-- На этотъ разъ, кажется, я нашла... Улица Амстердамъ, противъ вокзала... Три комнаты и большой балконъ... Если хочешь, пойдемъ посмотрѣть, когда ты придешь со службы... Высоко... въ пятомъ этажѣ!.. Но ты меня будешь носить! Это было такъ пріятно, помнишь?..
И смѣясь, подъ вліяніемъ забавнаго воспоминанія, она прижималась къ нему, обвивала рукою его шею, искала прежняго мѣста,-- своего мѣста.
Жизнь вдвоемъ въ меблированныхъ комнатахъ, съ неспокойными ихъ нравами, съ хожденіемъ по лѣстницѣ полуодѣтыхъ женщинъ, въ сѣткахъ и въ мягкихъ туфляхъ, съ картонными перегородками, за которыми слышалась возня другихъ паръ, общность ключей, свѣчей, ботинокъ,-- становилась для нихъ невыносимой. Не для нея, конечно; съ Жаномъ она нашла бы уютнымъ жить всюду -- подъ крышей, въ подвалѣ, даже въ сточной трубѣ. Но его щепетильность любовника оскорблялась нѣкоторыми обстоятельствами, которыхъ раньше, будучи одинокимъ, онъ не замѣчалъ. Эти однодневныя сожительства стѣсняли его, опорачивали и его связь, внушали грусть и отвращеніе, какъ тѣ обезьяны, въ клѣткахъ Jardin des Plantes, которыя подражаютъ всѣмъ движеніямъ и выраженіямъ человѣческой любви. Рестораны тоже наскучили, надоѣдало отправляться два раза въ день на бульваръ Сенъ-Мишель, въ громадную залу, переполненную студентами, воспитанниками школы изящныхъ искусствъ, художниками, архитекторами, которыя, совершенно не зная его, тѣмъ не менѣе привыкли къ его лицу за тотъ годъ, что онъ тамъ обѣдалъ.
Открывая дверь, онъ краснѣлъ при видѣ взглядовъ, устремленныхъ на Фанни, и входилъ съ вызывающимъ и смущеннымъ видомъ юноши, впервые сопровождающаго женщину; онъ боялся встрѣтить кого-нибудь изъ земляковъ. Затѣмъ былъ вопросъ денежный.
-- Какъ дорого! -- повторяла она каждый разъ, унося домой и провѣряя скромный счетъ за обѣдъ. Если бы мы жили своею квартирой, я могла бы на эту сумму вести хозяйство три дня.
-- Хорошо, что же намъ мѣшаетъ?.. -- и они стали искать квартиру.
Это обычная западня. Всѣ попадаются въ нее, лучшіе, честные, влекомые стремленіемъ къ чистотѣ, любовью къ "домашнему очагу", внушенной воспитаніемъ въ семьѣ и тепломъ родного дома.
Квартира на улицѣ Амстердамъ была снята, и ее нашли очаровательной, несмотря на то, что всѣ комнаты были проходныя, кухня и столовая выходили на черный, заплеснѣвѣлый дворъ, откуда изъ англійской таверны неслись запахи помоевъ и хлора, а спальня -- на улицу, покатую и шумную, сотрясаемую день и ночь телѣгами, ломовыми, омнибусами, съ ежеминутными свистками, извозчиками, словомъ, всѣмъ грохотомъ Западнаго вокзала, фасадъ котораго, съ его грязноватою стеклянною крышею, рисовался у нихъ передъ окнами. Преимущество заключалось лишь въ томъ, что поѣзда останавливались словно у ихъ подъѣзда, а Сенъ-Клу, Виль-д'Аврэ, Сенъ-Жермэнъ, зеленыя мѣстечки на берегахъ Сены -- были почти у ихъ террасы.
У нихъ была терраса, широкая и удобная, сохранившая отъ щедротъ прежнихъ жильцовъ цинковую крышу, выкрашенную подъ полосатый тикъ, мокрую и печальную въ зимніе дожди, но подъ которой было хорошо обѣдать лѣтомъ на воздухѣ, словно въ шалэ, въ горахъ.
Занялись покупкою мебели. Жанъ, сообщивъ роднымъ о своемъ намѣреніи устроиться на квартирѣ, получилъ отъ тетки Дивонны, какъ завѣдующей домомъ, необходимую сумму денегъ; а въ письмѣ тетка писала о скорой присылкѣ парижанину шкафа, комода и большого камышеваго кресла, хранившихся въ "угловой комнатѣ" спеціально для парижанина.
Эта комната, которую онъ словно видѣлъ въ глубинѣ корридора въ Кастеле, вѣчно пустая, со ставнями, задвинутыми желѣзнымъ засовомъ, съ дверью, запертою на задвижку, своимъ расположеніемъ была осуждена на порывы вѣтра, отъ которыхъ все въ ней трещало, словно на маякѣ. Въ ней нагромождали старье, все, что каждое поколѣніе, дѣлая новыя покупки, завѣщало прошлому.
Ахъ, если бы Дивонна знала, для какихъ своеобразныхъ отдохновеній послужитъ камышевое кресло, сколько шелковыхъ юбокъ и кружевныхъ панталонъ наполнятъ ящики комода въ стилѣ empire!.. Но угрызенія совѣсти Госсэна тонули въ тысячѣ маленькихъ радостей по поводу устройства гнѣзда.
Такъ пріятно было послѣ службы, въ сумерки, отправляться подъ руку, прижавшись другъ къ другу, въ далекіе концы города, посѣщать какую-нибудь улицу предмѣстья, выбирать столовую -- буфетъ, столъ и полдюжины стульевъ,-- или цвѣтныя кретоновыя занавѣски для оконъ и для постели! Онъ на все соглашался, съ закрытыми глазами; но Фанни смотрѣла за обоихъ, пробовала стулья, опускала крышки столовъ, обнаруживала умѣнье торговаться.
Она знала магазины, гдѣ по фабричной цѣнѣ продавались полные комплекты кухонной посуды для маленькихъ хозяйствъ: четыре желѣзныя кастрюли, пятая эмалированная для утренняго кофе, но отнюдь не мѣдныя, ихъ слишкомъ долго чистить; шесть металлическихъ приборовъ съ разливательной ложкой и двѣ дюжины тарелокъ изъ англійскаго фаянса, прочныхъ и красивыхъ -- все было сосчитано, приготовлено, уложено, словно обѣденный сервизъ для куколъ. Что касается простынь, салфетокъ, бѣлья столоваго и носильнаго, то она знала торговца, представителя большой фабрики въ Рубэ, которому можно было выплачивать въ разсрочку; она постоянно выжидала, высматривала въ витринахъ и на выставкахъ, разыскивала распродажи -- эти остатки кораблекрушеній, которыя Парижъ постоянно несетъ вмѣстѣ съ пѣною у своихъ береговъ, и нашла на бульварѣ Клиши великолѣпную кровать, продававшуюся по случаю, почти новую, и такой ширины, что на ней можно было уложить подрядъ семь дѣвицъ людоѣда.
Возвращаясь домой со службы, онъ также пробовалъ дѣлать пріобрѣтенія; но ничего не понималъ въ товарѣ, не умѣлъ отказаться или уйти съ пустыми руками. Зайдя однажды къ старьевщику, чтобы купить старинную лампу, на которую указала ему Фанни, онъ принесъ, вмѣсто проданнаго уже предмета, зальную люстру съ подвѣсками, совершенно ненужную, такъ какъ у нихъ не было гостинной.
-- Мы повѣсимъ ее на верандѣ...-- сказала Фанни, чтобы его утѣшить.
А какое счастье вымѣривать, обсуждать мѣсто каждаго предмета; а крики, а безумный хохотъ, а вздѣтыя руки, когда замѣчали, что, несмотря на всю заботливость, несмотря на подробный списокъ необходимыхъ покупокъ, что нибудь всегда оказывалось забытымъ!
Такъ, напримѣръ, было съ теркой для сахара. Неужели возможно завести хозяйство безъ терки!..
Затѣмъ, когда все было куплено и разставлено, занавѣски повѣшены, новая лампа зажжена, что за чудный вечеръ провели они, осматривая всѣ три комнаты прежде чѣмъ лечь спать, и какъ смѣялась она, свѣтя ему, когда онъ запиралъ на замокъ дверь: -- еще разъ, еще... запирай покрѣпче... Мы у себя дома...
Началась новая и восхитительная жизнь. Окончивъ работу, онъ возвращался домой быстро, торопясь придти и, надѣвъ туфли, сѣсть къ камину. Идя по черной уличной грязи, онъ представлялъ себѣ свою комнату, освѣщенную и теплую, уютную отъ этой старой провинціальной мебели, которую Фанни заранѣе называла рухлядью, и которая, состояла изъ очень красивыхъ старинныхъ вещей; особенно хорошъ былъ шкафъ, драгоцѣнность въ стилѣ Людовика XVI, съ расписными дверями, изображавшими провансальскія празднества, пастушковъ въ цвѣтныхъ кафтанахъ, танцы подъ свирѣль и подъ тамбуринъ. Присутствіе въ квартирѣ этихъ старомодныхъ вещей, привычныхъ ему съ дѣтства, напоминало отцовскій домъ, освящало его новое жилище, удобствомъ котораго онъ вполнѣ наслаждался.
Заслыша его звонокъ, Фанни выходила, тщательно одѣтая, кокетливая, "на палубу", какъ она говорила про себя сама. Черное шерстяное платье, простое, но сшитое по выкройкѣ хорошаго портного, обличавшее скромность женщины, которой надоѣло рядиться, засученные рукава, широкій бѣлый фартукъ. Она стряпала сама и довольствовалась помощью наемной служанки, приходившей для черныхъ работъ, отъ которыхъ трескаются и портятся руки.
Она знала кухню хорошо, знала множество рецептовъ сѣверныхъ и южныхъ кушаній, разнообразныхъ, какъ ея репертуаръ народныхъ пѣсенъ, которыя послѣ обѣда, снявъ фартукъ и повѣсивъ его за дверь запертой кухни, она пѣла низкимъ, нѣсколько утомленнымъ, но по-прежнему страстнымъ голосомъ.
Внизу шумѣла, катилась рѣкой, улица. Холодный дождь стучалъ по цинковой крышѣ балкона, Госсэмъ, грѣя передъ огнемъ ноги, развалясь въ креслѣ, смотрѣлъ въ окна вокзала напротивъ на чиновниковъ, гнувшихъ спины надъ бумагами, подъ бѣлымъ свѣтомъ лампъ, съ огромными рефлекторами.
Ему было хорошо, и онъ позволялъ убаюкивать себя. Былъ ли онъ влюбленъ? Нѣтъ; но онъ былъ благодаренъ за любовь, которою его окружали, за всегда ровную нѣжность. Какъ могъ онъ такъ и долго лишать себя этого счастья изъ боязни -- надъ которой онъ теперь смѣялся -- быть одураченнымъ, попасть въ западню? Развѣ жизнь его была чище, когда онъ переходилъ отъ одной женщины къ другой, ежеминутно рискуя своимъ здоровьемъ?
Никакой опасности и въ будущемъ. Черезъ три года, когда онъ уѣдетъ, разрывъ произойдетъ самъ собою, безъ потрясеній. Фанни все объяснено заранѣе; они говорили объ этомъ, какъ о смерти, какъ объ отдаленной, роковой, но неизбѣжной вещи. Остается лишь горе его домашнихъ, когда они узнаютъ, что онъ живетъ не одинъ, гнѣвъ отца, суроваго и быстраго на рѣшенія...
Но какъ они узнаютъ? Жанъ ни съ кѣмъ не видится въ Парижѣ. Его отецъ, "консулъ", какъ его звали, былъ весь годъ занятъ надзоромъ за имѣніемъ, которое онъ улучшалъ, и упорнымъ уходомъ за виноградными лозами. Мать, больная, не могла безъ посторонней помощи сдѣлать ни шага, ни движенія, предоставляя Дивоннѣ веденіе хозяйства, уходъ за его близнецами-сестричками, Мартой и Маріей, внезапное рожденіе которыхъ навсегда отняло у нея силы. Что касается дяди Сезэра, мужа Дивонны, то это былъ взрослый ребенокъ, котораго никуда не пускали одного.
Фанни знала теперь всю семью. Когда Жанъ получалъ письма изъ Кастеле, съ припискою внизу крупными буквами, сдѣланною маленькими пальчиками сестеръ, Фанни читала письмо черезъ его плечо и умилялась вмѣстѣ съ нимъ. О ея прежней жизни онъ ничего не зналъ и не спрашивалъ. Онъ обладалъ прекраснымъ и безсознательнымъ эгоизмомъ юности, безъ всякой ревности, безъ всякаго безпокойства. Полный собственной жизни, онъ расплескивалъ ее черезъ край, мечталъ вслухъ, говорилъ о себѣ, межъ тѣмъ какъ она оставалась безмолвною.
Такъ протекали дни и недѣли, въ счастливомъ спокойствіи, которое однажды было нарушено однимъ обстоятельствомъ, сильно взволновавшимъ ихъ, хотя и на разный манеръ. Ей показалось, что она беременна, и она заявила ему объ этомъ съ радостью, которую онъ могъ только раздѣлить... Въ сущности, онъ испугался. Ребенокъ въ его годы!.. Что онъ будетъ съ нимъ дѣлать?.. Долженъ ли онъ признать его своимъ?.. И какое обязательство между нимъ и этою женщиной! Какія осложненія въ будущемъ!
Внезапно ему представилась цѣпь, тяжелая, холодная, замкнутая. Ночью онъ не спалъ, такъ же, какъ и она; лежа рядомъ на широкой постели, оба бодрствовали, съ открытыми глазами, мысленно витая за тысячу верстъ одинъ отъ другого.
По счастью, эта ложная тревога разсѣялась, и они вновь принялись за свою мирную, изящно-замкнутую жизнь. Затѣмъ, когда зима кончилась и вернулось настоящее солнце, жилище ихъ стало еще красивѣе и просторнѣе, благодаря балкону подъ навѣсомъ. Вечеромъ они обѣдали на балконѣ, подъ сводомъ зеленоватаго неба, по которому зигзагами проносились ласточки.
Съ улицы къ нимъ доносились горячій воздухъ и шумъ сосѣднихъ домовъ; но за то малѣйшее дуновеніе вѣтерка всецѣло принадлежало имъ, и они цѣлыми часами забывались, прижавшись другъ къ другу, ничего не видя. Жанъ припоминалъ такія же ночи на берегу Роны, мечталъ объ отдаленныхъ консульствахъ въ жаркихъ странахъ, о палубахъ отплывающихъ кораблей, гдѣ вѣтеръ будетъ дуть съ такою же непрерывностью, какъ тотъ, отъ котораго дрожала занавѣска балкона. И когда она, съ невидимою ласкою, шептала у его губъ: "Любишь ли ты меня?.." Онъ долженъ былъ очнуться и видимо вернуться изъ далека, чтобы отвѣтить: "О, да, я люблю тебя"... Вотъ что значитъ любить молодого; у нихъ голова занята слишкомъ многимъ!...
На томъ же балконѣ, отдѣленная отъ нихъ желѣзной рѣшеткой, обвитой вьющимися растеніями, ворковала другая парочка, г. и г-жа Эттэма, законные супруги, очень толстые, поцѣлуи которыхъ раздавались громко, словно пощечины. Они были удивительно похожи другъ на друга годами, вкусами, тяжеловѣсными фигурами, и трогательно было слышать, какъ эти влюбленные, на закатѣ юности, опираясь на балюстраду, тихо распѣвали дуэтомъ старинные сантиментальные романсы:
"Но слышу вздохъ его въ тиши ночной...
О, чудный сонъ! Пусть длится вѣчно онъ..."
Супруги нравились Фанни. Она хотѣла бы съ ними познакомиться. Иногда сосѣдка обмѣнивалась съ нею, черезъ потемнѣвшее желѣзо перилъ, улыбкой счастливыхъ и влюбленныхъ женщинъ; но мужчины, какъ всегда, были болѣе сдержаны другъ съ другомъ, и не разговаривали.
Однажды Жанъ шелъ послѣ полудня, направляясь отъ набережной д'Орсэ, какъ вдругъ услышалъ, что кто-то окликнулъ его по имени, на углу улицы Рояль. День былъ чудесный, было ясно и тепло, и Парижъ разцвѣталъ на этомъ поворотѣ бульвара, который, въ минуту заката, во время катанья въ Булонскомъ лѣсу, не имѣетъ себѣ равнаго во всемъ мірѣ.
-- Сядьте здѣсь, прекрасный юноша, выпейте чего-нибудь... Поглядѣть на васъ и то праздникъ!
Его охватили двѣ огромныя руки и усадили подъ навѣсомъ кафэ, захватившаго тротуаръ тремя рядами столиковъ. Онъ не противился, польщенный тѣмъ, что вокругъ него толпа провинціаловъ, въ полосатыхъ пиджакахъ и круглыхъ шляпахъ, съ любопытствомъ шептала имя Каудаля.
Скульпторъ, сидѣлъ передъ стаканомъ абсента такъ шедшимъ къ его военному росту и офицерскому значку, бокъ-о-бокъ съ инженеромъ Дешелеттомъ, пріѣхавшимъ наканунѣ, желтымъ и загорѣлымъ по-прежнему, съ выдающимися скулами, и маленькими добрыми глазками, съ жадными ноздрями, вдыхавшими ароматъ Парижа. Едва молодой человѣкъ сѣлъ, Каудаль, указывая на него съ комическимъ ужасомъ, сказалъ:
-- До чего онъ красивъ, животное!.. Подумаешь, что я былъ такъ же молодъ, что у меня были такія же кудри!.. Ахъ, молодость, молодость!..
-- Все по-прежнему? -- сказалъ Дешелеттъ, улыбаясь выходкѣ друга.
-- Милый мой, не смѣйтесь... Все, что я имѣю, все, что я изъ себя представляю -- медали, кресты, Академію, Институтъ -- все отдалъ бы я за эти волосы, за этотъ загорѣлый цвѣтъ лица...-- Затѣмъ, обратясь съ обычною рѣзкостью къ Госсэну, спросилъ:
-- А гдѣ же Сафо, что вы съ нею сдѣлали?.. Отчего ея не видно?
Жакъ взглянулъ на него широко раскрытыми глазами, не понимая.
-- Развѣ вы уже разошлись съ нею? -- и, глядя на остолбенѣвшаго Жана, нетерпѣливо прибавилъ: -- ну, Сафо... Фанни Легранъ... помните, Виль-д'Аврэ...
-- О, все это давно кончено...
Какъ выговорилъ онъ эту ложь? Вслѣдствіе какого-то стыда, какой-то неловкости при этомъ имени, данномъ его любовницѣ; быть можетъ, стѣсняясь говорить о ней съ другими мужчинами, а, быть можетъ, изъ желанія узнать о ней вещи, которыя ему безъ этого не разсказали бы.
-- А-а... Сафо?.. Развѣ она еще живетъ? -- разсѣянно, спросилъ Дешелеттъ совершенно опьяненный счастьемъ видѣть вновь ступени Мадлэны, цвѣточный рынокъ, длинный рядъ бульваровъ между двумя рядами зеленыхъ букетовъ.
-- Какъ! вы не помните ее у себя въ прошломъ году?.. Она была великолѣпна въ одеждѣ египтянки... А нынѣшнею осенью, утромъ, я засталъ ее за завтракомъ съ этимъ красивымъ юношей у Ланглуа; вы сказали бы, что это новобрачные, всего двѣ недѣли какъ повѣнчавшіеся.
-- Сколько ей можетъ быть лѣтъ? Съ тѣхъ поръ, какъ мы ее знаемъ...
Каудаль поднялъ голову, припомнмая:-- Сколько лѣтъ?.. Сколько?.. Въ пятьдесятъ третьемъ году, когда она позировала мнѣ для моей статуи, ей было семнадцать; теперь семьдесятъ третій годъ. Вотъ и считайте! -- вдругъ глаза его заблистали:-- Ахъ! если бы вы видѣли ее двадцать лѣтъ тому назадъ!.. Длинная, тонкая, шея рѣзко очерченныя губы, высокій лобъ... руки, плечи, нѣсколько худыя, но это такъ шло къ знойному темпераменту Сафо!... А какая женщина, какая любовница!.. Чего только не было въ этомъ тѣлѣ, созданномъ для наслажденія, какого только огня нельзя было высѣчь изъ этого кремня, изъ этого дивнаго инструмента, въ которомъ не было ни одного недостатка!.. "Полная лира"!.. какъ говорилъ о ней Ля-Гурнери. Жанъ, поблѣднѣвъ, спросилъ:
-- Развѣ и онъ также былъ ея любовникомъ?..
-- Ля-Гурнери?.. Я думаю! И это причинило мнѣ много страданій... Четыре года жили мы вмѣстѣ, какъ мужъ и жена, четыре года я берегъ ее, дѣлалъ все, чтобы удовлетворить всѣ ея капризы... Уроки пѣнія, уроки фортепіано, уроки верховой ѣзды, чего-чего только не было! А когда я ее отполировалъ, отшлифовалъ, какъ драгоцѣнный камень, поднятый мною въ лужѣ однажды ночью, по выходѣ съ бала Рагашъ, этотъ франтъ, этотъ риѳмоплетъ отнялъ ее у меня, увелъ изъ-за того самаго дружескаго стола, за которымъ онъ приходилъ обѣдать по воскресеньямъ.
Онъ глубоко вздохнулъ, чтобы прогнать старую любовную досаду, дрожавшую въ его голосѣ, потомъ сказалъ болѣе спокойно:
-- Впрочемъ, его вѣроломство не принесло ему пользы... Три года, прожитые ими вмѣстѣ, были настоящимъ адомъ. Этотъ поэтъ, съ вкрадчивымъ голосомъ и манерами, былъ капризенъ, золъ, какой-то маньякъ! Надо было видѣть, что между ними происходило!.. Бывало придешь къ нимъ, у нея завязанъ глазъ, у него лицо исцарапано ногтями... Но самое лучшее -- когда онъ собрался ее покинуть! Она липла къ нему, какъ смола, слѣдила за нимъ, врывалась въ его квартиру, ожидала его, лежа на коврикѣ у его дверей. Однажды ночью, въ разгаръ зимы, она простояла пять часовъ кряду внизу, у Ла-Фарси, куда они поднялись цѣлою толпою... Жаль было смотрѣть на нее!.. Но элегическій поэтъ былъ невозмутимъ до той минуты, когда, чтобы избавиться отъ нея, онъ призвалъ полицію. Нечего сказать, благородный человѣкъ!.. И въ заключеніе, въ видѣ благодарности этой красавицѣ, отдавшей ему свою молодость, свой умъ, свое тѣло, онъ вылилъ ей на голову цѣлый томъ стиховъ, полныхъ ненависти, грязи, проклятій, жалобъ, "Книгу Любви",-- его лучшую книгу!..
Сидя неподвижно, словно застывъ, Госсэнъ слушалъ, потягивая сквозь длинную соломинку, крошечными глотками, поданное ему замороженное питье. Ему казалось, что въ стаканъ подлили яду, леденившаго ему кровь въ жилахъ.
Онъ дрожалъ, несмотря на чудную погоду, и, какъ сквозь сонъ, смутно видѣлъ скользившія взадъ и впередъ тѣни, бочку для поливки улицъ остановившуюся передъ Мадлэной, и мельканье каретъ, неслышно катившихся по мягкой землѣ словно по ватѣ. Ни уличнаго шума, ничего не существовало для него, кромѣ того, что говорилось за этимъ столомъ. Теперь говорилъ Дешелеттъ -- это онъ вливалъ теперь ядъ...
-- Что за ужасная вещь эти разрывы...-- Его спокойный, насмѣшливый голосъ дѣлался нѣжнымъ, безконечно участливымъ.-- Люди прожили вмѣстѣ года, спали, прижавшись другъ къ друту, вмѣстѣ мечтали, вмѣстѣ работали! Все высказали, все отдали другъ другу. Усвоили себѣ привычки, манеру держаться, говорить, даже черты любимаго человѣка. Двое слились въ одно... Однимъ словомъ то, что мы привыкли называть "collage"!.. Затѣмъ внезапно бросаютъ другъ друга, расходятся... Какъ это случается? Откуда является это мужество? Я никогда не могъ бы... Да будь я обманутъ, оскорбленъ, запачканъ грязью и осмѣянъ, все таки если бы женщина заплакала и сказала мнѣ: "останься",-- я не ушелъ бы... Вотъ почему, когда я схожусь съ женщиной, то всегда лишь на одну ночь... Пусть не будетъ завтрашняго дня... или тогда уже женитьба! Это по крайней мѣрѣ, окончательно и благородно.
-- Пусть не будетъ завтрашняго дня!.. Вамъ хорошо говорить! Есть, однако, женщины, которыхъ нельзя брать на одну ночь... Напримѣръ, эта женщина...
-- Я и для нея не сдѣлалъ исключенія,-- сказалъ Дешелеттъ, съ ясною улыбкой, показавшейся несчастному любовнику отвратительной.
-- Ну, такъ это потому, что вы не возбудили въ ней любви, иначе... Эта женщина, когда любитъ, то такъ вцѣпляется... У нея есть пристрастіе къ семейному уюту... Только не везетъ ей во всѣхъ попыткахъ этого рода. Она сходится съ романистомъ Дежуа -- онъ умираетъ... Она переходитъ къ Эзано -- онъ женится... Затѣмъ настаетъ очередь красавца Фламана, гравера, бывшаго натурщика -- она всегда увлекалась талантомъ или красотою -- и... вы навѣрное слыхали про это ужасное дѣло?..
-- Про какое дѣло? -- спросилъ Госсэнъ сдавленнымъ голосомъ; и снова принялся сосать свою соломинку, слушая любовную драму, захватившую нѣсколько лѣтъ тому назадъ весь Парижъ.
Граверъ былъ бѣденъ и безъ ума отъ этой женщины; изъ боязни, что она его броситъ, и для поддержанія ея роскошной жизни, онъ поддѣлалъ банковые билеты. Уличенный тотчасъ, посаженный въ тюрьму одновременно со своей любовницей, онъ былъ присужденъ къ десятилѣтнему тюремному заключенію, а ей были зачтены шесть мѣсяцевъ предварительнаго заключенія въ Сенъ-Лазарской тюрьмѣ, такъ какъ на судѣ была доказана ея невиновность.
Каудаль напомнилъ Дешелетту, слѣдившему въ то время за процессомъ, какъ она была красива въ маленькомъ тюремномъ чепчикѣ, и какъ была мужественна, безъ тѣни слабости, какъ вѣрна до конца своему возлюбленному... А ея отвѣтъ этой старой туфлѣ, предсѣдателю, а поцѣлуй, который она послала Фламану поверхъ жандармскихъ треуголокъ, крича ему голосомъ, способнымъ тронуть камни: "Не скучай, другъ мой!.. Вернутся еще красные деньки, мы еще будемъ любить другъ друга"!.. Тѣмъ не менѣе это нѣсколько отвратило ее отъ семейной жизни, бѣдняжку!
-- Съ тѣхъ поръ, пустившись въ міръ элегантныхъ людей, она брала любовниковъ на мѣсяцъ, на недѣлю, и никогда больше не сходилась съ художниками...Ужъ и боится же она ихъ!.. Я, кажется, единственный, съ которымъ она продолжала еще видѣться... Время отъ времени она приходила въ мою мастерскую выкурить папиросу... Потомъ прошли мѣсяцы, и я ничего не слыхалъ о ней до того самаго дня, когда встрѣтилъ ее за завтракомъ съ этимъ красивымъ мальчикомъ, кушавшей виноградъ съ вѣтки, которую онъ держалъ въ зубахъ. Я подумалъ: вотъ и опять попалась моя Сафо!
Больше Жанъ не былъ въ состояніи слушать. Ему казалось, что онъ умираетъ отъ того яда, который проглотилъ. Послѣ недавняго холода, теперь грудь сжигалъ ему огонь, и какъ раскаленное добѣла желѣзо, охватывалъ его голову, въ которой шумѣло и которая готова была треснуть. Онъ перешелъ черезъ дорогу, пошатываясь среди колесъ экипажей. Кучера окликали его. Что нужно было этимъ болванамъ?
Проходя по рынку Мадлэны, онъ былъ взволнованъ запахомъ геліотропа, любимымъ запахомъ его любовницы. Онъ ускорилъ шаги, чтобы бѣжать отъ него, и въ ярости, терзаемый бѣшенствомъ, подумалъ вслухъ: "Моя любовница... Да, порядочная грязь!.. Сафо, Сафо! Подумать только, что я прожилъ цѣлый годъ съ нею! " Онъ гнѣвно твердилъ ея прозвище, припоминая, что встрѣчалъ его въ маленькихъ газеткахъ, въ числѣ другихъ прозвищъ легкомысленныхъ женщинъ, въ юмористическомъ Готскомъ Альманахѣ любовной хроники: Сафо, Коро, Каро, Фрина, Жанна де Паутье, Тюлень...
Вся жизнь этой женщины, вмѣстѣ съ четырьмя буквами ея отвратительнаго имени, грязнымъ потокомъ проносилась передъ его воображеніемъ. Мастерская Каудаля, ссоры съ Ля-Гурнери, ночныя дежурства у дверей притоновъ или на половикѣ передъ входомъ въ квартиру поэта... Затѣмъ красавецъ-граверъ, фальшивыя деньги, судъ... бѣленькій тюремный чепчикъ, такъ шедшій къ ней, поцѣлуй, посланный поддѣлывателю банковыхъ билетовъ: "Не скучай, другъ мой". Другъ мой! То же названіе, то же ласкательное слово, которымъ она зоветъ и его! Какой стыдъ! А! онъ смоетъ съ себя эту грязь!.. И все тотъ же запахъ геліотропа, преслѣдовавшій его въ сумеркахъ того же блѣдно-лиловаго оттѣнка, какъ и эти цвѣточки.
Вдругъ онъ замѣтилъ, что онъ все еще ходитъ по рынку, словно по пароходной палубѣ. Онъ пошелъ дальше, быстро добѣжалъ до улицы Амстердамъ, твердо рѣшивъ выгнать изъ своего дома эту женщину, вышвырнуть ее на лѣстницу безъ всякихъ объясненій, крикнувъ ей вслѣдъ въ видѣ оскорбленія ея прозвище. У двери онъ поколебался, раздумывая, и прошелъ нѣсколько шаговъ дальше. Она будетъ кричать, рыдать, выкрикивать на весь домъ весь запасъ уличныхъ ругательствъ какъ тамъ, на улицѣ Аркадъ...
Написать? Да, лучше написать ей, дать ей отставку въ четырехъ словахъ, какъ можно болѣе суровыхъ! Онъ вошелъ въ англійскую таверну, пустынную и мрачную при свѣтѣ газа, присѣлъ къ грязному столику, вблизи единственной посѣтительницы, дѣвицы, съ лицомъ мертвеца, пожиравшей копченую лососину, ничѣмъ не запивая ее. Онъ спросилъ кружку эля, но не дотронулся до нея и принялся за письмо. Но въ головѣ его тѣснилось слишкомъ много словъ, обгонявшихъ другъ друга, а загустѣвшее, испорченное чернило межъ тѣмъ набрасывало ихъ на бумагу чудовищно медленно.
Онъ разорвалъ два-три начатыхъ листка, собирался уйти, наконецъ, ничего не написавъ, какъ вдругъ чей-то жадный, набитый ротъ спросилъ его: "Вы не пьете?... можно?.." Онъ сдѣлалъ знакъ головою, означавшій: можно. Дѣвица набросилась на кружку, осушила ее залпомъ, обнаруживъ этимъ всю свою нищету, такъ какъ у несчастной было въ карманѣ какъ разъ сколько нужно, чтобы утолить голодъ, но не на что было купить немного пива. Въ немъ проснулось состраданіе, смирившее его гнѣвъ и обнажившее передъ нимъ внезапно ужасы женской жизни; онъ сталъ судить съ большею человѣчностью и снова сталъ обдумывать свое горе.
Въ концѣ-концовъ, она ему не солгала; и если онъ ничего не зналъ о ея жизни, то это оттого, что онъ никогда о ней не спрашивалъ. Въ чемъ онъ упрекаетъ ее?.. Въ томъ, что она сидѣла въ тюрьмѣ?.. Но коль скоро она была оправдана и вынесена почти на рукахъ изъ залы суда?.. Такъ что же? То, что она имѣла любовниковъ до него? Развѣ онъ не зналъ этого?.. Развѣ можно сердиться на нее за то, что ея любовники извѣстны, знамениты, что онъ могъ встрѣчаться съ ними, говорить, любоваться ихъ портретами на выставкахъ магазиновъ? Неужели онъ вмѣнитъ ей въ преступленіе то, что она предпочитала именно такихъ людей?
Въ глубинѣ его души поднималась скверная гордость, въ которой онъ самъ не хотѣлъ себѣ признаться, гордость тѣмъ, что онъ дѣлилъ ея любовь вмѣстѣ съ этими художниками, и тѣмъ, что и они находили ее прекрасной. Въ его годы мужчина никогда не увѣренъ, не знаетъ навѣрное. Любитъ женщину, любитъ любовь, но глаза и опыта не хватаетъ, и молодой любовникъ, показывающій портретъ своей любовницы, ищетъ одобренія, которое успокоило бы его. Фигура Сафо казалась ему выросшей, окруженной ореоломъ, съ тѣхъ поръ какъ онъ зналъ, что она воспѣта Ля-Гурнери и запечатлѣна Каудалемъ въ бронзѣ и мраморѣ.
Но внезапно, снова охваченный яростью, онъ вскакивалъ со скамейки, на которую въ раздумьѣ сѣлъ, на внѣшнемъ бульварѣ, среди кричавшихъ дѣтей, сплетничавшихъ работницъ, въ пыльный іюньскій вечеръ; и принимался снова въ бѣшенствѣ ходить, говорить вслухъ... Красивая бронзовая статуя "Сафо"... рыночная вещь, имѣвшаяся повсюду, пошлая, какъ мотивъ шарманки, какъ самое слово "Сафо", которое, переживъ вѣка, загрязнило свою первоначальную поэзію нечистыми легендами, и изъ имени богини превратилось въ названіе болѣзни... Боже! Какъ все это отвратительно!...
Поперемѣнно, то успокаиваясь, то приходя въ ярость, онъ шелъ впередъ, отдаваясь приливу противоположныхъ чувствъ и мыслей. На бульварѣ темнѣло, становилось пустынно. Въ горячемъ воздухѣ ощущалась какая-то приторность; онъ узналъ ворота огромнаго кладбища, гдѣ въ прошломъ году, вмѣстѣ съ массою молодежи, онъ присутствовалъ при открытіи бюста Каудаля, на могилѣ Дежуа -- романиста Латинскаго квартала, автора Cenderinette. Дежуа, Каудаль! Странно звучали для него теперь эти имена. Какою лживою и мрачною казалась ему исторія подруги студента и ея маленькаго хозяйства, когда онъ узналъ печальную подкладку, услышалъ отъ Дешелетта ужасное прозвище, даваемое этимъ уличнымъ бракамъ!
Весь этотъ мракъ, сгустившійся еще благодаря сосѣдству кладбища, пугалъ его. Онъ пошелъ назадъ, сталкиваясь съ блузниками, молчаливо бродившими, какъ ночныя тѣни, и съ женщинами въ грязныхъ юбкахъ у входа въ притоны, въ окнахъ которыхъ рисовались, какъ въ волшебномъ фонарѣ, проходившія и обнимавшіяся парочки... Который часъ?.. Онъ чувствовалъ себя разбитымъ, словно рекрутъ къ концу перехода; и отъ ноющей боли, сосредоточившейся въ ногахъ, у него осталась одна только усталость. Ахъ, если бы лечь, уснуть!.. Потомъ, проснувшись, онъ скажетъ женщинѣ, холодно, безъ гнѣва: "Вотъ... Я знаю, кто ты!.. Ни ты, ни я не виноваты; но мы не можемъ больше жить вмѣстѣ. Разойдемся". А чтобы защититься отъ ея преслѣдованій, онъ поѣдетъ къ матери и сестрамъ, и ронскій вѣтеръ, свободный и цѣлительный мистраль, смоетъ всю грязь и ужасъ его кошмарнаго сна.
Фанни легла въ постель, уставъ ждать его, и спала крѣпкимъ сномъ подъ лампою, съ раскрытою книгою на одѣялѣ. Его шаги не разбудили ее, и онъ смотрѣлъ на нее съ любопытствомъ, какъ на новую, чужую женщину.
О, какъ она была прекрасна! Руки, шея, плечи словно изъ янтаря, безъ пятнышка, безъ малѣйшаго изъяна. Но какая усталость, какое краснорѣчивое признаніе въ ея покраснѣвшихъ вѣкахъ -- быть можетъ отъ романа, который она читала, быть можетъ отъ безпокойства и ожиданія,-- въ этихъ чертахъ, спокойныхъ,не оживленныхъ острою жаждою женщины, желающей, чтобы ее ласкали и любили! Ея годы, ея жизнь, ея приключенія, ея капризы, ея минутные браки, Сенъ-Лазарская тюрьма, побои, слезы, боязнь -- все можно было прочесть въ нихъ, и синева наслажденій и безсонныхъ ночей, и складка отвращенія, оттягивавшая нижнюю губу, утомленную, словно закраина колодца, изъ котораго пила вся деревня, и начинавшаяся полнота, растягивавшая кожу для старческихъ морщинъ...
Это предательство сна, среди глубокаго мертваго молчанія, окутывающаго все, было величественно и мрачно; какъ поле сраженія ночью, со всѣми его ужасами, какъ видимыми, такъ и угадываемыми по смутнымъ движеніямъ тѣни.
Бѣднаго юношу вдругъ охватило огромное, непобѣдимое желаніе плакать.