Они кончали обѣдъ сидя у открытаго окна, подъ протяжный свистъ ласточекъ, привѣтствовавшихъ заходъ солнца. Жанъ молчалъ, собираясь заговорить, и все о той же жестокой вещи, которая преслѣдовала его и которою онъ мучилъ Фанни съ минуты своей встрѣчи съ Каудалемъ. Она, видя его опущенный взоръ и мнимо безразличный видъ, съ которымъ онъ предлагалъ ей все новые вопросы, угадала, и предупредила его:
-- Послушай, я знаю, что ты мнѣ скажешь... Избавь насъ, прошу тебя... Нѣтъ силъ, наконецъ... Вѣдь все это давно умерло, я люблю одного тебя, и кромѣ тебя для меня никто не существуетъ!..
-- Если прошлое умерло, какъ ты говоришь... -- онъ заглянулъ въ самую глубину ея прекрасныхъ глазъ сѣраго цвѣта, трепетавшаго и мѣнявшагося при каждомъ новомъ впечатлѣніи.-- Ты не хранила бы вещей, которыя тебѣ его напоминаютъ... тамъ въ шкафу...
Сѣрый цвѣтъ глазъ превратился въ черный:
-- Итакъ ты знаешь?
Приходилось проститься съ этимъ ворохомъ любовныхъ писемъ, портретовъ, съ этимъ побѣднымъ любовнымъ архивомъ, который она не разъ уже спасала отъ крушеній.
-- Но будешь ли ты мнѣ вѣрить послѣ этого?
Въ отвѣтъ на скептическую улыбку, бросавшую ей вызовъ, она пошла за лаковымъ ящикомъ, металлическая рѣзьба котораго, среди стопокъ ея тонкаго бѣлья, такъ сильно интересовала въ послѣдніе дни ея любовника.
-- Жги, рви, все это -- твое...
Но онъ не торопился повертывать въ замкѣ крошечный ключикъ, разглядывая вишневыя деревья изъ розоваго перламутра и летящихъ журавлей, выложенныхъ инкрустаціей на крышкѣ, которую онъ вдругъ рѣзко открылъ... Всевозможные форматы, почерки, цвѣтная бумага, съ золочеными заглавными буквами, старыя пожелтѣвшія записки, истершіяся на складкахъ, листочки изъ записныхъ книжекъ, съ словами, нацарапанными карандашомъ, визитныя карточки,-- все это лежало кучей, безъ всякаго порядка, какъ въ ящикѣ, въ которомъ часто рылись и въ который теперь онъ самъ запускалъ свои дрожащія руки...
-- Дай ихъ мнѣ! Я ихъ сожгу на твоихъ глазахъ!
Она говорила лихорадочно, стоя на колѣняхъ передъ каминомъ; рядомъ съ нею на полу стояла зажженная свѣча.
-- Дай же...
Но онъ сказалъ:
-- Нѣтъ... погоди...-- и полушопотомъ, словно стыдясь, прибавилъ: Мнѣ хотѣлось бы прочесть...
-- Къ чему? Тебѣ это будетъ тяжело...
Она думала лишь объ его страданіяхъ, а не о вѣроломствѣ съ ея стороны выдавать тайны страсти, трепещущія признанія всѣхъ этихъ людей, когда-то любившихъ ее; подвинувшись къ нему и не вставая съ колѣнъ, вмѣстѣ съ нимъ читала, искоса на него поглядывая.
Десять страницъ, подписанныхъ Ля-Гурнери, помѣченныхъ 1861-ымъ годомъ и написанныхъ длиннымъ, кошачьимъ почеркомъ, въ которыхъ поэтъ, посланный въ Алжиръ для оффиціальнаго отчета о путешествіи императора и императрицы, описывалъ своей любовницѣ ослѣпительныя празднества...
Алжиръ, кишащій народомъ, настоящій Багдадъ тысячи и одной ночи; жители всей Африки, собравшіеся вокругъ города и хлопающіе дверями домовъ, какъ налетѣвшій Самумъ. Караваны негровъ и верблюдовъ, нагруженныхъ гумми, раскинутыя палатки, запахъ мускуса надъ всѣмъ этимъ бивуакомъ, расположенномъ на берегу моря; пляски ночью вокругъ огней, толпа разступавшаяся каждое утро передъ появленіемъ начальниковъ съ Юга, напоминавшихъ маговъ съ ихъ восточною пышностью, съ разноголосою музыкою: тростниковыми флейтами, маленькими хриплыми барабанами, окружающими трехцвѣтное знамя пророка; а позади, ведомыя подъ уздцы неграми лошади, предназначенныя въ подарокъ императору, украшенныя шелкомъ, покрытыя серебряными попонами, потряхивавшія съ каждымъ шагомъ бубенчиками и шитьемъ...
Талантъ поэта оживлялъ все это и заставлялъ проходить передъ глазами; слова сверкали какъ драгоцѣнные камни безъ оправы, высыпанные ювелиромъ на бумагу. Поистинѣ должна была гордиться женщина, къ ногамъ которой бросались всѣ эти сокровища! Можно было себѣ представить, какъ ее любили, ибо, несмотря на все очарованіе этихъ празднествъ, поэтъ думалъ только о ней, умиралъ отъ того, что не видѣлъ ее:
"Ахъ, сегодняшнюю ночь я провелъ съ тобою, на широкомъ диванѣ, на улицѣ Аркадъ. Ты была безумна, обнаженная, ты кричала отъ восторга, осыпаемая моими ласками, когда я вдругъ проснулся укутанный ковромъ на моей террасѣ, подъ сводомъ звѣздной ночи. Крикъ муэдзина поднимался въ небо съ сосѣдняго минарета, словно яркая и чистая ракета, скорѣе страстная, нежели молящая, и я снова слышалъ словно тебя, просыпаясь отъ моего сна".
Какая злая сила заставила его продолжать чтеніе письма, несмотря на ужасную ревность, отъ которой у него побѣлѣли губы и судорожно сжимались руки? Нѣжно, лукаво, Фанни пробовала было отнять у него письмо; но онъ дочиталъ его до конца, а за нимъ второе, потомъ третье, роняя ихъ послѣ прочтенія, съ оттѣнкомъ презрѣнія и равнодушія, и не глядя на огонь въ каминѣ, вспыхивавшій ярче отъ страстныхъ и полныхъ лиризма изліяній знаменитаго поэта. Порою, подъ наплывомъ этой любви, переходившей всѣ границы среди Африканской атмосферы, лирическое чувство любовника вдругъ бывало запятнано какою-нибудь грубою, грязною выходкою, достойною солдата, которая удивила бы и шокировала бы свѣтскихъ читательницъ "Книги любви", утонченно-духовной и чистой, какъ серебряная вершина Юнгфрау.
Страданія сердца! На нихъ-то, на этихъ грязныхъ мѣстахъ и останавливался главнымъ образомъ Жанъ, не подозрѣвая того, что лицо его всякій разъ нервно передергивалось судорогой. Онъ имѣлъ даже духъ усмѣхнуться надъ постъ-скриптумомъ, слѣдовавшимъ за ослѣпительнымъ разсказомъ о праздникѣ въ Айсауассѣ: "Перечитываю мое письмо... Многое въ немъ недурно; отложи его для меня, оно мнѣ можетъ пригодиться..."
-- Этотъ господинъ подбиралъ все! -- проговорилъ Жанъ, переходя къ другому листку, исписанному тѣмъ же почеркомъ, въ которомъ ледянымъ тономъ дѣлового человѣка Ля-Гурнери требовалъ обратно сборникъ арабскихъ пѣсенъ и пару туфель изъ рисовой соломы. То былъ конецъ ихъ любви. Ахъ, этотъ человѣкъ могъ уйти, онъ былъ силенъ!
И, безостановочно, Жанъ продолжалъ осушать это болото, надъ которымъ поднимались горячія и вредныя испаренія. Настала ночь; онъ поставилъ свѣчу на столъ, и прочитывалъ коротенькія записки, набросанныя неразборчиво, словно черезчуръ грубыми пальцами, которые въ порывѣ неутоленнаго желанія или гнѣва дырявили и прорывали бумагу. Первое время связи съ Каудалемъ, свиданія, ужины, загородныя прогулки, затѣмъ ссоры, возвраты съ мольбами, крики, низменная и неблагородная мужицкая брань, прерываемая шутками, забавными выходками, упреками и рыданіями, весь страхъ великаго художника передъ разрывомъ и одиночествомъ...
Огонь пожиралъ все, вытягивалъ длинные, красные языки, среди которыхъ дымились и корчились плоть, кровь и слезы геніальнаго человѣка; но какое дѣло до этого было Фанни, всецѣло принадлежавшей теперь молодому любовнику, за которымъ она слѣдила, и чья безумная горячка сжигала ее сквозь платье! Онъ нашелъ портретъ, сдѣланный перомъ, подписанный Гаварни, и со слѣдующимъ посвященіемъ: "Подругѣ моей, Фанни Легранъ, въ трактирѣ Дампьеръ, въ день, когда шелъ дождь". Умное и болѣзненное лицо, со впалыми глазами, съ оттѣнкомъ горечи и муки...
-- Кто это?
-- Андрэ Дежуа... Я дорожу имъ только изъ-за подписи.
Онъ сказалъ "можешь оставить", но съ такимъ жалкимъ, принужденнымъ видомъ, что она взяла рисунокъ, изорвала его на мелкіе клочки и бросила въ огонь; а онъ погружался въ переписку романиста, въ рядъ горестныхъ посланій помѣченныхъ зимними морскими курортами, названіями купаній, гдѣ писатель, посланный для поправки и отдыха, отчаивался и страдалъ физически и духовно, ломая себѣ голову, въ поискахъ замысловъ, вдали отъ Парижа, перемежая просьбы лекарствъ, рецептовъ, денежныя профессіональныя заботы, отсылку корректуръ -- все тѣмъ же крикомъ желанія и обожанія, обращенными къ прекрасному тѣлу Сафо, бывшему для него подъ запретомъ врачей.
Жанъ, въ бѣшенствѣ, прошепталъ:
-- Но что же, въ самомъ дѣлѣ, заставляло всѣхъ ихъ такъ гоняться за тобою?..
Онъ видѣлъ въ этомъ единственное значеніе этихъ отчаянныхъ писемъ, раскрывавшихъ всю неурядицу жизни одного изъ великихъ людей, которымъ завидуетъ молодежь и о которыхъ мечтаютъ романтическія женщины... Да, въ самомъ дѣлѣ, что испытывали всѣ они? Какимъ питьемъ поила она ихъ?.. Онъ переживалъ страданія человѣка, который, будучи связанъ, видитъ, какъ при немъ оскорбляютъ любимую женщину; и, тѣмъ не менѣе онъ не могъ рѣшиться сразу, закрывъ глаза, выбросить все, что находилось въ этой коробкѣ.
Настала очередь гравера, который, будучи неизвѣстенъ, бѣденъ, не прославленный никѣмъ кромѣ "Судебной Газеты", былъ обязанъ своимъ мѣстомъ среди этихъ реликвій лишь огромной любви, которую она къ нему питала. Позорны были эти письма, помѣченныя Мазасской тюрьмой, глупыя, неуклюжія, сантиментальныя, какъ письма солдата къ своей землячкѣ! Но въ нихъ, сквозь подражаніе романсамъ, слышался оттѣнокъ искренней любви, уваженія къ женщинѣ, забвенія самого себя, отличавшее отъ другихъ этого каторжника; такъ, напримѣръ, когда онѣ просилъ прощенія у Фанни въ томъ, что слишкомъ любилъ ее, и когда изъ канцеляріи суда, тотчасъ по выслушаніи приговора, писалъ ей о своей радости по поводу того, что она оправдана и свободна. Онъ ни на что не жаловался; онъ провелъ вблизи ея и благодаря ей два года такого полнаго, такого глубокаго счастья, что воспоминаній о немъ достаточно, чтобы наполнить его жизнь, смягчить ужасъ его положенія, и онъ кончалъ просьбою оказать ему услугу!
"Ты знаешь, что у меня въ деревнѣ есть ребенокъ, мать котораго давно умерла; онъ живетъ у старухи родственницы, въ такомъ глухомъ углу, куда слухи о моемъ дѣлѣ никогда не проникнутъ. Всѣ бывшія у меня деньги я отослалъ имъ, говоря, что уѣзжаю въ далекое путешествіе, и разсчитываю, моя добрая Анни, что ты будешь время отъ времени справляться о несчастномъ малюткѣ и сообщать мнѣ о немъ свѣдѣнія"...
Въ доказательство заботъ Фанни, слѣдовало письмо, полное благодарности, и еще письмо, написанное недавно, менѣе полугода тому назадъ; "Ахъ, какъ ты добра, что пришла навѣстить меня... Какъ ты была прекрасна, какъ ты благоухала, рядомъ съ моею курткой каторжника, которой мнѣ было такъ стыдно"... Жанъ прервалъ самого себя въ бѣшенствѣ:
-- Ты, значитъ, продолжала видѣться съ нимъ?
-- Изрѣдка, изъ состраданія...
-- Даже когда мы уже жили съ тобой вмѣстѣ?.
-- Одинъ разъ, единственный, въ конторѣ... только тамъ и можно съ ними видѣться.
-- А! Ты, дѣйствительно, добра!..
Мысль, что, несмотря на ихъ связь, она продолжала посѣщать этого каторжника, выводила его изъ себя. Онъ былъ слишкомъ гордъ, чтобы признаться въ этомъ; но послѣдняя связка писемъ, перевязанная голубою ленточкой и надписанная мелкимъ и косымъ почеркомъ женщины,-- довела его ярость до крайнихъ предѣловъ.
"Я буду переодѣвать тунику послѣ бѣга на колесницахъ. Приходи ко мнѣ въ уборную...
-- Нѣтъ!.. нѣтъ!.. не читай этого!..
Фанни бросилась къ нему, вырвала у него изъ рукъ и бросила въ огонь всю связку писемъ; а онъ ничего не понялъ, даже при видѣ любовницы, обнимавшей его колѣни съ лицомъ, залитымъ отсвѣтомъ камина и краскою позора, сопровождавшей признаніе:
"Я была молода, это -- Каудаль... безумецъ... Я дѣлала то, что онъ хотѣлъ".
Только тутъ понялъ онъ, и лицо его покрылось смертельною блѣдностью.
-- Да, конечно... Сафо... "полная лира"...-- И отталкивая ее ногою, какъ нечистое животное, продолжалъ:-- Уйди, не прикасайся ко мнѣ, я не могу тебя видѣть!..
Крикъ его потонулъ въ ужасномъ грохотѣ, долгомъ близкомъ, межъ тѣмъ какъ яркій свѣтъ освѣтилъ комнату. Пожаръ!.. Она выпрямилась, испуганная, схватила машинально графинъ на столѣ, вылила его на кучу бумаги, пламя которой пожгло накопившуюся въ трубѣ сажу, затѣмъ схватила кувшинъ съ водою, кружки, но, видя свое безсиліе, такъ какъ пламя вырывалось достигая середины комнаты, побѣжала къ балкону, крича: "Пожаръ! пожаръ"!
Первыми прибѣжали Эттэма, затѣмъ привратникъ, потомъ полицейскіе. Слышались крики:
-- Задвиньте чугунную доску въ каминѣ!.. Лѣзьте на крышу!..
Пораженныя ужасомъ, они смотрѣли, какъ ихъ квартира заполнялась чужими людьми, заливалась водою, грязнилась; затѣмъ, когда толпа народа внизу, при свѣтѣ газа, разсѣялась, когда сосѣди успокоились и вернулись къ себѣ, они стояли посреди своей квартиры затопленной водою, выпачканной сажей, съ мокрою, опрокинутою мебелью, и чувствовали такое отвращеніе и такую слабость, что не имѣли силъ ни продолжать ссору, ни убрать комнаты. Что-то мрачное, низменное вошло въ ихъ жизнь, и въ этотъ вечеръ, забывъ свое отвращеніе къ отелямъ, они отправились ночевать въ гостинницу Ж.
Жертва Фанни не повела ни къ чему. Изъ писемъ, которыя исчезли, которыя были сожжены, цѣлыя фразы, заученныя наизусть, не выходили у Жана изъ головы, и заставляли его внезапно краснѣть, какъ нѣкоторыя мѣста изъ дурныхъ книгъ. Бывшіе возлюбленные Фанни были почти всѣ знаменитостями. Тѣ, которые умерли, продолжали жить въ памяти людей; портреты и имена живыхъ виднѣлись повсюду, о нихъ говорили въ его присутствіи, и всякій разъ онъ испытывалъ стѣсненіе, боль, словно отъ порванныхъ семейныхъ узъ.
Боль обострила его умъ и зрѣніе; вскорѣ онъ сталъ находить у Фанни слѣды прежнихъ вліяній и слова, мысли, и привычки, оставшіяся у нея отъ нихъ. Манера двигать большимъ пальцемъ, словно придавая форму, вылѣпляя предметъ, о которомъ она говорила, и прибавлять: "видишь здѣсь"... принадлежали скульптору. У Дежуа она заимствовала страсть къ каламбурамъ и народнымъ пѣснямъ, сборникъ которыхъ онъ издалъ и который былъ извѣстенъ во всѣхъ углахъ Франціи; у Ля-Гурнери -- пренебрежительный оттѣнокъ, высокомѣріе, строгость сужденій о новой литературѣ.
Она усваивала все это, наслаивая вещи несходныя, подобно наслоенію, позволяющему по геологическимъ пластамъ угадывать перевороты, происшедшіе подъ земною корою въ различныя эпохи; быть можетъ даже, она не была такъ умна, какъ показалась ему въ началѣ. Но дѣло было не въ умѣ; если бы она была глупой на рѣдкость, вульгарной и лѣтъ на десять старше, она все же сумѣла бы его удержать силою своего прошлаго, низменною ревностью, пожиравшею его, мукъ и уколовъ которой онъ уже не скрывалъ, обрушиваясь ежеминутно то на одного, то на другого.
Романовъ Дежуа никто уже не покупаетъ, все изданіе валяется у букинистовъ на набережной и продается по двадцать пять сантимовъ за томъ. А старый дуракъ Каудаль все еще мечталъ о любви въ его годы!.. "Знаешь, у него нѣтъ зубовъ. Я смотрѣлъ на него за завтракомъ, когда мы были въ Виль-Д'Аврэ. Онъ жуетъ какъ коза, передними зубами". Конченъ и его талантъ! Какое уродство его вакханка въ послѣднемъ Салонѣ! "Она не стоитъ на ногахъ"... Это выраженіе онъ заимствовалъ у Фанни, которая, въ свою очередь, переняла его отъ скульптора. Когда онъ накидывался, такимъ образомъ, на одного изъ своихъ соперниковъ въ прошломъ, Фанни вторила ему, желая ему понравиться; стоило послушать какъ этотъ мальчикъ, ничего не смыслившій въ искусствѣ, въ жизни, и эта поверхностная женщина, слегка отшлифованная умомъ и талантомъ знаменитыхъ артистовъ, перебирали и безаппелляціонно осуждали ихъ!..
Но самымъ заклятымъ врагомъ Госсэна былъ граверъ Фламанъ. Объ этомъ онъ зналъ лишь, что онъ былъ красивъ, бѣлокуръ, какъ онъ, что она называла его "другъ мой", совершенно такъ Жана, что она видѣлась съ нимъ тайкомъ, и что, когда онъ нападалъ на него, какъ на остальныхъ, и называлъ его "сантиментальнымъ каторжникомъ" или "красавцемъ-арестантомъ", то Фанни отворачивалась и не произносила ни слова. Вскорѣ онъ уже обвинялъ свою любовницу въ томъ, что она продолжаетъ питать нѣжныя чувства къ этому бандиту, и она объяснялась по этому поводу кротко, но съ извѣстной твердостью:
-- Ты знаешь, Жанъ, что я его не люблю, такъ какъ люблю тебя. Я не хожу къ нему, я не отвѣчаю на его письма; но ты никогда не заставишь меня говорить дурно о человѣкѣ, любившемъ меня до безумія, до преступленія.
На слова, произнесенныя такимъ искреннимъ тономъ -- лучшее что въ ней было -- Жанъ не возражалъ, но продолжалъ мучиться ревностью и ненавистью, обостренною тревогой, которая заставляла его иногда внезапно возвращаться среди дня въ улицу Амстердамъ. "Не ушла ли она къ нему?"...
Онъ находилъ ее дома, въ маленькой квартирѣ, бездѣятельную, какъ восточная женщина, или за фортепіано, дававшею урокъ пѣнія толстой сосѣдкѣ, мадамъ Эттэма. Съ того вечера, когда случился пожаръ, Фанни и Жанъ подружились съ этими добрыми, спокойными, полнокровными людьми, постоянно жившими среди сквозняковъ, съ открытыми дверями и окнами...
Мужъ, служившій чертежникомъ въ артиллерійскомъ музеѣ, бралъ работу на домъ, и каждый вечеръ въ будни, а по воскресеньямъ и весь день можно было видѣть его, склонившагося надъ широкимъ столомъ, покрытаго потомъ, тяжело дышавшаго, въ одной жилеткѣ, и встряхивавшаго рукавами, чтобы впустить въ нихъ немного воздуха. Рядомъ съ нимъ его толстая супруга, въ кофточкѣ, обмахивалась, хотя никогда ничего не дѣлала; чтобы освѣжиться, время отъ времени они затягивали одинъ изъ своихъ любимыхъ дуэтовъ.
Вскорѣ между двумя семьями установилась близость. Утромъ, около десяти часовъ, сильный голосъ Эттэма кричалъ передъ дверью: "Готовы ли вы, Госсэнъ?" Ихъ канцеляріи находились по сосѣдству, и они отправлялись на службу вмѣстѣ. Тяжеловатый, грубый, по своему общественному положенію нѣсколькими ступенями ниже своего молодого товарища, чертежникъ говорилъ мало, бормоталъ, словно во рту у него росла такая же борода, какъ на подбородкѣ; но чувствовалась, что онъ -- честный человѣкъ, и моральная неустойчивость Жана нуждалась въ этой поддержкѣ. Особенно дорожилъ онъ ими изъ-за Фанни, жившей въ одиночествѣ, населенномъ воспоминаніями и сожалѣніями, болѣе опасными, чѣмъ связи, отъ которыхъ она добровольно отказалась, и находившей въ госпожѣ Эттэма, безпрестанно занятой своимъ мужемъ -- лакомымъ сюрпризомъ который она приготовитъ ему къ обѣду, новымъ романсомъ, который она споетъ ему за дессертомъ -- честную и здоровую компанію.
Когда дружба, однако, дошла до взаимныхъ приглашеній, Госсэнъ началъ колебаться. Сосѣди, вѣроятно, считали ихъ повѣнчанными, и его совѣсть возставала противъ лжи; онъ поручилъ Фанни предупредить сосѣдку, чтобы не вышло недоразумѣнія. Это подало ей поводъ смѣяться безъ конца. Бѣдный ребенокъ! Только онъ и можетъ быть такимъ наивнымъ!
-- Да они ни одной минуты не предполагали, что мы женаты... Къ тому же для нихъ это безразлично. Если бы ты зналъ, гдѣ онъ познакомился со своею женой! Вся моя жизнь на ряду съ ея жизнью -- постъ. Онъ женился на ней, чтобы она принадлежала ему одному, и, видишь, прошлое нисколько его ни стѣсняетъ.
Жанъ не могъ опомниться отъ изумленія. Эта матрона, эта добрая кумушка съ свѣтлыми глазами, съ дѣтскимъ смѣхомъ, отъ котораго дѣлались ямочки на щекахъ, съ провинціальнымъ говоромъ, для которой романсы никогда не были достаточно сантиментальны и слова -- достаточно возвышенны; а онъ, спокойный, увѣренный въ своемъ любовномъ благоденствіи... Жанъ смотрѣлъ, когда тотъ шелъ съ нимъ рядомъ, держа въ зубахъ трубку, вздыхая отъ счастья, межъ тѣмъ какъ онъ постоянно думалъ и мучился безсильнымъ бѣшенствомъ.
-- Это у тебя пройдетъ, другъ мой,-- кротко говорила ему Фанни въ тѣ минуты, когда люди говорятъ другъ другу все, и успокаивала его, нѣжная и очаровательная, какъ въ первый день ихъ любви, но съ какимъ то оттѣнкомъ самозабвенія, котораго Жанъ не понималъ.
Въ ней замѣчалась болѣе свободная манера держать себя и говорить, сознаніе своей силы; она дѣлала странныя непрошенныя признанія о своей прошлой жизни, о былыхъ кутежахъ, о безумствахъ, которыя дѣлались ею изъ любопытства. Она не стѣснялась теперь курить, свертывая и оставляя повсюду на мебели вѣчныя папиросы, сокращающія день для подобнаго рода женщинъ, и въ разговорахъ высказывала о жизни, о низости мужчинъ и о глупости женщинъ самыя циничныя сужденія. Даже ея глаза, выраженіе которыхъ обычно мѣнялось, дѣлались теперь похожими на стоячую воду, по которой пробѣгали искры циничнаго смѣха.
Ихъ близость также преобразилась. Осторожная въ началѣ, щадившая юность своего любовника, относясь съ уваженіемъ къ его первой иллюзіи, впослѣдствіи она перестала стѣсняться, видя, какое дѣйствіе произвело на этого ребенка ея внезапно раскрытое развратное прошлое -- та болотная лихорадка, которою она зажгла ему кровь. И распутныя ласки, которыя она такъ долго сдерживала, весь бредъ, который она останавливала, стиснувъ зубы, теперь она уже перестала таить, предавалась имъ со всею страстью влюбленной и опытной куртизанки, являлась во всей ужасающей славѣ Сафо.
Чистота, сдержанность... къ чему все это? Всѣ люди одинаковы, всѣ заражены порокомъ, всѣ его жаждутъ, и этотъ юноша не лучше другихъ. Насытить ихъ тѣмъ, что они любятъ -- лучшее средство удержать ихъ при себѣ, и всѣ извращенія наслажденій, въ которыя она была посвящена другими, она передавала Жану, который, въ свою очередь, долженъ былъ передавать ихъ другимъ. Такъ распространяется ядъ, сжигая тѣло и душу, и напоминая тѣ факелы, о которыхъ говоритъ латинскій поэтъ, и которые изъ рукъ въ руки переходили по аренѣ.