составить свое письмо.

Нынешний год мне очень хотелось с тобой видеться, душечка Катенька, и я все собирался проехать из Нижнего в Симбирск по Волге, хоть это и довольно далеко, как ты, вероятно, знаешь из географии. Ты в прошлом году писала, чтобы я заехал к тебе, когда поеду в Нижний. Теперь ты, конечно, узнала уже, что заехать можно только по дороге, а Симбирск совсем не на дороге из Петербурга в Нижний. Мне нужно будет до Симбирска проехать почти столько же, сколько я ехал от Петербурга до нашего Нижнего. Таким образом, я теперь затрудняюсь исполнить свое намерение и сейчас расскажу тебе причины. Я кончил курс в институте и остаюсь служить в Петербурге, это для меня гораздо выгоднее и удобнее, чем во всяком другом месте. Не хочу тебе подробно этого объяснять; ты можешь спросить у нашей доброй Софьи Алексеевны,1* которой и ты и я столько обязаны, равно как и все наше семейство. Она тебе может растолковать, отчего мне не следовало оставаться на службе в Нижнем. Решившись остаться в Петербурге, я уже не могу теперь слишком долго располагать своим временем и приехал в Нижний только на месяц повидаться с сестрами и постараться об устройстве Ниночки, которая скоро выйдет замуж. Если я поеду к тебе, то потеряю дней десять по крайней мере, а между тем с тобой видеться -- это прихоть, а с Ниночкой остаться -- необходимость, потому что теперь решается ее судьба. Кроме того, нужно еще заметить, что ты весь этот месяц на серных водах и, следовательно, мне пришлось бы ехать к тебе за Самару -- еще дальше, чем в Симбирск. Надеюсь, что ты можешь рассудить все это, милая, дорогая моя Катенька, и не будешь обвинять меня, будто я тебя обманываю. Вместо меня ты в начале августа, если воротишься к тому времени с вод, увидишь Михайла Ивановича, который едет по командировке в Астрахань и по дороге может заехать в Симбирск. Если же тебя там в это время не будет, то он заедет к тебе, может быть, на возвратном пути, около половины сентября. Прощай, душенька моя Катенька, пиши ко мне по адресу тетеньки Фавсты Васильевны.

Н. Добролюбов.

1* Пальчиковой.

122. И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ

6 июля 1857. Нижний Новгород

6 июля 1857 г., Нижний Новгород

Я не сомневаюсь, что Вы извините, Измаил Иванович, мое внезапное отправление из Петербурга и неисполнение обещания быть у Вас перед отъездом. Вы так хорошо меня знаете, что не припишете этого обстоятельства какому-нибудь низкому чувству неблагодарности, равно как не увидите в этом коловратности моего характера, неуважительности к старшим и тому подобных милых вещей. Дело, разумеется, было просто. Я до самого дня акта нашего (21 июня)1 не знал еще хорошенько, когда я поеду. В этот день я был у Чернышевского, и там Пыпин пригласил меня ехать вместе с ним на другой день. Товарищество это было для меня, как можете вообразить, очень приятно, и я согласился. Ездил я по городу целый вечер и целое утро, закупая кое-что -- начиная с чемодана и оканчивая булкой на дорогу, -- и едва успел поспеть к двум часам на чугунку. Пыпин уже ждал меня. Мы скромно поместились в вагоне III класса и помчались до Твери. Поэтому я в Петербурге решительно ни с кем не успел проститься, ни даже с Иваном Ивановичем Давыдовым, моим благодетелем, незабвенным до конца дней моих.2 Все, что успел я сделать, состояло в том, что я препоручил Златовратскому диссертацию Чичерина,3 которою Вы одолжали меня. Надеюсь, что она Вам доставлена в целости. Чувствую, что это было с моей стороны невежливо, но возлагаю все свое упование на Вашу снисходительность ко мне, которой столько доказательств видел я, особенно в течение последнего года.

Наши странствования были довольно занимательны для нас и разнообразны. Приключения наши начались в Твери тем, что в гостинице подали нам зеленую телятину (трактирщик уверял, что это потому, что теленок был молодой, и Пыпин нашел подтверждение слов его в русской поговорке: молодо-зелено). Затем от Твери до Рыбинска мы несколько раз стояли на мели и были тащимы волоком по берегу, в то время как пароход наш "Русалка" гордо и непоколебимо, как некая пирамида, стоял на песчаном дне "Волги реченьки глубокой". Немного далее случилось кораблекрушение: пароход прорезало камнем, сделалась течь, и нужно было откачивать воду. Когда рабочие парохода очень утомились, за дело это принялись некоторые из пассажиров. Мы с Александром Николаевичем,4 как люди, любящие соваться в чужие дела, отличились при сей оказии примерным усердием. Я даже выказал некоторое самопожертвование, потому что, принявшись качать воду, по своей природной ловкости и благоприобретенной слепоте зацепился за что-то полою казенной шинели своей и великолепно разорвал ее. "Тако да растерзан будет Главный педагогический институт в нынешнем его состоянии", -- воскликнул я, воздевши очи к небу, и, полный возвышенных мыслей, гордо щеголял в своем рубище до самого Нижнего. Между Ярославлем и Костромой подверглись мы ярости стихий и выдержали порядочную грозу, каких в Петербурге нельзя видеть и слышать ни за какие деньги, даже в балагане у Гверры или Лежара, который так пугал меня, мирного христианина, на святой неделе своими пушками. Гроза эта с страшным ливнем, промочившим нас до нитки (полные высших взглядов, мы поместились на палубе, без права входить в каюты), была мне первым приветом с любезной родины...

На любезной родине встретил я самый любезный прием, увидался с любезными моему сердцу, окружен любезностями родных и знакомых с утра до вечера, -- но, странно и стыдно сказать, мне теперь уже, через неделю по приезде, делается страшно скучно в Нижнем. Жду не дождусь конца месяца, когда мне опять нужно будет возвратиться в Петербург. Там мои родные по духу, там родина моей мысли, там я оставил многое, что для меня милее родственных патриархальных ласк. Для меня просто досадно и тяжело говорить это, но еще тяжеле было бы молчать, и Вам, Измаил Иванович, передаю я состояние моего сердца, как человеку, который в состоянии оценить мою откровенность и понять ее надлежащим образом.

До сих пор пока у меня было несколько светлых минут -- непосредственно после приезда -- в радости первого свидания; а затем самое отрадное впечатление оставил во мне час беседы с Далем. Один из первых визитов моих был к нему, и я был приятно поражен, нашедши в Дале более чистый взгляд на вещи и более благородное направление, нежели я ожидал.5 Странности, замашки, бросающиеся в глаза в его статьях, почти совершенно не существуют в разговоре, и, таким образом, общему приятному впечатлению решительно ничто не мешает. Он пригласил меня бывать у него, и сегодня я отправляюсь к нему, в воспоминание веселых суббот, проведенных мною у Вас. Прошу Вас передать мое глубокое почтение Катерине Федоровне и сказать детям, что я их очень помню. Надеюсь, что и они не забыли меня, исключая разве ветреной невесты моей,6 которая, разумеется, имеет полное право забыть меня за то, что я, не простясь с ней, уехал. Я, впрочем, утешаюсь тем, что все это -- не надолго.

Н. Добролюбов.

P. S. На это письмо отвечать, конечно, не стоит; но если Вы найдете нужным что-нибудь сказать мне, то адрес мой до 25 июля: в Нижний Новгород, в доме Благообразовой, на Зеленском съезде, напротив соборного дома.7

123. Б. И. СЦИБОРСКОМУ

6 июля 1857. Нижний Новгород

6 июля 1857 г., Нижний

Спешу писать к тебе, Борис Иваныч, затем, чтобы предупредить одну неприятную штуку, которую ты хочешь сыграть с человеком, достойным полного нашего уважения. Златовратский написал мне,1 что ты не хочешь отдать Чернышевскому Бруно Бауэра,2 пока я не отдам тебе Поттера.3 Мера с твоей стороны хороша как понудительная мера в отношении ко мне; но я умоляю тебя не приводить ее в исполнение. Я даю тебе какое хочешь ручательство за то, что Поттер не пропадет даром. Можешь, например, взять в залог все долги, какие оставил я в Петербурге. Ты сомневаешься во мне, но не сомневаешься, конечно, в Щеглове: он должен мне 91 руб. 15 коп. сер., и я предоставляю тебе письменно, формально, собственноручно -- задержать эти деньги и не отдавать их мне, пока я тебе Поттера не представлю. Вот тебе ручательство -- вернее и значительнее, чем книжка Бруно Бауэра. А то посуди сам: чем же виноват бедный Чернышевский,4 что я тебе не отдал книги, принадлежащей Павлову или Кошкину?..5 Сделай милость -- не мешай этого человека, чистого и благородного,6 в наши дрязги и не смешивай его с такими негодяями, как я. Я прошу тебя об этом не для себя, а во имя твоего собственного достоинства: тебе после стыдно будет вспомнить о подобной штуке.

Поттер остался у Шемановского, Львова или Буренина. Если у них не окажется, то он может найтись между моими книгами, которые остались у Чистякова. Ты потрудись сам или пошли кого-нибудь к нему пересмотреть их; а всего лучше -- спроси Львова, если он тут, или напиши к Шемановскому. От него ответ получишь, вероятно, не позже недели. Если все это не поможет или ты не захочешь этого сделать, то успокой владетеля книги насчет моей состоятельности и отдай Бруно Бауэра Николаю Петровичу,7 который его отнесет к Чернышевскому... Поверь, что это с твоей стороны будет не только не бесчестно, а даже великодушно, а я всегда считал тебя способным на великодушие для людей, которые его стоят. Надеюсь, что Чернышевский стоит его, и, следовательно, ты исполнишь то, о чем я тебя покорнейше и убедительнейше прошу.

Полный прежнего уважения к тебе

Н. Добролюбов.

124. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

7 июля 1857. Нижний Новгород

Василий Иванович!

Ольга Афанасьевна1* сегодня поутру умерла. В первоначальном условии с ней было сказано, помнится, что она требует только честного погребения, если умрет, не получивши своих денег. Не знаю, нужно ли по условию похоронить ее, если она умрет, получивши всю сумму; но, во всяком случае, думаю, что наш долг -- по христианскому человеколюбию принять на себя последние издержки. Похороны могут стоить не более 10 рублей серебром, и мы можем записать их в расход, как употребленные с согласия всех опекунов и опекаемых. Тетенька Фавста Васильевна на это совершенно согласна, о моем согласии свидетельствует эта записка, Ниночка тоже согласна. Известите меня с этим же посланным, есть ли у Вас теперь деньги и можете ли Вы послать их. Если нет, то я могу пока дать свои.

Н. Добролюбов.

7 июля 1857 г.

1* Трушеникова, та старушка, которая получала от Александра Ивановича и потом от его детей пожизненную пенсию по условию, заключенному при продаже ее старого домика с двором Александру Ивановичу.

125. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

9 июля 1857. Нижний Новгород

9 июля 1857 г.

Благодарю тебя, мой добрый Александр Петрович, за твое обязательное письмо1* и за исполнение моих поручений. Мне очень неприятно отозвался только мрачный, осенний тон твоего письма -- как будто бы ты пишешь, только что воротившись из-под мелкой измороси, промочивши ноги и продрогши всем телом. Теперь, право, время совсем не такое, то есть такое-то оно такое действительно, по крайней мере у нас, в Нижнем; но все же еще не осень... Мы с тобой еще только начинаем нашу весну... Нас ожидают наслаждения науки, мысли, правды, радости любви и дружбы... Чего нам печалиться... Не будет ли слишком много чести и радости Ваньке, ежели мы станем падать духом от единого почерка пера его...2* Никогда и никто не унизит нас, пока сами мы высоко себя держим, -- таково мое правило, и вследствие его я не смотрю ни на кого и ничем не стесняюсь в моих, собственно от меня зависящих и меня касающихся, действиях. Меня удивило немножко твое сожаление, что я "вел дружбу" с разной сволочью...3* Неужели тебе мало было моих объяснений, неужели ты до сих пор считаешь меня, вместе с институтским начальством, человеком такого малого ума, что приписываешь мне намерение привлечь к себе искреннее расположение этих людей?.. Бог с тобой, я не хочу входить в новые подробные уверения и объяснения... Скажу только, что человеку, у которого есть интересы и цели повыше институтских отметок и благосклонностей, странно и смешно было бы принимать серьезно все эти пустяки, которые волновали наших товарищей в последний год... Я жил душою в институте, я работал,4* сколько было сил моих, подвергаясь опасностям и неприятностям (тебе хорошо известным), пока у меня было дело полезное и благородное и пока я не утратил веры в тех,5* для которых, между прочим, работал. Цели своей6* я достиг -- хоть отчасти, а преследовать ее до конца почел излишним и бесплодным, увидевши, с кем я имею дело...7* Все, что было мною совершено против начальства в последнее время, было уже не плодом святого убеждения, а делом старой привычки, поднявшейся при удобном случае... Если бы я дал себе труд подумать, я бы никогда не стал терять даже получаса времени (которого стоило мне это дело)8* для людей, которые стоят моего полного равнодушия, если не более... И перед этими людьми я должен был, по твоему мнению, выдерживать характер!..

Неужели ты не понял, что такой фразой мог смертельно оскорбить меня?.. Чтобы я стал заботиться о выдержке характера!.. Да что я за школьник, что за мальчишка, что за бесхарактерное существо, чтобы принять на себя подобную заботу?.. Мой характер уже сложился -- он высказывается всегда свободно и естественно; и зачем же я буду хлопотать об искусственной выдержке его? Великий бы пошляк был я, если бы вздумал стеснять себя и направить все свои мысли к тому, чтобы остерегаться говорить с Синевым, смотреть на Стратоницкого, смеяться над Колоколовым, подать руку Радонежскому1 и т. п. Меня бы, разумеется, стало на то, чтобы выдержать характер по-твоему: и ты и Щеглов были бы мною довольны... Третий курс9* и доказательством служит моей душевной силы... Но, право, я и тогда делал это только потому, что слишком много еще придавал значения институтским дрязгам и считал их достойными серьезного негодования... Нет, Златовратский, если ты в чем меня мог упрекнуть, так разве в нечистоплотности, как выражается мой двоюродный брат.10* Мне ничего не значит сесть на запыленную скамейку в городском саду, если я устал, так же как ничего не стоит заговорить с Стратоницким или Солнцевым; я не замечу, что надену нечищеные сапоги, так же как не замечу, что похристосовался с Белявским...2 На меня не производит неприятного впечатления паутина, которою весь я опутаюсь, собирая малину в саду, так же как не пугает меня пошлость Широкого, когда я наблюдаю его наивную натуру... Я с удовольствием могу расцеловать руки бордельной11* девушки, которая мне нравится, также как с удовольствием могу выслушать остроту Лебедева или умную выходку Колоколова. iSoT мое несчастье, которого никто, кроме меня, не видит; а я вижу, да не стараюсь от него избавиться, а, напротив, благословляю судьбу за него: во мне мало исключительности, у меня недостает духу для повальной оценки человека, и я, умея презирать мерзости, не гнушаюсь добром; а если его нет, то я не нахожу особенного удовольствия охотиться за злом, а просто оставляю его без внимания и ищу добра в другом месте... Впрочем, пора мне и перестать об этом... Я и забыл, что не хотел входить в объяснения...

Кулиша12* я тоже купил3 и нашел, что корректурная часть небрежна в высшей степени. Кажется, это даже хуже, чем Анненкова издание Пушкина.4 Но письма показались мне весьма интересны, особенно начиная с 1827 года. Мне показались даже очень родными и милыми некоторые страницы... Например, стр. 71-я13* -- не напомнит ли она и тебе что-нибудь знакомого?.. Не знаю, вышли ли теперь остальные два тома?5 У меня пока только четыре...

А отчего не описал ты мне торжества Ваньки 24-го сего июня?6 Говорят, было великолепно -- с пением, поклонами и превращениями? Должно быть, интересное зрелище, -- не то что 24 июня 1856 года.

На это письмо отвечай мне уже в Петербург. Числа 25-го я уеду наверное... Прощай. Может быть, встречу тебя во Владимире.

Н. Добролюбов.

1* Бывшее ответом на письмо Николая Александровича от 23 июня.

2* То есть: от того, что он (Давыдов. -- Ред.) не дал тебе звания старшего учителя и повредил мне сколько мог.

3* С теми товарищами, которые заискивали милости Давыдова и которых чуждались друзья Николая Александровича.

4* Для устранения дурных институтских порядков.

5* В большинство товарищей.

6* Устранения дурных порядков.

7* Как слабы характером многие из тех товарищей, которых Николай Александрович считал людьми твердыми в благородных чувствах.

8* Плеоназм; не стал бы терять даже полчаса времени на это дело.

9* Тот год, когда Николай Александрович и его друзья были в третьем курсе, то есть академический год с августа 1855 года до июля 1856.

10* Михаил Иванович.

11* Выражение, обозначающее презираемую всеми девушку.

12* Издание Гоголя, сделанное Кулишем.

13* Вот те места 71-й страницы, к которым относятся слова Николая Александровича:

"Вряд ли кто вынес столько неблагодарностей, несправедливостей, глупых, смешных притязаний, холодного презрения и проч. (как я). Все выносил я без упреков, без роптания, никто не слыхал моих жалоб... никто не разгадал меня совершенно. У вас (в родном городе) считают меня... думающим, что он умнее всех... Здесь (в Петербурге) меня называют смиренником, идеалом кротости и терпения. В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом -- угрюмый, задумчивый, неотесанный и проч., в третьем -- болтлив и докучлив до чрезвычайности, у иных умен, у других -- глуп. Как угодно почитайте меня (то есть как угодно думайте обо мне), но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер. Верьте только, что всегда чувства благородные наполняют меня, что никогда не унижался я в душе и что я всю жизнь свою обрек благу. Вы (мать и родные) меня называете мечтателем, опрометчивым, как будто бы я внутри сам не смеялся над ними (мечтателями). Нет, я слишком много (хорошо) знаю людей, чтобы быть мечтателем. Уроки, которые я от них получил, останутся навеки неизгладимыми... Вы увидите, что со временем за все их худые дела я буду в состоянии заплатить благодеяниями" (Сочинения и письма Н. В. Гоголя. Издание П. А. Кулиша. Том 5-й. СПб. 1857. Стран. 71).

126. E. A. ДОБРОЛЮБОВОЙ

23 июля 1857. Нижний Новгород

23 июля 1857

Посылаю тебе письмо, моя милая сестра, с Михаилом Ивановичем,1* который теперь увидится с тобой вместо всех нас. Если ты получила письмо мое,1 которое я послал в письме, адресованном к Софье Алексеевне, то знаешь, что я живу теперь в Нижнем, вместе с тетенькой Фавстой, вместе с братьями и сестрами. Сегодня, впрочем, я уезжаю опять в Петербург, а завтра Михаил Иванович отправляется в Астрахань и по дороге заедет к тебе. Пиши ко мне, моя дорогая, милая Катенька, в Петербург, в дом Сергея Павловича Галахова, в Шестилавоч-ной улице. Я там проживу несколько времени, пока не устрою собственной квартиры. Напиши мне, принесли ли тебе пользу серные воды и совершенно ли здоровы твои глаза. Напиши также, чему ты учишься теперь и сколько у тебя занятий, как ты проводишь время с своими подругами. Опиши, как ты жила на водах с Софьей Алексеевной. Она писала сюда,2 что ты очень любишь читать и читаешь все очень скоро. За это спасибо тебе; только не старайся читать одни сказки да повести, а больше читай историю, путешествия и тому подобные книжки. Верно, вам дают книги по выбору; напиши мне, кто вам выбирает книги и какие. Расскажи мне, пожалуйста, какие книги читала ты и что тебе в них особенно понравилось. Мне будет очень интересно узнать это. Я тебе тоже буду писать из Петербурга и о том, какие есть хорошие книги, которые ты могла бы прочитать. Может быть, я буду и присылать тебе какие-нибудь из них. Теперь ты на свои расходы получишь от Михаила Ивановича 3 руб. сер. Он же тебе передаст обо всем, что у нас делается в Нижнем. Письмо твое Василий Иванович получил, но не отвечал на него потому, что ты была на серных водах; как скоро получится здесь известие из Симбирска от тебя, он будет тоже писать тебе. Уведомь меня, кстати, в следующем письме, сколько лет тебе остается учиться в Симбирске, два или три года? Вообще пиши больше.

Твой брат Н. Добролюбов.

1* Он провожал, как чиновник Питейного отделения, партию спирта, отправляемую в Астрахань.

127. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

7 августа 1857. Петербург

Авг. 7, 1857 г., СПб.

Милая тетенька Фавста Васильевна!

Когда Вы меня потчевали супом, которого я уже не хотел есть, я говорил Вам: "Благодарю!" Когда Вы заставляли меня есть жирную дрочену, от которой я уже был сыт донельзя, я говорил: "Покорно благодарю!" Когда мне предлагали набиваться пшенником, от которого я и то уже растолстел в Нижнем, я Вам говорил: "Покорнейше Вас благодарю, тетенька!.." Когда, наконец, Вы имели покушение напитать меня манною (кашею), то я с испуганной физиономией, дрожащим от внутреннего волнения голосом произносил: "От всей души благодарю Вас, великодушнейшая тетенька!" Из всех этих фактов, которые, как Вы сами можете припомнить, совершенно справедливы, Вы можете весьма верно и основательно заключить, что я (Ваш племянник то есть) -- существо благодарное и умеющее ценить благодеяния.1* Поэтому Вы, надеюсь, ни малейшего невыгодного значения не придадите тому обстоятельству, за которое получил я слезный выговор от Аксиньи2* и которое состояло в том, что при прощанье я не поблагодарил Вас ни за что и не попросил ни о чем.3* Не знаю, оскорбились ли Вы моей забывчивостью и торопливостью, но она была весьма ею недовольна и, провожая меня, на дороге сообщила мне, в виде назидания, следующее: "Вот Михаил Иваныч-то как прощался, так любо посмотреть было: поклонился Фавсте Васильевне-то в ноги и просил ее, чтобы Машеньку не оставила". Повествование о сем замечательном событии так меня растрогало, что я хотел даже, для поправления своей вины и для доказательства, что я тоже не бесчувственный какой-нибудь, -- хотел уже броситься к ногам Аксиньи, воображая, что предо мною Вы, милая тетенька. Но -- в это самое время подушка свалилась было с дрожек... Нужно было подойти к извозчику и поправить подушку... Это расстроило мое чувствительное настроение, и доброе намерение осталось без исполнения. Нельзя ли заменить это письменно?.. Знаете что, тетенька? В следующем письме к кому-нибудь из наших родных я вложу к Вам земной поклон...1 Это ведь все равно будет... Право... Можно так будет и на конверте написать: "со вложением земного поклона, а вас прошу передать моей тетушке". Я постараюсь это непременно исполнить. А до тех пор не сомневайтесь в моей полной признательности и любви.

Ваш Н. Добролюбов.

Пишите ко мне: Н. А. Д., в Итальянской улице, в доме Мюссарда, квартира No 18.

Прочтите это письмо и Ниночке: в нем ведь нет секретов и нет ничего такого, что молодой девочке знать было бы неприлично.4*

Я думаю, что Марья Дмитриевна, по своей доброте, перестала уже на меня сердиться и простила мне ту болтовню, которой я предавался в последние дни своего пребывания у Вас.

Поклонитесь от меня Варваре Васильевне, Луке Ивановичу, Сонечке, Машеньке, Митрошеньке,5* Анночке...

1* Вся эта шутка была неуместна. Николай Александрович забывал, что Фавста Васильевна, у которой жил он, имеет старосветские привычки. Да и, помимо того, хозяйке, ухаживавшей за родным гостем, не могло не показаться обидно, что он при прощанье не поблагодарил ее. Он увеличил ее огорчение, обращая в шутку свою забывчивость, за которую следовало б ему серьезно просить извинения. Он воображал, что его тетка, пожилая женщина старомодного общества, может взглянуть на забвение обычая так же легко, как он.

2* Служанки, которая была послана с ним на почтовую станцию помогать ему уложить вещи в почтовую карету.

3* Старосветский обычай требовал, чтоб ои попросил ее быть заботливой о его сестре и брате, живших у нее.

4* Вероятно, шутливое напоминание о разговорах, в которых Фавста Васильевна объясняла ему, что не показывала Антонине Александровне тех писем его, в которых была речь о ее замужестве.

5* Дочерям и маленькому сыну Варвары Васильевны.

128. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

7 августа 1857. Петербург

7 августа 1857 г., СПб.

Милая и добрая тетенька Варвара Васильевна и дяденька Лука Иванович! Вы, вероятно, сердитесь все-таки на меня за мое подозреваемое равнодушие и холодность в родственных чувствах. Бог с Вами. Право, мне только не хочется оправдываться, а я мог бы блистательно оправдаться от всех обвинений, какие на меня взводятся. Но пусть лучшим оправданием будет это письмо, которое, предсказываю заранее, совершенно не понравится Вам по причине своей крайней пустоты. Я думаю рассказать Вам мою поездку до Петербурга, потому что в Петербурге я еще ничего не делал и описывать в моей жизни нечего.

Выезд мой из Нижнего оставил по себе кровавый след, от почтовой конторы до главного дома1* на ярмарке. Это -- явление весьма замечательное... Только что на ярмарке остановились мы пред почтовым отделением, как кондуктор заметил, что под ногами одной лошади образовалась кровавая лужа и далеко позади тянулся след крови. Ямщик подбежал к лошади, поднял ей ногу, посмотрел, почавкал, почесался, потом задумчиво-раздраженным тоном спросил другого ямщика: "Егор! Никак лошади-то вчерась раковину подымали?" -- "А что?" -- "Да вот этой лошади?" -- "Что?" -- "Раковину ей никак подымали?" -- "Когда?" -- "Да вчерась, без меня". -- "Подымали".-- "Эх, голова, что ж ты мне не сказал? Я бы ее запрягать не стал". -- "А я почем знал..." Разговор в этом роде обещал протянуться до тех пор, пока лошадь истекла бы кровью, что сам ямщик заметил тотчас. "Эк-то 2* она часу не простоит, -- говорил он, -- вся кровью изойдет". Действительно, кровь текла ручьем из ноги лошади, и, пока мы стояли на месте, я думаю, с ведро ее вытекло... А мужики все стояли и рассуждали, подымая и щупая ногу у лошади. Наконец я сказал кондуктору, чтобы он велел поскорее выпрячь лошадь, потому что ехать на ней нельзя. Кондуктор крикнул, и лошадь мигом была выпряжена, отправлена куда-то, и на место ее явилась другая. На свежих лошадях доехали мы скоро до Орловки, потом до Черноречья, потом до Золина, потом до Красного села и т. д. Станция за станцией менялись очень быстро. До Владимира я ехал один в четырех каретах, из которых одна была десятиместная, две шестиместных и одна четырехместная,3* так что не только для каждой руки и ноги моей могло быть особое место, но даже если бы я хотел все свои пальцы разместить по особым комнатам -- и то бы достало... От Владимира ехала со мной одна барыня с сыном-гимназистом, и потому я считал уже себя несколько стесненным, хотя не имел ни малейшего повода обижаться нарушением какого-нибудь из моих прав. Здоровье мое было во всю дорогу в наилучшем положении. Спал я отлично большую часть пути. Впрочем, можно уже, кажется, и кончить это письмо. Другая его половина подлежит Фавсте Васильевне, которой не замедлите ее передать.

Н. Добролюбов.

Нельзя ли как-нибудь передать от меня земной поклон тетеньке Фавсте Васильевне?4* Вы бы меня чрезвычайно этим обязали...

1* Главного почтового дома.

2* Этак-то.

3* Он ехал с почтою; ее возили тогда из Нижнего в Москву в карстах, имевших места для пассажиров.

4* Тут начерчена фигура мужчины, лежащая вдоль строки, то есть изображен земной поклон Николая Александровича Фавсте Васильевне.-- Письмо его к Фавсте Васильевне начинается тоже шутливым сообщением, что он посылает ей земной поклон в искупление своей вины перед нею. Но то, что кажется ему забавно, было во мнении Фавсты Васильевны серьезной виной; да и Варвара Васильевна, наверное, находила, что он виноват перед ее сестрой.

129. И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ

19 сентября 1867. Петербург

19 сент.

Измаил Иванович!

Вчера зашел я на свою бывшую квартиру, чтобы узнать, нет ли ко мне писем, и получил от дворника повестку на страховое письмо. Сегодня получил я это письмо и был немало удивлен, нашедши в нем квитанцию из конторы транспортов за отсылку чаю, который я воображал давным-давно уж в Ваших руках. Оказалось, что мой дядюшка, купивши чай,1 послал его через контору транспортов, чтобы дешевле обошлась пересылка: по почте берут до Петербурга 20 коп. с фунта. При всей медленности транспортовой конторы посылка получена здесь уже дней десять, а повестка моя лежала неделю, следовательно, пришла после посылки: это рекомендует здешнюю почтовую контору, в которой письмо получено еще 25 августа, как видно из подписи на конверте, и две недели лежало без движения. Это говорю я к тому, чтобы оправдаться хоть немного в медленности, с которою исполнено Ваше поручение. Я, правду сказать, и не воображал, что дядюшка пришлет квитанцию на мое имя, и был уверен, что чай давно уже Вами получен. Потому-то я ничего и не сказал Вам об этом, когда виделся с Вами в последний раз. Пожалуйста, простите за мою небрежность.

Н. Добролюбов.

P. S. Посылаю к Вам также и письмо моего дядюшки, в котором он вычисляет свои протори и убытки. Извините меня, что сам не явился к Вам. Мне хочется поскорее исправить свою оплошность, а между тем ни сегодня, ни завтра я де имею времени быть на Васильевском острову. Усердно кланяюсь Екатерине Федоровне и всем Вашим.

130. А. Н. ТАТАРИНОВУ

Октябрь 1857 (?). Петербург

Любезный Александр Николаевич.

Хотя я Вас знаю менее многих других, я почему-то решаюсь к Вам одному обратиться с просьбой об одолжении. Не можете ли Вы мне дать взаймы сколько-нибудь? У меня нет теплого пальто на зиму, а сделать не на что.

131. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

4 ноября 1857. Петербург

4 ноября

Я не знаю, возвратился ли Михаил Иванович из Астрахани, и потому не пишу ему поздравление со днем его ангела, а только поздравляю с именинником Вас, милая тетенька. Вы не отвечали на первое и вместе последнее письмо мое, посланное еще в начале августа; из этого я заключаю, что оно Вам не понравилось. Делать нечего -- надо себя удерживать и не писать к Вам писем в веселые минуты, чтобы Вы не приняли веселой шутки за насмешку и не обиделись. В самом деле, простите меня, ради Христа, если я в последнем письме не выказал должного уважения к Вам: вперед этого уже не будет.

Считаю долгом уведомить Вас, милая тетенька, что я благодаря господа теперь здоров совершенно, а в прошедшем месяце был болен недели две простудой, которая меня сначала очень перепугала. Два дня продолжалась сильная рвота, все желчью, пока не стало действовать прописанное доктором слабительное. Потом распухли все жилы на шее и образовалась свинка, метавшая мне поворотить голову в сторону. Чтобы предохранить себя на будущее время от простуды, я завел себе шубу и теперь все хожу в ней, хотя последнее время в Петербурге и не так холодно. Занятия мои теперь очень разнообразны и хлопотливы. Зато представляется возможность добывать около 150 рублей в месяц. Если эта цифра установится окончательно (а это будет в декабре),1* то я непременно попрошу в январе же привезти Володю сюда. Теперь пока еще не могу ничего- сказать об этом наверное.

Архиерея нижегородского я здесь не видал и не знаю даже, кто назначен туда. От Ниночки не получал ничего и потому скоро хочу писать к ней особо. К Михаилу Алексеевичу тоже. Все это время я был очень занят. Кланяйтесь всем нашим. Прощайте.

Н. Добролюбов.

1* Дело идет о том, сколько будет он получать от сотрудничества в "Современнике". В кассе журнала не было денег, как и всегда во второй половине года; не было и у Некрасова своих денег, приходилось занимать их в счет будущей подписки у Вазунова, при магазине которого была московская контора "Современника". Понятно, что надобно было до новой подписки ограничивать расходы журнала необходимейшими уплатами в наивозможно меньшем размере. По возвращении Николая Александровича из Нижнего Некрасов, объяснив ему все это, сказал: "До новой подписки буду давать Вам по 150 руб. в месяц; а что будет дальше, увидим по тому, какова будет подписка". -- Но это было только удостоверением, что меньше 150 руб. Николай Александрович не будет получать; с самого же начала Некрасов давал ему и больше 150 руб. в месяц, если было нужно ему.

132. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

30 ноября 1857. Петербург

30 ноября 1857 г., СПб.

Дорогая моя тетенька Варвара Васильевна! Спешу Вас поздравить со днем Вашего ангела, думая, что Вы уже перестали на меня сердиться за необдуманное письмо мое, писанное в августе. Честь имею поздравить и Вас, дяденька Лука Иванович, с нашей общей дорогой именинницей. Я долго не писал к Вам и ко всем родным потому, что ждал окончательного устройства своих дел, которые и до сих пор устроены еще очень непрочно. Надеюсь, впрочем, к рождеству1* совершенно порешить со всеми делами. Много помешала мне болезнь моя в октябре, пустая и непродолжительная -- всего каких-нибудь дней десять, -- но расстроившая порядок некоторых из моих занятий. Теперь я не буду свободен еще числа до 8-го или 10-го; после этого буду писать ко всем родным. К Василию Ивановичу и к Ниночке не пишу теперь потому, что у меня кое-чего недостает2*. О Ниночке, впрочем, забот теперь уже меньше, надобно хлопотать об Анночке нам с Вами, милая тетенька. Надеюсь, что Вы не откажетесь принять и меня в Ваши сотрудники по этому делу. Я, конечно, с советами и требованиями мешаться в незнакомые мне дела не буду. Но надобно подумать о том, чтобы обеспечить Анночке приданое, так как у ней нет ничего, что было у Ниночки, и даже всякой рухляди 3* на ее долю осталось уже меньше. Теперь я пока не очень богат: все до сих пор расплачивался с долгами за свою экипировку, теплое платье шил, белье прикупил, книги, мелочи разные и т. п. Попрошу Вас пока передать ей 20 руб. Думаю, что каждый месяц могу присылать по стольку. К ней самой не пишу потому, что хочу отвечать ей уже на ее письмо.4*

Прощайте, душенька тетенька, не сердитесь на меня, пожалуйста, за мои безалаберные письма. Кланяйтесь нашим всем. Сонечку и Машеньку за меня поцелуйте. Митрошу -- тоже. Писать ко мне, если будете, -- нужно: близ Аничкина моста, по Фонтанке, возле Екатерининского института, в доме Дебольцова, кварт. No 31.

Ваш племянник Н. Добролюбов.

1* Когда выяснится, какова будет подписка на "Современник".

2* То есть в кассе "Современника" еще нет денег для того, чтоб он взял, сколько ему хочется послать Антонине Александровне.

3* Из оставшейся после матери.

1* То есть: жду письма от нее.

133. А. Н. ПЫПИНУ

Конец 1857 (?). Петербург

Не приедете ли к Кавелиным сегодня? Я хочу собраться.

134. В. И. СЦИБОРСКОМУ

Декабрь 1857 -- начало января 1858. Петербург

Любезный мой Борис! Будь так добр, сообщи Игнатию1* книги, посылаемые тебе от меня, -- "Современник" 1857 года No IX--XII. Тут красным карандашом обведены статьи, писанные мною.1 Игнатий хотел просмотреть их, чтобы видеть, до какой степени справедливы известные тебе обвинения Щеглова относительно моего образа мыслей.2 Я желал бы, чтобы и ты также прочел их, с тою же целью.3 Может быть, из чтения их ты вынесешь и не столь дурное впечатление, как ожидаешь. Надеюсь видеться с Игнатием и с тобой, как скоро нога моя позволит делать продолжительные путешествия по городу. Никогда не перестававший уважать тебя

Н. Добролюбов.

1* Паржницкому, приятелю Николая Александровича и его друзей, бывшему студенту Медико-хирургической академии, испытавшему много бед и не кончившему курса.