1859

166. И. И. БОРДЮГОВУ

18 января 1859. Петербург

18 янв. 59 Г.

С новым годом, Ваня. Ты, верно, совсем одурел, если предполагаешь, что я не писал к тебе потому, что рассердился. Поверь, что отныне я не намерен молчать, ежели рассержусь, особенно с тобою. Да мне и не за что было сердиться, а не писал я потому, что, во-первых, тебе теперь все равно, хоть пиши, хоть не пиши, хоть кол тебе на лбу теши,-- ты, кроме своей любви, ни о чем думать и ничего понимать не можешь до поры до времени, то есть до лета, в которое ты меня увезешь в Харьков от столичной гадости. Во-вторых, все это время я был занят сочинением остроумных статеек для "Современника".1 Ужасно приятно сочинять остроумные статейки в то время, когда плакать хочется каждую минуту и на сердце кошки скребут. Отыщи, пожалуйста, людей, знающих поэта Бешенцова: моя рецензия на него вся состоит из тонких намеков на то, чего не ведает никто,2 и написана ad hominem. 3 Дело в том, что этот Б. -- ростовщик, который из экономии употребляет свою родную сестру, дом же свой отдает под бордель, со сводней которого имел уже процесс, решенный не в его пользу; и в тоже время этот господин пишет идеальные стихотворения. Личность, должно быть, милая... Кстати, скажи, что означает превращение Киттары в Ваньку1* в его последнем отчете о Московской коммерческой академии?4 Я хотел его обругать, но рука не поднялась пока.

Миша2* не только не едет, но и не пишет мне ничего. Верно, и он влюбился... Я только, несчастный, не могу найти предмета для этого чувства, а чувство бродит в душе и беспрестанно мешает мне. С месяц тому назад чуть было не влюбился в жену Чернышевского;5 но рассудил, что это уж будет слишком...

Если не сочтешь неприличным (впрочем, медаду вами, вероятно, нет церемоний и секретов, исключая очень похабных), то поблагодари за меня m-me Армфельд и скажи, что ее мнение обо мне я считаю следствием ее чувств к тебе, заставляющих ее видеть все в розовом цвете. По крайней мере обо мне до сих пор женское мнение таково, что может сокрушить самую смелую самоуверенность. Недавно Панаев6 возил меня в маскарад и пробовал навязать меня интриговавшим его маскам; попытки были неудачны. Я бродил сумрачен, тих, одинок7 и т. д. Встретился один офицер, которого видел я у Чернышевского. Этот, сострадая моей участи, тоже хотел напустить на меня одну знакомую ему маску, но получил в ответ, что "к этакому уроду она даже подойти не в состоянии". А вот тебе и другой факт: я еще два раза был у Бетти, и она оба раза решительно отказалась остаться со мною, никакие увещания и просьбы не помогли, и самой Бауер она что-то нагрубила при сем случае, так что я в отчаянии отступился. Могу прибавить и еще случай: Чернышевская хочет меня женить3* на своей сестре, а та не хочет выходить за меня; наконец говорит, что хочет, потому что мне очень удобно будет рожки приставлять. Все это и самая женитьба, разумеется, делается и говорится на смех; но ты видишь, что и самые шутки принимают всегда оборот, не весьма лестный для моего самолюбия.

И черт меня знает, зачем я начал шевелить в себе эту потребность женской ласки, это чувство нежности и любви!.. Ведь шевелилось же оно у меня и пять-шесть лет тому назад, да я умел заглушить его; отчего бы не заглушить и теперь? А то -- понапрасну только мучу самого себя... Постараюсь все скомкать, все порвать в себе и лет через пять женюсь на толстой купчихе с гнилыми зубами, хорошим приданым и с десятком предварительных любовников-гвардейцев... Черт их побери, все эти тонкие чувства, о которых так любят распространяться поэты!..

У Кочетовых я не был и, вероятно, не буду, по следующему случаю. На второй день праздника заехал ко мне Алексей Иванович Бордюгов,4* чтобы узнать их адрес. Я упросил его ехать вместе, чтоб он представил меня. Он, как любезный кавалер, сделал вид, что соглашается; но его драгунскому дендизму из Калязина показалось постыдным и убийственным ввести мою неуклюжую семинарскую фигуру в аристократический салон господ Кочетовых, что на Петербургской. Поэтому он придумал следующую штуку: "Я, говорит, должен еще ехать в одно место и уже оттуда заеду за Вами; если же меня там долго задержат, то ждите меня завтра часов в двенадцать; мы отправимся... А теперь все-таки дайте мне записать их адрес". Я дал ему адрес, ждал его целый день и на другой день до обеда; но он не явился... Столь милая вежливость отбила у меня последний кураж, и я не ездил к Кочетовым.

Напиши мне, пожалуйста, адрес твоего брата; я позабыл улицу; дом, кажется, Боклевской? Шуба до сих пор у меня. Надо ему отослать ее, но не знаю куда.

Мой дядюшка,8 кажется, уже являлся к тебе. Он -- человек хороший, навести его когда-нибудь, если он сам к тебе не зайдет, и достань ему место в Москве. Мне ужасно хочется съездить в Москву на недельку; думаю, что на пасхе соберусь... Я теперь мечусь во все стороны и нигде себе покоя не найду. А уж как зол я теперь, как зол!.. Если б хоть тысячную долю моей злости мог я передать тебе, ты бы ужаснулся и даже, позабывши любовь свою, прискакал бы сюда (по железной дороге, подобно Бабсту),9 чтоб меня утешить и развеселить хоть немного.

Н. Д.

1* В И. И. Давыдова.

2* М. И. Шемановский.

3* В следующих письмах к И. И. Бордюгову Николай Александрович дает более точную характеристику своих отношений к сестре г-жи Л--ской (то есть к сестре О. С. Чернышевской. -- Ред.). Это была добрая девушка живого характера; бывая у Л--ского почти каждый день, будучи любим Л--ским и г-жою Л--скою как родной брат, Николай Александрович влюбился в жившую у нее младшую сестру А<нна> С<ократовна> (так было имя и отчество сестры г-жи Л--ской) обращалась с ним дружески; он сказал г-же Л., что желал бы жениться на А. С; г-жа Л. отвечала, что была бы очень рада этому, но что ее сестра едва ли примет предложение. А. С. действительно сказала и сестре и Николаю Александровичу, что была п хочет остаться дружна с ним, но предложения его не принимает и никогда не примет. Дело в том, что она была светская девушка, любила балы; она справедливо рассудила, что она и он -- не пара. Но она оставалась дружна с ним, постоянно отвечая отказом на его возобновлявшиеся убеждения принять его предложение. Это длилось до июля, когда она уехала от сестры домой; недели через две по возвращении в родной город она вышла за жениха, с которым познакомилась в Петербурге и который уехал на службу в тот город.

4* Младший брат Ивана Ивановича.

167. И. И. БОРДЮГОВУ

20 марта 1859. Петербург

20 марта

Твое молчание убеждает меня, что ты мне необходим, мой милый Ваня. Не знаю, есть ли в тебе это чувство какого-то вожделения (говоря по-славянски) в отношении ко мне (судя по твоему обхождению со мною, должен бы я предполагать, что нет его; но мне думается, что оно все-таки по временам бывает); но во мне оно очень сильно. Недавно я силился уверить себя (в припадке желчного раздражения), что мне, собственно говоря, черт с тобой, что наши стремления и интересы совершенно различны, характеры непонятны друг другу и пр. Но немедленно же последовало во мне и разуверение во всех этих гадостях: я возвратился к ясному сознанию наших отношений, и сознание это сказало мне, что мы оба друг друга превосходно понимаем, что и мысли и чувства каждого из нас -- как на ладонке у другого, что наши стремления совершенно близки, если не одни и те же. Вследствие сего я поставил себя на твою точку зрения и в твою шкуру (хохлацкую) и объяснил твое молчание, не прибегая даже к предположениям о твоей смерти, сумасшествии, отбитии у тебя кондрашкою правой руки и т. п. Целый месяц уже прошел со времени отъезда Миши,1 сегодня получил я от него письмо из Вятки; он пишет, что о нем я что-то узнаю при свидании с тобою. Я и заключил из этого (чего хочется, тому легко веришь), что ты в скором времени собираешься в Петербург и на этом основании считаешь излишним писать ко мне. Так ли это? Другая причина та, что ты на мои жалобы, страданья и тоску смотришь несколько иронически или по крайней мере с большим недоверием. Ты полагаешь -- не то, чтобы он, дескать, прикидывался, а так... привередничает и даже отчасти с жиру бесится. Оттого ты и мало обращаешь внимания на мои вопли. Иначе -- если бы то есть мне угрожала действительная беда, если б ты серьезно принял мои жалобы на свет и признал их реальную важность, то я не сомневаюсь, что не только письмами бы в меня посыпал, но даже и сам прискакал бы. Я знаю, что и я то же бы сделал. Говорил я о тебе все это Мише; но он, вероятно, не передал тебе ничего, так я самолично тебе изолью мои чувствия...

Ты должен непременно переехать в Петербург: мне без тебя чего-то недостает. Хлопочи, пожалуйста; и мы бы славно могли устроиться. Летом, то есть в начале июня, я уеду, если не в Харьковскую губернию, то за границу -- до сентября. В сентябре же приеду и устроюсь своим хозяйством, несколько уютнее и благоразумнее теперешнего. Тут ты будешь мне необходим, да и я тебе не вовсе буду бесполезен: я стану будить и погонять твою ленивую фигуру, и из московского хохла ты быстро превратишься здесь в петербургского европейца. Серьезно -- решайся, мой миленький: ведь тебя ничто особенно не привязывает к Москве? А если привязывает, то я тебя похищу!

Что до настоящего касается, то я нахожусь на пути к погибели, мой миленький. Может быть, Миша сказал тебе, что я в последнее время его пребывания в Петербурге был заинтересован m-me Чернышевского. С каждым днем интерес этот возрастает. Несколько прогулок вдвоем по Невскому, между двумя и пятью часами, несколько бесед с нею в доме, две-три поездки в театр и, наконец, два-три катанья на тройке за город, в небольшом обществе, совершенно меня помутили. Я знаю, что тут ничего нельзя добиться, потому что ни один разговор не обходится без того, чтоб она не сказала, что хотя человек я и хороший, но уж слишком неуклюж и почти что противен; я понимаю, что и не должен ничего добиваться, потому что Николай Гаврилович все-таки мне дороже ее. Но в то же время я не имею сил отстать от нее, не могу не чувствовать особенной радости при всяком знаке ее расположения. А расположение ее вот какого рода: она мне раз поверяла тайны своего сердца и при этом призналась, что, собственно, не считает меня за мужчину и потому вовсе не стыдится говорить мне многое, чего другим и не сказала бы... И, что всего досаднее, -- признание это было совершенно искренно: оно беспрестанно подтверждается ее обращением со мной... А между тем я не знаю -- отчего же я не мужчина?1* И что же я такое после этого? Неужели баба?

Не знаю, как ты разрешишь эти вопросы, но знаю, что в одном ты должен отдать мне справедливость: в том, что я необыкновенно глуп.

Твой Н. Добролюбов.

P. S. Напиши ко мне -- однако... Иначе буду просить бога, чтоб наказал тебя встречею с Ванькой Давыдовым, который теперь уже в Москве.2

1* Она любила его как родного брата и до сих пор не может говорить о нем без слез.

168. И. И. БОРДЮГОВУ

2 или 9 апреля 1859. Петербург

Четверг

Ты знаешь, Ваня, что я собирался за границу и что я не поеду, если тебе на что-нибудь нужен в Харькове. Но, вероятно, я ни на что не гожусь, кроме советов в таком роде: "увези Sophie1 и женись на ней" или "оставь ее выходить замуж за дурня офицера и потом люби ее, как жену ее мужа" (см. "Искру").2 Ты знаешь, что благоразумия у меня нет ни на грош и средины я не знаю в делах существенной важности, при всей мягкости и уступчивости моей в пустяках. Если я с тобой поеду, то непременно заставлю тебя наделать глупостей, в которых ты будешь сам после каяться, да еще вдобавок как-нибудь ухитрюсь помешать тебе и испортить все дело. В этом случае тебе лучший советник и помощник брат твой.

Сегодня вечером отправлюсь в Горный корпус и отыщу Дмитревского.3 Завтра напишу тебе. Ты сам должен непременно приехать. Нам нужно говорить о предметах, очень важных. Теперь нас зовет деятельность; пора перестать сидеть сложа руки и получая 300 руб. жалованья и т. п. Приезжай, ради бога. Ты очень нужен.4

Твой на все Н. Добролюбов.

169. И. А. ПАНАЕВУ

9 -- 10 апреля 1859 Петербург

Ипполит Александрович.

Василий Александрович Федоровский1 обратился ко мне с просьбою, изложенною в записке,2 которую Вы прочтете на обороте этого листа. Николай Алексеич назначил ему сто рублей; если можно, потрудитесь послать ему (в Бронницкой, бывшей Гошпитальной улице, в доме купца Родимцева, д. No 9, кварт. No 2). Кажется, это не так далеко от Вас. Впрочем, я пишу ему Ваш адрес и что он может Вас застать завтра утром.

Ваш Н. Добролюбов.

P. S. Покорно Вас благодарю за присылку денег.

170. В. А. ФЕДОРОВСКОМУ

9 -- 10 апреля 1859. Петербург

Василий Александрович, мы давно дивились, что о Вас нет ни слуху ни духу, и уже редакция собиралась отправить сама к Вам деньги, для чего и вытребовала от меня на днях Ваш адрес. Если до сих пор Вы их не получили, так это потому, что на этих днях были хлопоты с выходом новой книжки журнала.

Деньги Вы можете получить от Ипполита Александровича Панаева, живущего на углу Загородного проспекта и Подольской улицы, против Технологического института, в доме Кузьмина. Застать его можете завтра утром.

Готовый к услугам Ваш Н. Добролюбов.

Василий Иваныч1 все собирался к Вам, но сделался болен и теперь никуда не выходит. Мы надеемся, что Вы нас посетите на праздниках.

171. И. И. БОРДЮГОВУ

22 апреля 1859. Петербург

22 апр.

Письмо Миши1 я тебе уже отослал, мой миленький. Портрет пришлю вместе с ключом;2 а ключ пришлю тогда, когда ты мне напишешь, где отыскать его. Я с ног сбился, искавши все это время; но не мог найти. Сегодня ты, я думаю, в скверном расположении духа; но это ничего. Я убежден, что ^ничего, потому особенно, что во мне твое горе, как оказалось, не производит особенной печали. А между тем истинные твои страдания во мне возбуждают всегда сочувствие. Правда, что я теперь сам-то доволен, не знаю чем. Может быть, тем, что вчера, с десяти до двух с половиной часов, сидел у одного восторженного господина и, вместе с другими пятью или шестью, говорил о том, что мне теперь так дорого и о чем с тобой мы тоже толковали... Я все более укрепляюсь в своей мысли.3

Относительно моей женитьбы тебе, кажется, беспокоиться нечего. Расскажу тебе один поучительный момент, из которого видно, пожалуй, какая я свинья, но сознание которого меня хорошо аранжирует4 в настоящую минуту. Недавно мне показалось, что в обращении А. С.5 со мной проглянула какая-то нежность, как будто начало возникающей любви. Это было для меня так ново и приятно, что я не мог не обратить своего внимания на чувство, возбужденное во мне этим случаем. Строгий анализ показал мне, что чувство это -- не любовь, а просто приятное щекотание самолюбия. Она меня еще и теперь очень интересует, даже гораздо больше, чем прежде; но, судя по тому, что именно пробуждается во мне при ее внимательности, -- я убеждаюсь, что весь интерес пропадет, как только я узнаю, что она меня полюбила. Теперь я только догадываюсь, что могу заставить ее полюбить себя;1* но все еще сомневаюсь и потому продолжаю с ней обращаться так, чтобы добиться приятной несомненности. Состояние это, когда надежда перевешивает сомнение, довольно приятно, и если бы она была столько умна, что весь век могла бы держать меня в таком состоянии, я бы завтра же на ней женился.2* Но я знаю, что таких умных женщин нет на свете, знаю, что очевидность скоро должна заступить место сомнения и надежды, и потому развязка моего любезничанья очень близка... Я даже, по всей вероятности, не стану и ждать того, чтобы она действительно меня полюбила; с меня довольно будет убедиться, что она совершенно готова на это...

"А если она в самом деле полюбит и будет страдать?.. Не лучше ли бросить эти игрушки огнем?" Вздор -- мы с ней оба не таковские... Любовь, не получая себе пищи, пройдет у ней в полтора дня... А если и нет, так что за беда?

Пускай ее поплачет:

Ей ничего не значит.3*

Но, разумеется, тут-то я и оказываюсь свиньею...4* Я себя и не оправдываю...

Рассказываю тебе эту штуку затем, чтобы представить пример, как мало действия человека зависят от теоретических соображений, доставляемых ему рассудком... Кажется, кто может рассуждать основательнее меня, кто лучше может наблюдать за собою? И в то же время -- кто сумеет наделать столько глупостей?

Пиши же, Ваня, где ключ твой отыскать?

Н. Д.

P. S. Вчера достал программы Военной академии для Миши,5* но потерял его адрес. Напиши, пожалуйста. Кажется, в Кишинев, во второй саперный баталион?

1* Через два месяца он сам увидел, что ошибался в этой догадке.

2* Он и женился б на ней -- и не "завтра же", а в тот же день, как она согласилась бы, -- в каждый день того времени, с начала марта до самого ее отъезда. Анализируя свое чувство, он увлекается вычитанными из романов тонкостями игры самолюбия в мужчинах, привыкших побеждать, -- на деле он любил простым, добрым, беззаветным чувством благородного юноши.

3* Лермонтовские анализы чувства пресыщенных своими победами светских людей заставляют Николая Александровича клеветать на себя: кого он любил, о тех не думал он, как этот Печорин, получивший роль сельского парня, сданного помещиком или своим сельским обществом в солдаты (то есть герой цитируемого стихотворения Лермонтова "Завещание" (1840). -- Ред.); нет, Николай Александрович не только в то время, как любил, принимал к сердцу все радости или огорчения любимой девушки, но и, разлюбив ее, продолжал сохранять нежное сочувствие ко всему в се жизни. Таковы до самой смерти его были его отношения не только к А<нне> С<ократовне>, но и к той девушке, имя которой мы заменяем буквою В (то есть Т. К. Гринвальд. -- Ред.).

4* То есть Печориным; но он оказывался таким эгоистом только в собственной фантазии.

5* Для Михаила Ивановича Бордюгова, офицера, думавшего держать экзамен в Военную академию. Оп был младший брат Ивана Ивановича.

172. Н. П. ТУРЧАНИНОВУ

26 апреля 1859. Петербург

26 апр. 59 г.

Николай Петрович.

Недавно услышал я от Михалевского,1 что Вы собираетесь приехать в Петербург,2 и чем-то родным повеяло на меня от этого известия. Я почувствовал, что виноват перед Вами и перед Александровичем 3 -- не в том, в чем обвиняли меня, а в том, что по мелкому самолюбию и гордости не хотеХ^с Вами объясниться как следует. Мне сделалось грустно, когда я подумал, что люди, столько времени знавшие друг друга за людей честных, могли разойтись из-за недоразумения. Проживши здесь два года, я убедился, что честные люди очень дороги, особенно теперь, когда представляется возможность делать что-нибудь полезное, а не сидеть сложа руки. Не знаю, упорствуете ли Вы в своих сомнениях относительно моей честности, продолжаете ли Вы верить тому, что писал обо мне Щеглов и, может быть, еще кто-нибудь; но, во всяком случае, Вы не имеете права отказаться от объяснений, которые я Вам предлагаю по приезде Вашем в Петербург.

Я против Вас не имел и не имею решительно ничего. Вы оставили во мне самое светлое и чистое воспоминание, и в память этого я первый выражаю желание возобновить наши отношения, хотя мне и неловко сделать это, не зная, как Вы меня примете. Надеюсь, впрочем, что пора гнева миновалась, что голос старой дружбы заговорит в Вас, как и во мне, и что если даже мне не удастся вполне уничтожить Ваши подозрения, то Вы сами забудете их, признавши заблуждением или проступком то, за что хотели меня карать как преступника.

Мне не хотелось бы самому представлять доказательства того, что я заслуживаю Вашей доверенности. Спросите лучше у кого-нибудь из тех, кого Вы уважаете и кто меня знает, например у Чернышевского, Кавелина. Их отзыв не будет против меня. Но всего лучше -- не откажитесь от прямых и откровенных объяснений со мною лично. Я уверен, что они кончатся хорошо.

Я из домашних учителей перешел во второй корпус и числюсь там репетитором.4 На службу, впрочем, не хожу и жалованья не получаю, а живу тем, что беру от "Современника" за статьи (беру, впрочем, довольно много). Живу теперь с Некрасовым и Панаевыми в одном доме и почти в одной квартире. Со мной живет маленький брат и временно -- дядюшка,5 приехавший из Нижнего. Вот Вам мое внешнее положение. В половине мая думаю переехать на дачу вместе с Чернышевскими. Следовательно, до 15 мая мой адрес: на углу Литейной и Бассейной, дом Краевского, в квартире Некрасова; а после 15-го нужно уже писать ко мне через Николая Гавриловича (по-прежнему -- дом Тулубьева в Поварском переулке). Пишу это, надеясь, что Вы отвечать мне будете.

Николай Гаврилыч (которому некогда писать самому) поручил Михалевскому и мне сообщить Вам, что в случае приезда Вашего в Петербург он может постараться сделать что-нибудь в Вашу пользу. Считаю лишним прибавлять с своей стороны, что мною Вы можете располагать совершенно.

Ваш Н. Добролюбов.

Сообщите мне, пожалуйста, адрес Александровича,6 ежели знаете; и ежели ведете с ним переписку, то в первом же из следующих писем поклонитесь ему от меня и сообщите мой адрес. Надеюсь, что Вы это одолжение сделаете мне и в том случае, ежели сами не захотите отвечать мне.

173. И. И. БОРДЮГОВУ

1 мая 1 85 9. Петербург

1 мая

Что за дичь такая! Письма мои начали, кажется, пропадать на почте! 22-го, должно быть, я послал к тебе письмо, а еще ранее отослал тебе письмо Миши. В своем письме я говорил тебе о ней 1* такие вещи, которых не хотел бы видеть в руках у кого-нибудь другого... Уведомь, пожалуйста, не получил ли ты моего письма после того, как отослал свое. У вас там, в Москве, должны быть большие беспорядки после того, как Закревский променян на Строганова:1 недавно, говорят, два мильона фальшивых ассигнаций открыли; в неделе все дни перемешались: у тебя над письмом стоит среда, а на конверте -- 28 апреля, которое было во вторник...2 Черт вас знает, что у вас там делается...

Что касается до меня, то не беспокойся относительно моей судьбы: она решается "в настоящее время, когда"2* и пр. Решается она глупо, но я не виноват в этом и, может быть, выйду из всего предприятия превосходно. Вот какая третьего дня произошла история. Я обещал быть у Чернышевских в шесть часов, чтобы идти гулять по тропинке бедствий, как ты остроумно выразился краденым стихом.3 Но обедал я не дома и позамешкался. Пришедши домой, нашел у себя на столе конфетку в виде сердца, из которого торчит пламя, обернутую в записку от нее, 3* такого содержания: "Я вас жду, Добр--в; уже половина седьмого, а вас все нет. Если можно, придите. -- Целую вас". Внизу была приписка: "Скорее, скорее, скорее" и еще ниже другая: "Посылаю вам сердце с пламенем". Я увидел, что комедия, разыгрываемая надо мною, грозит оставить меня в круглых дураках, и не пошел. Вчера тоже не ходил к ним и сегодня не собираюсь. Теперь что же из этого выйдет? Или на меня надуются и откажутся от всяких претензий на мою особу, или захотят употребить новые усилия для привлечения меня, окажут новые знаки внимания, и тогда, само собой разумеется, я погибну, ежели ты не подоспеешь спасти меня... Но -- во всяком случае -- ясно, что судьба моя зависит теперь не от меня. Будет то, что богу угодно, а мое дело тут сторона... Не так ли? С своей стороны я все сделал, что было можно.

Насчет "Свистка" могу тебе сообщить, что его в майской книжке не будет.4 Я не охотник нападать на людей, находящихся в таком паническом страхе, с каким теперь все истые москвичи ждут "Современника". Я подожду, пока они успокоятся немного и скажут: "Вот видите -- мы ведь говорили" и пр. Тогда-то и сяду им опять как снег на голову: нате, мол, вам... А теперь у них и восприимчивость-то страхом пришибена.

Мы было принялись с Некрасовым сочинять стихотворение, которое начиналось стихом:

Душа летит в Армянский переулок...5

Но с первых стихов оно оказалось слишком свирепым, и без достаточного повода печатать его нельзя. Подождем, пока в Армянском переулке появится на нас ругательная статья,6 которую, говорят, Катков уже готовит.

В прошлом письме писал я тебе адрес твоего брата и спрашивал, верен ли он. Адрес этот: "в Кишинев, прапорщику 2-го саперного баталиона". Так ли? Напиши скорее. Я достал все программы Военной академии и только потому не посылаю их, что не уверен в адресе.

Недавно познакомился еще с несколькими офицерами Военной академии и был у нескольких поляков, которых прежде встречал у Чернышевского. Все это люди, кажется, хорошие, но недостаточно серьезные.7

Нынешний месяц я в "Современнике" подвизался мало -- потому что тропинкою бедствий занят был. Впрочем, всех москвичей выругал Обломовыми8 и сказал, что из них толку не выйдет ни малейшего. Не знаю, как это из цензуры выйдет.

Получил ли ты хоть Мишино письмо? Что Sophie? Когда ты сюда приедешь? Едешь ли все-таки в Харьков? Исхитишь ли меня, в случае надобности даже против моей воли, из обольстительных ручек, расшевеливающих мое сердце такими записочками? Я на тебя надеюсь, и более ни на кого. Дядюшка, прочитав записочку, никак не хочет верить, чтобы между нами уже не была решена женитьба...

Я от тебя ответа жду в понедельник. Напиши также, где отыскать ключ, который тебе, уж верно, не нужен; я хочу его прислать тебе вместе с портретом.

Н. Д.

Надпись на конверте с его пр-вом имеет целию -- внушить более исправности московским почтальонам.0

Н. Д.

1* Об А<нне> С<ократовне> -- точнее сказать, не о ней, а о себе.

2* Знаменитая фраза тогдашней публицистики, восхищавшейся быстротою прогресса у нас.

3* От А. С.

174. И. И. ПАУЛЬСОНУ

Около 10 мая 1869. Петербург

Милостивый государь,

Иосиф Иванович.

По случаю уничтожения моей квартиры и разных хлопот при переезде на дачу,1 я никак не мог успеть приготовить обещанные Вам разборы к 10 мая.2 Теперь я принялся за присланные Вами книжки, но все-таки не могу Вам доставить разборов ранее воскресенья, то есть 17-го числа. Прошу Вас -- простите мне это невольное промедление и, если не будет Вам обременительно, известите, не будет ли поздно уи<е для Вас это время?

Ваш Н. Добролюбов.

Адрес мой тот же, что прежде, с прибавлением: в квартире Некрасова.

175. И. А. ПАНАЕВУ

24 мая 1859. Петербург

24 мая

Почтеннейший Ипполит Александрович.

В марте еще просил я Вас посылать "Современник" в кредит учителю Вятской гимназии Мих. Ив. Шемановскому. Вы мне обещали записать его в список и послать ему "Современник" немедленно, то есть с апрельской книжкой. Но сегодня получил я от него жалобы и упреки, что я не хотел исполнить его просьбы. Сделайте милость, велите справиться о нем Звонареву,1 и если не посланы книжки, то нельзя ли послать их ему теперь? Вы меня этим очень обязали бы.

Ваш Н. Добролюбов.

176. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

24 мая 1859. Петербург

24 мая

Друг мой Миша, отвечаю тебе тотчас по получении твоего письма,1 чтобы опять не затянуть времени на целые месяцы. Поверишь ли, что я собирался к тебе писать чуть не каждый день, и все что-нибудь мешало или лень нападала. Относительно же "Современника" виновата, должно быть, почта. Через несколько дней по получении твоего письма,2 то есть в половине, кажется, марта, я сообщил в конторе о твоем желании, тебя записали в список, и ты должен был получить первые три номера вместе с апрельским. Не далее как во вторник я справлюсь об этом деле, и тебе книжки будут высланы непременно (если уже не высланы).3

Теперь далее. Если можешь иметь какое-нибудь влияние, посредственное или непосредственное, на решение Жадовского, то употреби все усилия, чтобы он написал что-нибудь и прислал в "Современник".1* Здесь, должно быть, надеются, что не будет Жадовский писать, и потому не только сам К. врет на него,4 но и какой-то г. В. П. напечатал в "СПб. ведомостях" недели две тому назад письмо,5 говорящее, что, кажется, Жадовский не считал и сам К--ва виноватым или что-то в этом роде. Голос Жадовского в этом деле очень важен.6

"Слово" польское запрещено,7 редактор Огрызко сидел в крепости, по требованию Горчакова варшавского, под пре-текстом 8 сношения с эмигрантами, по тому поводу, что напечатано было в "Slowie" письмо Лелевеля, невиннейшего свойства. Огрызку2* посадили было на месяц. Но государю представили до двадцати (говорят) докладных записок и частных писем по этому делу (в числе их были -- одно от Тургенева9 и другое от Егора Ковалевского,10 брата министра), и Огрызко был выпущен через две недели. А журнал все-таки остался запрещенным! Подписчики, которые не захотят получить назад своих денег, могут получить вместо "Slowa" "Volumina legum",11 вновь издаваемые теперь Огрызкою3* (на что разрешение он также получил после ужасных хлопот и с чрезвычайными затруднениями).

Ваня,4* должно быть, горюет сильно;12 ко мне не пишет давно уж, да и я к нему с месяц, кажется, не писал. Впрочем, нет -- меньше: на пасхе он был здесь -- это было около половины апреля, а с тех пор я уже писал к нему. В июне или в начале июля думаю съездить к нему, если только он будет в Москве.5*

Что ты клонишься ко сну -- это совершенно понятно; но не засыпайся слишком долго... Поверь, что в жизни есть еще интересы, которые могут и должны зажечь все наше существо и своим огнем осветить и согреть наше темное и холодное житьишко на этом свете. Интересы эти заключаются не в чине, не в комфорте, не в женщине, даже не в науке, а в общественной деятельности. До сих пор нет для развитого и честного человека благодарной деятельности на Руси; вот отчего и вянем, и киснем, и пропадаем все мы. Но мы должны создать эту деятельность; к созданию ее должны быть направлены все силы, сколько их ни есть в натуре нашей. И я твердо верю, что, будь сотня таких людей, хоть как мы с тобой и с Ваней, да решись эти люди и согласись между собой окончательно, -- деятельность эта создастся, несмотря на все подлости обскурантов... Верь, Миша, что пока мы сами себя не заг......, нас не задавит чужой навоз. Мы еще чисты, свежи и молоды, сил в нас много; впереди еще две трети жизни... Мы можем овладеть настоящим и удержать за собою будущее. Нечего унывать и спать... Не спи, Миша, а лучше приезжай сюда летом или осенью.

Твой Н. Добролюбов.

Как понимать твои слова, что Сапор.13 заслужил хорошее мнение вятского общества? В том ли смысле, что он подлец, или только фат и говорун? Кажется, скорее последнее.

1* В мартовской книжке "Современника" того года была помещена статья В. А. Федоровского "Подольско-витебский откуп". Это разбор того, как действует в Подольской и Витебской губерниях Кокорев, взявший их в откуп на торгах. Предисловием к раскрытию характера его откупной деятельности там служит очерк его прежней деятельности. В атом очерке говорится:

"В 1844 году г. Кокорев находился управляющим винокуренным заводом г. Ж. в Оренбургской губернии. В этом году г. Ж., поверяя его, открыл по управлению заводом злоупотребления, сделал на него начет и завел формальное дело. Г-н Кокорев пошел на сделку, и г. Ж. прекратил дело по уплате ему г. Кокоревым 4000 руб. сер.".

Тот "г. Ж.", о котором говорится в статье, -- г. Жадовский; "К." в письме Николая Александровича -- Кокорев.

В 1859 году г. Жадовский жил, вероятно, в Вятке, где М. И. Шемановский занимал тогда должность учителя гимназии.

2* Неправильная русская разговорная форма склонения, вместо: Огрызко.

3* Тоже вместо Огрызко.

4* Ив. Ив. Бордюгов.

5* То есть если он останется на каникулы в Москве.

177. И. И. БОРДЮГОВУ

24 мая 1859. Петербург

24 мая

Ваня милый! Пиши ко мне хоть элегические послания, только пиши. На сей раз тебе и предметы есть. Во-первых, получил ли ты "Листок" (не нашел ты журнала глупее этого)?1 Во-вторых, доставлен ли тебе портрет г-ном Славутинским?2 Если нет, то сходи или съезди на Воздвиженку, в редакцию "Русской газеты":3 он там живет. В-третьих, как порешил ты насчет Харькова? Если хочешь окончательно меня спасти от женитьбы,1* то я советовал бы тебе увезти меня куда-нибудь. В-четвертых, до какой поры пробудешь ты в Москве и не можешь ли прибыть сюда хоть числа около 10-го? Я бы тогда проводил тебя отсюда и несколько времени с тобою отдохнул. В-пятых, как понята близкими к тебе людьми (то есть вообще окружающими тебя, житейски близкими, а не сердечно) статейка моя об Обломове -- где ругательства, которые могли бы выпасть на долю Гончарова, пожертвованы брани на все русское общество, за то <...>4 знаешь ли <...> ведь наши мечты святы и чисты, их смысл велик и благотворен. Если ты очень огорчен, если тебе все тяжело и постыло, -- это вовсе не мешает, а, напротив, способствует тому, чтобы ты энергически взялся за настоящее дело. В твоей хохлацкой натуре много энергии, может быть побольше, чем в моей, -- тем более что меня тянут в разные стороны именно те увлечения, которые успели тебе опостылеть. Пойдем же дружно и смело: ты можешь и меня поддерживать и удерживать, напоминая мне о моих планах и стремленьях. А в свою очередь, и я могу быть тебе полезным... Попробуй же, Ваня, сознательно окунуться в тот кипящий водоворот, который мы называем жизнью мысли и убеждения, сочувствием к общественным интересам и т. д. Можно бы назвать и короче, но ты и без того понимаешь, о чем я говорю <...>5 я сошелся было <...> с ними нанял дачу на Петровском острову и обещал жить с ними все лето, между тем как Николай Гаврилович уедет в Саратов. Бог знает, чем бы это кончилось; сердце мое таяло, записки от А. С.6 получались с приписками прогрессивно нежными...2* Но, к счастью, сплетни (отродие московское -- и в этом случае буквально от Москвы происшедшие) спасли меня. Про нас сплели такую гнусную историю, что я счел нужным объясниться с Ник. Гавр, и отказаться от житья на даче.3* Теперь я с ними вижусь уж довольно редко, и связи все слабеют и местами обрываются.4* На днях я узнал новые подробности мерзкой сплетни, сочиненной про нас, и -- диву дался! Вообрази, что в слухах уже решена моя женитьба на А. С. для прикрытия будто бы интриги, которую свожу я с О. С.!!7 Никогда ни одной нечистой мысли не приходило мне в голову по поводу этого семейства, которое я одно время просто обожал, -- а тут вон что говорят!.. Только московские исчадия и способны на это <...>8 легкомысленность. Неприятно всего более то, что я опять чувствую себя как-то одиноким и трачу множество времени, бестолково болтаясь из стороны в сторону.

Писал я к Турчанинову,9 отбросив наконец ложный стыд. От него ответ какой-то неопределенный;10 но надеюсь, что дело это кончится хорошо, и мы по-прежнему будем друзьями. В самом деле -- он забитый и сбитый в сторону, но все-таки честный человек, так честный, что редко можно встретить таких. Что же с ним вздорить из-за пустяков? Честные люди нужны теперь больше, нежели когда-нибудь. Скажи мне, где Львов? Я и к нему написал бы.11 От кого-то не очень давно я слышал, что он своей жизнью недоволен. Он, кажется, в Кишиневе? Или нет?

Отвечай мне скорее.

Твой Н. Добролюбов.

1* Николай Александрович все еще воображал, что А<нна> С<ократовна> не вполне серьезно отвергает его постоянно возобновляемые убеждения выйти за него; ее старшая сестра, видя это, убедилась, что он и ее младшая сестра не могли бы быть счастливы, потому что он и она имеют совершенно различные понятия и стремления; он часто приходил к мысли, что это правда, хотел прекратить возобновление своих просьб, -- не мог и, видя невозможность собственной силой спасти себя и А. С. от несчастного брака, находил в часы этих размышлений единственным средством предотвратить брак бегством от А. С.; -- все это были мечты: А. С. говорила ему правду, что не хочет идти за него, потому брак был невозможен.

2* Она шутила.

3* П. О. (то есть Чернышевский. -- Ред.) рассмеялся и сказал Николаю Александровичу, что эти глупости не заслуживают внимания; его жена, которой пересказал он вздор, смутивший Николая Александровича, тоже посмеялась и сказала Николаю Александровичу, что не следует обращать внимания на глупые сплетни.

4* Это продолжалось несколько дней; после того Николай Александрович стал по-прежнему постоянным кавалером А. С. и проводил все свободное время на даче у Л--ских (то есть у Чернышевских. -- Ред.); обыкновенно и ночевал там -- до самого отъезда А. С. в родной город.

178. И. И. ПАУЛЬСОНУ

Конец (?) мая 1859. Петербург

Почтеннейший Осип Иванович.

У нас с "Современником" совершеннейшая пытка,1 которая кончается сегодня. Если Вы можете подождать до понедельника, то я непременно Вам доставлю несколько разборов. Извините, пожалуйста. Это последний месяц, кажется, у нас такие порядки; теперь должно бы все войти в свою колею... Во всяком случае -- в понедельник я Вас увижу.

Вам преданный Н. Добролюбов.

Если успею что-нибудь завтра сделать, то пришлю тотчас.

179. И. И. БОРДЮГОВУ

4 июня 1859. Петербург

4 июня

Милый мой Ваня!

Ты знаешь град, где Минин и Пожарский

Торжественно стоят на площади,

Где уцелел остаток древнебарский

У каждого патриция в груди,

Где дочь свою замужнюю наместник1

Вторичным браком повенчать велит, --

Как водопад, бушует "Русский вестник",

И "Атеней", как ручеек, журчит.

Почтенный град! Там люди в деле тихи,

Но говорят, волнуются за двух,

Там от Кремля, с Арбата и Плющихи,

Отвсюду веет чисто русский дух.

Там, не в пример столице нашей невской,

Оценят все, поймут и разберут,

Анафеме там предан Чернышевский

И Кокорева ум нашел себе приют!

Ученый град! Там Павлов Соллогуба,

Байборода Крылова обличил,

Там Шевырев был поражен сугубо,

Там хрестоматию Галахов сочинил.

Там беспощадно поражают пьянство,

Устами Чаннинга о трезвости поют,

Журналы там не терпят балаганства

И наш "Свисток" проклятью предают!..

Ужасный град! Туда, чтоб видеться с тобой,

Мне страшно показаться, милый мой.1*

Н. Добролюбов.

P. S. Я бы скорее хотел к тебе приехать в Можайск или куда там ты поедешь. До 8-го числа я занят "Современником" и решительно не могу шагу ступить из Петербурга. По литературе смирился, потому что теперь новый цензор,2 но все-таки пробую кое-что. Не знаю, пропустит ли статеечку об одной глупейшей книге: "Наука жизни", посвященной наследнику российского престола, но там есть странички четыре для тебя.2*

Пожалуйста, мой друг, не мирись с гадостью и подлостью: право, мы еще молоды,

И перед нами жизни даль

Лежит светла, необозрима...3

Вот тебе два поручения: исполни их, пожалуйста, в день получения этого письма (если захочешь, впрочем). Во-первых, сходи в гостиницу Бекетова на Тверской, в No 16, спроси Степ. Никол. Федорова3* (писавшего в "Современнике"), скажи, что от меня (на тот случай без письма к нему, что я не знаю, не удрал ли уж он из Москвы), и сообщи, что я его ругаю, ибо он, прося меня писать к нему в Оренбург, не написал мне своего адреса.4 Товарищи его (из Военной академии) все уже уехали из Петербурга, и я не знаю, у кого здесь спросить об адресе. Затем ты с ним познакомься: он горячий и милый юноша, хотя и не из орлов.5 Во-вторых, отыщи Плещеева,6 на Тверском бульваре, в доме Игнатьевой (тоже не пишу, потому что не знаю, не уехал ли уж он), и сообщи, что его просьба о справке в III отделении передана мной Панаеву, а им Языкову,4* а Языковым Попову 6* (одному из чиновников III отд.), и как скоро ответ получится, то я извещу его. Это человек хороший и добродушный, и с ним можно сойтись, ежели ты захочешь.

Славутинский, верно, потерял твой адрес; сходи к нему и кстати сообщи, что повесть его набрана была для "Современника" в эту книжку, названа: "Своя рубашка к телу ближе", но цензура до сих пор ее держит, и отчасти поэтому книжка должна замедлить выходом.7

Брата твоего8 несколько раз видел я в Павловске. Славный он малый, но -- статья совсем не подходящая!.. Черт знает как это офицерство растлевает людей.9 Берегись, Ваня, чтобы не очерстветь, как он.10

Поздравь меня: я уже другую неделю не видался с Чернышевскими,6* познакомился с двумя семействами, занимаюсь очень спокойно и наконец пристроил Володю, отдав его на лето одному учителю гимназии, чтобы тот к августу приготовил его в первый класс. Учитель этот живет на даче, и Володе там так понравилось, что он через три дня уже не хотел съездить домой, когда я его позвал. Теперь я на этот счет спокоен.

Твоя тоска, мой Ваня, скоро тебя оставит сама собою, и потому считаю лишним давать тебе утешения и советы. Нельзя ли как-нибудь устроить свидание хоть в июле?

Н. Добролюбов.

Отвечай мне еще до отъезда в Можайск. Слышишь ли? "Листок"11 тебе не вздумал ли Крашенинников12 доставлять через московский магазин Глазунова?13 Справься. А я справлюсь послезавтра, не раньше.

1* Эта редакция "Петербургского послания", составляющего вторую пасть "Дружеской переписки Москвы с Петербургом", значительно отличается от окончательной, напечатанной в апрельской книжке "Современника" следующего (1860) года: она гораздо короче, порядок стихов в ней не тот, и есть стихи, которые в окончательной редакции заменены другими.14

2* Статья эта прошла цензуру и была напечатана в июньской книжке "Современника" (1859 г.) под заглавием: "Новый кодекс русской практической мудрости (Наука жизни, или Как молодому человеку жить на свете. Ефима Дыммана)" (см. т. 4 наст, изд., стр. 360--374. -- Ред.). Те страницы, которые Николай Александрович рекомендует вниманию своего друга, -- последние страницы статьи (со стр. 370 в т. 4. наст, изд. -- Ред.) со слов "но довольно, кажется, читатель" до конца статьи. Содержание их совпадает с теми словами, которые в письме прямо обращены к И. И. Бордюгову: "Пожалуйста, мой друг, не мирись с гадостью и подлостью: право, мы еще молоды,

И перед нами жизни даль

Лежит светла, необозрима".

Николай Александрович считал надобным говорить это своему другу, потому что Иван Иванович был человек очень кроткого характера, незлобие которого делало его, по мнению Николая Александровича, слишком снисходительным к дурному в других.

3* Г-ну Федорову принадлежит: "Не все коту масленица. Комедия в четырех действиях", напечатанная в августовской книжке "Современника" 1858 года.15

4* Николаю Михайловичу Языкову,16 бывшему товарищем И. И. Панаева в Московском дворянском институте и с того времени оставшемуся другом, впоследствии ставшему другом Белинского и Некрасова. Это был очень добрый человек, всегда готовый исполнять просьбы своих знакомых. Он занимал тогда должность директора одного из императорских заводов, находящегося на окраине Петербурга, за Александро-Невской лаврой; -- это был или стеклянный, или фарфоровый завод.

6* Этот г. Попов был учитель и оставался другом Белинского; он старался быть полезен литераторам, пользовался уважением и доверием их.17

7* То есть побеждает свою несчастную любовь, о чем говорено выше.

180. Н. П. ТУРЧАНИНОВУ

11 июня 1859. Петербург

11 июня

Николай Петрович! Я с Вами хочу сойтись снова, хочу снова приобрести хоть некоторое право на Ваше расположение. Зачем я это делаю? Неужели и тут ухитрится кто-нибудь найти дипломатические и корыстные цели вроде тех, о каких Вам писал когда-то на мой счет Щеглов?1 Неужели моя судьба такова, что я пред лучшими из своих друзей должен стараться выставить себя не тем, что я в самом деле, а приискивать разные благовидные предлоги? Неужели не довольно будет для Вас, ежели я скажу: "Бросьте прошедшее в сторону; пусть в нем были ошибки, недоразумения; допустим, наконец, что было с моей стороны и нечистое дело, по Вашему выражению. Что до этого? Представьте себе, что мы только что в первый раз сегодня узнали друг друга, и смотрите, каков я теперь... Неужели Вы найдете причины оттолкнуть руку, которую я подаю Вам?" Признаюсь, я на Вашем месте был бы снисходительнее... Но если Вы хотите непременно объяснений, то я готов дать их и относительно прошедшего, хотя не в той подробности, какая возможна была бы при свидании.

Вы меня обвиняете в пренебрежении к Вам. Но войдите в мое положение: мог ли я поступить вполне спокойно и благоразумно тогда, когда все вокруг меня сошло с ума и когда я сам был поставлен в такие ложные отношения ко всем и ко всему? Давыдов меня ругает и старается вредить мне за то, что я опять пишу на него каверзы;1* те, кому я пишу их, отказываются от своих слов и ругают меня, зачем я писал; мои друзья, знавшие меня всегда за врага Давыдова, вдруг обвиняют меня в подличанье перед ним... Каким образом произошла эта невообразимо дикая путаница, я и теперь хорошенько не понимаю, а тогда и вовсе ничего разобрать не мог. В Ваших обвинениях, предъявленных мне так внезапно и положительно во время нашей прогулки в саду, я, естественно, не мог в то время ничего увидеть, кроме слабодушия, допустившего Вас поверить первому вздорному слуху о человеке, которого Вы (по собственным словам Вашим) "очень хорошо знали во всех отношениях и умели ценить". Возвращаясь к тому мгновению, когда я в первый раз почувствовал Ваше недоверие вонзившимся в мое сердце, я и теперь повторю, что я не был виноват перед Вами даже в небрежном объяснении, которое Вам дал тогда. Мой ответ значил: "Что мне толковать с вами, если вы в четыре года не успели или не хотели узнать меня? Нам остается жить вместе четыре дня, и в эти дни я не могу приобрести то, чего не приобрел в четыре года. Жалею, что вы мне не верите, но не имею надежды поправить словами то, чего не умел сохранить делами..."

Такой ответ был горд и обиден; теперь я сознаю это и уже извинялся за него перед Вами еще в прошедшем письме.2 Но станьте на мое место, вообразите себе мое тогдашнее раздражение (во мне, человеке столь холодном и воздержном, -- раздражение!!), и Вам самим представится довольно естественным н извинительным мой образ действий в отношении к Вам.

Что же касается до Давыдова, то поверьте, что я не унижался пред ним -- по крайней мере после второго курса, когда он несколько месяцев надувал меня обещаниями хлопотать о судьбе нашего семейства. Тогда, убитый, бесприютный сирота, имея на руках еще семерых бесприютных, я сам себя не помнил от радости, если хоть малейшая надежда подавалась мне на устройство их участи. Тогда Давыдов мог действительно привлечь меня к себе, оказавши мне благодеяние в лице моих бедных сестер и братьев. Но, к счастию, ему не суждено было сделаться моим благодетелем ни в чем... С конца второго курса, когда я сидел в карцере и писал ему униженные письма, запуганный Сибирью и гражданским позором, -- после этого я уже ни разу не унизил себя пред Дав--м и, наверное, вел себя с ним гораздо независимее и гордее, нежели многие из тех, которые при конце нашего курса восставали на меня, да и потом, в письмах к приятелям, благородным образом перевирали и перетолковывали мои поступки. Последние дни институтской жизни, столь роковые для нашей дружбы, уже смешались теперь в моих воспоминаниях. Но вот что я могу извлечь из них такого, что я положительно могу передать Вам, не опасаясь переврать. Читайте и судите меня. Я оправдываться не буду и не назову своих поступков хорошими; только в них не было подлости, они никого не уполномачи-вали на обвинения, которые сделали мне Вы с Александровичем.

В тот вечер, когда кончилась последняя о нас конференция, встретил я Срезневского в институтской приемной и узнал от него: 1) что Давыдов меня ругал на чем свет стоит и едва согласился дать мне старшего учителя; 2) что кн. Вяземский2* требовал из института учителя словесности в 4-ю3* гимназию, но такого, который бы загладил память Зверева 3 (помните ли его?), и что профессора предложили все в голос меня на это место, на что и Давыдов согласился после некоторых колебаний. В заключение Срезневский советовал мне самому переговорить с Давыдовым и взять с него слово в определении меня. Не потому, чтоб я верил слову Давыдова, а больше затем, чтоб видеть, до какой степени вероятно, что он меня надует, я пошел. Узнать что-нибудь положительное хотелось мне потому, что я на каникулы собирался ехать в Нижний, а между тем у меня уже затеяно было дело о поступлении в домашние учителя к Куракиным. Убедившись, что Давыдов надувает, я бы постарался до отъезда кончить историю с Куракиными. Что было у нас с Давыдовым, я мог бы легко и умолчать, потому что тут никого не было, кроме нас двоих, и, следовательно, некому подтвердить моих слов. Но -- как хотите -- верьте или нет, я на всякий случаи сообщу Вам даже сущность нашего разговора. Давыдов вышел ко мне мрачный, воображая, конечно, что я буду ругаться за медаль.4* "Что Вы?" -- спросил он отрывисто. А я ему отвечал такой речью: "Я должен ваше пр-во поблагодарить за доброе мнение, которое Вы вчера на конференции обо мне высказали". Давыдов смутился даже -- от неожиданности5* -- и не вдруг собрался отвечать мне... Наконец заговорил: "Да... а... если Вы не получили большего, что могли бы получить, то Вы сами виноваты... Мы еще были к Вам... а... милостивы..." Затем он было стал распространяться на эту тему, но я перебил его, сказав, что не претендую ни на что, что милостей начальства я никогда и не ожидал, а что теперь мне гораздо важнее определение на службу... Вот, дескать, профессор Срезневский говорил мне, что в 4-й гимназии, и пр. Давыдов сказал, что, точно, есть место и что он, согласно желанию профессоров, намерен представить меня, но что на службе я должен буду оправдать свое назначение не только умом, но и поведением. Там, дескать, не будут смотреть отечески, как мы в институте, и пр. ... Рацея длилась минут десять. За нее следовало бы Ваньку выругать и дать ему в зубы или по крайней мере повернуться к нему задницей и уйти с шумом... Но я ничего этого не сделал, а выслушал молча до конца; это я признаю действительно дурным поступком, за который и обвиняю себя до сих пор. Впрочем, тогда мы так привыкли к Давыдовским речам, что не в диковинку было и это.

Кажется, в тот же день, или на другой, узнаны были все результаты конференции, и поднялся гвалт.6* Златовратский бесновался и наконец упросил меня написать прошение, которое потом Янковский переписал и все вы видели. Делая это, я знал, что лишаюсь шансов на место в 4-й гимназии, и тогда же, сочиняя прошение (это было в комнате Чистякова), говорил, что, "вероятно, от всего этого никто ничего не выиграет, кроме Чистякова, которому дадут за то место, обещанное мне". Так оно и вышло потом. Но нужно было замешаться тут Стратоницкому,4 который со страха донес все Никитичу7* и испортил все дело. Ванька узнал все и через два или три дня после того призвал меня к себе и объявил, что я неблагодарный и пр., потому что я на днях являлся к нему благодарить за его милости, сознавался, что не должен был ждать ничего хорошего и что всем обязан великодушию начальства, обещал на будущее время вести себя хорошо, лишь бы дали место, -- а теперь вдруг опять пишу каверзы... Увидя, какую редакцию Давыдов дает моим словам передо мной же, я перестал с ним церемониться и в глаза смеялся ему. Во-первых, я от него потребовал доказательств того, что я, точно, пишу каверзы; он сказал, что они у него в руках. "Так покажите мне их, -- возразил я (я знал, что их нет у него), -- и тогда я стану с вами объясняться. А то что же мне попусту толковать с вами?" На это он сказал, что людей, подобных мне, называют бесчестными, -- на что я ответил, что понятия о чести различны у разных людей и что легко может быть, что мне покажутся бесчестными многие поступки, которые он назовет честными. Так, например, ему кажется бесчестным писать просьбы против того, кто обещал место, а мне кажется, напротив, что стоять за неправду в надежде получить место -- бесчестно... В этом роде (хотя не в этих выражениях) разговор продолжался и кончился тем, что Давыдов на меня накинулся: как я смею не ночевать дома, не возобновивши свидетельства?8* Я отвечал, что наш курс кончен, но он потребовал, чтоб до акта я был в институте. Это было наше последнее свидание наедине. В тот же день, кажется, пущено было Дав--м 6 в институте известие о моем коварстве и подлости, и добрые друзья накинулись на меня. Тут же еще милейший Широкий пристал ко мне: как ему написать прошение, чтоб его исключили из числа недовольных, прописанных в общем прошении? Я ему продиктовал что-то в таком роде: "Считая себя, по своим слабым способностям и постоянному бездельничеству во время институтского курса, недостойным старшего...9*" и пр. Широкий обиделся. Но сердиться долго он не мог и опять вскоре пристал ко мне. Я пробовал усовещивать... Куда тебе!.. Наконец написал он сам, с помощью Стратоницкого, прошение, в котором как-то говорилось, что он увлечен был поляками.10* Показал мне черновое. Я сказал ему, чтоб он убирался, что я ему поправлять не стану, -- пусть подает, коль хочет, только по крайней мере другим-то не пакостил бы -- не писал бы, что его увлекли, и пр. Он действительно выкинул об увлечении фразу, да и подал просьбу Никитичу,6 а потом, когда его приперли, уверил, что я ему прошение поправлял и одобрил подачу его... Тут-то, кажется, окончательно утвердилась моя безнравственность в глазах моих добрых друзей. И Вы, Николай Петрович, были в числе их!!

Но отчего я не рассказывал своих историй с Давыдовым и пр. тотчас же, не ожидая этих слухов? На это не могу ответить ничего, потому что не помню. Знаю только, что я все говорил Бордюгову и Шемановскому, которые потому и не увлеклись в то время потоком общего ко мне гнева... С Щегловым я в то время уже разошелся, Александрович, помнится, не жил в институте, да и Вы тоже не убегали ль куда-нибудь? А впрочем, и то сказать, что я всегда был довольно беспечен и отчасти скрытен в мелочах, которые считал касающимися только до одного себя.

Черт знает как мне тяжело было писать все это, Николай Петрович! В первый и последний раз я на это решился, собственно, из уважения к Вам и в память нашей прежней дружбы. Я бы хотел, чтоб и Александрович видел это письмо; но в другой раз я не могу возвращаться к этим грязным глупостям, жертвою которых сделался отчасти и я, но еще более вы, мои друзья...

Думаю, что Вы не осудите меня за эти объяснения (предполагая, что Вы признаете их справедливость, в чем я не имею причины сомневаться). Но если даже и осудите, то -- еще раз прошу -- оставьте прошедшее. Я Вам говорил о Кавелине и Чернышевском не для того, чтоб Вы справились у них о моей честности,7 а затем, чтоб Вы от них (прямо или через других, например Михалевского, и т. п.) узнали, что я делал после того, как мы потеряли друг друга из виду, и похожи ли на правду возмутившие Вас известия о том, что я лезу в дружбу с генералами,8 составляю себе карьеру низостями и т. д. А всего лучше приезжайте сюда, и мы поговорим.

Деньги, посылаемые Вам (50 руб.), поручил мне перед своим отъездом из СПб. отослать Вам Николай Гаврилыч.11* Вероятно, это может помочь Вам устроить Вашу поездку сюда, а здесь он полагает возможным похлопотать о Вас. Один чиновник министерства просвещения обещал уже нам навести справки относительно возможности избавиться от Варшавского учебного округа. Ник. Гавр, очень совестился того, чтоб Вы не подумали, что Ваше письмо к нему от 1 мая9 было прямою причиною посылки денег, и уверял, что делает это чисто по дружескому к Вам расположению, которое Вы, конечно, не отвергнете, в чем бы оно ни проявлялось...

Я теперь еще не имею квартиры в городе и потому не могу написать своего адреса. Пишите -- на углу Литейной и Бассейной, в доме Краевского, в квартире Некрасова. В июле надеюсь сыскать себе квартиру и надеюсь, что Вы не откажетесь у меня поселиться, если решитесь приехать в Петербург. Отыскать меня Вы можете, спросивши в квартире Некрасова, или у Чернышевских, или, наконец, в конторе "Современника", в книжном магазине Давыдова, на Невском, против Аничкова дворца.

Ваш весь Н. Добролюбов.

1* То есть каверзы, по выражению Давыдова, -- это были докладные записки о состоянии, в какое приведен Педагогический| институт управлением Давыдова.

2* Товарищ министра народного просвещения, заведывавший делами по Педагогическому институту.

3* Петербургскую.

4* За то, что не получил золотой медали, которой требовали для него профессора.

5* Неожиданностью было это в том смысле, что едкий сарказм превосходил своей язвительностью прямые ругательства, каких ждал Давыдов.

6* Человек десять, имевших право получить звание старших учителей гимназии, получили звание младших учителей, по желанию Давыдова отмстить им за недостаток раболепства перед ним; они были раздражены. А. П. Златовратский был одним из них.

7* Александру Никитичу Тихомандрицкому, инспектору института.

8* Свидетельства об отпуске из института в город на определенное число дней.

9* То есть звания старшего учителя.

10* Стипендиатами Царства Польского (одним из них был Н. П. Турчанинов).

11* Он не умеет припомнить, участвовал ли хоть сколько-нибудь в этом пособии Н. П. Турчанинову; думает, что нисколько не участвовал и что все 50 р., посланные Н. П. Турчанинову, принадлежали Николаю Александровичу; он помнит только, что Николай Александрович говорил ему что-то о деньгах, которые хочет ли послать или уж послал Н. П. Турчанинову; но что такое было говорено о том, чьи они, -- он не помнит. По всей вероятности, Николай Александрович сказал ему, что послал деньги от его имени, чтоб он не отвечал отрицанием, если получит от Н. П. Турчанинова благодарность. Николай Александрович мог располагать именем Л--ского (Чернышевского) с полной уверенностью, что он примет на себя все, дурное ли, хорошее ли, что припишет ему Николай Александрович.

181. И. И, ПАУЛЬСОНУ

17 июня 1859. Петербург

Милостивый государь,

Осип Иванович.

Сегодня я собирался вечером приехать к Вам и привезти разборы пяти книг,1 готовые у меня для "Журнала для воспитания"; но был остановлен письмом от Вас,2 которое, приехавши с дачи, нашел у себя на столе. В нем Вы выражаете сожаление о моем нежелании участвовать в "Ж. д. В.", нежелании, которого я не изъявлял, и отказываетесь принять сотрудничество г. Щукина,3 которого я Вам не предлагал. Все это несколько удивило меня, равно как и Ваше мнение о молодости г. Щукина, препятствующей ему будто бы хорошо писать. Не зная способностей г. Щукина и не ручаясь в нем ни за что, даже за грамотность его, я полагаю более чем вероятным одно: то, что он не моложе меня. Что же касается до рекомендации его, то мне только остается, вместо ответа на все Ваши пространные доводы, спросить Вас: когда я рекомендовал Вам г. Щукина в сотрудники по библиографии, -- и даже -- когда я Вам говорил о нем хоть одно слово?

В неаккуратности же моей прошу покорнейше Вас извинить меня: я вполне признаю свою вину и нахожу для нее единственное оправдание в том, что "Ж. д. В." сам подал к ней повод. Редакция его уже не раз требовала от меня более, нежели сколько для нее нужно: я торопился, доставлял разборы, а они лежали в редакции по нескольку месяцев и помещаемы были по две странички в книжке. Наскучив наконец этой фальшивой тревогой, я, естественно, перестал торопиться и уже не хотел бросать для воображаемой надобности действительно нужного и спешного дела в "Современнике". На этот раз тревога, как оказалось, не была фальшивою, я ошибся и -- повторяю еще раз -- признаю свою вину (хотя до 1-го числа осталось еще 14 дней, и, следовательно, если хотите, Вам нет необходимости выпускать книжку без библиографии, когда разборы уже готовы).

Книжки, бывшие у меня из редакции "Ж. д. В.", я теперь вдруг собрать не могу, потому что не хорошо помню, сколько их и какие у меня находятся, и притом все книги у меня уложены по случаю сборов моих для переезда на новую квартиру. Не можете ли Вы прислать мне их списочек, и я Вам тогда возьму их из книжного магазина, что для меня в настоящую минуту гораздо легче, чем рыться у себя в ящиках. Или, еще лучше, -- если Вам так неотлагательно нужны эти книги, то благоволите сами взять их от Исакова,4 цену же их вычесть из той суммы, которая следует мне за напечатанные уже в "Ж. д. В." разборы, мною писанные.

Готовый к услугам Н. Добролюбов.

17 июня 59 г.

Р. S. Сейчас я пробежал опять Ваше прежнее письмо: Вы в нем пишете, чтобы приготовить рецензию к четвергу. Теперь я догадался, что Вы разумели (вероятно) прошедший четверг; но письмо Ваше попало мне в руки в четверг вечером, и потому естественно, что я разумел под четвергом вчерашний четверг, к которому и старался приготовить просимые Вами рецензии... К сожалению, я опоздал.

182. И. А. ПАНАЕВУ

26 июня 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Николай Алексеич просит Вас выдать 100 р., в счет "Исторической библиотеки",1 за перевод Шлоссера г. Вейнбергу, для г. Дениша.2

Ваш Добролюбов.

26 июня

183. И. И. БОРДЮГОВУ

28 июня 1869. Петербург

28 мая

Миленький мой!

Чернышевский уехал за границу,1 Некрасов в Ярославскую губернию, на охоту, Панаев живет на даче и в город не заглядывает. На 7-ю книжку2 они оставили весь материал; но на 8-ю очень мало, и потому мне в июле месяце хлопот будет много. Если я успею пораньше кончить август, то в первых числах августа и приеду к тебе; напиши, будешь ли ты в это время еще в Трепореве3 или уже в Москве. Мне нужно будет в августе съездить в Нижний, чтобы взять к себе другого брата. Володя в августе поступает в гимназию.

Читай, читай и читай пятый том "Исторической библиотеки", недавно вышедший: там Шлоссер рассказывает о французской революции. Это блаженство -- читать его рассказ. Я ничего подобного не читывал. Ни признака азарта, никакого фразерства, так неприятного у Луи Блана и даже Прудона, все спокойно, ровно, уверенно. Прочитаешь его и увидишь, что Николай Гаврилович вышел из его школы... Читай его непременно.4

Изображение Москвы,1* столько тебя устрашившее, принадлежит мне менее чем на половину. Это мы с Некрасовым однажды дурачились, и, конечно, все лучшие стихи -- его.

Читать с тобою в Трепореве мы, конечно, не будем, и потому я тебе ничего не привезу. Да и сам-то я опасаюсь приехать, не зная, как это понравится Анне Васильевне.5 Если она мне позволит, то я, конечно, постараюсь воспользоваться ее дозволением; но на твое приглашение я боюсь положиться.

Вообрази несчастье: Краевский вздумал перестраивать дом и в начале мая выгнал меня из флигеля, в котором я жил и который пошел в сломку. Я наскоро перебрался в квартиру Некрасова (он сам был уж на даче) и при этом растерял программы, приготовленные для отсылки твоему брату.. Так до сих пор и не писал ему. Теперь уж едва ли не поздно. Как ты думаешь? Напиши к нему все-таки (если не писал) о Военной академии; я тоже напишу и даже могу посоветовать (согласно с нашими обломовскими привычками) готовиться не торопясь -- к следующему году. Время это не ушло еще.

Получаешь ли ты наконец "Листок для всех"? Или он существует для всех, кроме тебя одного?

Напиши мне об июньской книжке2* вообще и о наших статьях в особенности.6 Вообще пиши мне больше о "Современнике", о его впечатлении, о недостатках и т. д. Он для меня все более становится настоящим делом, связанным со мною кровно. Ты понимаешь, конечно, почему...

Я тебя должен ругать за то, что ты мне не написал тотчас по получении моего письма:7 вообразив, что ты исполнил мое поручение (иначе, думал я, он бы уведомил), я не писал к Плещееву, а он с нетерпением ждал ответа. Это нехорошо. Славутинский сам тебе принес портрет, но тебя уже не застал; недавно он об этом написал мне.8 Кстати -- его повесть в июньской книжке 3* тоже относится, по-моему, к разряду статей, выражающих направление "Современника". Как тебе кажется?

Дмитревскому поклонись и скажи, что я жалею, что не видел его пред тем, как он поехал в Москву.

Твой весь Н. Добролюбов.

1* В "Петербургском послании", составляющем вторую часть "Дружеской переписки Москвы с Петербургом".

2* "Современника".

3* "Своя рубашка". Вот содержание этой повести:

Крестьяне большого и богатого села Байдарова желают откупиться на волю, хотя не дурно им жить и под властью помещика, который берет с них только легкий оброк. Они думают, что на воле будет им еще лучше. Бурмистр Вороненков усердно укрепляет их в этом желании: он рассчитывает, что, сделавшись вольными, они выберут его старостой, и он будет наживать с них плутнями и притеснениями еще больше денег, чем теперь. Ловкими убеждениями он склоняет барина согласиться на выкуп. Байдаровцы становятся вольными, выбирают старостой Вороненкова, которому благодарны за устройство дела о выкупе. Он угождает высшему начальству, подкупает мелких чиновников, набирает себе партию из плутов и других негодяев, забирает в руки владычество над селением, грабит массу мужиков, гнет в бараний рог всякого, кто хоть словом заикнется о его плутнях и притеснениях. -- Между богатыми мужиками в Байдарове есть один, который не принимает участия в делах Воронепкова, напрасно заискивавшего дружбы с ним; это Терехин, человек честный и умный. Кажется, он мог бы низвергнуть Вороненкова, потому что пользуется всеобщим уважением в селе, известен с хорошей стороны и начальству; но он не хочет вмешиваться в мирские дела. Вороненков ненавидит его за отказ помогать плутням, но опасается принудить его к обороне и долго оставляет в покое. Наконец произошел случай, после которого неизбежна была решительная ссора. Племянник Терехина, большой балагур, очень язвительно осмеял Вороненкова при множестве народа. Староста велел писарю составить приговор общества об отдаче обидчика в солдаты. Дело было ведено секретно, и Терехин только тогда узнал о приговоре, когда Вороненков повез его племянника в город сдать в солдаты. Племянник Терехина был единственный сын у отца-старика, потому отдача его в рекруты была нарушением законных правил; Терехин остановил Вороненкова на дороге, резко поспорил с ним, но переспорить не мог. Вороненков отвез парня в город, сдал в солдаты и, возвратившись в селение, ждал случая отомстить Терехину за упреки при толпе, сопровождавшей рекрут. Приехал в Байдарово окружной начальник; Вороненков наклеветал ему на Терехина. Начальник, человек грубых привычек, велел призвать Терехина и, не разобравши дела, ударил его по лицу. Такой обиде старик не подвергался во всю свою жизнь, потому она страшно потрясла его; но он держал себя с таким благородным спокойствием, что начальник скоро раскаялся в оскорблении почтенного старика, отпустил его домой. От душевного волнения сделалось с Терехиным воспаление мозга или что-то подобное, смертельное, развивающееся быстро. Пришедши домой, он слег в постель и скоро умер. Перед смертью он говорил сыну: "Слушай, Ваня: дело не начинай с Вороненковым -- тебе не под силу... Господь отплатит ему за все! Может, уж близко время, и не будет ходу таким-то злым неправдам. За меня не вступайся, Иван, а за мир вступиться -- труд это великий; вот и мне пришелся не под силу".

Повесть показалась Николаю Александровичу совпадающей с направлением "Современника" следующими чертами:

Байдаровцы в начале рассказа -- крепостные крестьяне, но автор не пользуется этим обстоятельством для надругательства над помещиками, бывшего тогда любимым упражнением огромного большинства людей либерального образа мыслей. Напротив, он показывает, что освобождение из-под помещичьей власти само по себе еще недостаточно для улучшения быта освобождаемых крестьян и очень возможны такие обстоятельства, что судьба их станет хуже, чем была под властью помещиков, не особенно дурных.

Терехин -- человек честный, умный, заслуживающий уважения; но он не хочет вмешиваться в общественные дела, чтобы не расстроить своих личных. Если б он с самого начала выступил против Вороненкова, притесняющего слабых, они сгруппировались бы около умного защитника; они -- большинство; нужно было им только соединиться, и власть перешла бы в их руки, Вороненков был бы низвергнут, они выбрали бы старостой Терехина или кого другого из людей хороших, управление селом пошло бы так, что спокойствие и благосостояние всего сельского общества было б обеспечено. Но Терехин предпочитает свое спокойствие общему благу: Вороненков не затрагивает его, и он оставляет слабых беззащитными от притеснений. Расчет спастись этим от личных неприятностей оказывается ошибочным. Личное дело принудило Терехина вступить в борьбу с притеснителем слабых. Остановив Вороненкова на дороге, Терехин требовал освобождения своего племянника от рекрутства, которому не должен был подлежать этот парень по закону. Вороненков отвечал отказом, ругательствами, угрозами. Выведенный из терпения Терехин сказал ему:

-- Слушай же ты, пес-мироед!.. Отселева -- недруг ты мне заклятой, и я тебе недруг!.. Вот сначала людской суд нас рассудит, -- а там -- ведь недолго нам ждать -- придет и суд божий!.. Думал я, грешник (прожить век спокойно, не вступаясь в мирские дела)... суди ж меня господь... не хотел все я взяться за мирскую правду, а теперича -- вот тебе Христос!., возьмуся!..

Совесть мучит его за то, что он не защищал обижаемых. Возвратившись в селение, он говорит пришедшим к нему приятелям:

-- Упрекайте меня, братцы, поделом мне! Вот за то, что я позабыть хотел про мирскую обиду, и меня задел злодей мирской. Только твердо вам говорю: я-то опомнился, в разум пришел! Не позабудьте же речей моих: за мирское дело надо стоять дружно, так бог велит! Надо стоять, живота не жалеючи!.. И как вы там хотите, а я за мир потягаюсь с Тарасом Вороненковым. Дело порешенное, и я на все готов!..

Но он не позаботился приготовить свое сельское общество к борьбе с Вороненковым, и когда ему пришлось начать борьбу, оно не было готово поддержать его: он не вступался за мир, и мир не успел организовать свои силы, чтобы вступиться за него; беззаботность его о благе общества стала причиной его погибели.

184. М. А. АНТОНОВИЧУ

6 июля 1859. Петербург

Милостивый государь.

Я желал бы Вас видеть завтра, во вторник, часов в одиннадцать утра.

Ваш Н. Добролюбов.

Понед., утро

185. И. А. ПАНАЕВУ

10 июля 1869. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

На днях я взял из конторы от Давыдова 100 руб. Но расходы мои только еще начинаются, и потому я снова прибегаю к Вам с убедительнейшею просьбою прислать мне 200 рублей. Если тут и пойдет мне несколько денег уже вперед, то я их заработаю, вероятно, в этом же месяце.

Ваш Н. Добролюбов.

Не можете ли прислать мне деньги в субботу? Мне очень нужно.

Пятница, утром

186. И. А. ПАНАЕВУ

11 -- 12 июля 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Нужда в деньгах у меня крайняя: я нанял квартиру и должен внести вперед за треть деньги; я купил мебель и дал задаток, -- а доплатить нечем. Кроме присланных Вами, мне решительно необходимо еще 200 р. с. утром в понедельник. Николай Алексеич говорил, что если денег "Современника" будет мало, то я могу получить из его денег, сколько мне будет нужно. Сделайте одолжение, не откажите мне; он на этой неделе должен приехать, и тогда мы сведем наши счеты.1

187. И. А. ПАНАЕВУ

Июнь -- первая половина июля 1859, Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Г-н Звонарев сказал мне, что "Современника" осталось всего экземпляров 40; так не объявить ли в июльской книжке о прекращении подписки или по крайней мере на обертке вместо: выходит в 1859 году, подписка принимается и пр..., не поставить ли: в 1860? 1 Книжка выйдет не ранее как через неделю, а в провинцию попадет через две. В это время у Вас выйдет еще экземпляров 10--15, значит останется 25--30. Вероятно, это количество нужно иметь для удовлетворения жалоб. Впрочем, это можно решить еще через неделю.

Ваш Н. Добролюбов.

188. И. А. ПАНАЕВУ

Первая половина июля 1859. Петербург

Ипполит Александрович.

Николай Гаврилович просит Вас, если можно, послать 200 рублей г. Д. Михаловскому1 в Ревель, с такими рассрочками, чтобы 100 доставить теперь, а еще 100 через месяц. Не можете ли Вы прислать мне или Николаю Гаврилычу эти деньги?

Еще просит Ник. Гаврилыч послать в Париж, по следующему адресу! Mr. Alexandre Pypine. Paris, Quai Voltaire, Hôtel Voltaire, 19, -- "Историческую библиотеку" и книжку стихотворений Некрасова, которую поручите Звонареву взять у Николая Гаврилыча.

Вам преданный Н. Добролюбов.

P. S. "Современник" не будет ранее завтрашнего дня: цензура задержала.

189. И. А. ПАНАЕВУ

29 июля 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Несколько денежных просьб к Вам.

1. Николай Гаврилович просит выслать деньги в Ревель, Михаловскому (по адресу, имеющемуся у Вас): эти деньги следуют ему за переводы, сделанные для "Исторической библиотеки".

2. Обещаны Николаем Гавриловичем деньги -- 75 руб. -- Влад. Ник. Обручеву,1 тоже за перевод Шлоссера: этих денег он очень желает, и потому не можете ли их прислать поскорее -- или ко мне, или к нему -- в Морской, дом Кувшинникова, No 9, кварт. No 5.

3. Первого числа Ольга Сократовна желает получить 250 руб.

Четвертая просьба -- собственно от меня. Если Вам возможно по состоянию финансов, то выручите меня -- пришлите 200 р. Если же нет, то не можете ли дать 100?

Я живу теперь в Моховой, дом Гутковой, No 7, квартира No 1. Не могу к Вам приехать сам, потому что завален корректурами и пр.

Ваш Н. Добролюбов.

29 июля

190. M. A. АНТОНОВИЧУ

24 или 31 июля 1859. Петербург

Если Вы можете пожаловать ко мне в понедельник или вторник до двенадцати часов, я буду очень рад Вас видеть. Адрес мой: в Моховой, близ Пантелеймоновского переулка, дом Гутковой, No 7, кварт. No 1.

Ваш Н. Добролюбов.

Пятница

191. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

6 августа 1859. Петербург

6 авг.

Милый мой Миша! Вчера я получил от инспектора 2-го корпуса, в котором я служу, 1* прилагаемую здесь записку.1 Я немедленно отвечал всевозможными похвалами тебе и прибавил, что если они хотят тебя вызвать сюда,2* то хорошо сделают, но что ты не поедешь, ежели не предложат более средств, чем ты получаешь в гимназии. Кажется, я поступил в этом случае благоразумно; теперь отписывайся сам как знаешь.

На последнее письмо твое2 я давно собираюсь ответить, да все как-то руки не поднимались. Надобно крепко ругать тебя!.. Ты думаешь от меня отделаться тем, что честной деятельности для нас нет и мы не можем создать ее для себя!.. Так поэтому, дескать, и надо быть Обломовым, а то, пожалуй, и Ефимом Дымманом!..3 Бедный ты человек! Вот что значит любить добро и даже честную деятельность -- по принципу, а не по влечению натуры. Оно и действительно так: принцип велит быть честным, но честным быть нельзя; значит -- нечего делать -- надобно быть бесчестным или отказаться от всякой деятельности... Тот, кто поставил над нами принцип, не может взыскать с нас, потому что невозможного и он требовать от нас не может... Удивительно успокоительная мораль! Пойми же ты меня, друг мой, не совсем еще отчаянный и отпетый!.. Никто -- понимаешь ли -- никто в свете не вправе приказать тебе быть честным, не красть, не пить и пр., точно так, как никто не запретит тебе выпить яд, обложиться змеями или лягушками <...>.4 Но ведь ты ничего подобного не сделаешь просто потому, что тебе самому это противно, что ты этого выдержать не можешь... Так знай же, что человек может доходить до того, что сказать учтивую фразу Давыдову ему будет так же точно противно, как и поцеловать его в <...>, сподличать перед начальством так же гнусно, как у слепого нищего украсть копейку из чашки, уверять учеников в том, чему сам не веришь <...>. Если мы с тобой не дошли еще до этого, то, конечно, нечего нам и предъявлять претензий на плодотворную общественную деятельность. Но это не значит, что мы должны опустить себя... Нет, теперь наша деятельность именно и должна состоять во внутренней работе над собою, которая бы довела нас до того состояния, чтобы всякое зло -- не по велению свыше, не по принципу -- было нами отвергаемо, а чтобы сделалось противным, невыносимым для нашей натуры... Тогда нечего нам будет хлопотать о создании честной деятельности: она сама собою создастся, потому что мы не в состоянии будем действовать иначе, как только честно. С потерею внешней возможности для такой деятельности мы умрем, -- но и умрем все-таки недаром...

Вспомни:

Не может сын глядеть спокойно

На горе матери родной... и т. д.

Прочти стихов десять, и в конце их ты увидишь яснее, что я хочу сказать.3*

Прости меня, миленький, что я тебя так безобразно выругал; это я оттого, что обидны мне очень показались твои сомненья и отчаяния...

Приезжай в самом деле сюда, если ты опасаешься за себя в Вятке. Здесь мы могли бы поддерживать друг друга и, вероятно, нашли бы для себя деятельность -- хоть, например, взаимное обучение...

Здесь я все это время никак не мог увидаться с Пекарским,5 а Чернышевский в Саратов уехал уже три недели тому назад. Поэтому для Лаврецова 6 я не имею от них новых сведений. Но вот что нужно сделать: ты мне пишешь о высылке денег; 4* не высылай их, а лучше помоги ими Лаврецову, смотря по надобности. Предоставляю их в полное твое распоряжение по этому делу и надеюсь, что ты постараешься достать денег, если крайняя нужда Л--ва одолеет... Прощай, мой миленький, пиши ко мне скорее или, еще лучше, -- сам приезжай. Живу я теперь -- в Моховой, близ Пантелеймоновского переулка, No 7, квартира No 1.

Твой Н. Добролюбов.

Бордюгов и ко мне не писал уже целый месяц.

1* Это слово подчеркнуто, как формальное выражение, забавное своим несоответствием факту: Николай Александрович только числился на службе, не имея в действительности никаких отношений к 2-му корпусу.

2* На должность преподавателя во 2-м кадетском корпусе.

3* Приведем первые три с половиною из тех (пяти) "стихов, ссылкою на которые Николай Александрович хочет пояснить свою мысль:

Иди в огонь sa честь отчизны, За убежденье, sa любовь... Иди и гибни безупречно. Умрешь недаром. ?

4* Которые должен был М. И. Шемановский Николаю Александровичу.

192. М. И. и Ф. В. БЛАГООБРАЗОВЫМ

16 августа 1859. Петербург

Милый мой брат Михаил Иванович, письмо адресовано на твое имя, хотя писано, собственно, к тетеньке, -- потому что тебе удобнее прямо получить деньги с почты. Лично же к тебе я на этот раз не пишу за недосугом. Не обидься, пожалуйста.

Твой Н. Добролюбов.

Милая тетенька.

Не знаю, в Нижнем ли еще Павел Федотыч Лебедев,1 который обещал мне привезти сюда Ваню. Если это письмо застанет его там, то пошлите Ваню с ним. Если же нет, то, вероятно, в конце августа к Вам приедет Николай Гаврилович Чернышевский, который возьмет Ваню. Если же и его не будет, то не найдете ли кого-нибудь сами? На отправку и пр. посылаю 25 рублей.

Я к Вам очень давно не писал, потому что все сам собирался приехать нынешним летом. Но разные дела задержали меня, так что я никак не мог собраться. Верно уж, побываю на будущий год, может, выдадим Анночку или Катеньку замуж. Скажите им, что я их не забываю и в случае надобности могу им помочь. Теперь не посылаю ничего, потому что разорился на устройство новой своей квартиры. Я живу теперь -- в Моховой, в доме Гутковой, No 7, квартира No 1. Так и пишите ко мне.

Надеюсь, что Вы меня не забыли и не сердитесь, что я пишу к Вам так редко. Право, нечего писать. Мы с Васильем Ивановичем устроились теперь порядочно. Что Михаил Иванович, устроился ли он на то место, которое занимал Василий Иванович?2 Вообще здоров ли он и Марья Дмитриевна, и как идут их дела? Я к Михаилу Ивановичу собираюсь написать особо; но все еще как-то времени не могу улучить. А покамест передайте им, что я их люблю и помню по-прежнему. Володя тоже часто вспоминает их, а особенно Вас, тетенька. Он недавно поступил здесь в гимназию; приемный экзамен выдержат очень недурно. Вообще он, кажется, будет учиться хорошо. Поблагодарите за него и за меня, когда увидите, Михаила Алексеича и Ниночку. К ним я также собираюсь скоро писать.

Здесь теперь живет Мичурин,1* и Василий Иванович видел его недавно; но мне до сих пор не удалось побывать у него. Впрочем, он давно уже уехал из Нижнего и ни о ком из наших, кажется, ничего не знает.

Тетеньке Варваре Васильевне и Луке Ивановичу скажите, что я к ним буду писать непременно, но что до сих пор при всем желании не успевал собраться. Анночку целую и Катю.

Прощайте, милая тетенька, кланяйтесь всем, всем нашим. Постарайтесь как-нибудь отправить Ваню, по тому адресу, как я написал. Более писать мне нечего.

Весь Ваш. Целую ручки Ваши.

Н. Добролюбов.

16 авг. 59

1* Тот купец, у которого прежде жил Володя.

193. И. А. ПАНАЕВУ

Первая половина августа 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Николай Гаврилович, уезжая, просил меня передать Вам просьбу о посылке денег Пыпину, когда тот пришлет письмо. Вчера получил я от Пыпина письмо1 с просьбою 150 р., которые ему очень нужны в скором времени. Деньги эти на счет Николая Гаврилыча; послать их надо, взявши вексель у Штиглица2 и вложивши его в lettre recommandée,3 с адресом: M-r Al. P., Paris, Quai Voltaire, Hôtel Voltaire, 19. Сделайте милость, если есть какая-нибудь возможность, поспешите высылкой, потому что Пыпин пишет, что пробудет в Париже только до 1 сентября нового стиля.

Ваш Н. Добролюбов.

194. M. M. ДОНДУКОВОЙ-КОРСАКОВОЙ

Вторая половина августа 1859. Петербург

Мне остается только выразить свое душевное прискорбие о том, что наши убеждения расходятся в столь существенных пунктах, уничтожая таким образом возможность сближения, которого я так бы желал и которым, без сомнения, был бы так счастлив.

195. И. А. ПАНАЕВУ

Вторая половина июля -- август 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

В. Н. Обручев,1 очень нуждаясь в деньгах, просит, нельзя ли дать ему рублей 100 в счет представленного им (но еще не напечатанного) перевода из Шлоссера. Если есть какая-нибудь возможность, то, пожалуйста, дайте ему денег: Николай Гаврилович, уезжая, очень просил, чтобы, по мере возможности, удовлетворить Обручева.

Ольга Сократовна также желает получить рублей 100 или хоть 50, если можно.

Ваш Н. Добролюбов.

196. И. И. БОРДЮГОВУ

5 сентября 1859. Петербург

Миленький! Пока не наложили цензуры на язык, ты можешь считать себя гораздо счастливее меня. Не знаю, как в Москве, а в Петербурге цензура свирепствует. Нет сомнения, что реакция правительственная совершится довольно скоро, если особые обстоятельства не заставят опять кричать. Здесь теперь запрещено писать дурно про Наполеона, и вследствие того запретили в "Современнике" статью, приготовленную для сентябрьской книжки.1 Кроме того, сделали историю из-за статьи о каком-то "Городке" в "СПб. ведомостях"2 и обдирают все статьи и все выходки о крепостном праве. Рецензия моя о Педагогическом институте3 тоже сделала неприятность "Современнику": переменили цензора, хотели задержать книжку и теперь почти каждую статью рассматривают в целом цензурном комитете. Третьего дня запретили целый роман ("Полицмейстер Бубенчиков"),1* который составлял более десяти печатных листов. Об откупах тоже запрещают писать и потому обобрали на четвертую долю статейку, которую сочинил я,-- о трезвости.2* В просьбе о разрешении новой газеты "Свисток" отказано.3* С "Искрою" сочинена история за объявление о старце и ухе... 4 Для "Исторической библиотеки" разрешили было перевод истории французских крестьян Бонмера,5 а теперь опять запретили. Не позволили даже одного стихотворения Полонского, в котором говорилось о сыне Наполеона!..6 Словом -- перетурка идет страшная... Только энергия Некрасова да совершенная невозможность Чернышевскому написать бесцветную пошлость -- дают надежду на то, что "Современник" до конца года выдержит свое направление. В этом месяце у нас запрещено листов пятнадцать, то есть почти половина книжки. Эта половина будет, разумеется, по скорости, заменена балластом; но и в оставшейся половинке будет кое-что... Впрочем, "Современник" выйдет теперь, вероятно, даже позже 15-го.7 Значит, я и в сентябре не могу к тебе приехать. Если октябрьская книжка пройдет благополучно и выйдет хоть к числу осьмому,8 то приеду в Москву по ее выходе.

Я все хвораю. Раза два летом болели зубы, довольно сильно, нога болела (то есть в самом деле -- нога), приливы к голове до сих пор чувствую. Живу я теперь на новой квартире, в Моховой, дом Гутковой, No 7, кв. No 1. У меня был Дмитревский, сообщил, что ты весел и беззаботен, -- слава создателю! -- как говаривал (бывало) наш общий друг -- Щеглов. Анна Сократовна уехала в Саратов и там осталась; у меня остался только ее портрет, который стоит того, чтобы ты из Москвы приехал посмотреть на него... Я часто по нескольку минут не могу от него оторваться и чувствую, что влюбляюсь наконец в А. С. Это такая прелесть, что я не знаю ничего лучше ...

Впрочем, мне еще надо оканчивать библиографию. Прощай, пиши, передай мое почтение m-me Армфельд (с которою я почему-то считаю себя знакомым) и расскажи о наших невзгодах тем москвичам, которые будут сетовать о запоздалости "Современника".

Твой весь Н. Добролюбов.

5 сент.

1* Но вскоре разрешили печатать его; он помещен в октябрьской книжке "Современника" того года.9

2* Она была помещена в сентябрьской книжке.10

3* Эту газету хотели издавать Некрасов и Николай Александрович.11

197. И. А. ПАНАЕВУ

10 сентября 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Ольга Сократовна поручила мне попросить у Вас денег, которых она давно ожидает. 100 руб. я им передал 5-го числа, а затем они, кажется, ничего не получали. Если можно, то не мешало бы и мне рублей 50.

В этой книжке напечатан рассказ С. Т. Славутинского "Трифон Афанасьев".1 Он желает получить денег, которых ему следует 137 руб. 50 коп. Живет он в Москве (адрес у Звонарева), и потому не можете ли послать записку к Базунову2 о выдаче тех денег... Нельзя ли меня уведомить об этом хоть завтра; в субботу я буду писать к Славутинскому.

Ваш Н. Добролюбов.

10 сент.

198. И. И. ПАУЛЬСОНУ

Первая половина сентября 1859. Петербург

Почтеннейший Иосиф Иванович.

Никак не мог сегодня собраться к Вам. Посылаю Вам, что у меня есть готового. Разбор стихотворений Федорова1 написан для "Журнала для воспитания", я думаю, в начале года, и теперь, может быть, уже и поздно печатать его. Но если Вы хотите поместить, то оговоритесь как-нибудь или приткните его к разбору другой детской книжки. А то и вовсе бросьте: в нем, кажется, ничего путного нет. Если Вам нужна книга Куртмана,2 то скажите об этом подателю этой записки: я Вам пришлю ее, а вместе с тем и другие книги, оставшиеся покамест у меня.

Передайте Александру Александровичу3 мое почтение и сожаление, что я до сих пор не успел с ним видеться.

Если можете исполнить мою вчерашнюю просьбу, то вручите деньги моему человеку: они будут верно доставлены.

Ваш Н. Добролюбов.

199. И. И. БОРДЮГОВУ

20 сентября 1 8 59. Петербург

20 сент.

Миленький! "Современник" вылез наконец вчера, и я свободен -- то есть до первой присылки корректур, которые, вероятно, явятся завтра. Пользуясь "сим кратким мигом", пишу к тебе несколько строчек, долженствующих заключать в себе жалобы на судьбу. Жить мне действительно очень тошно приходится, и я начинаю думать, что это происходит:

1) оттого, что с тобой мы давно не видались;

2) оттого, что Анна Сократовна уехала в Саратов;

3) оттого, что цензура становится все хуже;

4) оттого, что "еще любви безумно сердце просит"...1 Последнее обстоятельство едва ли не самое ужасное, по крайней мере в настоящую минуту. Что ты станешь делать: дрянь мне не нравится, а хорошим женщинам я не нравлюсь. Просто хоть топись... Хочу все "иссушать ум наукою бесплодной"2 и даже отчасти успеваю надуть самого себя, задавая себе усиленную работу. Но иногда бывает необходимость выйти из дома, повидаться с кем-нибудь по делам -- и тут обыкновенно расстраиваешься на целый день. Несмотря на мерзейшую погоду, все мне представляется на свете таким веселым и довольным, только я совершенно один, не доволен ничем и никому не могу сказать задушевного слова. В такие минуты я жалею об А. С: с ней по крайней мере я мог говорить все, что приходило в голову и в сердце. А теперь -- черт знает что такое! Иногда ругаю себя, зачем я не женился на ней, иногда мне приходит даже в голову -- зачем я полтора года тому назад не женился на Терезе. У нас был бы теперь ребенок, на которого я должен был бы изливать отеческие попечения, и, следовательно, моя деятельность имела бы определенную, ближайшую цель... А то цель, которую я было предположил себе, оказалась вовсе не по плечу мне: нужно много еще учиться и смотреть на людей, чтобы хоть самому-то сделаться способным к ее достижению, не говоря уж о других... А людей так мало, так мало -- вовсе почти нет. В последнее время я приобрел человек пять-шесть новых знакомых; но только один из них до сих пор кажется мне порядочным человеком. Прочие -- современные либеральчики. Что-то у вас в Москве? Что Буренин?3 Что такое Иловайский?4 Я прочитал его статью о Дашковой в "Отечественных записках". Это не бог весть что такое: выкрадка из записок Дашковой и из статьи Герцена в "Полярной звезде".5 Но все-таки он может, кажется, писать эффектные статьи или по крайней мере выбирать эффектные предметы. Нет ли у него еще чего-нибудь готового или начатого? И не даст ли он порядочной статьи в "Современник"? Поговори ему и спроси, что получил он от Краевского за свою статью о Дашковой. Если бы у него оказалось что-нибудь теперь, это было бы очень хорошо, потому что "Современник" нуждается теперь в статьях подобного рода.6 На октябрь у нас только и есть скучное продолжение безобразовских статей о поземельном кредите да статья "О каторжниках",7 которой, пожалуй, и не пропустит цензура. Остальное придется все самим сочинять. Хоть бы ты помог, что ли!..

В Москву я бы приехал с радостью, если бы ты обещал влюбить меня там в кого-нибудь и заставить при этом забыть все печали мира. Но ведь ты не имеешь столько чародейственной силы, так, стало быть, зачем же я и поеду? Лучше уж ты сюда приезжай: здесь хоть памятник Николаю Павлычу 8 посмотришь, а у вас в Москве чего я не видал? Давыдова,9 что ли?.. А кстати -- что же ты не благодарил меня за прощальное слово Давыдову, сказанное в прошлой книжке "Современника"?10 Я думаю, он был доволен моим приветом его падшему величию... По крайней мере Никита11 остался доволен на свой счет и говорил кому-то из студентов: "Читали вы, как в "Современнике" Давыдова и Смирнова12 ругают? Это все Добролюбов пакостит"... Сердечный -- слона-то и не заметил в моей рецензии...

Милейший! Выучи наизусть и вели всем, кого знаешь, выучить "Песню Еремушке" Некрасова, напечатанную в сентябрьском "Современнике". Замени только слово истина -- равенство, лютой подлости -- угнетателям; это -- опечатки,13 равно как и вить в 3-м стихе вместо вишь. Помни и люби эти стихи: они дидактичны, если хочешь, но идут прямо к молодому сердцу, не совсем еще погрязшему в тине пошлости. Боже мой! Сколько великолепнейших вещей мог бы написать Некрасов, если бы его не давила цензура!..

Для любителей полноты запрещенных вещей сообщу тебе еще два дополнения к стихам Апухтина,14 молодого правоведа, подающего надежды. В стихотворении "Песни" перед последним куплетом есть еще куплет:

Так вот и кажется: с первым призывом

Грянут они из оков

К вольным степям, к нескончаемым нивам,

В глубь необъятных лесов...

В стихотворении "Селенье" точки в предпоследнем куплете замени стихами:

С ваших плеч спадут оковы,

Перегнившие на вас.15

В политическом обозрении сентября обрати внимание москвичей на то, что говорится об австрийских либералах.16 Пиши ко мне, пожалуйста.

Твой Н. Добролюбов.

200. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Вторая половина сентября 1859. Петербург

Почтеннейший Степан Тимофеевич.

Из объявления в газетах Вы, вероятно, уже знаете, что в вышедшей книжке "Современника" помещен Ваш "Трифон".1 Я думаю, Вам высланы теперь и следующие деньги за него, кажется 140 р. "Полицмейстера Бубенчикова" действительно запретили сначала2 с тем, чтобы впредь никуда не определять, а потом с тем, чтобы он вид переменил. Не знаю, каков-то он будет в измененном виде, но Некрасов решился на меньшее зло -- оборвать его по требованию цензуры, чтобы сохранить хотя что-нибудь. Впрочем, пожалуй, и еще раз запретят, несмотря на новый вид. Тут же кстати в "Современнике" запрещена статья "О внутренней политике Второй империи" и статья "О дворовых".3 Просто режут, да еще и плакать не велят; не позволили выставить в объявлении заглавия запрещенных статей, а велели объявить только глухо: некоторые статьи... 4

201. И. А. ПАНАЕВУ

Сентябрь (?) 1859. Петербург

Очень Вам благодарен, Ипполит Александрович, за присылку денег. Чернышевскому сейчас отправляю его часть.

Я Вам говорил как-то о г. Стопакевиче,1 который читал корректуру сентябрьской книжки и более не читает. Ему нужно прибавить 20 рублей. Я не видал его и не знаю, где он живет, потому не мог прислать его к Вам, но знаю, что он нуждается, и потому прошу Вас послать депьги в типографию Вульфа: ему известен адрес Стопакевича.

Другая к Вам просьба: объясните, пожалуйста, -- посланы ли во второй раз деньги в Ревель Михаловскому. Это должно быть в начале августа. Вы обещали послать, и я ему написал, что деньги посылаются. Он ждал их, не дождался, приехал сюда, виделся с Вами, но не знает до сих пор, не гуляют ли его деньги где-нибудь по почтамтам.

Ваш Н. Добролюбов.

202. Б. И. СЦИБОРСКОМУ

Сентябрь (?) 1859. Петербург

Милый мой Борис Иваныч.

Сердечно благодарю тебя, друг мой, за твое задушевное письмо,1 которое, впрочем, гораздо более делает чести твоему сердцу, нежели моей деятельности. Ты расположен принимать за услугу то, что с моей стороны было просто следствием собственной надобности: дело, за которое взялся ты, нужно же было поручить кому-нибудь; ты принял его на себя и этим обязал меня столько же, если не больше, чем я тебя. Следовательно, здесь, как в деле обоюдном, не может быть и речи о каких-нибудь признательных чувствах и одолжениях. И напрасно ты смотришь на дело с такой умилительной точки зрения...

Впрочем, в письме твоем меня не удивило выражение твоей дружбы: я знал о ней гораздо раньше. Ты имел неосторожность не раз говорить обо мне с Паржницким, Михалевским, с Василием Ивановичем у Терезы Карловны. С тем тонким чувством, которое отличает эту девушку, и с тем инстинктом любви, которую она имеет ко мне, она тотчас же разгадала самые сокровенные и внутренние расположения всех вас. Не раз она передавала мне свои впечатления и говорила, что из всех моих приятелей, ей известных,1* только ты один искренно любишь меня. Я не имел причины не верить ей и с течением времени постоянно убеждался в справедливости ее слов. Твое письмо прибавило только еще одно небольшое доказательство к тому, что я уже знал прежде.

Но мне не хотелось бы, чтобы наша дружба имела основанием только личные отношения, столько изменчивые и шаткие (как можешь судить по примерам некоторых из наших общих приятелей). Я уже давно имею в виду другие основания, которые могли бы меня связывать с людьми, и надеюсь, что на этих основаниях наша дружба с тобою может быть крепче и чище, нежели просто по личным отношениям. Основания эти заключаются в единстве и общности начал нашей публичной деятельности. Ты знаешь, что это за начала, и ты можешь помочь их распространению и утверждению в том круге, где тебе пришлось теперь действовать. Конечно, мы можем покамест действовать только словами; но ведь слово есть выражение той же мысли, из которой рождается и самое дело. Нужно только, чтобы слова были искренни и чтобы дело не противоречило основному, внутреннему смыслу слов. Искренен ли я в моих словах -- это ты знаешь; всегда ли я на деле им верен -- за это, конечно, никто не может поручиться, но по крайней мере я стараюсь избегать тех противоречий, которые сам умею заметить.

Что касается до тебя, то в твоем сердце и совести я нисколько не сомневаюсь. Жалею только об одном: что мы с тобой виделись так редко и говорили так мало по душе. Много между нами осталось недосказанного и невыясненного. Надеюсь, что полная откровенность придет при следующем свидании.

До сих пор не получил я письма от Николая Петровича,2* и сам он не едет. Влад. Петрович3* полагает, что он даже и не приедет, вследствие милых советов, посланных ему друзьями.4* Вот хорошо будет, если это в самом деле так!.. Нечего сказать -- друзья!..

Влад. Петр, по латыни провалился, и потому... Впрочем, он сам ведь обо всем напишет в Аракчеевку.6*

Поклонись от меня Михалевскому.6* Если Караваев2 обо мне вспомнил, так уж потрудись и ему засвидетельствовать мое почтение. Тебе кланяется Тереза Карловна, хотя ты и забыл о ней в своем письме.

Прощай, мой друг, до свидания.

Твой Н. Добролюбов.

P. S. Недавно с "Современником" произошла история из-за статейки в августовской книжке7* о Педагогическом институте.3 Кто-то пожаловался, все министерство взбесилось, хотели остановить книжку, да не успели: была уж разослана. Ограничились тем, что переменили цензора в "Современнике". Теперь у нас Палаузов. Вообще наблюдение за "Современником" усилено -- и все из-за моей глупости, в которой я немедленно же и раскаялся.. Вперед уж постараюсь быть осторожнее.

1* Должно сказать, что ближайшие приятели Николая Александровича не были знакомы тогда (то есть осенью 1858 г -- Ред.) этой девушке; так, например, тогда не было в Петербурге ни И. И. Бордюгова, ни М. И. Шемановского.

2* Турчанинова.

3* Младший брат Николая Петровича, приехавший в Петербург держать экзамены в университет.

4* Николай Александрович говорит о тех из товарищей по институту, которые уверили простодушного Н. П. Турчанинова, что Николай Александрович при окончании курса помирился с Давыдовым.

5* Аракчеевский корпус (в Новгороде. -- Ред.), преподавателем в котором был тогда Б. И. Сциборский.

6* Василий Михайлович (кажется, так его имя и отчество) Михалевский был товарищ Н. П. Турчанинова по гимназии, поступил в Петербургский университет в том же году, как Н. П. Турчанинов в Педагогический институт, сделался одним из людей того приятельского кружка, к которому принадлежали Н. П. Турчанинов и Николай Александрович; кончив курс в одно время с ними, он получил должность преподавателя в Аракчеевском кадетском корпусе, преподавателем в котором стал и Б. И. Сциборский.

7* 1859 года.

203. М. Л. МИХАЙЛОВУ

7 октября 1859. Петербург

Уведомьте, пожалуйста, Михаил Ларионович, дадите ли Вы на эту книжку Вашу статью об Элиоте?1 Завтра еще она может пойти беспрепятственно.

Ваш Н. Добролюбов.

7 окт.

204. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Октябрь 1859. Петербург

Михаил Ларионович.

Препровождаю -- 6 томов Клемма.1 Очень нужно -- Вашу статью об Элиоте.

А о себе скажу, что мне писать больше, равно как и приехать к Вам, -- некогда.

Ваш Н. Добролюбов.

P. S. Нет ли у Вас, или не знаете ли, где можно достать, -- Записки Массона?2

205. В ТИПОГРАФИЮ

Октябрь 1859. Петербург

Для набора покамест посылаю стихи и предисловие к статье "Русской беседы".1 Так их и сверстайте по порядку. А потом я зайду в типографию и занесу остальное: нужно сделать примечания к стихам, которые вчера я вам показывал.2

H. Д.

206. И. И. ПАУЛЬСОНУ

Начало (?) ноября 1859. Петербург

Что же мне делать, почтеннейший Иосиф Иванович? Я,по получении Вашего письма,1 отослал к А. А.2 конец разбора "Звездочки"3 и отказался от дальнейшей работы.4 Если Вас это затрудняет, то я к завтрему доставлю Вам еще разбор журнала Чистякова,5 но более ничего не могу.

Вам преданный Н. Добролюбов.

207. И. А. ПАНАЕВУ

7 ноября 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Вы обещали мне, когда будет нужно, прислать деньжонок. Я думаю, теперь Вы можете прислать мне рублей 150 или хоть 100 -- сегодня или завтра. Я буду Вам очень благодарен.

Нельзя ли также сказать Звонареву, чтоб он спросил у переплетчика дефектных листов статьи Де-Пуле 1 из августовской книжки: в типографии их нет.

Ваш Н. Добролюбов.

7 ноября

Если Вы получили ноябрьский номер "Вестника промышленности" и "Морского сборника",2 то пришлите их мне: они для меня нужны теперь.

208. M. И. ШЕМАНОВСКОМУ

30 ноября 1859. Петербург

30 ноября

Милый мой Миша. На другой день по получении твоего письма1 я отправился к Кавелину и Березину,2 чтоб узнать что-нибудь о казанской истории.3 Но Кавелин знал только то, что писали ему из Казани, а о министерском производстве дела говорил, что Ковалевский 4 обещал хлопотать в пользу студентов; сообщали даже сведение, что Вяземский-fils5 послан в Казань попечителем, с тем чтобы дать амнистию всем, кому сочтет нужным. Но на это плохая надежда, и притом все это -- слухи. Березин справлялся в министерстве, по моей просьбе, и прислал мне записку такого содержания: "Ничего еще не мог узнать; дело производится в великой тайне самим директором; мелочь ничего не знает..." Директор департамента Ребиндер;6 через одного человека -- именно через Панаева -- можно спросить у него, как идет дело, -- и если это не составляет государственной тайны, то он, конечно, скажет. Сегодня попрошу Панаева и, если что узнаю, немедленно напишу тебе. Теперь же только и могу сказать, что здесь общее мнение в пользу студентов. Козлянинова7 все знают с весьма дурной стороны.

Письмо твое предыдущее я получил. На него нужно бы отвечать много, и потому я жду времени, когда буду вовсе свободен.

Бордюгов ко мне пишет иногда, но очень лениво. Он тоже спрашивает о тебе, как и ты об нем; и я отвечаю ему то же, что и тебе.

Надеюсь скоро писать к тебе еще и потому кончаю. Прощай.

Твой Н. Добролюбов.

Спроси у Лаврецова, почему он не хочет ехать сюда.8 Если только потому, что совестно, так это вздор. Я думаю -- более потому, что не надеется здесь место сыскать. Но об этом можно бы похлопотать, особенно если он захочет поступить к какому-нибудь купцу, и не по книжной части, а с каким-нибудь тряпьем или побрякушками возиться за прилавком. Отыщи его, пожалуйста, и спроси.

Присылать ли тебе "Современник" на будущий год, и если посылать, то не хочешь ли и Шлоссера получить, которого скоро выйдет седьмой том.8

209. M. Л. МИХАЙЛОВУ

Октябрь -- ноябрь 1859. Петербург

Михаил Ларионович.

Возвратите, пожалуйста, Кавелину Клемма -- на Васильевском острове, 13-линия, д. Лихонина, близ Большого проспекта.

С благодарностью возвращаю Вам Прудона.1 Contradictions-- у Николая Гавриловича.2

Ваш Н. Добролюбов.

210. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Ноябрь 1859. Петербург

...Скажите, кто это соврал Вам, что Палаузова сменили за "Бубенчикова".1 Его за это не могли сменить уже и потому, что он не пропустил, а запретил этот роман. Потом через месяц уже комитетом и попечителем разрешены отрывки из него, кое-как сшитые, -- которые потому и показались Вам бездарными. Но мне кажется, что здесь все-таки много горькой правды, много знания жизни и что "Бубенчиков" не уступит очень многим из обличительных повестей. Палаузова же сменили за многие вещи -- за какую-то фразу в "Иллюстрации",2 за какие-то стихи Розенгейма, за "Опричника",3 а главное -- как он сам говорит -- вследствие некоторых чиновнических интриг.

Очень Вам благодарен за присылку мне "Русской газеты". Скажите, каково ее положение? Ей ведь пророчили гибель. Впрочем, в Москве предвещали погибель и "Современнику", а он процветает, и подписка уже идет на него, как ни на один журнал. А между тем наши знаменитости заметно отшатнулись от него,4 и в нынешнем году журнал пробавлялся по части знатных имен одним только Безобразовым5 (после "Дворянского гнезда"). Впрочем, в No 1 следующего года должна быть комедия Островского "Сон на Волге", которую он теперь оканчивает,6 и очень блестящая статья Тургенева "Гамлет и Дон-Кихот".7 Тут же начнется и Костомарова "Домашняя жизнь XVII в." -- вещь действительно любопытная, очень подробная и очень объемистая...8

211. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

16 ноября -- 16 декабря 1859. Петербург

16 ноября 59 г.

Обещался ты мне писать, Александр Петрович, не дожидаясь моего письма, а между тем обещания не исполнил. Что с тобою делается? Как идет твоя рязанская жизнь? Что ваше общественное мнение и пр.? Помнится, ты хотел сообщать мне разные подробности на этот счет, и я очень желал бы знать их, особенно теперь, когда к возбуждению толков есть так много поводов. Уважь, пожалуйста, пришли что-нибудь рязанское.

Наши дела здесь идут плоховато: крутой поворот ко времени докрымскому совершается быстро, и никто не может остановить его. Разумеется, за всех и прежде всего платится литература. Я бы не стал говорить о ней, потому что ее стеснения слишком ничтожны в сравнении с общей ретроградной реакцией; но, во-первых, она мне ближе известна, а во-вторых, на ней отражаются все попятные шаги всех министерств. Поэтому скажу тебе несколько слов. Чтобы не пускаться вдаль, расскажу тебе судьбу последних нумеров "Современника". На сентябрь набран был роман Филиппова "Полицмейстер Бубенчиков". Объем его был 11 листов печатных. Один цензор -- Оберт -- его запретил; но в это самое время его отстранили от "Современника" за пропуск рецензии Акта 30-летия института.1 Другой цензор -- Палаузов -- тоже затруднился и внес роман в комитет. Комитет возвратил с требованием переделки, так, чтобы не было тут ни губернатора, ни других важных лиц. Переделали, потом цензура еще оборвала, и роман мог явиться только через полтора месяца (уже в октябрьской книжке), потерявши почти 1/3, конечно, самую сильную... Между тем сентябрьская книжка наполнилась мелкими статейками, для замещения романа; и из этих статеек запрещено несколько. Например, статья "О дворовых" запрещена министерством внутренних дел, на том основании, что она "несогласна с видами правительства". А в ней говорилось, что так как дворовые землей не владеют, а теперь дело идет о земле, то нельзя ли с ними порешить поскорее, дав им свободу приписываться, и пр. Статья о современном состоянии Франции запрещена потому, что (будто бы) Наполеон присылал нарочного жаловаться на статью Павлова в "Русском вестнике"2 и что поэтому запрещено о нем отзываться дурно, -- да, кроме того, перед тем была цензурная история из-за статейки "Инвалида" о Виллафранкском мире3 (вследствие чего он перестал помещать у себя "общие обозрения" политические). Статья о трезвости4 ходила два месяца по цензурам и наконец пропущена, утратив заглавие ("Народное дело") и третью долю текста -- все, что говорилось об откупщиках и об отношении откупа к народу. Об откупах, видишь ли, говорить нехорошо -- тоже не ладится с видами министерства финансов. Федоровский хотел отвечать Кокореву5 и для начала послал было один документик в "СПб. ведомости": не позволили напечатать. Для октябрьской книжки была набрана статья "Каторжники".6 Ее отправили в Сибирский комитет, к Буткову;7 Бутков пропустил, заметив, что большая часть статьи относится не к нему, а к ведомствам министерства внутренних дел, юстиции и духовного. Послали в министерство внутренних дел; там пропустили на том условии, ежели автор берет на себя ответственность за все, что говорит о чиновниках. Потом в юстицию, там согласились; духовные тоже пропустили. К ним относились места о раскольниках. Впрочем, нет: тут вышла забавная история. Каждый цензор, разумеется, помарывал кое-что в статье (она была 4 1/2 листа; увидим, много ли останется); духовный же, арх. Федор,8 вымарал все, что было о раскольниках, да и подписал: "со стороны духовной цензуры нет препятствия". Получив от Федора, мы думали, что наконец можно будет печатать статью -- хоть уж в ноябрьской книжке. Не тут-то было: нужно было отправлять к военному и финансовому цензору. Места, относящиеся к военной цензуре, мы сами вымарали, чтобы ускорить дело. После финансовой цензуры думали -- конец. Ничего не бывало: цензор потащил-таки статью в цензурный комитет, а цензурный комитет решил представить в Главное управление цензуры, и книжка опять выйдет без этой статьи. Неизвестно, попадет ли она и в декабрь.

3 октября издан циркуляр,9 чтобы от всех редакций и авторов цензура требовала фактических доказательств, когда они что-нибудь представляют обличительное. Таким образом, один господин пишет, что мальчишек секут в корпусах; от него требуют справку: где, когда и кого высекли, и чем он это докажет, Иначе печатать не позволяют. И все в таком роде.

16 декабря

Не знаю, почему не дописал и не отослал я это письмо к тебе, Александр Петрович. Теперь нашел я его и вздумал отослать без дальнейших рассуждений: охоты нет говорить о всех мерзостях, какие здесь делаются. Говорили было о совершенном преобразовании цензуры под управлением Корфа;10 но это лопнуло. Некоторые жалеют, другие радуются; но и то и другое -- глупо. Корф ли, Ковалевский ли -- все единственно: стеснения, придирки, проволочки, малодушие и раболепство на каждом шагу...

Прощай. Пиши ко мне.

Твой Н. Д.

212. И. И. БОРДЮГОВУ

23 декабря 1859. Петербург

23 д.

Миленький Ваня! Сегодня я ждал, что ты ко мне приедешь, -- и ждал понапрасну. И вдруг мне пришло в голову: что, если ты не поехал потому, что я тебя не звал (кажется). Хотя я и не думаю, чтоб ты был столько глуп, но ведь черт чего не бывает на свете! Вот я и сел за писание, чтобы подвигнуть тебя на езду хоть в субботу, ибо это письмо получишь ты в пятницу.1* Я бы к тебе сам приехал, да нельзя: на первую книжку работы много. А тебе теперь отдых: приезжай, пожалуйста. Приезжай хоть затем, чтоб послушать Лагруа,2* которая в некоторых операх решительно лучше всего, что я когда-нибудь мог вообразить. А говорить-то как много бы надо нам! Я бы тебе целую коллекцию хороших офицеров3* показал... Приезжай, пожалуйста.

Твой Н. Д.

Не хочешь ли поступить на химию и физику в Аракчеевский корпус,1 на 1200 руб. за 14 лекций?

1* Письмо было писано во вторник, но, как видно, после отхода почтового поезда; оно должно было быть взято поездом в среду (24 дек.) и прийти в Москву в четверг; но в четверг было рождество; разноски писем в этот день не было, потому-то письмо и должно было дойти до И. И. Бордюгова только уж в пятницу, 26 дек.2

2* Примадонна, производившая большой эффект необыкновенной силой голоса и способностью держать его необыкновенно долго на длинных высоких нотах.3

3* Это были два кружка: один состоял из лучших офицеров (слушателей) Военной академии, другой -- из лучших профессоров ее. Николай Александрович был близким другом некоторых из замечательнейших людей обоих кружков.4

213. И. А. ПАНАЕВУ

Вторая половина 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Нам с Чернышевским очень нужно достать по 100 рублей. Не можете ли прислать сегодня? Для Чернышевских я уже взял на прошлой неделе 100 р. у Николая Алексеевича; запишите их, пожалуйста, в счет Н. Гавр.

Ваш Добролюбов.

Деньги Вы можете отдать моему человеку; он верно доставит их. А распишусь я после, при свидании с Вами или когда Звонарев зайдет ко мне.

214. Н. В. ГЕРБЕЛЮ

Вторая половина 1869. Петербург

Извините, пожалуйста, Николай Васильевич, что я Вам ранее не возвратил Ваш листок.1 Это произошло оттого, что я не знал Вашего адреса. Возвращая его теперь, прошу Вас принять выражение моей искренней благодарности за Ваше одолжение.

Ваш Н. Добролюбов.

215. Н. А. НЕКРАСОВУ

Ноябрь -- декабрь 1859. Петербург

Николай Алексеевич.

Я прочитал рецензию г. Колбасина1 на "Север" и, полагая, что Вы непременно хотите печатать творения его по части библиографии, -- возблагодарил свое упрямство, заставившее меня вычеркнуть свое имя из объявления о "Современнике".2 Посылаю Вам эту рецензию; дайте ее, если хотите, в типографию. Моя просьба состоит в одном: нельзя ли под ней подписать имя или хоть буквы Колбасина? А то найдутся люди, которые на меня же свалят все пошлости этого писателя, так как известно, что библиография всегда составляется мною.

Ваш Н. Добролюбов.

Сегодня я был у Бекетова и Бирюлева.3 Бекетов прислал статью Пекарского;4 я вычеркнул из нее строки о Щебальском5 и велел печатать. Бирюлев сказал, что Путята6 обещал завтра прочитать всю статью; но во вчерашних словах Вам, что статья наверное не будет запрещена, сегодня он уже заперся.

Р. S. Колбасин прислал еще две рецензии; тех я не читал еще.

216. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Конец декабря 1859. Петербург

Михаил Ларионович.

Простите, пожалуйста, что я у Вас не был и не принес Вам книги.1 Был все время -- то с зубной болью, то за неотлагательными делами. Послать тоже некого: человек мой ногу себе выломил и лежит. Но на днях я -- или сам к Вам приеду, или пришлю книги по крайней мере. А теперь вот что: уведомьте, пожалуйста, будет ли Ваша статья готова к 1-му номеру,8 и если будет, то когда Вы можете ее доставить в типографию -- хотя бы начало. Оригинал теперь в типографии нужен.

Ваш Н. Добролюбов.

P. S. Поздравляю Вас с Новым годом,

217. И. А. КОНОПАСЕВИЧУ

Декабрь 1859 или начало января 1860. Петербург

Иван Александрович!

Пожалуйте министерством управлять!1*

Относительно твоего перевода1 получил я на днях от одного министерского чиновника записку, которую при этом письме и прилагаю. Больше же ничего не мог узнать.

Относительно статей твоих могу сообщить следующее: обе получены, одна ("Современные аллегории") уже и напечатана.8* Из нее вышло 1 1/2 листа, и деньги за нее (45 р., по 30 р. за лист) будут в скором времени высланы. Другая2 передана Некрасовым Чернышевскому, так как тот собирался сам написать статью об этом предмете по английским известиям. Не знаю еще, читал ли он статью твою. Знаю только, что она в редакции оказалась позже "Современных аллегорий", хотя, судя по твоему письму ко мне, и выслана была ранее.

Да растолкуй, пожалуйста, что значит "безденежное получение "Современника" за второе полугодие"? Это какая-то чепуха -- ошибка или недоразумение.3

Статьи твои могут, кажется, довольно близко подходить к тону "Современника" последнего времени, и потому Некрасов поручил мне написать тебе, что сотрудничества твоего он желал бы и на будущее время.4

Кланяйся Турчанинову5 и скажи ему, что его неответ на мое последнее письмо6 кажется мне необъяснимым, так как он сам писал мне раз, что не оставляет без ответа никаких писем уже и потому, что считает это противным правилам вежливости. Прощай.

Твой Н. Добролюбов.

1* Шутливое применение фразы из "Ревизора".

2* В декабрьской книжке "Современника".