135. M. И. БЛАГООБРАЗОВУ
15 февраля 1858. Петербург
Милый мой брат Михаил Иванович!
Из твоих четырех писем я получил, помнится, два. Не писал же к тебе потому, что до конца ноября не знал, куда именно адресовать к тебе письма; после же, когда узнал, что ты уже в Нижнем, -- как-то откладывал все с одного дня на другой. Я, конечно, отличаю тебя от других;1* но все же боюсь, чтобы и ты не стал толковать мои слова в кривую сторону. Поэтому нельзя к вам в Нижний писать в первую свободную минуту, без размышлений и соображений, просто и откровенно. Нужно дождаться более свободного времени и засесть за письмо на несколько часов. Иначе выйдут такие толкования, что только упаси господи. Если в скверную, ругательную минуту письмо написано -- скажут: на нас сердится, нами недоволен, нас ругает... Если в веселую минуту посмеяться вздумаешь в письме -- опять беда: мы ему смешными кажемся. Поэтому и надо стараться, чтобы в письме ни к одному слову нельзя было придраться. Ты знаешь, что это можно сделать, только работа эта чрезвычайно утомительна и длинна, а времени свободного у меня мало. На этом основании я и умеряю себя в переписке. Впрочем, с тобою-то, кажется, я могу еще переписываться, потому что мы уже ругались друг с другом в письмах,2* а с человеком, с которым поругался, как-то уже гораздо легче объясняться. Теперь у меня есть немножко досуга, и потому я надеюсь скоро ответить тебе на следующее письмо, в котором ты дашь мне ответ на следующие вопросы: как идет твоя служба в палате? Кто у вас вместо Кобрита,1 и как он к тебе, и вообще каков, и кто, и откуда? Не имеешь ли ты в виду чего-нибудь другого, кроме палаты, и что именно? Теперь, когда надежды на Трубецкого рушились,3* надо бы тебе (в случае надобности выйти из палаты) придумать что-нибудь другое... Затем -- почему ты бросил мысль о библиотеке?2 Неужели отъезд Трубецких этому помешал? В таком случае нужно сказать тебе, что коммерческий расчет, опирающийся на участие одного человека, -- очень плохой расчет. Без всех этих Улыбышевых, Трубецких и пр. читатели найдутся... Кстати -- что произошло для вас от смерти Улыбышева, о которой прочел я недавно в "Сыне отечества"?3 Вероятно, ничего, кроме плача, -- ни худого, ни хорошего. Напиши, пожалуйста, об этом. Марье Дмитриевне засвидетельствуй мое почтение. У тетеньки Фавсты Васильевны попроси за меня прощения, что я оскорбил ее в единственном письме,4 посланном мною тотчас по приезде из Нижнего в Петербург. Право, это вышло как-то неумышленно.
Не знаю, как пойдут мои дела, а следовало бы мне в этом году еще раз приехать в Нижний -- для Володи. Что с ним делается? И что с Ваней? Напиши, пожалуйста. Надобно бы Володю приучить хотя бегло читать и писать правильно да начало арифметики показать ему. Надеюсь, что с осени я мог бы уже взять его к себе, если только мои дела будут идти по-прежнему.
Прощай. Больше писать некогда, потому что сейчас отправляюсь на урок.
Твой брат Н. Добролюбов.
15 февр. 1858 г.
1* От Фавсты Васильевны и Варвары Васильевны; разница в том, что он менее их расположен сердиться из-за мелочей, обижаться шутками.
2* По делу о намерении Михаила Ивановича вступить в безрассудный брак.
3* Когда с отъездом кн. Трубецкого5 рушились твои надежды получить место в Нижегородской удельной конторе.
136. А. А. ЧУМИКОВУ
3 марта 1858. Петербург
Милостивый государь,
Александр Александрович!
И Вы и я позабыли о Дистервеге,1 когда я уходил от Вас. Через несколько дней я хотел к Вам заехать; но тут у меня, как нарочно, разболелись глаза. Болезнь до сих пор еще не совсем прекратилась, но писать я уже могу, и в пятницу или не позже воскресенья явлюсь к Вам с составленными мною разборами Архангельского,2 "Подснежника"3 и еще двух или трех книжек.4 Перевод,5 если Вы никому еще не отдали, тоже могу взять тогда.
С истинным уважением и преданностью имею честь быть
Ваш покорный слуга Н. Добролюбов.
3 мар. 1858 г.
137. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ
Март 1858. Петербург
Николай Гаврилович!
Я не имею понятия о русском правописании английских имен. Сделайте милость, просмотрите статью о Вашингтоне1 в тех местах, где сбоку поставлено NB. В первой форме2 их особенно много. А кстати -- и полюбуйтесь на эту ерунду, превосходящую все, о чем Вы имеете понятие из "Писем об Испании.).3 Как бы хорошо было из первого листа вычеркнуть страниц пятнадцать!..
138. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ
3 апреля 1858. Петербург
3 апр.
Наконец улучил я полчаса свободных, чтобы сочинить тебе посланьице, дорогой мой Александр Петрович. Ты удивляешься и, конечно, не веришь тому, что в три месяца в первый раз случилось у меня свободных полчаса. Ты готов уже саркастически отпеть мне рацею, какую Бильдинский пел Ваньке.1 Но успокойся и рассмотри внимательнее те пункты, кои намерен я тебе представить.
Пункт 1 -- я лишен аккуратности в распределении своего времени;
пункт 2 -- я болен уже несколько месяцев;
пункт 3 -- я хандрю вследствие болезни.
Из соединения этих трех пунктов выходит то, что я иногда сижу по целым часам и о чем-то думаю, а о чем -- того я и сам хорошенько не знаю, да и того, что знаю, не могу рассказать другим. Кроме того, я бываю в разных местах и остаюсь дольше, нежели следует. Поверишь ли, что иногда на уроке (который кончается в час пополудни) я остаюсь завтракать, потом сижу до обеда, затем обедаю и после обеда захватываю еще значительную часть вечера. Для чего я это делаю -- не могу знать, но делаю нередко. При этом, однако же, не надо забывать, что дома есть у меня кое-какие занятия. Придешь поздно, примешься за работу, просидишь до поздней ночи -- поутру встанешь с тяжелой головой, потащишься на урок, потом где-нибудь и как-нибудь пообедаешь (иногда в первом, а иногда в шестом часу) и тут-то вот или читаешь какой-нибудь вздор, или думаешь такой же вздор, или, наконец (самое благоразумное), спать завалишься. Так и идет все время. Ничего не сделал, ничему не выучился в этот год и даже не пожил весело. В октябре простудился, похворал, к этому привязалась золотуха и до сих пор допекает меня. Теперь доктор уверяет, что в моей золотухе есть признаки сифилиса, и сколько я ни уверял его, что сифилисом никогда от роду болен не был, -- он продолжает утверждать весьма упорно, что сыпь на моем лице и теле имеет подозрительный характер. Угораздило его еще посмотреть мне в зубы, и он открыл, что в горле у меня есть какие-то раночки, которым быть не следует. Делать нечего, должен я был согласиться на прижигание ляписом, производящим ужасно кислое ощущение в прижигаемом месте. Просто черт знает что такое со мной делается. Может быть, и в самом деле закрытое заведение, в котором мы с тобою имели счастие учиться, имеет такое свойство, что в нем даже сифилис скрывается, чтобы потом отозваться хорошенько.2
Теперь ты поймешь, я думаю, что называю я свободным часом. Это такой час, в который я довольно спокоен сравнительно и не имею пред собой [отдаленной или] близкой грозы срочного дела, которым хоть и не занимаюсь, а все-таки руки себе связываю.
Напиши мне, пожалуйста, о Рязанской семинарии и о новом ее ректоре.1* Это мой бывший профессор, инспектор и потом петербургский приятель. Он имеет непреодолимое стремление сделаться митрополитом Евгением и для того роется постоянно в архивах, вторгается в разные ученые общества и все описывает да сообщает. В последние месяцы он издал громаду книг. Целый том Записок Археологического общества наполнен (буквально) его статьями.3 Он человек недалекий, но4 между монахами один из лучших. Как духовный администратор он, может быть, и скотина. Узнай и напиши мне это.5
Общество ваше оживит, вероятно, Салтыков,2* который на днях, кажется, едет уже к вам. Вот будет поле практической деятельности литератора! Пиши мне о нем, пожалуйста. Я думаю, что он будет держать себя страшно гордо или по крайней мере с большим гонором, как выражался, бывало, мой земляк Журавлев.
Что ваши рязанцы с своими крестьянами? Все еще не двинулись, кажется?6 Верно, нет между ними Ляпуновых Прокопиев!7 Жалко это очень!
Не знаю, не заметишь ли ты чего-нибудь в тоне и этой писульки.3* Но, право, тон-то сам собою слагается, без всякой заботы с моей стороны. Если что-нибудь нехорошее почуешь, то напиши мне, пожалуйста, только не молчи. А я тебя заверяю, что ничего дурного у меня к тебе на уме нет и не было. Ты знаешь, что я всегда был к тебе расположен; теперь я могу прибавить, что уважаю тебя. Прощай пока.
Н. Добролюбов.
1* Макарий, исследователь истории русской церкви.
2* Назначенный вице-губернатором в Рязань.
3* Эти слова -- отзыв на то, что А. П. Златовратский порицал тон критических статей и рецензий Николая Александровича в "Современнике".8
139. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ
4 апреля 1858. Петербург
4 апр.
Михаил Иванович, милый мой брат и приятель дорогой! На днях получил я письмо твое,1 и оно мне напомнило первое апреля, день именин Машеньки.1* Жаль, что я по своей рассеянности до сих пор позабыл о нем. Но все равно: хоть поздно, а все-таки лучше поздравить всех вас с ангелом и именинницами, что сим и исполняется. Подарка не шлю никакого, потому что не знаю, что бы послать, да и на почте хлопотать с посылкой не хочется. Вместо этого посылаю просто 25 рублей: купи сам, что тебе покажется нужным и лучшим. На большем не взыщи. Кланяйся от меня всем нашим и попроси, чтоб на меня не сердились: пора бы уже, кажется, перестать. А то я не знаю, что мне теперь и делать. Хотел было в ярмарку приехать в Нижний, да боюсь и нос к вам показать, потому что все, что я ни сделаю, выходит как-то не по-вашему. Не говоря о других, даже Ниночка с Михаилом Алексеичем2 сердятся за что-то; по крайней мере я вот уже целый месяц жду ответа на мое письмо, посланное Ниночке пред ее именинами. Пропасть мое письмо не могло, потому что оно страховое. Другие тоже не пишут ко мне. Ну, да уж что делать...
Твои дела по службе плоховаты, как мне кажется. Очевидно, советник тебя преследует за то, что ты с ним не поделился.2* Но разве нельзя было дать ему знать, что делиться нечем? Может быть, это следствие того хвастовства, которым ты отличился в палате еще при мне, помнишь? Ты обещал привезти тысячи, а они сдуру и поверили, конечно. Напрасно, разумеется, ты язык чесал. Вероятно, тебе будет лучше поступить в частную службу, если только будет возможно. В казенных-то местах теперь все народ новый, так что и попросить, кажется, некого.
Мои дела кое-как идут. Работаю много и получаю в месяц теперь довольно денег для меня. Много денег уходит на леченье, потому что я уже несколько месяцев постоянно болен. Все золотуха бросается в разные места; теперь делаются нарывы в горле. Проклятая эта болезнь присунулась к простуде, которую получил я еще в октябре, и теперь не отстает от меня.
Напиши мне, пожалуйста, о Володе пообстоятельнее. Я спрашивал как-то Василья Ивановича, но он написал мне только, что у Володи тоже, кажется, золотуха. Расскажи мне подробнее, как, в чем, где проявляется эта золотуха? Лечите ль вы Володю и чем? Что делает Ваня? Ты мне ничего не сказал о нем. Нет ли кого-нибудь в виду для Анночки? Она, должно быть, хорошеет и растет теперь. На этой же неделе я надеюсь писать и к ней. Если же не успею написать, то поклонись от меня тетеньке и дяденьке,3* а Анночку побрани, зачем она не пишет. Мне бы хотелось знать, между прочим (да это уж, я думаю, напишет Ниночка), -- что осталось для Анночки из приданою?
Тетеньку Фавсту Васильевну прошу простить меня за неблагоразумное письмо мое и принять свидетельство чувств моего искреннего почтения и признательности за все доброе, что ею для нас сделано.
Марье Дмитриевне кланяюсь низко. Прощай и пиши.
Твой брат Н. Добролюбов.
1* Марии Дмитриевны, жены Михаила Ивановича.
2* Деньгами, приобретенными, по предположению советника, при поездке в Астрахань.3
3* Варваре Васильевне и Луке Ивановичу.
140. Д. И. МЕНДЕЛЕЕВУ
12 апреля 1858 Петербург
С величайшим удовольствием принимаю Ваше приглашение1 и посылаю с Вашим посланным назначенные Вами четыре рубля. Все это время я не совсем здоров и потому не могу обещать наверное, что буду, но если болезнь не задержит, то постараюсь явиться к г. Гертвигу.2 Я вполне полагаюсь на Ваш выбор и надеюсь, что не встречу в Вашем обществе таких лиц, которые должны внушать антипатию порядочному человеку. Впрочем (если для Вас не слишком это затруднительно), Вы крайне обязали бы меня, известивши, хоть по городской почте, кто именно приглашен Вами.3
Н. Добролюбов.
12 апр. 1858 г.
P. S. Я, с своей стороны, весьма желал бы, чтобы Вы пригласили Евгения Петр. Карповича, 4, известного Вам, конечно, по литературе. Он педагог. Адрес его: в Фурштадской, дом Боссе, бывший Норда.
141. Е. Н. ПЕЩУРОВОЙ
7 мая 1858. Петербург
СПб., 7 мая 1858 г.
Ваше превосходительство,
Елизавета Никитишна!
Только сегодня освободился я от разных хлопот по "Современнику" и потому только сегодня могу Вам ответить на Ваше письмо,1 порадовавшее меня родным приветом, давно уже мною не слышанным. Мне совестно за себя, что я мог подать Вам какой-нибудь повод спрашивать: могу ли я исполнить Ваше поручение.2 Труд в этом случае так ничтожен и возможность так очевидна, что могу ли значит хочу ли. И неужели об этом можно спрашивать Вам меня? Прошу Вас -- пришлите на мое имя доверенность, и я немедленно исполню все по Вашему желанию.
Вы интересуетесь моим здоровьем и занятиями. И то и другое слабо и мешает одно другому. Зимой я страдал ревматизмами, потом открылись разные золотушные сыпи, теперь страдаю грудью. На лето велят мне уехать из Петербурга, и я решился уехать, потому что и сам чувствую, что мое здоровье вообще немножко расстроено. Думаю, что недели через две успею покончить здесь свои дела и отправиться... Только не знаю куда. Посылают в Оренбург, на кумыс; но это для меня слишком далеко. В Гапсале,3 кажется, мало пользы будет для меня. Всего вероятнее, что я решусь провести лето в Старой Руссе. К разным соображениям, отчасти и денежным, присоединяется еще то, что там будет со мною несколько приятелей.
Вы спрашиваете, где и под каким именем печатаются мои статьи? Увы! На них нет имени... Я вовсе не стою в ряду писателей, приобретающих себе имя. Я принадлежу к тому безыменному легиону, на котором лежит черная журнальная работа, безвестная для публики. Я из числа тех, которые поставляют в журналы балласт, никогда и никем даже не разрезываемый, не только не читаемый. Мои статьи имеют интерес только для меня, потому что доставляют мне деньги. Вы никогда не захотите читать их и никогда не обратите на них внимания.4
Что сказать Вам еще о моей жизни? Разве вот что: проживши год сам собою, один, не в обществе и не в семействе, я убедился, что не умею ни жить, ни даже говорить о жизни. Буду еще учиться, и, может быть, перед смертью посетит меня наконец сладостное сознание, что вот наконец я понял жизнь!
Позвольте мне передать через Вас мое глубочайшее почтение Елизавете Христофоровне,8 княгине, князю и Софье Алексеевне. Я крайне сожалею, что не видался с князем, когда он был в Петербурге. Мне сказали о том, что он сюда приезжал, только в то время, как я получил Ваше письмо. Мне было ужасно досадно, что меня не известили вовремя, тем более что мне хотелось лично от князя услышать еще что-нибудь о наших нижегородских делах, о доме и пр. Но делать нечего; теперь уж, во всяком случае, поздно, и дело можно поправить, только съездивши в Москву, что я и сделаю, может быть, нынешним летом.
С истинным уважением и преданностью имею честь быть всегда готовый к услугам
Ваш Н. Добролюбов.
142. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ
7 июля 1858. Старая Русса
Старая Русса. Дмитриевская улица, дом Гольтяева.
7 июля
Вздумал я тебе, Александр Петрович, написать из Старой Руссы1 послание; но, взявшись за перо, я остановился в недоумении,-- о чем писать? Уверяю тебя, что ничего нет труднее, как написать путное письмо к тому, с кем год не видался и к кому уже четыре месяца не писал. За что ни хватишься, все отбивается от рук. К моему вящему горю, я не захватил с собою последнего письма твоего,2 на которое мог бы отвечать, следя его строчку за строчкой. Помнится, ты меня там бранил за что-то, находил, что я, кажется, каждый месяц меняю убеждения, только не к лучшему, виляю беспрестанно из стороны в сторону, и еще что-то такое... Боюсь, чтобы не наврать лишнего. Помню только, что письмо было так строго, что я ожидал от него окончания вроде следующего: "так как, дескать, ты, почтеннейший, пал духом, унизился пред авторитетами, вроде Аксакова, не имеешь никаких убеждений или торгуешь ими, то -- извини -- переписка наша должна этим кончиться". Я уже заранее сокрушался духом, предчувствуя, что и ты, tu quoque,3 хочешь оставить меня, подобно Турчанинову, Александровичу, Сциборскому, Щеглову (которого, впрочем, не нужно смешивать с первыми). К счастию, предчувствие мое не оправдалось: письмо оканчивалось комплиментами и просьбой отвечать тебе. Тут только я вздохнул свободнее и отказался от намерения оправдываться пред тобою, которое возымел было я, читая первую половину письма. Впрочем, сообщу тебе, что как бы письмо ни оканчивалось, а оправдываться я все-таки не стал бы: это не в моих правилах. По-моему, если я сказал или сделал что-нибудь такое, за что меня осуждают другие, то уж тут нет оправдания: значит, мои слова или поступки имели такой вид, что могли подать повод к осуждению. Следовательно, или я виноват, что не умел им придать доброго вида, и тогда я действительно виноват; или же и вид их был добрый, да только не по вкусу осуждающих, -- в таком случае я имею полное право презирать вкус осуждающих. И в том и в другом случае оправдание не имеет места. Вообще я могу одобрить только оправдание по необходимости, когда иначе меня сейчас казнят, -- и оправдание публичное, когда мирская сходка потребует, чтоб я разрешил ее недоумения касательно моей личности. Во всех других случаях оправдания тотчас съезжают на любовное объяснение... И для влюбленных они действительно хороши.
По сим соображениям не оправдывайся и ты передо мной в том, что обвинял меня в подлости, измене убеждениям, горьком падении и т. п. Если ты в этом раскаялся, то извести меня, что, мол, я раскаялся; если же нет, то прими следующий совет. Прочти последовательно и внимательно всю критику и библиографию нынешнего года, всю написанную мною (исключая статьи Костомарова в первой книжке), да статью о Щедрине в прошлом годе, в декабре, да библиографию прошлого года с сентября в "Современнике". Там тоже почти все писано мною, исключая трех или четырех рецензий, которые нетрудно отличить.4 Прочти все это, и если чтение убедит тебя, что я действительно человек без убеждений, виляющий из стороны в сторону и падающий ниц пред авторитетами, словом, если я действительно подленькая душонка, то уж не пиши ко мне лучше вовсе. Меня уж не научишь, я все таким негодным останусь. Следовательно, продолжение сношений со мною будет бесполезно даже и с филантропической точки зрения. Чувствительное сердце мое будет, конечно, сокрушаться о потере благородных друзей; но что делать? Я уже привык отчасти к подобным ударам рока...
Мне пришло теперь в голову твое выражение, что мы "никак не можем списаться". Может быть, и это письмо тоже должно быть отнесено к разряду таких неклеящихся писем. И все это отчего? Оттого, готов я сентиментально повторить с Майковым, что --
Ах, не одна у нас дорога!
То, чем я горд, тебя пугает,
И не уверуешь ты в бога,
Который дух мой наполняет.5
Стихи мерзки, но в заключение письма, соображая чистоту и крепость твоих убеждений и нравственную стойкость и возвышенность, я приведу еще два стиха из того же глупого стихотворения:
Ах, мчись скорей в свой мир надзвездный,
Но не зови меня с собою!
Н. Добролюбов.
143. Е. Н. ПЕЩУРОВОЙ
8 июля 1858. Старая Русса
Старая Русса. Дмитриевская улица, дом Гольтяева.
8 июля 1858 г.
Много виноват я перед Вами, великодушнейшая Елизавета Никитишна, что долго не отвечал на последнее письмо Ваше,1 которого я решительно не стою. Перед отъездом из Петербурга я оканчивал некоторые спешные дела, а по приезде сюда как-то все был очень разбросан до сих пор и не знал, за что приняться. Здесь люди живут очень весело, и я могу веселиться вместе с ними, если только захочу. Но, к сожалению, веселое общество как-то мало веселит меня, и едва ли расположение моего духа, за которое Вы упрекаете меня, переменится здесь к лучшему. Вы очень хорошо угадали мое душевное состояние в Вашем последнем письме, и я не знаю, как мне благодарить Вас за то, что Вы не оскорбились им, а, напротив, так кротко и радушно меня образумили. В этаких случаях я узнаю истинное расположение и участие, и Ваш поступок (потому что в письме Вашем я вижу не одни слова, а именно поступок в отношении ко мне) будет для меня служить вечным памятником Вашего благодетельного участия в моей судьбе.
Мне горько признаться Вам, что я чувствую постоянно недовольство самим собой и стыд своего бессилия и малодушия. Во мне есть убеждение (очень вероятно, что и несправедливое) в том, что я по натуре своей не должен принадлежать к числу людей дюжинных и не могу пройти в своей жизни незамеченным, не оставив никакого следа по себе. Но вместе с тем я чувствую совершенное отсутствие в себе тех нравственных сил, которые необходимы для поддержки умственного превосходства. Кроме того, я лишен и материальных средств для приобретения знаний и развития своих идей в том виде, как я бы желал и как нужно было бы. Тоска и негодование охватывает меня, когда я вспоминаю о своем воспитании и прохожу в уме то, над чем до сих пор я бился. Лет с шести или семи я постоянно сидел за книгами и за рисунками. Я не знал детских игр, не делал ни малейшей гимнастики, отвык от людского общества, приобрел неловкость и застенчивость, испортил глаза, одеревенил все свои члены... Если бы я захотел теперь сделаться человеком светским, то не мог бы уже по самому устройству моего организма, которое приобрел я искусственно. А между тем -- ив деле науки и искусства я не приобрел ровно ничего. Лет пять рисовал я разных солдатиков и теперь не могу вывести ни собачки, ни домика, ни лошадки... Читал я пропасть книг, но что читал -- если бы Вы знали!.. Недавно перебирал я свои старинные тетрадки и нашел, что в 13--14 лет я не имел ни малейшего понятия о вещах, которые хорошо известны моим теперешним десятилетним ученикам и даже ученицам. Чего же Вы хотите? Пятнадцати лет я начал учиться по-немецки и до сих пор еще не без труда читаю ученые немецкие книги, -- а повести их и теперь не умею читать. По-французски стал я учиться на восьмнадцатом году и если теперь читаю на этом языке, то именно благодаря Вам. Английского до сих пор не знаю... Скольких же сокровищ знания лишен я был, до двадцати лет умея читать только русские книги!.. Да и из русских книг я читал не то, что было нужно, и до последнего времени остался каким-то недоумкой... Мне тяжело и грустно бывает, когда мои теперешние знакомые и приятели начинают иногда говорить со мною как о вещах, известных всем, о таких предметах науки и искусства, о которых я не имею понятия... Я тогда терзаюсь и сержусь и хочу все время посвятить ученью... Но -- это легко сказать... Пора ученья прошла. Теперь мне нужно работать, для того чтобы было чем жить... А работа моя, к несчастью, такая, что учить других надобно... Я сам удивляюсь, как меня стает на это, и этим я измеряю силу моих природных способностей... Иногда приходится мне встречать людей тупых и бесполезных, но громадными средствами обладающих для образования и развития себя. Тогда я думаю: если бы я так был воспитан, если бы я столько знал и имел средств -- какой бы замечательный человек из меня вышел!.. Но, за неимением этого, я работаю, пишу кое-как, -- и как же Вы хотите, чтобы мое писанье составляло для меня утешение и гордость? Я вижу сам, что все, что пишу, слабо, плохо, старо, бесполезно, что тут виден только бесплодный ум, без знаний, без данных, без определенных практических взглядов. Поэтому я и не дорожу своими трудами, не подписываю их и очень рад, что их никто не читает... Чтобы удовлетворить Вашему желанию, скажу Вам, что мною писана вся критика и библиография в "Современнике" нынешнего года. Не правда ли, что Вы никогда не разрезали ни одной страницы из этого отдела журнала?.. И не прав ли я был, говоря, что статей моих Вы, как и большая часть читателей, никогда не могли не только прочитать, но даже и заметить?
Впрочем, пора мне прекратить мою исповедь; она очень скучна. Здешняя жизнь гораздо веселее. Если бы я мог, то проводил бы все время в полном удовольствии. Душа здешнего общества -- семейство Неклюдовых, может быть небезызвестных Вам, потому что они помещики псковские. Мих. Мих. Неклюдов2 живет здесь для нового устройства военных поселений, обращенных в удельное ведомство. Ив. Ив. Панаев познакомил меня с ним, а через него знакомлюсь я и со всем здешним обществом... Только у меня все как-то душа не на месте... Напишите мне несколько строк в Старую Руссу, добрая Елизавета Никитишна; Ваши письма как-то утешают меня.
Ваш Н. Добролюбов.
Всем Вашим глубокое мое почтение.
144. И. И. БОРДЮГОВУ
17 июля 1858. Старая Русса
Старая Русса. Дмитриевская улица, дом Гольтяева.
Июля 17 дня, 1858 г.
Благодарю тебя, милый мой Jean, что ты ни разу не писал ко мне: мне перед тобою не так совестно, как перед Шемановским, которому не ответил я на два письма.1 Скажи мне, если знаешь, где он теперь.
Пишу к тебе затем, чтобы узнать, в Москве ли ты и могу ли я к тебе приехать около 10 августа. В это время кончится курс моего леченья на здешних водах, останется свободная неделя, и мне хотелось бы употребить ее на свиданье с тобой, на воспоминание нашей, так позорно забытой, дружбы. Пожалуйста, мой Jean, не обращай внимания на эту забывчивость твоего друга, как и я на нее не обращаю внимания. Смешно было бы нам заниматься в письмах гигиеническими наблюдениями над собственными особами; а то, что я хотел бы в самом деле пересказать тебе, что я должен, по праву дружбы, тебе открыть, того я ни за что в мире не напишу в письме. Заочно плохая дружба, все равно как и любовь. Вот почему я хочу с тобой видеться, чтобы поддержать потухающий огонь ее. В неделю, которую могу пробыть я в Москве, мы столько наговоримся друг с другом, сколько и в десять лет не напишешь. Отвечай мне скорее на это письмо двумя строчками. Длинные письма пойдут потом, когда мы введем друг друга в тайны собственной жизни. Прощай, мой добрый друг. Желаю в эту минуту одного -- чтобы письмо мое нашло тебя в Москве.
Твой всегда неизменно Н. Добролюбов.
Адрес твой пишу наобум. Напиши мне, где живешь ты.
145. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ
24 июля 1858, Старая Русса
24 июля. Старая Русса. Дмитриевская улица,
дом Гольтяева
Любезнейший дядюшка Лука Иванович и любезнейшая тетушка Варвара Васильевна с милыми сестрицами Аннушкой, Сонечкой и Машенькой и с братцем Митрофанушкой! Здравствуйте!
Давно я не писал к Вам, и Вы должны это мне простить за моими недугами. В Старой Руссе я теперь купаюсь в грязи, для излечения от золотухи, и, кажется, дело начинает идти на лад. По крайней мере сыпь по всему телу вышла страшная. Брал я здесь сначала соленые ванны, а теперь беру грязные; до сих пор наваливали мне по две шайки здешней черной грязи, а с нынешнего дня будут по три. Это еще мало -- иным сыплют по целому ушату. Кроме того, я пью здесь йод, о вкусе которого знает, я думаю, Михаил Иванович. Приезжих на воды здесь очень много, и все очень веселятся, кроме, впрочем, меня.
Не знаю, как идут дела в Нижнем. Вы мне не пишете, тетенька Фавста -- тоже, Василий Иванович прислал, бедный, несколько строчек;1 но он в таком положении, что нельзя и требовать от него каких-нибудь подробностей. Уведомьте меня и о нем, -- жива ли еще Елена Ефимовна?
В Вашем последнем письме2 понравилось мне название холерного бога. Ну, а Лебединского называете ли Иудою-христопродавцем? Ведь он очень похож на него. И рыжий отчасти, кажется, и сребреники собирает.
Кстати о сребрениках. Я обещал посылать их Анночке, да все как-то не удавалось. Думаю, теперь поправить свою вину разом. Для этого я распорядился отправить письмо это в Петербург, где остались у меня деньги, и оттуда уже вышлют Вам 100 руб.1* Не удивляйтесь поэтому, что я пишу к Вам из Старой Руссы, а штемпель на конверте петербургский. Я пробуду здесь еще числа до 10 августа. Отвечайте мне скорее сюда по адресу, выставленному в начале письма. Всем нашим кланяйтесь.
Ваш H. Добролюбов.
Надеюсь, что Анночка весела, здорова и умна. Об этих пунктах уведомьте меня поподробнее.
Я постараюсь вскоре послать Вам отсюда еще другое письмо, поподробнее.
1* То есть он послал это письмо к одному из своих знакомых в Петербург, с поручением взять из кассы "Современника" 100 руб. и, вложив их в письмо, переслать Луке Ивановичу.
146. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ
1 августа 1858. Старая Русса
1 авг.
Прежде всего о деле, Александр Петрович. Славутинского главы1 пришли, пожалуйста, или попроси его прислать -- "в контору "Современника", при книжном магазине Давыдова, для передачи H. A. Д.". Тогда рукопись наверное попадет в мои руки, я ее покажу Некрасову и могу поручиться по крайней мере за то, что она не пропадет, а будет, если бы понадобилось, возвращена автору. За напечатание, конечно, нельзя ручаться заранее. Некрасову, впрочем, понравилась "Читальщица".2 Я ее прочел уже здесь, в Старой Руссе. Она недурна, но, говоря откровенно, я не удивился тому, что автор стихотворения "Ходит тихо сон по улице"3 мог написать такую повесть. "Истории деда"4 не читал и потому, разумеется, ничего не могу сказать о ней. Действуя в видах редакции "Современника", ищущей хороших статей, я прошу тебя во всяком случае написать Славутинскому, чтобы он прислал свои главы. Лично же от себя я прибавил бы просьбу -- не может ли он обозначить приблизительно срока, когда он кончит свое дело. Я предвижу в помещении его вот какое затруднение: теперь августовская книжка готова, сентябрьская будет готова, пока пройдет пересылка, а может быть, даже и октябрьская. Значит, главы поспеют к октябрю или даже ноябрю. В последних книжках напечатать начало повести, которой конец будет в следующем году, редакция может затрудниться; а выдавать ее новым подписчикам, как это принято, -- опять будет особый расход. Если б можно было из глав сделать что-нибудь, имеющее вид самостоятельности, то, конечно, было бы лучше. Но в таком случае и "Русский вестник" взял бы, конечно, эти главы.6 Впрочем, неконченность, во всяком случае, не помеха, если это произведение замечательное. А ты пишешь, что главы -- превосходны. Стало быть, попроси Славутинского от меня, если хочешь, и от редакции "Современника", чтобы он присылал поскорее свою рукопись.
Теперь -- о твоих объяснениях насчет моих статей.* Читая твое письмо, я что-то много хотел писать тебе, но теперь я решительно не в состоянии рассуждать о чем-нибудь серьезно. Несколько дней уже я хожу как помешанный, и все на свете мне кажется необычайно пошлым, начиная с меня самого. Недавно случилось одно обстоятельство, в котором я оказался таким серьезным мерзавцем, что все литературные мерзости, которые на меня взводят, ничто уже перед этим.7 Поэтому я могу тебе сказать только, что, как бы ни худо рекомендовали меня мои статьи, на деле я еще хуже, еще гаже. Только гадость эта совершенно другого рода, и, пожалуй, она может не мешать нашей переписке, равно как и твое мнение о моих статьях, которого, впрочем, ты не высказал. Я все-таки не знаю, недостаток ли смысла только ты находишь в них или и подлую измену убеждениям? Судя по тому, что ты отвечал мне, а не замолчал, должно быть ты в моих литературных работах подлости не видишь. А если так, то и дело кончено. Ты можешь сколько угодно смеяться над тем, что я пишу, и все-таки быть со мною в хороших отношениях, как бывший товарищ и школьный приятель. Надеюсь, что наша связь основывалась вовсе не на единстве литературных мнений. Да притом же очень может быть, что скоро я прекращу свою бестолковую деятельность по этой части и посвящу себя скромным педагогическим трудам далеко от Петербурга, причем, может быть, попрошу и твоих советов и указаний. Дальнейшие подвиги по библиографии в "Современнике" примет на себя H. M. Михайловский.1*
Письмо, о котором ты говоришь и в котором ты сравнивал мою статью с диссертацией Ведрова 8 и пр., я не читал. Верно, Мих--й не показал мне его9 по какой-нибудь ложной деликатности, а может быть и случайно. Я только слышал от него, что ты моей статьей недоволен, вот и все. Подробности твоих суждений я узнал теперь в первый раз. Постараюсь сохранить твое письмо, может быть когда-нибудь на него отвечу. А теперь я совершенно ни на что не способен. Что-то ломит, давит, теснит меня. Я точно в угаре хожу целый день. Не знаю, что будет из всего этого.
Пробуду здесь не дольше 10-го числа, значит отвечай мне уж в Петербург, по прежнему адресу или через контору "Современника".
Н. Добролюбов.
1* В этом случае Николай Александрович ошибался. Если б он, под фантастическим угнетением мысли, перестал писать в "Современник", то он не был бы заменен новым сотрудником, пришлось бы возобновить тот порядок журнальной работы, какой существовал до его сотрудничества.10
147. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ
2 августа 1858. Старая Русса
2 авг. Старая Русса
Милая моя Катенька! Ты, верно, на меня сердишься и думаешь, что я позабыл тебя. Вовсе нет, душечка. Я часто о тебе думал и писал о тебе к нашим, а к тебе писать все откладывал до времени, да так понемногу и протянул все время. Надеюсь, что ты простишь меня.
Ты не хочешь оставаться в симбирской епархии, и по моему мнению, моя милочка, ты делаешь хорошо. Довольно было того, что тебя воспитывали, когда ты не могла дома учиться. А теперь тебе вовсе нет надобности стеснять других, которые беднее тебя и более нуждаются в устройстве судьбы своей. А между тем и тебе гораздо лучше отдохнуть после ученья, пожить на свободе, посмотреть на людей, и если выходить замуж -- то по своей охоте и на своей стороне. Я уже писал к Васи лью Ивановичу, чтобы похлопотать о возвращении тебя в Нижний по окончании курса. Там ты могла бы жить с Ниночкой и заняться ученьем Лизы. Ведь ты знаешь, мой друг, что жена Василья Ивановича Елена Ефимовна отчаянно больна и едва ли долго проживет. Если же ее не будет, то Василью Ивановичу уже нельзя будет держать у себя Лизу. Вот и хорошо было бы, если бы вы соединились все около Ниночки. Володю я хочу взять к себе в Петербург и заняться его ученьем. Пора уже и ему приняться за дело.
Меня беспокоит только то, что золотуха твоя до сих пор еще не вылечена. Напиши мне, друг мой, лучше ли тебе по крайней мере против прежнего? Я здесь, в Старой Руссе, живу другой месяц и тоже лечусь от золотухи. Здешние ванны несколько помогают мне. Скажи мне, помогли ли тебе Сергиевские воды и где ты проводила нынешнее лето. Напиши мне также, в какое время у вас курс кончается и когда бы ты могла ехать домой из Симбирска? Пиши ко мне уже не в Старую Руссу, а в Петербург, по адресу: на Литейной, близ Итальянской, дом княгини Долгорукой, квартира No 19. Через две недели я буду опять в Петербурге, потому что леченье мое на этот год кончится. Может быть, приеду сюда и на следующий год. Если тебе нужно будет лечиться, то могла бы и ты приехать сюда, мой милый друг. Может быть, и тебе здешние воды принесли бы пользу.
При письме этом посылаю тебе пока десять рублей. Тебе, душечка, кажется, никто в этот год ничего не посылал, а ты ни разу и не сказала никому, не нужны ли тебе деньги... А ведь, верно, были нужны на что-нибудь, несмотря на то даже, что добрые благодетели твои Рудольф Павлович и Амалия Богдановна ни в чем не оставляли тебя. Передай им от меня мое истинное почитание и благодарность за все их попечения о тебе.
Желаю, моя милая, добрая Катенька, чтобы письмо мое нашло тебя совершенно спокойной, веселой и здоровой Пиши ко мне больше, описывай все подробнее, как умеешь. Я теперь буду отвечать тебе скоро. Прощай, моя Катенька, не забывай меня и не думай, что я тебя забываю.
Твой брат Н. Добролюбов.
148. M. И. ШЕМАНОВСКОМУ
16 августа 1858. Москва
Москва, 15 авг.
В священном писании повествуется, что древний вавилонский царь Навуходоносор, возгордившийся своею силою, на семь лет обращен был господом богом в скотину и потом, принесши в это время, во образе скотском, слезное покаяние, снова обратился в человека разумного, созданного по образу божию, состоящего из тела и души. Пример сей доказывает, что и после семи лет скотьей жизни люди могут снова стать человеками, да и не только люди, а цари, которым человеческое звание вообще как-то несвойственно.1 Отсюда прямо и неопровержимо следует, что ежели я целый год был скотиною, свиньею и всеми животными, прозвищами которых ты столь часто и столь ревностно обзывал меня,2 вероятно, в течение всего года, то не следует еще заключать из этого, будто я не могу совершить благодетельного перехода из царства животных в царство человеческое -- тем более что Бордюг3 уверяет, будто они оба, в сущности, составляют одно царство. Так, дескать, написано во всех учебниках естественной истории. Все это клонится к тому, что я хочу тебя просить включить меня снова в сонм другов твоих и не отвергнуть меня за мои прежние преступления, которые превзыдоша главу мою. От многого раскаяния и сокрушения сердечного со мной произошли в этом году странные явления, выразившиеся, между прочим, в том, что я внезапно почувствовал непреодолимое желание отправиться к кому-нибудь из своих друзей бывших и сказать ему, что я скотина. Желание это немедленно было исполнено. Являюсь я к Бордюгу и говорю ему: "А знаешь ли, бывший друг мой, что я скотина?" Он говорит: "Знаю". -- "Да кто же тебе сказал об этом?" -- "Менделеев, говорит, сказывал, дошедши до этого по теории Жерара,4 которая ныне принимается уже всеми учеными, да кроме того я и сам это знаю, да и Миша то же говорит". Меня, знаешь, слезы прошибли. Я и говорю: "Что же мне делать, чтобы скотиной не быть? Постился я довольно: в Старой Руссе полтора месяца на строгой диете сидел, вина и ликера не пил, хлеба вкушал даже с крайней умеренностью... Молился я тоже довольно: в Старой Руссе в одном крестном ходе образа носил, рядом с одной миленькой мещаночкой. А все толку нет -- все остался скотиною из скотин". -- "Ну, -- говорит Бордюг, -- последнее средство: пиши к Мише; он тебя заклял на скотинство, он же может и снять заклятие. Если он будет столь великодушен, то авось, говорит, ты и будешь маленько походить на людей". Вот я и пишу к тебе свои смиренные мольбы с подробным изложением обстоятельств всего дела. Ты от меня теперь не жди ничего хорошего, а думай, что это будет впереди и отчасти от тебя зависит. Ты меня теперь выругай хорошенько, да покрасноречивее, знаешь -- даже неприличными словами, если умеешь; а потом и утихомирься, и скажи: "Если уж, мол, ты прощенья просишь, то повинную голову меч не сечет. Так и быть -- позволяю тебе начать со мной настоящую переписку". Чем премного обяжешь любящего и уважающего тебя навеки нерушимо
Н. Добролюбова.
P. S. Не оскорбись, Миша, этим шутовским тоном. У меня тяжело на душе, и если бы я стал писать серьезно, то, верно, расплакался бы, что было бы еще хуже.
149. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ
25 августа 1858. Петербург
25 авг., СПб.
Все еще я не совсем устроился и потому не буду много писать Вам, добрейший Василий Иванович, хотя следовало бы писать много. Вы именно в том положении, когда можно и нужно говорить много с людьми, близкими сердцу, а я думаю, что я близок Вашему сердцу по крайней мере не менее, чем Вы моему. Горе Ваше велико1 но в нем есть отрадные черты, именно те, что Вы горюете разумно, следовательно, не можете дойти до того бестолкового отчаянья, которое терзает в тысячу раз больше, чем само горе. Это Вас поддержит, и еще более поддержит деятельность, в которой Вы хотите искать развлечения и забвения. В самом деле, если сидеть одному да раздумывать о прошедшем, так неминуемо додумаешься черт знает до чего. Мне самому стало горько и тяжко, когда я позволил себе предаться некоторым думам и воспоминаниям по получении Вашего письма.1* Мне всего больше жаль было этой грустно и бесплодно прожитой жизни, не успевшей дать никаких жизненных наслаждений большой страдалице. Я сблизил ее судьбу с судьбой моей матери, такой же превосходной, любящей женщины, так же безвременно убитой нуждою жизни и продолжительными болезнями, так же безрадостно, темно, холодно проведшей дни свои. Ваша жена счастливее: она умерла раньше и не оставила детей; мысль о их судьбе и о судьбе мужа с ними не отравила последних минут ее... Скажу, что и Вы в этом случае счастливее меня и моего отца. Вы безмятежно верите в райское успокоение, в свидание за гробом. Мой отец сомневался в этом; горькое колебание его замечено было мной в последний мой приезд в Нижний пред его смертью. Обо мне уж нечего и говорить: не только себе, но и другим не могу я дать загробных утешений и потому молчу о них. Каюсь даже, что написал эти строки. Но, вероятно, они не смутят Вашей веры.
Предполагая, что теперь всевозможное отвлечение Вас от грустных собственных размышлений должно быть полезно, я на Вас возлагаю несколько поручений. В следующем письме Вы напишете мне подробно о том, что теперь полагаете Вы сделать с Лизой. У Вас ей оставаться будет, разумеется, уже неудобно, она понапрасну будет Вас связывать. К кому и как лучше поместить ее? Относительно денег Вы мне напишите, какими средствами может теперь располагать наше семейство. Ни в каком случае не отказываюсь и не откажусь я, в случае надобности, помогать сестрам и братьям моим; мне даже совестно было бы, имея средства, оставить их без поддержки. Но я не хочу все-таки, чтоб они на меня рассчитывали как на что-то должное и обязательное. Я могу иметь в виду женитьбу, я могу предполагать употребление лишних денег, если заведутся, на какое-нибудь предприятие, могущее доставить выгоду, наконец, я могу просто откладывать деньги про запас: мое здоровье не так сильно, чтоб я мог надеяться работать постоянно без перерыву. Это все только отдаленные предположения; но что ближе, так это желание мое съездить через год за границу. На все это и на содержание Володи я ни у кого не спрошу ни копейки. Для сестер же и братьев я полагаю достаточным устроить вот что. Теперь доход с дому получается уже чистый. Можно, вероятно, рассчитать, сколько бы мне причиталось по праву из этого доходу, если бы я шалопайничал и не мог жить без этой поддержки. Деньги эти можно считать особо и из них удовлетворять нужды сестер и братьев. Пусть они знают, которые их деньги, которые мои, но вместе с тем пусть знают и то, что моими деньгами могут располагать, как своими. Мне не нужно даже знать, на что будут употреблены эти деньги; пусть только скажут мне, кому они даны. Это и будет обязательная с моей стороны поддержка для сестер. Все же остальное, если я что буду присылать, будет уже добровольным подарком, на который они рассчитывать не могут.
Мысли мои Вам я сообщаю просто, в их грубом и нагом виде; но теткам и сестрам, разумеется, надо их смягчить несколько -- а то обидятся: они ведь все такие щепетильные. Если Вам самим эти мысли покажутся неудобными или неисполнимыми, то напишите мне, а им тогда уж вовсе ничего и не говорите.
Жить буду я теперь очень удобно, в доме Краевского, бывшем Норовой, на углу Литейной и Бассейной. Так и пишите мне. В первых письмах, пока еще дворник и почтальон не привыкнут меня отыскивать, можете прибавлять: в квартире Некрасова. Я устроился вместе с ним вот каким манером. Ему для себя нужна была комната еще, а возле его квартиры была квартирка в три комнаты. Он взял ее, отделил для себя одну комнату, а две другие предложил мне. Я, разумеется, охотно согласился, и теперь за 15 рублей в месяц я имею квартиру с отоплением и отчасти с мебелью, тогда как за эту квартиру иначе нельзя было заплатить меньше 25 рублей. Кроме этой выгоды, квартира удобна и для моих постоянных сношений с Некрасовым и с типографией. Панаев живет тут же, и его жена,2 прекрасная женщина, может быть полезна даже для Володи.
Володю теперь адресуйте прямо в мою квартиру, да, пожалуйста, не жалейте пустячных денег для того, чтобы одеть его прилично и тепло. Пять-шесть рублей лишних пожалеют, а там приедет больной -- двадцать пять на него пролечишь. Я на Вас, Василий Иванович, надеюсь в этом случае, зная, что Вы не любите сквалыжничать.
Отвечайте мне поскорее, а между тем и я, вероятно, еще письмецо Вам скоро пошлю. Будьте, пожалуйста, спокойнее и разнообразьте свои занятия. Ничто лучше труда не прогоняет горя.
Весь Ваш Н. Добролюбов.
1* От 11 августа.
150. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ
27 августа 1858. Петербург
27 авг., СПб.
Любезный мой Александр Петрович! Легко может быть, что ты не получил последнего письма моего, посланного тебе во Владимир1* из Старой Руссы. Поэтому еще раз повторю тебе то, что писал насчет повести Славутинского.1 Я ручаюсь за то, что она не пропадет и, если автор пожелает, будет возвращена ему. С своей стороны, я желал бы присылки "Правого дела" и кроме того могу прибавить теперь, поговоривши с Некрасовым, что и он желает этого. Он просил меня написать об этом тебе или Славутинскому. Надеюсь, что "Правое дело" не послано еще в "Русский вестник", и потому ожидаю, что оно скоро будет прислано в редакцию "Современника". Сентябрьская книжка готова; есть статьи и для октябрьской; но для ноября еще ничего нет. Переслать можно в контору "Современника", для передачи Н. А. Добр. Мне же писать можешь так: на углу Литейной и Бассейной, в доме Краевского, бывшем Норова.
Я еще не совсем устроился с своей квартирой и с некоторыми другими обстоятельствами, поэтому не могу много писать тебе, тем более еще, что теперь приходит конец месяца и мои писательные способности должны быть употреблены на "Современник". К счастию, теперь Николай Михайлович2* вместе со мною подвизается -- только крайне ленив, чудак, в шестнадцать раз ленивее меня: я напишу пять листов, а он пять страниц. Такой чудной! Побрани его за леность и посоветуй не отставать от литературы для уроков в корпусе,2 которых он на первый раз набрал девять, а потом еще пять. Писание и веселее, да и выгоднее, чем уроки какие бы то ни было: я это уж испытал.
Ты, помнится, говорил, что у тебя какие-то крюки и петли есть;3 напиши мне о них что-нибудь пообстоятельнее, чтоб я мог об этом сообщить что-нибудь Срезневскому, к которому без этого боюсь показаться после трех месяцев невиденья. Все-таки у меня будет и предлог для посещения и предмет для ученого разговора. Не совестно будет мне сидеть посреди Поленова, Лыжина, Геннади, Гильфердинга4 и т. п. филологических знаменитостей, сотворенных десницею Срезневского.
Благовещенский, другой мой покровитель, начинает меня оплакивать, как светлую голову, омраченную журнальным туманом. Это он уже высказал Михайловскому. Услышав об этом, я чуть не пришел в состояние, которое выражается в одном стихотворении Гейне таким образом:
И сам я заплакал, и слезы
Катилися вдоль моих щек,
Я все не могу еще верить,
Чтоб я потерять тебя мог...5
Если удастся мне преодолеть ужас, наводимый на меня субботами,3* то когда-нибудь отправлюсь к Срезневскому и Благовещенскому, а от них в баню.4*
В первых числах, кончивши с "Современником" сентябрьским, напишу тебе, вероятно, еще что-нибудь и, может быть, отвечу на некоторые твои вопросы о моих литературных убеждениях, хотя мне и приятно было бы, если бы ты меня от этого избавил.
Твой Н. Добролюбов.
Был я в Москве от 11 до 15 августа, видел Бордюгова, который все так же благороден, мил и недеятелен. Он тебе кланяется.
1* А. П. Златовратский ездил на каникулы из Рязани во Владимир, к родным.
2* Михайловский.
3* По субботам собирались знакомые и у И. И. Срезневского и у H. M. Благовещенского.
4* Шутка о надобности отправиться в баню, чтоб омыться от избытка учености, который будет приобретен на этих вечерах, направлена не против хозяев, людей действительно ученых, а против большинства их посетителей, мнимых ученых, наводивших скуку.
151. И. И. БОРДЮГОВУ
29 августа 1858. Петербург
29 авг., СПб.
Ты, может быть, полагаешь, что наша переписка будет и в этом году так же деятельна, как в прошлом: ошибаешься! Если я тебе не писал доселе, так это потому, что хотел тебе дать вздохнуть немножко; а теперь пойду жарить и в хвост и в голову. Только успей прочитывать и отвечать. На первый раз буду краток, но обещаю скоро сделаться красноречивым и плодовитым до бестолковости. На сей раз удовольствуйся следующим.
Деньги Евдокимову1 отданы, и благодарность с него получена, каковая тебе по принадлежности и пересылается в этом письме. Что касается до контрамарки,1* которую мы с тобой пересылали из Москвы на имя Т. К. Гринвальд,2 то она не получена, и в письме ее не оказалось. Виновником этого казуса признан на нашем совете -- ты, вследствие чего и получил ты несколько ругательств, яко злодей, выронивший контрамарку при запечатывании письма, а може,2* и нарочно утаивший, чтобы при приезде в СПб. поживиться таинствами, которые укрывались в моем чемодане. Получить чемодан сей стоило мне немалых хлопот. Нужно было непременно заявить, кто я такой, засвидетельствовать мою личность в полиции, подать прошение, ходить, расписываться и т. д. Да еще в полиции встретилось затруднение: не хотели было засвидетельствовать подлинность моей личности. Уж я хотел было обратиться из явной полиции в тайную, которая должна знать меня несколько лучше.3* К счастию, дело не дошло до этого, и я теперь блаженный и спокойный, единственный и бесспорный обладатель моего чемодана, который 21 августа торжественно привезен был на ваньке со станции железной дороги в мою квартиру. Празднуй впредь 21 августа, годовщину перенесения честного чемодана Н. Д--ва со станции Николаевской (фу, -- какое подлое имя!)3 железной дороги на угол Литейной и Бассейной, в дом Краевского, куда и письма свои адресуй.
Квартира моя такова, что ты можешь в нее приехать безбоязненно. Тереза живет отдельно. Она довольно спокойна теперь и без особенных затруднений согласилась на отдельное помещение, хотя до сих пор не перестает меня упрекать за это.
Ты, как я и ожидал, надул меня относительно твоего приезда сюда. Это с твоей стороны неблагородно. А я ожидал, что ты не только приедешь сам, но еще привезешь мне и зонтик, который я оставил в Клину. Съезди по крайней мере туда и возьми его; лучше же тебе им воспользоваться, нежели какому-нибудь другому, мазурику. (Заметь, что между словами другому и мазурику стоит запятая, значит название мазурик к тебе не относится. Для подтверждения смотри в грамматике Иванова статью о знаках препинания).4*
Прочитал ли ты Куторгу о земной коре4 и намерен ли обругать его? Напиши, тем более что здесь кто-то распространил слух, будто Куторга отправляется в Москву на место Рулье.5 Равным образом хочешь ли написать что-нибудь о книжках Ленца "Физическая география"6 и "Земля и человек" Арнольда Гюйо?7 Если можно написать интересные рецензии, то напиши и пришли,8 пожалуйста, миленький, хорошенький.
Напиши мне об Анете и Юлии,9 у которых я целую ручки. Юленьке желаю от всей души, чтоб она отправилась поскорее в Данилов или по крайней мере приехала бы в Петербург из этой гадкой Москвы, где все покрыто пылью и пахнет дегтем. Здесь по крайней мере сырость везде, несмотря на засуху, и повсюду краской воняет, а в день коронации10 от плошек невыносимо несло маслищем. Все-таки несколько, благороднее. А уж я бы поместил Юленьку вместе с Терезой, которая занимает теперь две очень миленькие комнатки.
Ты думаешь -- я еще писать буду? Нет, брат, будет.
Н. Добролюбов.
1* Для получения посылки с железной дороги.
2* "Може" -- шутливое приспособление речи к пониманию И. И. Бордюгова, который был уроженец Харьковской губернии.
3* Николай Александрович, по всей вероятности, ошибался. Должно полагать, что он до самого конца сохранял репутацию человека, чуждого делам, несогласным с интересами существующего порядка.11
4* Запятая между "другому" и "мазурику" поставлена так, чтобы видно было, что первоначально не считалась она надобной и прибавлена после, только для формального оправдания от обвинения в причислении приятеля к мазурикам.
152. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
31 августа 1858. Петербург
31 августа 1859 г.
Алексей Николаевич.
Извините, пожалуйста, что я сегодня не подождал Вас: нужно было идти к Некрасову, чтобы застать его.
Ваши стихи1 еще не получены от цензора; значит, он затруднился ими и оставил до четверга. В пятницу утром, стало быть, Вы можете узнать их участь.
Еще раз извините, что сегодня надул Вас.
Ваш Добролюбов.
153. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ
10 сентября 1858. Петербург
10 сент. 1858
Не помню, кто из нас первый замолчал, Михаил Иванович; должно быть, что я. Кажется, я не писал тебе с мая месяца, когда по твоему поручению отыскивал по Петербургу Прутченко, а он был в Москве. Оттого, кажется, я ничего и не писал тебе, думая, что на какой, мол, черт переливать нам из пустого в порожнее. Теперь опять не знаю, что написать тебе путного, так как нахожусь в полном неведении относительно твоего положения. Надеюсь, что ты на меня не сердишься за летнее молчанье и теперь изобразишь мне свои обстоятельства.
При этом решаюсь просить от тебя откровенного и беспристрастного отзыва о том, что сталось с Ниной? Судя по Володе, она сильно плоха для родных, да и письмо ее как-то странно.1 Жалуется, что ей хотят навязать Ванечку, но что она решительно не может взять его, потому что он будет ей мешать в гости ходить, так, как Володя мешал и Лиза мешает. Что это такое, скажи на милость? Меня такая выходка очень удивила. Или это она не сама от себя написала?1* Да, кажется, и этого не может быть. Объясни мне, пожалуйста, всю эту историю. Ты, вероятно, лучше других это дело понимаешь и скорее других скажешь настоящую правду.
Опиши мне и свои дела. Тогда я тебе отвечу обстоятельнее.
Твой брат Н. Добролюбов.
Что твоя библиотека? Марье Дмитриевне кланяюсь и ручку целую.
1* А по внушению мужа.
154. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ
12 сентября 1858. Петербург
12 сент. 58 г.
Миша! Милый мой друг! Письмо твое страшно.1 Ты весь в каком-то лихорадочном, отчаянном положении. Неужто такая полная безотрадность господствует во всем, что окружает тебя? Неужто ни души живой нет, ни одного существа мыслящего или способного к мысли не встретил ты там? Грустно верить этому, Миша. Ты ничего не пишешь о гимназистах: разве ты не сблизился с ними? Разве не старался пробивать хотя в некоторых из них кору ковенской пошлости и апатии? Ради бога, Миша, напиши мне об этом подробнее. Ведь ты знаешь, что вся наша надежда на будущие поколения. Было время, и очень недавно, когда мы надеялись на себя, на своих сверстников; но теперь и эта надежда оказывается неосновательною. Мы вышли столько же вялыми, дряблыми, ничтожными, как и наши предшественники. Мы истомимся, пропадем от лени и трусости. Бывшие до нас люди, вступившие в разлад с обществом, обыкновенно спивались с кругу, а иногда попадали на Кавказ, в Сибирь, в иезуиты вступали или застреливались. Мы, кажется, и этого не в состоянии сделать. Полное нравственное расслабление, отвращение от борьбы, страсть к комфорту, если не материальному, то умственному и сердечному, -- делает нас совершенно бесполезными коптителями неба, не годными ни на какую твердую и честную деятельность. Ты можешь подумать, что все это я пишу о тебе, желая упрекнуть тебя в том, что ты так упал духом. Да, пожалуй, относи и к себе все, что мной сказано: я тебя не исключаю из этой характеристики нашего поколения. Но поверь, что я никого не исключаю из нее, и всего меньше себя. Разница между нами, в отношении к нашей спячке, не очень велика. Один спит 24 часа в сутки, другой -- 23 часа и 59 минут, третий -- 23 часа и 59 минут с половиной, с четвертью, с осьмушкой и так далее, но поверь, что разница нейдет дальше одной минуты. При виде великих вопросов, подымаемых жизнью, при заманчивой перспективе трудной и горькой, но плодотворной деятельности, ожидающей новых тружеников, при воспоминании о великих уроках истории -- пробуждается иногда какая-то решимость, шевельнутся проклятья, разольется сладкое чувство человеческой, идеальной любви по всему организму, -- но все это тотчас же и замрет, не успевши выразиться даже и в слове, не только на деле. И это не только в себе замечаешь; то же самое делается и с другими, кого любишь и уважаешь за благородство и честность, на кого мы, бывало, возлагали наши лучшие, святейшие надежды. Я хотел бы тебе написать много и горячо о той мрачной, бессильной, ожесточенно-грустной тишине, которая господствует теперь между нашими лучшими людьми, после тех неумеренных надежд, каким предались три года тому назад... Но я не пишу потому, что на письме такие вещи могут быть дурно поняты, и притом я не знаю, до какой степени не похожи на господина Шпекина2 ковенские и прочие почтари. Неприятно было бы, если бы задушевное описание, с помещением других лиц, попало бы, вместо тебя, черт знает к кому.
Не в одном Ковне тяжело и грустно, мой милый Миша. Горько и здесь, горько и в Москве, горько и в Казани. О Москве я знаю, да и ты, верно, знаешь, по Бордюгову, о Казани рассказывал мне Паржницкий, уволенный из Казанского университета и приехавший сюда для поступления в Медицинскую академию, что ему, кажется, не удается. И он значительно укротился против прежнего. Но все-таки он моложе сердцем, он более полн надежд и энергии, чем мы с тобой и с Ваней Б.1* Это значит, что на нем не легла мертвенная апатия русского крепостного народа, как легла она на нас всех. Он, между прочим, недоволен тобой, хотя и не говорит решительного суждения, подобно Михайловскому и Щеглову, узнавшим о твоем письме к брату в Казань.3 Ты в горькую минуту написал ему о Сахарове,4 прося его поклониться этому мерзавцу, поблагодарить его и т. д. Все это было принято за чистую монету, не исключая и фразы вроде того, что наставления Ив. Ал--ча были тебе очень полезны и что ты каждый день на опыте убеждаешься все более и более в их справедливости. За это на тебя воздвигалось негодование вроде того, как на меня за то, что я валялся в ногах у Давыдова.6 Я, разумеется, выслушал все обвинения на тебя довольно хладнокровно, потому что находился еще под свежим впечатлением некоторых писем твоих, читанных мне в Москве Бордюговым. (Ты, надеюсь, за это не рассердишься?)2* Впрочем, и не зная твоих писем, я бы не смутился от нелепого обвинения.3* Мне странно и жалко всегда смотреть на людей, которые ни на какой степени сближения не могут найти в душе своей достаточно доверия к человеку. Им4* все нужно казаться хорошим, нужно употреблять условные учтивости и приличия, нужно танцевать на фразах. Ты можешь, кажется, скопить5* себя для них, и все-таки они будут подозревать тебя, если какой-нибудь дурак скажет им, что ты в связи с их женами. Паржницкий еще лучший из них, да и самое недоверие к людям в нем можно извинить теми гадостями, какие случалось ему вытерпеть на своем веку. Но другие... Вообрази, например, что Щеглов (до сих пор не отдавший мне 90 целковых) писал обо мне Турчанинову и Паржницкому, что я вошел в дружбу с генералами, с бароном Корфом,8 что я, подделываясь под их образ мыслей, сочиняю статьи, в которых ругаю нашего общего любимца из Вятки6* и его образ мыслей, и что для вящего позора подписываю под такими статьями имена своих товарищей, именно Турчанинова и Александровича.7* Турчанинов смутился этим и, не имея под руками "Современника", спрашивал Михалевского,7 правда ли это, Мих--й передал ту же просьбу с вопросом Сциборскому, а Сциборский разузнавал от Ник. Михайловского, который передал обо всем мне. Паржницкий просил у меня "Современник", чтобы поверить истину слов Щеглова. Скажи на милость, не потеха ли это?
Спеша отослать письмо, не распространяюсь о многом, о чем бы хотел говорить с тобой. Пиши мне, ради бога. Это может облегчать душу нам обоим. Советую тебе перемещаться из Ковна: если не будет лучше, то не будет и хуже, -- а между тем разнообразие оживит тебя, а впоследствии может и пригодиться.
Пиши теперь на мое имя -- на углу Литейной и Бассейной, в доме Краевского (бывшем Норова). Я живу с Некрасовым, в одном доме и почти в одной квартире.
Н. Добролюбов.
1* Бордюговым.
2* В этих письмах высказывалось подозрение против Николая Александровича.
3* То есть: не подумай, что я принял обвинения против тебя холодно, по досаде на тебя; нет, чтение твоих писем не ослабило моего расположения к тебе.
4* То есть для того, чтобы удовлетворить их.
5* Оскопить.
6* Герцена.
7* Сплетня, сообщенная Н. П. Турчанинову, взяла предлогом для обвинения Николая Александровича статью его, напечатанную под псевдонимом "Н. Турчинов", и два рассказа, которые напечатал он, подписав их псевдонимом "Н. Александрович". Эта статья и эти рассказы не имеют важности, потому не вошли в собрание сочинений Н. А. Добролюбова (1862. -- Ред.); но все они хороши и давали бы право на известность писателю, который не имел бы других прав на нее. -- Составляя псевдоним "Н. Турчинов", Николай Александрович, по всей вероятности, воспользовался фамилиею Турчанинова; псевдоним "Н. Александрович" он составил просто через обращение своего отчества в фамилию, и трудно сказать, припомнилось ли ему тогда, что этот псевдоним совпадает с фамилиею одного из бывших товарищей, разошедшихся с ним по поводу вымысла о его примирении с Давыдовым: его прежние отношения к г. Александровичу не были особенно коротки, потому, когда он вздумал употребить свое отчество как псевдоним, ему могло и не прийти в мысль, что эта подпись будет одинакова с фамилиею бывшего товарища. Но так ли или нет, все равно: при употреблении этих псевдонимов не могло быть у него никакого намерения сделать обиду или неприятность Турчанинову ли или г. Александровичу: то, что напечатал он с подписями "Н. Турчинов" и "Н. Александрович", не содержало в себе никакой мысли, которую не захотели бы признать честной эти ль его товарищи или вообще тогдашние молодые люди честного образа понятий. Под псевдонимом "Н. Турчинов" он напечатал в сентябрьской книжке "Современника" 1857 года статью: "Взгляд на историю и современное состояние Ост-Индии" (см. т. 2 наст. изд. -- Ред.). Статья написана по поводу восстания сипаев, начавшегося в мае того года и продолжавшего летом расширяться. Оно возбуждало всеобщий интерес и в Западной Европе и у нас. "Современнику" нужна была статья о нем. Тот сотрудник, который обыкновенно писал статьи по подобным предметам (то есть сам Чернышевский. -- Ред.), не имел досуга написать ее и попросил об этом Николая Александровича. Он отказывался, говоря, что мало знаком с предметом, получил ответ, что все-таки справится с делом удовлетворительно, и согласился исполнить просьбу. И действительно, статья вышла хорошая. Оп делает обзор истории Ост-Индии, объясняет ею происхождение восстания сипаев и показывает, что, подавив мятеж, англичане произведут в своем управлении Ост-Индией улучшения, благодаря которым оно, уж и прежде бывшее полезным для этой страны, станет еще благотворнее и даст их власти более прочную основу, на которой и будет держаться оно до той поры, пока индийцы, благодаря заботам англичан о их просвещении, станут способны к самоуправлению, а потом и к полной политической независимости.. 8
H. П. Турчанинов не мог бы написать такой статьи; но если бы не был сбит с толку чужими внушениями, то признал бы ее соответствующей понятиям его о справедливости.
Под псевдонимом "Н. Александрович" Николай Александрович поместил в "Современнике" два рассказа: "Донос" (в августовской книжке 1857 года) и "Делец" (в майской книжке 1858) (см. т. 8 наст. изд. -- Ред.). Оба они -- изложенные в форме повестей факты из служебной деятельности чиновников. Такие рассказы составляли важнейшую часть тогдашней так называемой обличительной литературы. В обеих нет ничего несоответствующего понятиям тех прогрессистов, к числу которых принадлежали г. Александрович и г. Ст. (то есть Щеглов. -- Ред.). Напротив, эта часть публики была тогда в восторге от обличительной литературы. Рассказы Николая Александровича были по литературному достоинству не ниже тех ее произведений, которые считались очень хорошими. Но Николай Александрович, написавший их еще в институте, вскоре после того уж перестал придавать обличительной литературе значение, какое продолжала видеть в ней масса прогрессистов, и напечатал свои рассказы, лишь уступая желанию Некрасова, который справедливо нашел, что когда они уж написаны, то следует воспользоваться ими для пополнения беллетристической части журнала.
155. И. И. БОРДЮГОВУ
13 сентября 1858. Петербург
13 сент. 58 г.
Лености бывают пределы, так же как и терпению. Прошу тебя не забывать этого, хотя и знаю, что прошу напрасно: тебе лень будет это запомнить, ты возьмешь да и забудешь опять. Удивляет меня только то, что ты собрался написать к Мише. Я не хотел верить этому, но полученное вчера письмо от него1 свидетельствует, что ты не только отослал к нему мою записочку,2 но и сам приписал нечто. Это -- изумительная деятельность!
Оказалась забавная вещь: Степанов,1* не видавшись со мною, успел написать тебе письмо с новым требованием денег. Я сначала подосадовал на него, а потом обрадовался: пусть он, жидомор, будет наказан хоть гривенником за те проценты, которые с нас зашибает на платье. И выходит, что иногда письма писать бывает не только бесполезно, но и невыгодно. Не потому ли уж и ты ко мне не пишешь? Впрочем, разве у тебя станет энергии на то, чтоб рассчитывать, что тебе выгодно, что невыгодно! Просто -- лень хохлацкая заела тебя. Если ты не ответишь в скором времени на это письмо, так я напишу к твоему инспектору, чтобы он официальным манером заставил тебя писать ко мне. Если же и это не поможет, напишу к Анете; сообщи мне для этого ее адрес.
Ты можешь, пожалуй, соврать, сказавши, что писал мне в Новую Деревню, откуда я перебрался в город уже 25 августа. Но твое вранье не пойдет впрок: оттуда два раза в неделю ходит к Терезе молошница, которая непременно принесла бы письмо, если бы оно было.
Ты видишь, что мне нечего писать, и я гну всякую ерунду, чтобы исписать листик. Это значит, во-первых, что я рад письму от Миши, во-вторых, тому, что отработал свое дело в "Современнике" на сентябрь. Покончил даже с объявлением, 3 в котором имя мое неоднократно упоминается всуе,4 по желанию Некрасова. Скажи мне, как тебе понравятся стихи Волгина5 в этой книжке? Пять из них, которые получше, не пропустила цензура;6 но и те, которые остались, мне лично очень нравятся. Ты обязываешься содействовать прославлению этого молодого человека, решившегося наконец, опять по совету Некрасова,2* выступить на стихотворное поприще. Но, прославляя всеми правдами и неправдами господина Волгина, ты должен знать, что это его настоящая фамилия и что более этого ты ничего о нем не знаешь.
В Москве, кажется, начинают появляться глупые листки по пятачку вроде "Смеха", "Весельчака" и т. п. Здесь их нельзя достать, а в Москве, я думаю, легко. Сделай милость, собирай их по мере появления и потом, когда наберется значительное количество, пришли мне. Это для меня необходимо.7 В этом случае уж я тебя прошу не лениться.
Ко мне приехал девятилетний брат.8 Кажется, я тебе еще не писал об этом. До сих пор он живет у Терезы, потому что у меня в квартире не совсем устроено еще: мебель, назначенная в мои комнаты, расклеилась и переломалась при перевозке с дачи, и теперь ее еще починяют. Послезавтра, впрочем, поселю его у себя окончательно, и мы примемся учиться с ним всем наукам. Мне хочется начать с естественной истории. Сделай милость (да брось свою лень -- сядь сию минуту и ответь), скажи мне, какую бы книжку употребить при этом. "Мир божий",9 по-моему, ни к черту не годится; Дараган10 не лучше ли? А то хоть и французскую и немецкую книжку укажи. Я ему буду переводить вслух. Не забудь при назначении книжки одного условия: нужно, чтоб она была с рисунками, которые бы походили хоть немножко на те предметы, какие ими изображаются. А то недавно у меня была в руках книжонка, в которой заяц ужасно похож на тигра, а корова на бегемота.11 По-моему, подобное сближение вовсе не нужно для детей, начинающих учиться.
Не откладывай, пожалуйста, своего письма в долгий ящик. Ты видишь, что ответ твой мне нужен.
Тереза по-прежнему страдает ушами и, кроме того, постоянной бессонницей с тех пор, как живет одна. Не знаю, что с ней делать. Только тогда и засыпает, когда находится в моих объятьях, так что и служу для нее Морфеем.
Н. Добролюбов.
1* Очевидно, портной.
2* То есть как, по совету его, напечатал Николай Александрович и свои рассказы.
156. M. И. БЛАГООБРАЗОВУ
16 октября 1858. Петербург
16 октября
Дорогой мой Михаил Иванович!
Желая тебе сказать что-нибудь положительное, я наводил кое-какие справки о том деле, о котором ты писал мне,1 и потому не отвечал тебе довольно долго. Но, к сожалению, известия, собранные мною, неутешительны, и если у тебя нет в виду особенных каких-нибудь средств для расходов на библиотеку, то о ней нечего и думать. Здесь можно смастерить библиотеку и за 1000 рублей серебром. Смирдин2 берется за эту поставку. Но, во-первых, нужно ему дать сейчас же хоть половину денег; положим, что это я еще и мог бы здесь кое-как устроить, -- но на что же глядя рисковать деньгами? 500 рублей для меня тоже немалые деньги, а выручишь их или нет, это все на воде вилами писано. Во-вторых, Смирдин если и поверит в кредит, то цены книг поставит дороже, чем их можно купить на наличные. В-третьих -- он напичкает в общий счет книг, которые нейдут у него с рук, и библиотека наполнится залежалой мерзостью всякого рода. Что же за удовольствие браться за такую спекуляцию?
Можно бы обойтись и без Смирдина, если бы были деньги. Можно бы накупить на толкучем разных изделий Зотова, Масальского, Воскресенского, Булгарина3 и других писунов, которых публика-то, кажется, еще с наслаждением почитывает в Нижнем. Но такое дело именно можно бы завести только тогда, когда бы можно было бить наверное. А то, право, не стоит хлопотать и рисковать из-за того, чтобы набивать головы нижегородцев всяким навозом вроде Поль де Кока4 и Зотова. Я по крайней мере из-за этого хлопотать не могу.
Другое дело, если бы можно было завести в Нижнем основательную библиотеку русских и иностранных книг, выписать в нее несколько порядочных журналов, иностранных газет, лучшие сочинения исторические, политико-экономические и т. п. Тогда бы я постарался употребить все свои усилия и деньги на это дело; но есть ли хоть маленькая надежда, чтобы подобная библиотека удалась? Напиши, и тогда подумаем.
Вообще ты мне написал очень глухо и неопределенно о своих намерениях. Я помню, что в прошлом году все твои надежды опирались на Трубецких и Улыбышевых. Теперь их нет; кто же заменил их и с чьей помощью надеешься извлечь пользу из библиотеки? Говорил ли ты с кем-нибудь и нашел ли участие к себе? Знаешь ли наверное, что в Нижнем долго не будет публичной библиотеки, которые открываются теперь беспрестанно во всех городах, даже уездных? Все это нужно знать для того, чтобы тебе советовать что-нибудь.
Как бы то ни было, впрочем, во мне ты найдешь деятельного и аккуратного помощника, если тебе что окажется нужным по делу выписки книг и журналов из Петербурга. Только денег обещать теперь не могу, потому что сам их имею не совсем много, а расходы мои теперь прибавились.
Жду от тебя еще письма. До конца года можно еще пустить в ход дело о библиотеке, если ты решишься. Только не надейся слишком много на кредит Кемарского,6 о котором ты так великолепно выражаешься в письме. Ежели он представит формальные залоги, то, конечно, ему поверят, как и всякому другому; но уверен ли ты, что он это сделает? А простому поручительству его, я думаю, не больше дадут цены, как и моему, примерно сказать.
Кланяюсь нашим всем; я им пишу на днях. Передай Ване письмо от Володи, то есть прочти, ежели разберешь. Все не могу приучить Володю писать разборчиво. Зато утешаюсь тем, что он очень неглупо рассуждает и постоянно весел теперь -- и за ученьем, и на прогулке, все одинаково.
Твой брат Н. Добролюбов.
157. В ТИПОГРАФИЮ
Октябрь (?) 1858. Петербург
Я ждал сегодня весь день присылки за оригиналом.1 Пришлите завтра поутру.
Н. Добролюбов.
158. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ
17 ноября 1858. Петербург
17 ноября 1858 года
...Начало Вашего романа1 очень понравилось Некрасову, и он с большим удовольствием поместит это начало в своем журнале, даже не дожидаясь окончания. Но все-таки он поручил мне убедительно просить Вас оканчивать весь роман поскорее. Вместе с тем он просил меня узнать Ваше мнение насчет следующего обстоятельства. По настоящему настроению духа в цензуре -- всякое попущение изобразить помещика скотиною и живодером принимается за excitation à la révolte.2 В редакции "Современника" уже несколько месяцев лежат прекрасные рассказы разных авторов, не печатаемые, собственно, поэтому. "Откупное дело" Елагина3 не хотели пропустить потому, что тут играл роль предводитель, -- и позволили напечатать только тогда, когда предводителя сократили и не назвали предводителем, отчего, разумеется, смысл и пострадал отчасти. "Вареньку" Карновича4 изуродовали в цензуре так, что вторую половину повести он должен был написать почти снова. Судя по этим образцам, мы опасаемся, что в цензуре не пройдет одна из пяти глав Ваших, то есть та, где изображено общество, собравшееся у предводителя. Что тогда делать нам? Поставить вместо главы точки было бы крайне неприятно, а переделать или смягчить нельзя без Вас и Вашего дозволения. "Современник" попытается представить в цензуру все как есть; но наверное можно сказать, что можно надеяться разве на то, что главу о предводителе только изуродуют, а не вовсе запретят. Между тем, не зная продолжения романа и даже его содержания, трудно судить, какое значение имеет вся эта глава в целом. "Современник" желал бы получить от Вас на этот счет какое-нибудь определенное решение.
Впрочем, пролог Ваш не попадет уже ни в декабрьскую, ни в январскую книжку, а к февралю, может быть, объявлены будут решения некоторых губернских комитетов,5 и цензурная суровость смягчится по этому случаю (если только не увеличится).
На мои вопросы надеюсь я получить от Вас вскоре ответ, на который обещаю Вам отписать, если Вы пожелаете, немедленно.
Оканчивая этим то, что нужно было передать Вам по поручению Некрасова, я решаюсь Вам предложить лично один вопрос об обстоятельстве, совершенно постороннем. Скажите, ради бога, что за ужасы делал Новосильцев в Деднове?6 Я слышал, что Вы были тут в числе следователей,7 и слышанные мною заметки, сделанные вскользь вообще о следователях, давали понять, что следствие было ведено крайне плохо. Скажите, что это значит и какую роль играли Вы при всем этом? Извините меня за откровенный вопрос, который может Вам показаться даже неделикатным и нахальным. Но если Вы действительно то, чем я считаю Вас по Вашим произведениям и по письмам Александра Петровича,8 то Вы, конечно, в этом обращении к Вам не увидите ничего, кроме доказательства моего глубокого к Вам уважения.
Если бы я менее верил в Вас, я бы, конечно, не стал Вас спрашивать. Причина же, почему я придаю значение дурному отзыву, в котором замешано и Ваше имя, заключается в том, что отзыв этот узнал я из источника, который имеет большой авторитет и значение.9 Он, конечно, известен, хотя отчасти, и Вам; если же нет, то попросите Ал. Пет. припомнить наши разговоры о том господине, который был некогда редактором "Владимирских губернских ведомостей".10
Я вполне надеюсь, что с этого письма начнется наше заочное знакомство, в высшей степени приятное для меня и которое я постараюсь сделать, если сумею, не слишком обременительным и неприятным для Вас.
Побраните Ал. Петр. за то, что он ко мне не пишет.
Ваш Н. Добролюбов.
159. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ
19 ноября 1858. Петербург
19 ноября
Сегодня, мой Миша, или, если хочешь, милостивый государь Михаил Иванович, получил я письмо от Бордюга,1 извещающее о том, что ты жив и пишешь к нему. Получив столь отрадное уведомление, пишу тебе вторично, почти убежденный, что ты не получил моего послания, отправленного к тебе 13 сентября, на другой день после получения твоего ответа на мое московское письмо.2 Этакие бедствия со мной ныне случаются нередко: чепуха, которой именно и следовало бы пропасть, дойдет благополучно, а нужное письмо пропадет. Я не знал и не знаю твоего адреса и пишу просто в Ковенскую гимназию. Не завалилось ли там где-нибудь письмо мое? Я все ждал от тебя ответа, наконец просил Ник. Мих--го3 спросить у Штефена,4 получил ли ты мое письмо; но и тут ответа, кажется, не было.
Или ты, Миша, увлекаясь ныне любовию (которую и мне рекомендуешь как радикальное средство от всех болезней), презираешь уже права дружбы? Напрасно, скажу я тебе и паки повторю: напрасно. Я недавно испытал приятности дружбы, во время приезда сюда из Москвы Бордюгова. В самом деле, что-то отрадное и милое есть в этих отношениях. Живешь полнее, чем обыкновенно, и в самом деле, как это ни пошло кажется на словах, всякую печаль разделяешь надвое, а радость всякую чувствуешь вдвойне. Я не знаю, отчего и как это делается, но со мною так было, и с Бордюговым тоже. Неужели, Миша (извини меня за привычку так называть тебя), ты не захочешь понять этого и восстановить наши прежние отношения? Припоминая все, что было между нами, я не нахожу причины, которая могла бы тебя оттолкнуть от моей дружбы. Мне кажется, главное в этих отношениях -- взаимная доверенность. Я в тебя верю и искренно желаю, чтоб ты в меня тоже верил. Прежде всего -- скажи мне все, что могло накипеть у тебя в душе против меня, вырази все свои сомненья, обругай меня; поверь, что я искренно, не рисуясь, смогу тебе ответить на твои обвинения -- одни, может быть, признать справедливыми, другие опровергнуть или объяснить, и вообще поставить наши отношения так, чтобы не оставалось между нами более недоразумений и таких тайных мыслей или дел, открытия которых мы могли бы бояться. Пожалуйста, Michel, прими этот вызов. Мне бы очень этого хотелось.
Бордюгов пишет мне, что ты желаешь приехать в Петербург. Это было бы отлично. Не можешь ли приехать раньше, чем летом? К рождеству, например? Ежели тебе не отвратительна служба под начальством Вышнеградского,5 то напиши ему почтительное письмо о своем желании поступить в одну из женских гимназий. Он сделан главным начальником всех женских гимназий, настоящих и будущих, и уже открыл или приготовил к открытию четыре. Щеглов поступил в одну из них учителем истории; следовательно, тебе может быть надежда, что не откажут. Если же этого не хочешь или не выйдет, то приезжай держать лекцию в Штабе.1* Многие из наших выбираются сюда из провинций; неужели ты только такой бесталанный?
Приезжай, Миша. Если тебя затрудняют финансовые соображения, то поверь, что это -- совершенный вздор. Человеку, имеющему с небольшим двадцать лет от роду, стесняться копейками не следует. Трать столько денег, сколько можешь достать, а там времени впереди много, все заработаешь и с долгами расплатишься. Если же ты затрудняешься, где достать, так я могу тебе предложить свои услуги: здесь я могу тебе доставить столько, сколько нужно будет для прожития, и если хочешь, могу послать тебе в Ковно, сколько надобно на поездку или даже несколько больше. Говорю это в ту силу, что ужасно хочется мне увидаться с тобой.
Ты, кажется, прислал в "Журнал для воспитания" статейку об учительском жалованье? 6 Она напечатана в XI No и произвела гисторию. В статье есть ссылка на отчет министра народного просвещения. Цензор вымарал ссылку, считая неприличным, чтобы гадости были засвидетельствованы министром. Но редактор, по опрометчивости, оставил ссылку на отчет, как она была; цензор не позволил выпустить книжку в свет. Чу-миков 2* бегал к попечителю и в министерство и едва вымолил, чтоб книжку, совсем отпечатанную, позволили выдавать подписчикам. Вот что ты наделал!
Пиши мне: на углу Литейной и Бассейной, в доме Краевского, бывшем Норова, в квартире Некрасова.
Н. Добролюбов.
Институт решили уничтожить.7
Радуйся и кланяйся Штефену.
1* Военно-учебных заведений.
2* Издатель журнала.
160. И. И. БОРДЮГОВУ
19 ноября 1858. Петербург
19 ноября
Я от всей души сожалею, что не удержал тебя до воскресенья; тогда я, по всей вероятности, успел бы узнать от тебя твой нынешний адрес и не принужден был бы адресовать письмо в гостиницу Лобкова. Кроме того, ты тогда, вероятно, менее вещей позабыл бы у меня. Их тецерь набралась такая гибель, что я не знаю, куда с ними деваться. Во главе их стоит (буквально стоит, а не лежит) папиросочница Менделеева,1* из-за которой я должен иметь свидание с оным почтенным мужем. Затем следуют: твои туфли, рубашка, ремень, палка, фотография Радецкого,1 письмо Марьи Петровны,2 билеты Н. Т. Добринской,3 счет Степанова,4 изодранное портмоне с записной книжкой, в которой записана всякая ерунда, прочитанная мною очень внимательно, по врожденной мне любознательности. Из всех этих вещей я могу воспользоваться только туфлями, да и теми не воспользовался бы, если бы они не были мне в самую в пору и если бы моих туфель не изодрала собака.2* Но теперь, в таком удивительном сцеплении обстоятельств видя премудрость божию, правящую миром, я принялся носить оные туфли во славу создавшего и в позор позабывшего их. Здесь я вижу даже оправдание вечной истины, что добродетель без награды, а порок без наказания никогда не остается: ты поторопился уехать и за то лишен туфель; я оказал тебе гостеприимство, и невидимо господь послал мне туфли в награду. И в другом месте: ты оказал мне гостеприимство и получил в награду... не туфли, впрочем, а обстоятельство,3* доставившее тебе приятность свидания со мною. И это ведь все от господа бога.5
Больше писать тебе, кажется, нечего, окромя того, что Тереза поручила мне от ее лица поцеловать тебя: она объяснила мне, что у тебя "характер более понятливый", чем у меня. Предположения мои и ее, смутившие меня в день твоего отъезда,4* оказались вздором, и я твердо решился не подвергать себя более возможности подобных предположений. До сегодняшнего дня твердость моя подобна была некоему адаманту; но сегодня, после недельного упорства, я сидел-сидел с Терезою целый вечер один-одинехонек и в заключение познал, что я -- человек, а не адамант. Твердость моя, впрочем, возобновится с вящею силою в следующем месяце.5* Рекомендую тебе похвалить меня за доброе намерение.
Насчет твоих отношений я должен повторить тебе совет брата (твоего, а не моего): прикинься влюбленным или влюбись в самом деле; этого, кажется, желают и ждут от тебя. Я бы на твоем месте, признаюсь, не был столь тверд и бесчеловечен, сколь ты.
Гуманность мою ты можешь видеть -- отчасти из вышеописанного эпизода с Терезою, отчасти же из того, что я посылаю тебе билетики m-me Добринской, не дожидаясь даже твоей просьбы. Если хочешь, то я могу переслать тебе и счет Степанова и фотографию Радецкого. Впрочем, во мне вдруг пробудилась недоверчивость к почте: посылаю тебе на первый раз только фотографию Радецкого; если она получится верно и невредимо, то пошлю и билетики m-me Добринской, узнавши твой верный адрес. А до тех пор не пошлю, -- да, не пошлю, Замарай в моем письме слова: "посылаю тебе". Я бы и сам замарал, да не считаю себя вправе: письмо писано к тебе и уже составляет твою собственность.
А когда же ты пришлешь мне твои бумаги и просьбу в Штаб?6* Присылай поскорее, чтобы с началом 59 года нам соединиться опять, неразрывно и по гроб жизни, если смею так выразиться.
А каковы мы, однако, скоты! Написали Мише7* письмо-то?
Положим, что тебе, как хохлу, это простительно; но я-то что?
Твой искренний друг Н. Добролюбов.
А поручение к Кочетовым?6
1* Он был товарищ И. И. Бордюгова и Николая Александровича по институту.
2* Вероятно, охотничья собака Н. А. Некрасова, жившая в комнатах.
3* И. И. Бордюгов приезжал в Петербург лечиться; Николай Александрович шутливо ставит его болезнь в связь с своей поездкой в Москву к нему.
4* Предположения, что она сделалась беременна.
5* Николай Александрович во время своей поездки в Старую Руссу принял было намерение жениться на этой девушке. Оно было безрассудно. Девушка была добрая, честная, но совершенно необразованная, не умевшая даже и держать себя хоть бы так, как умели держать себя горничные, жившие в услужении у семейств не то что светского, а хоть бы невысокого чиновничьего круга. Убедившись, что жениться на ней значило бы убить себя и ее; Николай Александрович принял решение прекратить и после некоторого колебания совершенно прекратил свою связь с нею. Но остался заботливым покровителем ее. Через несколько времени она уехала из Петербурга, чтобы научиться чему-нибудь, дающему женщине возможность жить своим трудом. Николай Александрович, уезжая за границу, поручил одному из своих знакомых (то есть самому Чернышевскому. -- Ред.), человеку солидных правил, посылать ей деньги, сколько понадобится ей для безбедной жизни. По смерти Николая Александровича этот его знакомый продолжал, с одобрения Н. А. Некрасова, посылать ей деньги из кассы "Современника" до следующего года. Благодаря обеспеченному положению она мало-помалу выучилась добывать себе безбедный кусок хлеба трудом, полезным обществу. Через год по смерти Николая Александровича она приезжала на время в Петербург. Тот знакомый Николая Александровича не мог тогда сам быть полезен ей, не имея денег (Чернышевский в то время находился под арестом в Петропавловской крепости. -- Ред.), но просил одну из своих родственниц, живших в Петербурге (то есть жену, Ольгу Сократовну. -- Ред.), позаботиться о ней, все еще неопытной, все еще нуждавшейся в чужом руководстве. По уважению к памяти Николая Александровича просьба была исполнена этой благородной женщиной.
6* Просьбу в штаб военно-учебных заведений о желании читать пробную лекцию для получения права быть преподавателем в этих заведениях. К просьбе должны были быть приложены документы, каких требовал штаб от желающих держать пробную лекцию в нем.
7* М. И. Шемановскому.
161. P. И. ДОБРОЛЮБОВУ
19 ноября 1858. Петербург
19 ноября
Неужто и Вы усомнились во мне, Василий Иванович? Что значит Ваше желание ласкового слова? Как будто могут между нами быть другие слова, кроме ласковых? Под ласковым я разумею слово правдивое и одушевленное желанием добра; такие слова всегда между нами были и будут. Не сомневайтесь же. Говорить и обещать теперь было бы бесполезно и безрассудно; но Вы знаете, что по приезде в Петербург Вы найдете во мне готовность сделать все, что только можно.1
Вопрос может состоять только в том, "что можно?" Этого вопроса ни Вы, ни я не решим теперь. Наверное ничего нельзя рассчитывать, особенно в Петербурге и при моем положении. Предавшись в последнее время душою и телом журналистике, я совершенно отстал от чиновного люда. Княжевича2 я не видывал с тех пор, как он сделался министром. Не знаю, удивитесь ли Вы этому, но скажу Вам, что продолжать свое прихлебательство у него в то время, когда он уже не имел ни времени, ни охоты заниматься мною, я не считал для себя приличным. Это, впрочем, вещь совершенно ничтожная: не министры только раздают места, можно спуститься и пониже. Какие-нибудь средства отыщем. Не знаю только, нужно ли Вам брать отставку перед отъездом из Нижнего или лучше проситься в отпуск?
Здесь ничего нельзя сделать без Вашего личного присутствия: места расхватываются на другой день после открытия вакансии; каждого места ждут несколько человек. Придется и Вам подождать несколько, но это беда не великая. Была бы решимость в душе, а там все остальное обделается, если не так, то иначе, но все же обделается.
Денег я Вам теперь не посылаю. Заплатите лучше свои, а здесь сочтемся. К Михаилу Алексеевичу насчет опеки3 я напишу на днях. А хорошо бы было, кабы Вы приискали при себе женишка Анночке.
Прежде чем поедете, пришлите мне еще письмо. Я попрошу Вас заехать к одному моему приятелю1* в Москве и взять у него несколько книг моих. Заедете тогда и к Трубецким, которым можете и счетец вывести, сказав, что заплатили за них собственные деньги в опеку.4 Да кстати: не можете ли достать и привезти мне портрет,5 который был тогда прислан с "Губернскими очерками"? За недоставку его я уже подвергся названию мошенника и чуть ли не вора.
Посылаю Вам письмо Володи, давно уже написанное. Мне все некогда. Время идет очень скоро. Сами увидите, когда к нам приедете. В праздники Вы приедете или после -- разница будет только в том, что в праздники здесь еще более денег истратите, чем в обыкновенное время.
Жду Вашего письма, а затем и Вас самих. Знайте, что по приезде сюда Вы будете располагать мною, как стали бы самим собою располагать.
Ваш Н. Добролюбов,
1* И. И. Бордюгову.
162. И. И. БОРДЮГОВУ
9 декабря 1858. Петербург
9 дек.
Можно не отвечать на письма, но только не на те, которые написаны по сомнительному адресу. Ты, Jean, кажется, этого не знаешь и достоин за такое невежество нагоняя. Я тебе отвечал на другой день по получении твоего письма (что, по Щеглову, есть первый признак порядочного человека), но, не зная нынешнего твоего адреса, писал в гимназию или в гостиницу Лобкова. Не думаю, чтоб письмо затерялось. От Миши я уже получил ответ,1 от Янковского тоже,1* а от тебя все нет. А все три письма отосланы в один день. Сокрушись о своей лености и пришли мне за это два письма, одно так себе, дружеское, а другое враждебное, с ругательствами на Куторгу, на "Ботанические очерки" Бекетова2 и еще на что-нибудь. Что фармакология Кларуса?3 Что поручение к Кочетовым? Что твое здоровье? Что лекция в Штабе? Что делать с билетами г-жи Добринской? и пр., и пр., и пр.
Н. Д.
Мог бы исписать и кругом целый лист, хоть остротами Некрасова, да ты этого не стоишь.
Если на это письмо не получу ответа на этой неделе, то 15-го числа буду писать уже к Киттаре2* или Александрову4 для передачи тебе или пошлю телеграфическую депешу прямо тебе в голову.
1* Г-н Янковский был товарищ Николая Александровича по институту.5
2* Разговорная форма фамилии; точное правописание ее было Кит-тары.6
163. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ
14 декабря 1858. Петербург
14 декабря 1858
Почтеннейший Степан Тимофеевич!
Вы не оскорбились щекотливым запросом, обращенным к Вам как к честному человеку от лица, Вам почти совершенно незнакомого, -- и Вы не можете себе представить, как это меня утешило. Ответ Ваш1 был важен для меня потому, что вопрос вышел вовсе не из того источника, о котором Вы думаете. Я никогда в жизни не видывал г. Тихомирова2 и от Вас первого узнал, что он был редактором "Владимирских ведомостей". В прошедшем письме моем3 я говорил вовсе не о нем, а о Герцене, которого не хотел назвать по глупой трусости перед рязанскими Шпекиными. Дедновская история рассказана в одном из номеров "Колокола", и там помянуто... Ваше имя в какой-то не совсем определенной фразе, из которой, однако же, можно было заключить (и заключали здесь многие из прочитавших статью), что следователи спрашивали не о том, о чем следовало спрашивать, и это увеличивало бестолковость следствия, нелепого уже потому, что для переследования дела послан был Клингенбергом (или как его фамилия)4 тот же жандармский полковник, который вел следствие и первоначально... Вот источник того беспокойного любопытства, с которым я обратился к Вам с моим вопросом. Поверьте, что если бы какой-нибудь Тихомиров, Добронравов, Благонравов или Добролюбов стал толковать здесь о Вас или о другом неизвестном мне человеке, то я не был-бы столько опрометчив, чтобы обратить внимание на подобные сплетни, да еще и передать их по принадлежности.
Относительно "Правого дела" мы с Вами, конечно, успеем еще списаться. "Пролог",5 по всей вероятности, помещен будет в мартовской книжке, потому что на первую книжку уже имеется роман Тургенева,6 а на вторую повесть Салтыкова7 и обещан рассказ Мельникова.8 Роман Тургенева, по уверению всех читавших, есть такая прелесть, какой не бывало в русской литературе со времен "Героя нашего времени" и "Мертвых душ". В нем соединены, говорят, достоинства романов "Кто виноват?" и "Обыденной истории",9 избегнуты их недостатки, и все произведение при этом согрето тою симпатичностью, недостатком которой так страдает Гончаров. Я сам читал пока лишь несколько глав, которые действительно производят сильное впечатление. Но о целом не могу судить и потому передаю Вам только мнение литературного кружка. Ваши собственные впечатления не будут, конечно, скрыты Вами, когда Вы прочтете роман.
Кстати, Ваша мысль о провинциальных письмах10 составляет исполнение давнишнего желания "Современника": он давно искал человека, который бы мог из глубины России сообщать свои заметки о впечатлении литературы, о ходе общественной жизни, о степени развития провинциального общества, о направлении его интересов и т. п. Судя по тому, что Вы писали, я думаю, что Вы знаете провинциальную жизнь, понимаете ее интересы и стремления, сумеете схватить из нее и ярко поставить рельефные факты, имеющие довольно общее значение и применение. Если бы Вы взяли это на себя, то "Современник" постоянно мог бы помещать Ваши "Заметки провинциала". Об одном только я должен предупредить Вас: Некрасова испугал лирический тон Вашего первого письма, и он сказал, что это может идти как приступ к ряду писем (дайте в несколько сокращенном виде), но как отдельное письмо оно лишено всякого значения для читателя. Мне кажется, что это замечание справедливо. Провинциальное письмо должно, кажется, иметь в виду не только одну столицу, для которой неведомо и любопытно, пожалуй, и то, что в провинции люди хлеб едят и газеты читают; оно должно рассчитывать и на саму провинцию, для которой подобные общие сведения не нужны, а требуются такие заметки, которые бы отчасти раскрывали глаза провинциалам, давали им характеристику (а не просто описание) их жизни и выражали суждения, из самой жизни прямо почерпнутые и прямо к ней прилагаемые. Вы меня извините, что я Вам расписываю с такою важностью столь простые вещи: проклятая привычка писать рецензии успела уже въесться в меня и мешает говорить как следует. Не припишите мне, пожалуйста, желания порезонерствовать при удобном случае: право, я не из таких.
Письма Ваши могут иметь значение Ваших личных впечатлений, наблюдений и выводов (с которыми, по всем вероятиям, редакции "Современника" не придется расходиться), и в таком случае они будут нелишними для журнала. Еще лучше, если они будут иметь смысл более общий, служа отчасти показателем общественного движения в России; только в таком случае трудно будет совершенно сойтись в выборе предметов и точек зрения людям, вовсе не знающим друг друга, и вследствие этого журнал уже должен заранее просить себе у автора право -- хотя не изменений существенных, но все-таки изменений и сокращений в письмах, и если можно, то даже добавлений... Не знаю, может ли такое условие быть принято Вами без ущерба для Вашего литературного самолюбия и уважения к своему труду.
Если можете, то пришлите, пожалуйста, Ваши рассказы...11
164. И. И. БОРДЮГОВУ
17 декабря 1858. Петербург
17 дек.
Счастливец ты, мой хохол, непростительный счастливец! Лирическое письмо твое1 показало мне, сколько в тебе жизни, молодости и увлеченья... Грустно и бессовестно было бы остерегать и разочаровывать тебя, тем более что в моих умненьких рассуждениях ты не мог бы не приметить значительной доли скрытой зависти... Нет, ничего я не скажу тебе, кроме этих стихов:
Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья...
Ее ничтожность разумею
И мало к ней привязан я...2
То есть, относя к себе последние стихи, я говорю о том -- бове, который пишет остроумные статьи про Жеребцова и Розенгейма,3 и еще более про того Лайбова, который очень способен был к составлению всевозможных указателей.1* Но если ты хочешь знать своего бывшего Колю, своего друга, глупого и незнакомого с жизнью, каким он вполне остался доселе, то узнай, что внутри меня сидит сильнейшая привязанность к этой жизни, soit disant4 ничтожной... Я не задумаюсь признаться, что завидую твоей жизни, твоему счастью. Если б у меня была женщина, с которой я мог бы делить свои чувства и мысли до такой степени, чтоб она читала даже вместе со мною мои (или, положим, все равно -- твои) произведения, я был бы счастлив и ничего не хотел бы более. Любовь к такой женщине и ее сочувствие -- вот мое единственное желание теперь. В нем сосредоточиваются все мои внутренние силы, вся жизнь моя, -- и сознание полной бесплодности и вечной неосуществимости этого желанья гнетет, мучит меня, наполняет тоской, злостью, завистью, всем, что есть безобразного и тягостного в человеческой натуре. Пожалей обо мне вместе с m-me Армфельд;5 если уж она принимает участие в моих желчных выходках, то объясни ей и их источник, скажи, что я, конечно, неспособен был бы к бранчивым писаниям (как ты выражаешься), если бы был, например, на твоем месте, а не был одинок и пустынен (нравится ли тебе это слово?) в целом мире... (Твою далекую дружбу я не ставлю в счет, потому что не могу быть сыт одной отвлеченной мыслью, что у меня есть далекий друг, от которого раз в месяц я могу получить письмо.)
Мои отношения с Терезой все более и более принимают какой-то похоронно-унылый характер, особенно с тех пор, как прекратилась их внешняя сторона. Я понял теперь, что я никогда не любил этой девушки, а просто увлечен был сожалением, которое принял за любовь. Мне и теперь жаль ее, мое сердце болит об ней, но я уже умею назвать свое чувство настоящим его именем. Любви к ней я не могу чувствовать, потому что нельзя любить женщину, над которой сознаешь свое превосходство во всех отношениях. Любовь потому-то и возвышает человека, что предмет любви непременно возвышается в глазах его над ним самим и надо всем остальным миром.
Ни одна не станет в споре
Красота с тобой, --
говорит Байрон, в переводе Огарева,6 своей bien-aimée,7 -- и я убежден, что кто не чувствует того же самого относительно своей милой, тот не любит в самом деле, а обманывает себя, увлекаясь чувственностью или бездельем... Между тем к Терезе я никогда этого не чувствовал... Какая же это любовь?..
Если уж начал я говорить о любви, то трудно перестать мне: так сильна внутренняя потребность высказываться по поводу этой материи. Если бы ты видел, как горько, как безумно плакал я, объявляя Терезе мое решение о прекращении наших отношений... О чем были эти слезы? Всего скорее это был плач обидного сознанья в пошлом обмане самого себя, плач о том, что так долго не умел понять своей души и в своей ничтожности довольствовался таким мизерным чувствованьицем, принимая его даже за святое чувство любви... Несчастная, юродивая у меня натуришка, друг мой...
И ведь как я несчастен во всем, что только может хоть намекнуть на чувство удовольствия от женской ласки. Представь себе, что мои предположения о Бетти (над которыми ты смеялся) сбылись буквально. Недавно отправился я к ней, посидел с нею полчаса, но когда хотел остаться долее, оказалось, что ей нельзя... Ведь уж это ни на что не похоже.
Дождусь в Петербурге только весны, а потом уеду из проклятого города, где обрек себя на жизнь "без любви души, без радости".2* Если б уехать за границу, в Италию... Может быть, я там и отдохнул бы душою. Если же нет, вези меня в свою Хохландию... Я заранее уже мечтаю о том, как стану там есть галушки и ворочусь оттуда с жинкой, для которой мне так весело, так отрадно будет работать...
А теперь -- поверишь ли? Работа мне сделалась тяжела и отвратительна. Если бы не нужда в деньгах, не взялся бы за перо. Разреши мне после этого нравственную разницу между мною и девицами, продающими свои прелести: не такой же ли постыдный торг веду я, продавая прелести своего остроумия, учености и прочих высоких достоинств и в некотором роде святынь души моей?
[Твое3* поручение к Кочетовым я не исполню, потому что оно глупо дано. С какой стати и с какими словами явлюсь я к m-me, которой даже имени не знаю? Для разрешения этой задачи я просматривал даже письмо твое к ним и нашел, что оно весьма прилично для почтовой конторы, но совершенно в неприличное положение ставит подателя, о котором в письме нету даже намека. Зачем же тут его посредство?
Написавши этот вопрос, я вспомнил, что должен объяснить Кочетовым, что ты не знаешь их адреса (которого, впрочем, и я не знаю: ты не потрудился его мне сообщить), и мое положение представилось мне довольно сносным. Вслед за тем я еще раз заглянул в письмо и возблагоговел пред твоею мудростью, прочитавши постскриптум, которого сначала не приметил.4*]
Поручение к Кочетовым исполню завтра или в воскресенье.
Письмо твое получил я в то время, как у меня был Степанов.5* Он спрашивал, что ты пишешь о нем; я сказал, что велишь кланяться и больше ничего. Он хотел на днях писать к тебе грозное послание.
Ради бога, отвечай мне поскорее. Мне что-то очень тяжело теперь.
Твой Н. Добролюбов.
Не можешь ли сообщить мне несколько глупых анекдотов, бывших на лекциях институтских профессоров в наше время? Я хочу написать в ответ на статью Ешевского8 статейку в таком смысле: что вы о гимназиях толкуете? Вот у нас в институте профессора, так уж профессора были!.. Если что есть, пришли как можно скорее: на январь нужно это написать.
1* То есть того прежнего Добролюбова, который подписывался псевдонимом "Лайбов" и был и т. д.
2* Стих Кольцова (из "Русской песни". -- Ред.).
3* Начиная с этого слова, зачеркнуто все до слов: "Поручение к Кочетовым исполню".
4* Увидев, что все размышления о неудобстве визита происходили от того, что оставался не замечен постскриптум, Николай Александрович дописал и зачеркнул их; но зачеркнул лишь слегка, чтоб И. И. Бордюгов прочел их и посмеялся над его рассеянностью.
5* Портной, которому был должен И. И. Бордюгов; он приходил, очевидно, за уплатою долга. По мнению обоих друзей, он поставил слишком большую цепу за взятое у него платье, потому Николай Александрович и позабавился над ним, отложив на несколько дней уплату долга за И. И. Бордюгова.
165. К. И. ВУЛЬФУ
Конец 1858. Петербург
Посылаю Вам, Карл Иванович, последний оригинал1 для этой книжки, надеясь, что эти пол-листа не задержат книжку еще на два дня.
Н. Д.