Онъ не отпускалъ ее двое сутокъ; затѣмъ она ушла, оставивъ впечатлѣніе нѣжной кожи и тонкаго бѣлья. Никакихъ свѣдѣній о себѣ она не дала, кромѣ своего адреса и словъ: "Когда захотите, чтобы я пришла вновь, позовите... я буду всегда готова"...
На крошечной визитной карточкѣ, изящной и благоуханной, было написано: Фанни Легранъ,-- 6, улица Аркадъ.
Онъ засунулъ карточку за раму зеркала, между приглашеніемъ на послѣдній балъ министерства иностранныхъ дѣлъ и причудливо разрисованной программой вечера у Дешелетта, этихъ единственныхъ его свѣтскихъ выѣздовъ за весь годъ; воспоминаніе о женщинѣ, витавшее нѣсколько дней вокругъ камина вмѣстѣ съ этимъ нѣжнымъ и легкимъ запахомъ, испарилось одновременно съ нимъ; и Госсэнъ, серьезный, трудолюбивый и, кромѣ всего прочаго, не довѣрявшій парижскимъ увлеченіямъ, не имѣлъ ни малѣйшаго желанія возобновлять эту короткую любовную связь.
Министерскій экзаменъ предстоялъ въ ноябрѣ. Для подготовки къ нему оставалось всего три мѣсяца. Затѣмъ послѣдуетъ трехъ или четырехъ-лѣтняя служба въ канцеляріяхъ консульства; затѣмъ онъ уѣдетъ куда нибудь далеко. Мысль объ отъѣздѣ не пугала его; семейныя преданія стариннаго авиньонскаго рода Госсэновъ Д'Арманди требовали, чтобы старшій сынъ дѣлалъ то, что называется "карьерой", слѣдуя примѣру и получая поощреніе и нравственную поддержку со стороны тѣхъ, кто были его предшественниками на этомъ поприщѣ. Для этого провинціала Парпжъ былъ не болѣе какъ первымъ этапомъ весьма длиннаго путешествія, и это мѣшало ему завязывать какія-либо серьезныя любовныя или дружескія связи.
Недѣлю или двѣ спустя послѣ бала у Дешелетта, однажды вечеромъ, когда Госсэнъ зажегъ лампу, выложилъ на столъ книги и собирался сѣсть за работу, въ дверь робко постучали; и когда онъ отперъ, на порогѣ показалась женщина въ свѣтломъ, нарядномъ туалетѣ. Онъ узналъ ее лишь тогда, когда она приподняла вуаль.
-- Видите, это я... вернулась...
Поймавъ безпокойный и смущенный взглядъ, брошенный имъ на начатую работу, она сказала: "О, я не оторву васъ... я понимаю, что значитъ"... Сняла шляпу, взяла книжку "Вокругъ свѣта", усѣлась и больше не шевельнулась, поглощенная, повидимому, чтеніемъ; но всякій разъ, когда онъ поднималъ глаза, онъ встрѣчалъ ея взглядъ.
И въ самомъ дѣлѣ, нужно было много мужества, чтобы не заключить ее тотчасъ въ объятія, такъ она была соблазнительна и очаровательна съ маленькимъ личикомъ, съ низкимъ лбомъ, со вздернутымъ носикомъ, съ чувственными, полными губами, и съ пышнымъ станомъ, затянутымъ въ строгое парижское платье, менѣе страшное для него, чѣмъ ея туника египтянки.
Уйдя на другой день рано утромъ, она приходила еще нѣсколько разъ на недѣлѣ, всегда съ тою же блѣдностью въ лицѣ, съ тѣми же холодными, влажными руками, съ тѣмъ же сдавленнымъ отъ волненія голосомъ.
-- О, я знаю, что надоѣдаю тебѣ, утомляю тебя,-- говорила она.-- Я должна бы быть болѣе гордой... Повѣришь ли?.. Каждое утро, уходя отъ тебя, я клянусь не приходить, а затѣмъ къ вечеру это безуміе охватываетъ меня снова.
Онъ смотрѣлъ на нее, удивленный, восхищенный этою любовною вѣрностью, такъ расходившеюся съ его презрѣніемъ къ женщинѣ. Женщины, которыхъ онъ зналъ до сихъ поръ, и которыхъ встрѣчалъ въ ресторанахъ и на скетингахъ, часто молодыя и красивыя, оставляли въ немъ всегда непріятный осадокъ глупаго смѣха, грубыхъ кухарочныхъ рукъ, вульгарныхъ вкусовъ и разговоровъ, вынуждавшихъ его открывать послѣ нихъ окно. Въ своей неопытности, онъ предполагалъ, что всѣ женщины легкаго поведенія подобны имъ. Поэтому онъ былъ изумленъ, найдя въ Фанни чисто женскую мягкость, деликатность и значительное превосходство надъ тѣми мѣщанками, которыхъ онъ встрѣчалъ въ провинціи у матери, благодаря нѣкоторому налету искусства и знанію его, что дѣлало ея разговоръ интереснымъ и разнообразнымъ.
Къ тому же она была музыкантша, аккомпанировала себѣ на роялѣ и пѣла утомленнымъ, правда, неровнымъ, но опытнымъ контральто романсы Шопена и Шумана, и беррійскія, бургундскія или пикардійскія деревенскія пѣсни, которыхъ она знала множество. Госсэнъ, обожавшій музыку, этотъ родъ лѣни и свободы, которымъ особенно умѣютъ наслаждаться его земляки, возбуждался этими звуками въ часы работы, и восхитительно убаюкивалъ ими свой отдыхъ. Музыка Фанни приводила его въ восторгъ. Онъ удивлялся тому, что она не поетъ на сценѣ, и узналъ, что она пѣла въ Лирическомъ театрѣ. "Но недолго... Мнѣ надоѣло"...
Въ ней, дѣйствительно, не было ничего заученнаго, условнаго, что бываетъ во многихъ актрисахъ; ни тѣни тщеславія или лжи. Лишь нѣкоторая тайна окутывала ея образъ жизни, тайна, которую она хранила даже въ минуту страсти, и въ которую любовникъ не старался проникнуть, не испытывая ни ревности, ни любопытства, предоставляя ей приходить въ условленное время, не глядя даже на часы, не зная еще мучительнаго ожиданія, этихъ громкихъ ударовъ въ самое сердце, звучащихъ желаніемъ и нетерпѣніемъ....
Время отъ времени -- такъ какъ лѣто было жаркое -- они отправлялись на поиски хорошенькихъ уголковъ въ окрестностяхъ Парижа, карту которыхъ она знала въ совершенствѣ и въ подробностяхъ. Они вмѣшивались въ шумную толпу отъѣзжающихъ на вокзалахъ, завтракали въ какомъ-нибудь кабачкѣ на опушкѣ лѣса или надъ водою, избѣгая лишь черезчуръ людныхъ мѣстъ. Однажды, когда онъ предложилъ ей поѣхать въ Во-де-Сернэ, она отвѣтила: -- нѣтъ, нѣтъ... не хочу... тамъ слишкомъ много художниковъ.
Онъ вспомнилъ, что именно непріязнью къ художникамъ были отмѣчены первыя минуты ихъ любви. Спросилъ ее о причинѣ. Она сказала:-- Это люди, выбитые изъ колеи, или черезчуръ сложныя натуры, говорящіе всегда больше того, что есть...Они сдѣлали мнѣ много зла...
Онъ возражалъ:-- Искусство прекрасно... вѣдь только оно украшаетъ и расширяетъ жизнь.
-- Видишь ли, другъ мой, если есть на свѣтѣ прекрасное, такъ это -- быть простымъ и непосредственнымъ, какъ ты, имѣть двадцать лѣтъ отъ роду и любить!
Двадцать лѣтъ! Ей также не дали бы больше двадцати лѣтъ -- такъ она была оживлена, бодра, всему радуясь, все одобряя....
Однажды они пріѣхали въ Сенъ-Клеръ, въ долину Шеврёзъ, наканунѣ праздника и не нашли свободной комнаты. Было поздно, приходилось версту идти лѣсомъ въ темнотѣ, чтобы добраться до ближайшей деревни. Тогда имъ предложили деревенскую кровать, оставшуюся свободной въ сараѣ, гдѣ спали каменьщики.
-- Пойдемъ,-- сказала она, смѣясь.-- Это напомнитъ мнѣ времена моей бѣдности...
Она, слѣдовательно, знала бѣдность?
Они пробрались ощупью, среди кроватей, на которыхъ спали люди, въ огромное помѣщеніе, выбѣленное известью, гдѣ въ глубинѣ стѣнной ниши горѣлъ ночникъ; и всю ночь, прижавшись другъ къ другу, они старались заглушить поцѣлуи и смѣхъ, слыша какъ храпѣли и кряхтѣли отъ усталости ихъ сосѣди, грубая, тяжелая обувь которыхъ лежала рядомъ съ шелковымъ платьемъ и изящными ботинками парижанки.
На разсвѣтѣ въ огромныхъ воротахъ сарая открылось маленькое отверстіе, бѣлый свѣтъ скользнулъ по кроватямъ и по земляному полу, и чей то хриплый голосъ крикнулъ: "Эй! вы, артель!" Затѣмъ въ сараѣ, снова погрузившемся въ темноту, началось мучительное, медленное движеніе, позѣвываніе, потягиваніе, громкій кашель -- жалкіе звуки, сопровождающіе пробужденіе трудовыхъ людей; тяжелые и молчаливые лимузинцы удалились одинъ за другимъ, даже не подозрѣвая, что спали рядомъ съ красивой женщиной.
Вслѣдъ за ними встала и она, накинула ощупью платье, наскоро собрала волосы и сказала: "Останься здѣсь, я сейчасъ вернусь"... Черезъ минуту она пришла, съ огромнымъ букетомъ полевыхъ цвѣтовъ, обрызганныхъ росою. "Теперь заснемъ снова"...-- проговорила она, разсыпая по кровати благоуханную свѣжесть этихъ даровъ утра, оживлявшихъ вокругъ нихъ воздухъ. Никогда не казалась она ему такой красивой, какъ когда стояла въ дверяхъ этого сарая, смѣясь въ полусвѣтѣ, съ развѣвающимися по вѣтру кудрями, и съ руками, полными полевыхъ цвѣтовъ.
Въ другой разъ они завтракали надъ прудомъ въ Виль-Д'Аврэ. Осеннее утро окутывало туманомъ спокойную воду и ржавые лѣса противъ нихъ; одни, въ маленькомъ садикѣ ресторана, они ѣли рыбу и цѣловались. Вдругъ изъ маленькаго домика, скрытаго въ вѣтвяхъ платана, у подножья котораго былъ накрытъ ихъ столикъ, кто-то громко и насмѣшливо крикнулъ: -- Послушайте-ка, вы, тамъ! Когда же вы перестанете цѣловаться?--... Въ кругломъ окошкѣ домика показалась львиная голова, съ рыжими усами, скульптора Каудаля.
-- Мнѣ хочется сойти внизъ позавтракать съ вами... Я скучаю, какъ филинъ на своемъ деревѣ...
Фанни не отвѣчала, явно смущенная встрѣчей; Жанъ, наоборотъ, согласился тотчасъ, горя нетерпѣніемъ увидѣть знаменитаго художника, и польщенный честью сидѣть съ нимъ за однимъ столомъ.
Весьма изысканный, въ свободномъ костюмѣ, въ которомъ было обдумано все, начиная съ галстуха изъ бѣлаго крепа, смягчавшаго цвѣтъ его лица, испещреннаго морщинами и красными угрями, и кончая жакеткой, охватывавшей еще стройную фигуру и обрисовывавшей его мускулы, Каудаль показался ему старше, чѣмъ на балу у Дешелетта.
Но что его изумило и поставило даже въ нѣкоторое затрудненіе, это интимный тонъ между художникомъ и его любовницей. Каудаль называлъ ее Фанни и обращался къ ней на "ты".
-- Знаешь,-- говорилъ онъ, устанавливая свой приборъ на ихъ столикѣ,-- уже двѣ недѣли какъ я вдовъ. Марія ушла къ Моратеру. Это неособенно волновало меня въ первое время... Но сегодня утромъ, войдя въ мастерскую, я почувствовалъ себя невыразимо плохо... Не было возможности работать... Тогда я бросилъ группу и поѣхалъ за городъ завтракать. Скверно, когда человѣкъ одинъ... Еще минута, и я расплакался бы надъ своимъ рагу изъ кроликовъ...
Взглянувъ на провансальца, съ едва пробивавшейся бородкой и кудрями, отливавшими цвѣтомъ сотерна, онъ сказалъ:
-- Хорошо быть молодымъ!.. Этому нечего бояться, что его бросятъ... А всего изумительнѣе то, что это заразительно... Вѣдь, у нея такой же юный видъ, какъ у него!..
-- Лгунъ!..-- сказала она, смѣясь; и смѣхъ ея звучалъ чисто женскимъ обаяніемъ, не имѣющимъ возраста, желаніемъ любитъ и быть любимой.
-- Она изумительна... изумительна!..-- бормоталъ Каудаль, глядя на нее и продолжая ѣсть, со складкою печали и зависти, змѣившейся въ углахъ его рта.-- Скажи, Фанни, помнишь ли какъ мы однажды завтракали здѣсь... давно это было, чортъ возьми!.. Были Эзано, Дежуа, вся компанія... ты упала въ прудъ. Тебя одѣли въ платье сторожа. Это къ тебѣ чертовски шло...
-- Не помню...-- сказала она холодно, и при этомъ вовсе не солгала; эти измѣнчивыя созданія живутъ лишь настоящею минутой, настоящею любовью. Никакихъ воспоминаній о томъ, что было раньше, никакого страха передъ тѣмъ, что можетъ наступить.
Каудаль, напротивъ, весь въ прошломъ, выпивая стаканъ за стаканомъ, разсказывалъ о подвигахъ своей веселой молодости, о любовныхъ похожденіяхъ, о попойкахъ, пикникахъ, балахъ въ оперѣ, кутежахъ въ мастерской, о борьбѣ и побѣдахъ. Но обернувшись, со взглядомъ, горѣвшимъ тѣмъ пламенемъ, что онъ разворошилъ,-- онъ вдругъ замѣтилъ, что Жанъ и Фанни его не слушали, занятые обрываніемъ виноградинъ съ вѣтокъ, изъ губъ другъ у друга.
-- Какой вздоръ я говорю! -- сказалъ онъ.-- Я разумѣется надоѣлъ вамъ... Ахъ чортъ побери!.. Глупо быть старымъ!
Онъ всталъ и бросилъ салфетку.-- Получите за завтракъ, дядя Ланглуа...-- крикнулъ онъ въ сторону ресторана.
Онъ грустно удалился, волоча ноги, словно подтачиваемый неисцѣлимой болѣзнью. Любовники долго провожали глазами его высокую фигуру, горбившуюся въ тѣни золотистыхъ листьевъ.
-- Бѣдняга Каудаль!.. Это правда, что онъ старѣетъ...-- прошептала Фанни, съ нѣжнымъ состраданіемъ. Когда Госсэнъ началъ негодовать на то, что Марія, натурщица и дѣвушка легкаго поведенія, могла забавляться страданіями Каудаля и предпочла великому артисту... Кого же? Моратера, маленькаго бездарнаго художника, имѣющаго за себя только молодость, она захохотала:-- Ахъ, ты наивный... наивный...-- закинула его голову и, обхвативъ ее обѣими руками у себя на колѣняхъ, впилась въ его глаза, въ его волосы, словно вдыхая ароматъ букета.
Вечеромъ въ этотъ день, Жанъ въ первый разъ поѣхалъ къ любовницѣ, просившей его объ этомъ уже три мѣсяца:
-- Въ концѣ-концовъ, почему же ты не хочешь?
-- Не знаю... меня это стѣсняетъ.
-- Вѣдь я же говорю тебѣ, что я свободна, живу одна...
И она увлекла его, усталаго отъ загородной прогулки, въ улицу Аркадъ, недалеко отъ вокзала. Въ антресоляхъ буржуазнаго дома, честнаго и зажиточнаго съ виду, имъ отворила старая служанка съ угрюмымъ лицомъ, въ деревенскомъ чепцѣ.
-- Это -- Машомъ... Здравствуй, Машомъ!..-- воскликнула Фанни, бросаясь ей на шею.-- Видишь, вотъ мой возлюбленный, мой король... я привезла его... Живо, зажигай огни, сдѣлай, чтобы все въ домѣ было нарядно...
Жанъ остался одинъ въ крошечной гостинной, съ полукруглыми, низкими окнами, задрапированными банальнымъ голубымъ шелкомъ, которымъ были обиты и диваны и лакированная мебель. Три-четыре пейзажа на стѣнахъ украшали и веселили комнату; подъ каждымъ была подпись: "Фанни Легранъ", или "моей дорогой Фанни"...
На каминѣ стояла мраморная статуя въ половину человѣческаго роста -- извѣстная статуя Каудаля "Сафо", бронзовыя копіи съ которой можно было видѣть повсюду, и которую Госсэнъ видѣлъ съ дѣтства въ рабочей комнатѣ отца. При свѣтѣ одинокой свѣчи, стоявшей рядомъ съ цоколемъ, Жанъ замѣтилъ легкое, какъ бы нѣсколько молодившее Фанни, сходство этого произведенія искусства со своею любовницею. Линія профиля, движеніе стана подъ драпировкой одежды, округлость рукъ, которыми она охватила колѣни,-- были ему знакомы, близки; глаза его останавливались на нихъ, вспоминая знакомыя нѣжныя ощущенія.
Фанни, заставъ его передъ статуей, сказала развязно:-- Въ ней есть сходство со мною, неправда ли? Натурщица Каудаля была похожа на меня -- ... И вслѣдъ затѣмъ она увлекла его въ спальню, гдѣ Машомъ, хмурясь, накрывала на два прибора на кругломъ столикѣ. Всѣ огни были зажжены, вплоть до подсвѣчниковъ у зеркальнаго шкафа, яркій веселый огонь горѣлъ въ каминѣ, и вся комната напоминала комнату женщины, одѣвающейся къ балу.
-- Мнѣ хотѣлось поужинать здѣсь,-- сказала она смѣясь.-- Мы скорѣе будемъ въ постели...
Никогда въ жизни Жанъ не видѣлъ такой кокетливой меблировки. Шелковыя ткани въ стилѣ Людовика XVI и свѣтлыя кисейныя занавѣски, видѣнныя имъ у матери и у сестеръ, не давали ни малѣйшаго представленія объ этомъ гнѣздышкѣ, обитомъ, выстеганномъ шелкомъ, гдѣ деревянная отдѣлка стѣнъ скрывалась подъ нѣжными тканями, гдѣ кровать была замѣнена диваномъ, лишь болѣе широкимъ чѣмъ остальные, стоявшимъ въ глубинѣ комнаты на бѣлыхъ мѣховыхъ коврахъ.
Очаровательна была эта ласка свѣта, огня, длинныхъ голубыхъ отраженій въ граняхъ зеркалъ, послѣ прогулки по полямъ, послѣ дождя, подъ который они попали, послѣ грязныхъ выбитыхъ дорогъ, надъ которыми уже спускался вечеръ. Но, какъ истому провинціалу, ему мѣшало наслаждаться этимъ случайнымъ комфортомъ недружелюбіе служанки и подозрительные взгляды, которые она бросала на него, до тѣхъ поръ, пока наконецъ Фанни не отослала ее одною фразой: -- уйди, Машомъ... мы сами все сдѣлаемъ.-- Когда крестьянка ушла, хлопнувъ дверью, Фанни сказала:-- Не обращай вниманія, она злится на то, что я тебя люблю... Она говоритъ, что этимъ я гублю себя... Эти деревенскія такъ алчны... Стряпня ея куда лучше ея самой... Попробуй этотъ паштетъ изъ зайца.
Она разрѣзывала паштетъ, откупоривала шампанское, забывая ѣсть сама и глядя все время на него, откидывая до плечъ, при каждомъ движеніи, рукава алжирскаго халата изъ мягкой, бѣлой, шерстяной матеріи, который постоянно носила дома. Въ этомъ видѣ она напомнила ему ихъ первую встрѣчу у Дешелетта; прижавшись другъ къ другу, сидя на одномъ креслѣ, и кушая съ одной тарелки, они вспоминали этотъ вечеръ:
-- Едва я увидѣла тебя,-- говорила она,-- я тотчасъ почувствовала, что ты долженъ быть моимъ... Мнѣ хотѣлось взять тебя, увезти, чтобы ты не достался другимъ... А, что думалъ ты, увидя меня?...
Сначала она внушала ему страхъ; потомъ онъ почувствовалъ къ ней довѣріе и полную близость. -- А, кстати, я тебя съ тѣхъ поръ ни разу не спросилъ,-- сказалъ онъ.-- За что ты тогда разсердилась?.. За два стиха Ля-Гурнери?
Она нахмурила брови, какъ на томъ балу, затѣмъ покачала головой:-- Пустяки... не стоитъ говорить объ этомъ...-- и охвативъ руками его шею, продолжала:-- Я вѣдь тоже боялась... пробовала убѣжать, успокоиться... но не могла, никогда не смогу...
-- Ужъ и никогда!
-- Увидишь!
Онъ отвѣтилъ недовѣрчивой улыбкой, свойственной молодости, не обращая вниманія на страстный, почти грозный оттѣнокъ, которымъ она бросила ему это "увидишь". Объятія этой женщины были такъ нѣжны, такъ покорны; онъ былъ твердо увѣренъ, что ему стоитъ только сдѣлать движеніе, и онъ высвободится...
Да и къ чему освобождаться?.. Ему такъ хорошо въ убаюкивающемъ сладострастіи этой комнаты, голова такъ сладко кружится отъ ласковаго дыханія надъ его отяжелѣвшими, почти смыкающимися вѣками, а передъ глазами проходятъ, еще одѣтые ржавчиной, лѣса, луга, журчанье воды,-- весь день, отданный любви и природѣ...
Утромъ онъ былъ разбуженъ голосомъ Машомъ, кричавшей надъ кроватью, во все горло:-- Онъ тамъ... Хочетъ васъ видѣть...
-- Какъ это "хочетъ"?.. Развѣ я не дома... Ты значитъ, впустила его?..
Въ ярости она вскочила, выбѣжала изъ комнаты, полуодѣтая, въ распахнутомъ пеньюарѣ:-- Не вставай другъ мой, я сейчасъ приду...-- Но онъ не сталъ дожидаться, и успокоился лишь тогда, когда въ свою очередь всталъ, обулся и одѣлся.
Подбирая платье въ наглухо запертой комнатѣ, гдѣ ночникъ освѣщалъ еще безпорядокъ вчерашняго ужина, онъ слышалъ въ сосѣдней комнатѣ звуки крупнаго разговора, заглушеннаго драпировками гостиной. Мужской голосъ, вначалѣ серьезный, потомъ умоляющій, раскаты котораго прерывались рыданіями и слезливымъ шопотомъ, чередовался съ другимъ, который онъ узналъ не сразу, жесткимъ и хриплымъ, полнымъ ненависти и бранныхъ словъ, доносившихся къ нему, какъ ругань женщины изъ пивной.
Вся эта роскошь была запятнана этою бранью, шелковыя ткани были забрызганы грязью; и женщина также была загрязнена и сведена на уровень тѣхъ женщинъ, которыхъ онъ привыкъ презирать.
Она вошла задыхаясь, и красивымъ движеніемъ руки подбирая разсыпавшіеся волосы:-- Какое идіотство, когда мужчина плачетъ!..-- Затѣмъ,увидя его одѣтаго, на ногахъ, она крикнула съ бѣшенствомъ: -- ты всталъ?... ложись сейчасъ... я хочу...-- Но вдругъ растроганная, обнимая его, сказала вкрадчиво: -- нѣтъ, нѣтъ, не уходи... Ты не можешь уйти такъ?... Во-первыхъ, я увѣрена, что ты не вернешься...
-- Нѣтъ... отчего же?...
-- Поклянись, что ты не сердишься, что ты придешь снова... О, какъ я тебя знаю.
Онъ далъ клятву, которою она требовала, но не легъ, несмотря на ея мольбы и на повторныя увѣренія, что она дома, что она вправѣ свободно располагать своею жизнью, своими поступками. Наконецъ, она повидимому покорилась, отпустила его, проводила до двери, не напоминая уже собою изступленной вакханки, а, наоборотъ, стояла смиренно, моля прощенія.
Долгія и нѣжныя прощальныя ласки задержали ихъ въ прихожей.
-- Когда же?... когда?..-- спрашивала она, глядя ему въ глаза. Онъ собирался отвѣтить, хотѣлъ вѣроятно, солгать, торопясь уйти, какъ вдругъ его остановилъ звонокъ. Машомъ вышла изъ кухни, но Фанни сдѣлала ей знакъ:-- Нѣтъ... не отпирай! -- всѣ трое стояли, не двигаясь и не произнося ни звука.
Послышался заглушенный, жалобный стонъ, затѣмъ шелестъ письма, просунутаго подъ дверь, и медленно удалявшіеся шаги.-- Я говорила тебѣ что я свободна... Смотри...-- Она подала любовнику распечатанное письмо, жалкое любовное письмо, низкое, малодушное, торопливо нацарапанное карандашемъ за столикомъ въ кафе, письмо въ которомъ несчастный просилъ прощенія за свою утреннюю безумную выходку, подтверждалъ, что не имѣлъ на нее никакихъ правъ, кромѣ тѣхъ, которыя она захочетъ ему предоставить, молилъ, со сложенными руками, чтобы она его не прогоняла навсегда, обѣщая принять все, подчиниться всему... Только бы не потерять ее... Боже, только бы не потерять!..
-- Видишь -- ... сказала она, со злобнымъ смѣхомъ; этотъ смѣхъ окончательно сковалъ его душу, которую ей такъ хотѣлось покорить. Жанъ подумалъ, что она жестока. Онъ не зналъ еще, что женщина, когда любитъ, добра только для предмета своей любви, что всю свою доброту и состраданіе она цѣликомъ отдаетъ одному ему.
-- Ты напрасно смѣешься... Это письмо прекрасно и трагично.-- И, понизя голосъ, держа ее за руки, спросилъ серьезно:
-- Скажи... зачѣмъ ты его гонишь?..
-- Я не могу его видѣть... я не люблю его.
-- Межъ тѣмъ онъ -- твой любовникъ. Онъ доставилъ тебѣ эту роскошь, въ которой ты живешь, въ которой ты всегда жила, которая для тебя необходима!
-- Другъ мой,-- сказала она, съ оттѣнкомъ чистосердечія,-- когда я тебя не знала, я находила все это весьма пріятнымъ... Теперь же для меня это -- мука, позоръ: меня тошнитъ отъ этого... О, я знаю, ты скажешь, что я не должна думать о тебѣ серьезно, что ты меня не любишь... Но это ужъ мое дѣло... Хочешь или не хочешь, но я тебя заставлю любить меня.
Онъ не отвѣтилъ, условился относительно свиданія на слѣдующій день и ушелъ, оставивъ Машомъ нѣсколько золотыхъ -- почти все свое студенческое состояніе -- въ видѣ платы за ея паштетъ. Для него здѣсь все было кончено. Какое имѣетъ онъ право смущать жизнь этой женщины, и что можетъ онъ предложить ей взамѣнъ того, чего она лишается?
Онъ написалъ ей въ тотъ же день, со всею возможною нѣжностью и сердечностью, но не говоря, что въ ихъ связи, въ легкомъ и миломъ капризѣ, онъ почувствовалъ вдругъ что-то нездоровое, недоброе, когда послѣ любовной ночи услышалъ рыданія обманутаго любовника, перемежавшіяся со смѣхомъ и бранью Фанни, достойными прачки.
Въ этомъ юношѣ, выросшемъ вдали отъ Парижа среди полей Прованса, отцовская рѣзкость соединялась съ сердечностью и нервностью матери, которую онъ напоминалъ какъ портретъ. Въ видѣ предостереженія его отъ увлеченій и опасностей любви, передъ нимъ вѣчно стоялъ еще примѣръ одного изъ братьевъ отца, безпорядочная жизнь и безумства котораго почти раззорили ихъ семью и запятнали ихъ имя.
Дядя Сезэръ! Этихъ словъ и той семейной драмы, которую они напоминали, было достаточно чтобы потребовать отъ Жана еще болѣе тяжкихъ жертвъ, чѣмъ отказъ отъ этой связи, которой онъ никогда и не придавалъ особеннаго значенія. В межъ тѣмъ порвать ее оказалось труднѣе, чѣмъ онъ думалъ.
Не взирая на то, что онъ форменно разстался съ Фанни, она приходила вновь, не смущаясь ни его отказами, ни запертою дверью, ни неумолимыми запретами. "У меня нѣтъ самолюбія"... писала она ему. Она ожидала часа когда онъ обѣдалъ въ ресторанѣ, простаивала передъ кафе, гдѣ онъ читалъ газеты. Ни слезъ, ни сценъ. Если онъ былъ не одинъ, она довольствовалась тѣмъ, что шла за нимъ, выжидая минуты, когда онъ останется одинъ.
-- Хочешь, чтобы я пришла сегодня вечеромъ?.. Нѣтъ?.. Тогда до свиданья, до другого раза...-- И она уходила, съ покорною кротостью уличнаго торговца, укладывающаго свои товары за отсутствіемъ покупателей, заставляя его страдать отъ своей суровости и отъ унизительной лжи, которую онъ бормоталъ при каждой встрѣчѣ. "Экзаменъ близко... Времени не хватаетъ... Попозже, если она не раздумаетъ"... На самомъ же дѣлѣ онъ разсчитывалъ тотчасъ послѣ экзамена на мѣсяцъ уѣхать на югъ, а она за это время забудетъ его...
Къ несчастью, сдавъ экзаменъ, Жанъ заболѣлъ. Въ министерствѣ, въ одномъ изъ корридоровъ, онъ схватилъ ангину; въ самомъ началѣ онъ запустилъ ее, и она превратилась въ злокачественную. Онъ никого не зналъ въ Парижѣ, кромѣ нѣсколькихъ студентовъ-земляковъ, которыхъ его требовательная связь отдалила отъ него и разсѣяла. Сверхъ того, здѣсь требовалось нѣчто большее, чѣмъ простая преданность, и съ перваго вечера у его постели очутилась Фанни Легранъ; она не отлучалась цѣлыхъ десять дней, ухаживая за нимъ безъ устали, безъ страха и отвращенія, ловкая, какъ сестра милосердія, нѣжная, шутливая и ласковая. Во время сильнаго жара онъ переносился мыслью къ тяжелой болѣзни которую онъ перенесъ въ дѣтствѣ, звалъ тетку Дивонну, говорилъ "спасибо, Дивонна", чувствуя руки Фанни на своемъ влажномъ лбу.
-- Это не Дивонна... это я... Я за тобой ухаживаю...
Она избавляла его отъ ухода наемной сидѣлки, отъ копоти лампъ, отъ настоекъ, приготовленныхъ руками консьержки; и Жанъ не могъ надивиться, сколько быстроты, изобрѣтательности и исполнительности было въ этихъ ручкахъ, привыкшихъ къ лѣни и наслажденіямъ. По ночамъ она спала часа два на диванѣ,-- типичномъ студенческомъ диванѣ жесткомъ, какъ скамья полицейскаго участка.
-- Но, дорогая Фанни, ты совсѣмъ не ходишь домой?..-- сказалъ онъ ей однажды.-- Теперь мнѣ лучше... Слѣдовало бы успокоить Машомъ...
Она расхохоталась. Гдѣ находится теперь Машомъ, да и весь домъ вмѣстѣ съ нею! Все было продано -- мебель, одежда, даже кровать. Осталось только платье, которое было на ней, да немного дорогого бѣлья, спасеннаго прислугой... Теперь, если онъ ее прогонитъ, она очутится на улицѣ...