Обычно ссоры ихъ бывали непродолжительны и кончались послѣ ласковыхъ объясненій Фанни, или послѣ ея музыки; но на этотъ разъ Жанъ разсердился не на шутку, и нѣсколько дней кряду хранилъ угрюмую складку на лбу и мстительное молчаніе; какъ только кончался обѣдъ, онъ садился чертить, отказываясь отъ всякихъ прогулокъ съ нею.
Его словно охватилъ стыдъ за ту отвратительную жизнь, которую онъ велъ, и боязнь встрѣтить еще разъ маленькую англійскую телѣжку, поднимавшуюся вверхъ по лѣсной дорогѣ и чистую юную улыбку, о которой онъ постоянно думалъ. Затѣмъ какъ тускнѣющая уходящая мечта, какъ декорація въ фееріи, которая убирается, чтобы уступить мѣсто слѣдующей, видѣніе стало смутнымъ, затерялось въ лѣсной дали, и Жанъ не видалъ его больше. Въ глубинѣ души осталась лишь грусть, причину которой Фанни, какъ ей казалось, угадала и она рѣшила это выяснить.
-- Конечно,-- сказалаона однажды съ веселымъ видомъ...-- Я была у Дешелетта... и вернула ему деньги... Онъ, какъ и ты, находитъ, что такъ лучше; не знаю, впрочемъ, почему... Ну, какъ бы то мы было, дѣло сдѣлано... Впослѣдствіи, когда я буду одна, онъ позаботится о малюткѣ... Доволенъ ли ты?.. Или все еще продолжаешь сердиться на меня?
Она разсказала ему про свое посѣщеніе мастерской на улицѣ Ромъ и про то, какъ она была удивлена, найдя вмѣсто веселаго и шумнаго каравансарая, полнаго безумствующей толпой,-- мирный, буржуазный домъ, входъ въ который строго охранялся. Никакихъ праздниковъ, никакихъ маскарадовъ; объясненіе этой перемѣны приходилось искать въ словахъ, которыя какой-то непринятый и озлобленный этимъ поразитъ, писалъ мѣломъ надъ входной дверью въ мастерскую: заперто по случаю "связи".
-- И это правда, мой милый... Дешелеттъ по пріѣздѣ влюбился въ одну изъ дѣвушекъ на скетингъ-рингѣ, въ Аливу Дорэ; взялъ ее къ себѣ и вотъ уже съ мѣсяцъ живетъ съ нею по-семейному... Она маленькая, очень милая, очень кроткая, прелестный барашекъ... Живутъ тихо, тихо... Я обѣщала, что мы придемъ къ нимъ въ гости; это послужитъ намъ нѣкоторымъ отдыхомъ отъ дуэтовъ и охотничьяго рога... Но подумай, пожалуста, философъ то нашъ, съ его теоріями! "Не признаю завтрашняго дня, не признаю временныхъ браковъ"... Да ужъ и посмѣялась же я надъ нимъ!
Жанъ отправился съ нею къ Дешелетту, котораго не видѣлъ со времени ихъ встрѣчи на площади Мадлэны. Онъ очень удивился бы, если бы ему сказали въ то время, что онъ дойдетъ до того, что будетъ безъ отвращенія бывать у этого циничнаго любовника Фанни, и сдѣлается почти его другомъ. Но съ перваго же визита Жанъ былъ удивленъ, чувствуя себя такъ свободно, очарованный кротостью этого человѣка, добродушно, по-дѣтски, смѣявшагося въ свою казацкую бородку, и ясностью его духа, на которую нисколько не вліяли жестокіе припадки печени, придававшіе его лицу свинцовый оттѣнокъ и проводившіе синіе круги подъ его глазами.
Какъ легко было понять ту глубокую нѣжность, которую онъ внушилъ Алисѣ Дорэ, съ ея длинными, нѣжными бѣлыми руками, съ характерной красотою блондинки, но съ изумительнымъ, чисто-фламадскимъ цвѣтомъ лица, золотистымъ какъ ея имя. Золото было въ ея волосахъ, въ глазахъ, сверкавшихъ изъ-подъ золотистыхъ рѣсницъ, золотомъ отливала ея кожа даже подъ ногтями.
Подобранная Дешелеттомъ на асфальтовомъ полу скетинга, среди грубостей и рѣзкостей торга, среди клубовъ дыма, изрыгаемыхъ мужчинами вмѣстѣ съ цифрами въ нарумяненныя лица доступныхъ женщинъ, она была изумлена и растрогана его вѣжливостью. Изъ бѣднаго животнаго, служащаго для наслажденія, которымъ въ сущности она была, она вдругъ превратилась въ женщину; когда Дешелеттъ согласно своимъ правиламъ, утромъ хотѣлъ отослать ее, угостивъ сытнымъ завтракомъ и снабдивъ нѣсколькими золотыми, на душѣ у нея стало такъ тяжело и она съ такою кротостью, съ такою задушевностью попросила его "оставить ее еще немного"... что у него не хватило силъ отказать ей въ этомъ. Съ тѣхъ поръ, частью вслѣдствіе усталости, частью же изъ уваженія къ ней, онъ заперъ дверь своего дома и отдался этому неожиданному медовому мѣсяцу въ тишинѣ и свѣжести своего лѣтняго дворца, такъ хорошо приспособленнаго для покоя; они жили, счастливые, она, наслаждаясь заботами и нѣжностью, которыхъ до сихъ поръ не знала, а онъ -- счастьемъ, которымъ дарило это бѣдное существо, и ея наивною благодарностью, безотчетно и впервые предаваясь острой прелести близости съ женщиной, таинственнымъ чарамъ жизни вдвоемъ, въ обоюдной добротѣ и кротости.
Для Госсэна мастерская на улицѣ Ромъ была отдыхомъ отъ той низкой, мѣщанской жизни мелкаго чиновника, съ незаконною сожительницею, которую онъ велъ; онъ наслаждался бесѣдой съ этимъ ученымъ со вкусами художника, этого философа въ персидской одеждѣ, легкой и измѣнчивой, какъ его ученіе, увлекался разсказами о путешествіяхъ, которые Дешелеттъ набрасывалъ въ немногихъ словахъ и которые такъ подходили къ восточнымъ тканямъ, окружавшимъ его, къ золоченымъ изображеніямъ Будды, къ причудливымъ фигурамъ изъ бронзы, ко всей экзотической роскоши огромнаго зала, куда свѣтъ проникалъ сверху, словно въ глубинѣ парка, на легкую зелень бамбуковыхъ деревьевъ, на вырѣзныя листья древовидныхъ папоротниковъ и на огромную листву филодендровъ, тонкихъ и гибкихъ, какъ водоросли жаждавшихъ тѣни и влаги.
Особенно по воскресеньямъ, это огромное окно, выходившее на пустынную улицу лѣтняго Парижа, шелестъ листьевъ и запахъ свѣжей земли напоминали деревню, почти такъ же, какъ Шавиль, но безъ сосѣдства и безъ охотничьяго рога супруговъ Эттэма. Никто никогда не приходилъ; впрочемъ, однажды Госсэнъ и его любовница, пріѣхавъ къ обѣду, услышали входя, оживленную бесѣду нѣсколькихъ лицъ. День склонялся къ вечеру, въ оранжереѣ пили ракію и споръ велся очень страстно:
-- А я нахожу, что пять лѣтъ Мазасской тюрьмы, запятнанное имя, разрушенная жизнь -- дорогая плата за безумный шагъ увлеченія... Я подпишу ваше прошеніе Дешелеттъ.
-- Это голосъ Каудаля...-- сказала Фанни шепотомъ, дрожа.
Кто-то отвѣтилъ сухо, словно отказывая:
-- Я не подпишу и не хочу имѣть ничего общаго съ этимъ чудакомъ...
-- Это Ля-Гурнери...-- сказала Фанни, прижимаясь къ любовнику и прошептала:-- уйдемъ отсюда, если тебѣ непріятно ихъ видѣть...
-- Почему же? Нисколько!...-- Въ сущности онъ не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что онъ почувствуетъ когда очутится въ присутствіи этихъ людей, но не хотѣлъ отступать передъ испытаніемъ желая, быть можетъ, узнать нынѣшнюю степень той ревности, которая нѣкогда создала его несчастную любовь.
-- Пойдемъ,-- сказалъ онъ, и оба появились въ розоватомъ свѣтѣ закатѣ, озарявшемъ лысыя головы и сѣдѣющія бороды друзей Дешелетта, лежавшихъ на низкихъ диванахъ вокругъ восточнаго столика въ видѣ табуретки, на которомъ въ пяти или шести стаканахъ дрожалъ молочнаго цвѣта напитокъ съ запахомъ аниса, который разливала Алиса. Женщины поцѣловались.-- Вы знакомы съ этими господами, Госсэнъ? -- спросилъ Дешелеттъ, покачиваясь въ качалкѣ.
Еще бы, конечно знакомъ!.. Двоихъ, по крайней мѣрѣ, онъ зналъ, потому что цѣлыми часами разсматривалъ ихъ портреты въ витринахъ знаменитостей. Какія страданія причинили они ему, какую ненависть чувствовалъ онъ къ нимъ, ненависть преемника, ярость, внушавшую ему желаніе броситься на нихъ, расцарапать имъ лицо, когда онъ встрѣчалъ ихъ на улицѣ... Но Фанни правильно говорила, что это пройдетъ; теперь то были для него уже лица знакомыхъ, почти родныхъ далекихъ дядей, съ которыми онъ когда то встрѣчался.
-- Хорошъ по прежнему мальчикъ!..-- сказалъ Каудаль, вытянувшись во весь свой огромный ростъ и держа надъ глазами экранъ, чтобы защитить ихъ отъ свѣта.-- Ну, а посмотримъ какъ Фанни...-- Онъ приподнялся на локтѣ и прищурилъ глаза опытнаго человѣка:-- лицо еще ничего; но фигура... Тебѣ бы слѣдовало затягиваться. Впрочемъ утѣшься, дочь моя, Ля-Гурнери еще толще тебя.
Поэтъ съ презрѣніемъ закусилъ тонкія губы. Сидя по-турецки на кучкѣ подушекъ -- послѣ своего путешествія въ Алжиръ онъ увѣрялъ, что не можетъ сидѣть иначе -- огромный, толстый, не имѣя въ фигурѣ ничего интеллигентнаго, кромѣ высокаго лба подъ шапкой сѣдыхъ волосъ, и жесткаго взгляда рабовладѣльца, онъ нарочно подчеркивалъ свое свѣтское обращеніе съ Фанни, свою чрезмѣрную вѣжливость, словно желая дать урокъ Каудалю.
Два пейзажиста, съ загорѣлыми деревенскими лицами, дополняли собраніе; они также знали любовницу Жана, и младшій изъ нихъ сказалъ, пожимая ей руку:
-- Дешелеттъ разсказалъ намъ исторію съ ребенкомъ; это очень хорошо съ вашей стороны, дорогая.
-- Да,-- сказалъ Каудаль Госсэну,-- да, очень шикарно взять его на воспитаніе... Совсѣмъ не банально!
Она казалась смущенною этими похвалами, какъ вдругъ кто-то постучалъ въ сосѣдней пустой мастерской и спросилъ: "Никого нѣтъ?"
Дешелеттъ сказалъ:
-- Вотъ и Эзано!
Этого человѣка Жанъ никогда не видѣлъ; но онъ зналъ какое мѣсто этотъ представитель богемы, этотъ фантазеръ, въ настоящее время утихомирившійся, женатый, начальникъ отдѣленія въ министерствѣ изящныхъ искусствъ, занималъ въ жизни Фанни Легранъ, и припомнилъ связку его страстныхъ и очаровательныхъ писемъ. Появился маленькій человѣкъ, изможденный, высохшій, съ деревянной походкой, подававшій руку издали, державшій людей на разстояніи, вслѣдствіе привычки вѣчно быть на эстрадѣ, въ качествѣ представителя правительства. Онъ былъ очень удивленъ, увидя Фанни, и особенно найдя ее еще красивою, послѣ столькихъ лѣтъ:
-- А-а, Сафо!...-- и мимолетная краска залила его щеки.
Имя Сафо, отодвигавшее ее въ прошлое, приближавшее ее ко всѣмъ старымъ друзьямъ, вызвало нѣкоторую неловкость.
-- А это господинъ Д'Арманди, который привелъ ее къ намъ,-- поспѣшно сказалъ Дешелеттъ, чтобы предупредить пришедшаго. Эзано поклонился; бесѣда возобновилась. Фанни успокоенная поведеніемъ своего любовника, и гордясь имъ, его красотою и молодостью, въ присутствіи этихъ знатоковъ и художниковъ, была очень весела, очень въ ударѣ. Принадлежа всецѣло своей настоящей страсти, она едва помнила о своихъ связяхъ съ этими людьми; едва помнила годы совмѣстной жизни, налагающія, однако на человѣка печать привычекъ и пристрастій, которыми онъ заражается и которыя остаются у него навсегда; какъ, напримѣръ, манера свертывать папиросы, заимствованную ею у Эзано, также какъ и любовь къ мэрилэндскому табаку.
Жанъ безъ малѣйшаго волненія отмѣтилъ эту маленькую подробность, которая нѣкогда привела бы его въ неистовство, испытывая спокойствіе и радость заключеннаго, подпилившаго свою цѣпь и чувствующаго, что ему осталось уже недолго до бѣгства.
-- Эхъ, бѣдная моя Фанни,-- говорилъ Каудаль, шутливо указывая ей на гостей.-- Какой упадокъ... Какъ они состарились, какъ стали плоски... Только мы съ тобою еще и держимся.
Фанни разсмѣялась:
-- Извините, полковникъ, (иногда его называли такъ за его усы) это не одно и то же... я -- другого выпуска!..
-- Каудаль забываетъ, что онъ прадѣдъ, сказалъ Ля-Гурнери; и въ отвѣтъ на движеніе скульптора, котораго онъ задѣлъ за живое, крикнулъ пронзительнымъ голосомъ: -- Каудаль получилъ медаль въ 1840-омъ году; почтенная дата!..
Между двумя старыми пріятелями существовала всегда глухая антипатія и вызывающій тонъ, который никогда не ссорилъ ихъ, но проявлялся въ ихъ взглядахъ, въ ничтожныхъ словахъ, и начало которому было положено двадцать лѣтъ тому назадъ, когда поэтъ отнялъ у скульптора любовницу. Фанни для нихъ уже давно не имѣла значенія, и тотъ и другой пережили новыя радости и новыя разочарованія, но вражда продолжала существовать и съ годами становилась все глубже.
-- Взгляните на насъ обоихъ, и скажите откровенно, кто больше похожъ на прадѣда...-- Затянутый въ пиджакъ, обрисовываншій его мускулы, Каудаль стоялъ прямо, выпятивъ грудь, потрясая своей огненной гривой, въ которой не замѣтно было ни одного сѣдого волоска.-- Получилъ медаль въ 1840 году!.. Будетъ пятьдесятъ восемь лѣтъ черезъ три мѣсяца... Но что же это доказываетъ?.. Развѣ стариками людей дѣлаетъ возрастъ?.. Только во Французской Комедіи да въ Консерваторіи люди въ шестьдесятъ лѣтъ уже обладаютъ всѣми старческими недугами, трясутъ головою и ходятъ, сгорбясь, едва передвигая ноги. Въ шестьдесятъ лѣтъ, чортъ побери, ходятъ прямѣе, чѣмъ въ тридцать, такъ какъ слѣдятъ за собою! Да и женщины будутъ еще заглядываться на васъ, лишь бы сердце было молодо, согрѣвало бы кровь и оживляло бы васъ всего...
-- Ты думаешь? -- спросилъ Ля-Гурнери, насмѣшливо поглядывая на Фанни. Дешелеттъ, съ доброю улыбкою, сказалъ:
-- Между тѣмъ ты только и говоришь, что на свѣтѣ всего лучше молодость, ты отъ нея безъ ума...
-- Малютка Кузинаръ заставила меня перемѣнить мнѣніе... Кузинаръ, моя новая натурщица... Восемнадцать лѣтъ, кругленькая, съ ямочками повсюду, точно Клодіонъ... и такая добрая -- дочь народа, дочь парижскаго Рынка, гдѣ ея мать торгуетъ птицей... Она говоритъ иногда такія глупости, что хочется ее расцѣловать... такія... На дняхъ въ мастерской она нашла романъ Дежуа, прочла заглавіе "Тереза" и отбросила его съ капризной миной: "Если бы романъ этотъ назывался "Бѣдная Тереза", я читала бы его всю ночь..." Я отъ нея безъ ума, увѣряю васъ.
-- Вотъ ты и попалъ опять въ семейные люди?.. А черезъ шесть мѣсяцевъ снова разрывъ, снова слезы, отвращеніе къ работѣ, гнѣвъ на всѣхъ...
Лобъ Каудаля омрачился:
-- Правда, ничего нѣтъ прочнаго... Люди сходятся, расходятся...
-- Зачѣмъ же тогда сходиться?
-- Хорошо, а ты? Неужели ты думаешь, что ты всю жизнь проживешь съ твоей фламандкой?..
-- О, мы ничѣмъ не связаны..... Не такъ ли Алиса?
-- Разумѣется, кротко и разсѣянно отвѣтила молодая женщина, стоявшая на стулѣ, и срѣзавшая глициніи и зелень для букета къ столу. Дешелеттъ продолжалъ:
-- У насъ не будетъ разрыва, мы просто разойдемся... Мы заключили договоръ провести вмѣстѣ два мѣсяца; въ послѣдній день мы разстанемся безъ отчаянія, безъ удивленія... Я вернусь въ Испагань,-- я уже заказалъ себѣ мѣсто въ спальномъ вагонѣ,-- а Алиса переѣдетъ снова въ свою маленькую квартирку на улицѣ Лабрюнеръ, въ которой жила до сихъ поръ.
-- Третій этажъ, не считая антресолей; превосходное мѣсто, чтобы выброситься изъ окна.
Говоря это, молодая женщина улыбалась, рыжеволосая и сіяющая, въ свѣтѣ заката, съ тяжелою кистью лиловыхъ цвѣтовъ въ рукѣ; но тонъ, которымъ она произнесла эти слова былъ такъ глубокъ и такъ серьезенъ, что никто не отвѣтилъ.
Вѣтеръ свѣжѣлъ, дома напротивъ казались выше.
-- Прошу за столъ,-- крикнулъ полковникъ...-- и давайте болтать глупости...
-- Да, вѣрно, gaudeamus igitur... будемъ веселиться, пока мы молоды, не такъ ли Каудаль?-- сказалъ Ля-Гурнери съ дѣланнымъ смѣхомъ.
Нѣсколько дней спустя, Жанъ снова проходилъ по улицѣ Ромъ, и нашелъ мастерскую запертою, широкую бумажную штору спущенною во все окно и гробовую тишину во всемъ домѣ вплоть до его крыши, въ формѣ терассы. Дешелеттъ уѣхалъ въ положенный срокъ. Жанъ подумалъ: "Хорошо въ жизни дѣлать то, что хочешь, управлять своимъ разумомъ и сердцемъ! Хватитъ ли у меня когда-нибудь на это мужества?"
Чья то рука опустилась на его плечо:
-- Здравствуйте, Госсэнъ...
Дешелеттъ, утомленный, болѣе желтый и хмурый, чѣмъ обыкновенно, объяснилъ ему, что онъ еще не уѣхалъ, задержанный въ Парижѣ дѣлами, и что онъ живетъ въ Грандъ-Отелѣ, такъ какъ мастерской боится послѣ той ужасной исторіи...
-- Что случилось?
-- Да, въ самомъ дѣлѣ, вы не знаете... Алиса умерла... Убилась. Подождите минутку, я посмотрю, нѣтъ ли для меня писемъ...
Онъ вернулся тотчасъ и нервнымъ движеніемъ сорвалъ бандероли съ нѣсколькихъ журналовъ; говорилъ онъ глухо, какъ во снѣ, не глядя на Госсэна, шедшаго съ нимъ рядомъ.
-- Да, убила себя, бросилась изъ окна, какъ сказала въ тотъ вечеръ, когда вы были у насъ... Что было дѣлать?.. Я не зналъ, не могъ подозрѣвать... Въ тотъ день, когда я долженъ былъ уѣхать, она сказала мнѣ спокойно: "Увези меня, Дешелеттъ, не покидай меня одну... Я не смогу больше жить безъ тебя"... Я расхохотался. Хорошъ бы я былъ тамъ, среди курдовъ, съ женщиною... Пустыня, лихорадки, ночи на бивуакахъ... За обѣдомъ она повторила еще разъ: "Я не стѣсню тебя, ты увидишь, какъ я буду тиха и кротка..." Затѣмъ, видя, что мнѣ это непріятно, она перестала объ этомъ говорить... Послѣ обѣда мы поѣхали въ театръ Варіэте, въ бенуаръ, все было условлено заранѣе... Она, казалось, была довольна, держала меня все время за руку и шептала: "Мнѣ хорошо". Я уѣзжалъ ночью, и по этому отвезъ ее домой въ каретѣ; но оба мы были грустны и всю дорогу молчали. Она даже не поблагодарила меня за маленькій свертокъ который я опустилъ ей въ карманъ,-- деньги, на которыя она могла прожить спокойно годъ или два. Когда мы пріѣхали на улицу Лабрюнеръ, она попросила меня подняться наверхъ. Я не хотѣлъ. "Прошу тебя... только до двери". Но я выдержалъ характеръ и не вошелъ. Билетъ былъ купленъ, вещи уложены, и я слишкомъ много говорилъ, что уѣзжаю... Спускаясь по лѣстницѣ, с тяжестью на душѣ, я слышалъ, какъ она крикнула мнѣ, что то въ родѣ: "быстрѣе тебя", но понялъ я это лишь внизу, на улицѣ... Ахъ!.. Онъ остановился, глядя въ землю, передъ тѣмъ кошмарнымъ зрѣлищемъ, которымъ теперь ежеминутно чудилось ему на тротуарѣ,-- передъ черной, неподвижной и хрипѣвшей массой...
-- Она умерла два часа спустя, не произнеся ни слова, ни жалобы, и глядя на меня своими золотистыми глазами. Страдала ли она? Узнали ли меня? Мы уложили ее на постель одѣтою, окутавъ голову широкою кружевною косынкой, чтобы скрыть рану. Смертельно блѣдная, съ капелькою крови на вискѣ, она была еще красива и такъ кротка!.. Но, когда я нагнулся надъ нею, чтобы вытереть эту каплю крови, сочившуюся непрерывно, ея взглядъ, казалось, принялъ негодующее и страшное выраженіе... Бѣдная дѣвушка посылала мнѣ нѣмое проклятіе!.. Дѣйствительно, что стоило мнѣ остаться еще на нѣкоторое время или увезти ее съ собою, вѣдь она такъ мало стѣсняла меня?.. Нѣтъ, гордость, упрямство сказаннаго слова!.. Я не уступилъ, а она умерла... умерла изъ за меня, а вѣдь я ее любилъ!
Онъ былъ возбужденъ, говорилъ громко, вызывая удивленіе прохожихъ, которыхъ толкалъ, шагая по Амстердамской улицѣ; Госсэнъ, проходя мимо своей прежней квартиры, которую онъ узналъ по балкону, припоминалъ Фанни и свой собственный романъ и чувствовалъ себя охваченнымъ какою то дрожью. А Дешелеттъ между тѣмъ продолжалъ:
-- Я отвезъ ее на Монпарнасское кладбище, безъ друзей, безъ родныхъ. Мнѣ хотѣлось быть съ нею одному, заботиться о ней: а съ тѣхъ поръ я здѣсь, и все думаю объ одномъ и томъ же, не могу рѣшиться уѣхать съ этою навязчивою мыслью, и бѣгу отъ дома, гдѣ провелъ съ нею два мѣсяца, такихъ счастливыхъ, такихъ ясныхъ... Я живу по чужимъ мѣстамъ, скитаюсь, хочу разсѣяться, убѣжать отъ этого взгляда покойницы, обвиняющаго меня изъ подъ струйки крови...
И, остановясь, охваченный угрызеніемъ совѣсти, съ двумя крупными слезами, скатившимися на курносое лицо, такое добродушное, такое жизнерадостное, онъ сказалъ:
-- Видите ли, другъ мой; а межъ тѣмъ я не золъ... И, однако, какъ ужасно, то, что я сдѣлалъ!..
Жанъ пытался его утѣшить, относя все на счетъ случая, рока; но Дешелеттъ повторялъ, покачивая головою и сжавъ зубы:
-- Нѣтъ, нѣтъ... Я никогда себѣ этого не прощу... Я хотѣлъ бы себя наказать...
Это желаніе искупленія не переставало преслѣдовать его; онъ говорилъ о немъ всѣмъ друзьямъ, Госсэну, за которымъ онъ заходилъ по окончаніи службы...
-- Уѣзжайте, наконецъ, Дешелеттъ... Путешествуйте, работайте, это васъ развлечетъ...-- твердили ему Каудаль и другіе, обезпокоенные его навязчивыми мыслями и упорствомъ, съ которымъ онъ повторялъ, что онъ не злой. Наконецъ, однажды вечеромъ,-- хотѣлъ ли онъ проститься со своею мастерской передъ отъѣздомъ, или его привелъ туда совершенно опредѣленный планъ покончить со своими страданіями,-- онъ вернулся въ свой домъ, а утромъ рабочіе, шедшіе изъ предмѣстья на работу, подняли его на тротуарѣ, передъ входомъ въ его жилище, съ раздробленнымъ черепомъ -- умершаго тою же добровольною смертью, какою умерла любившая его женщина, въ томъ же припадкѣ ужаса и отчаянія, бросившихъ его на улицу.
Въ полусвѣтѣ мастерской толпились художники, натурщицы, актрисы,-- всѣ танцовавшіе, всѣ ужинавшіе на послѣднихъ праздникахъ въ этомъ домѣ. Слышался непрерывный шумъ шаговъ, шопотъ, словно въ часовнѣ, освѣщенной кроткимъ пламенемъ восковыхъ свѣчей. Сквозь ліаны и другія растенія смотрѣли на тѣло, выставленное подъ шелковымъ покровомъ затканнымъ золотыми цвѣтами, съ прикрытой чѣмъ-то вродѣ тюрбана головой, съ бѣлыми руками, говорившими о безпомощности, о высшемъ освобожденіи, и лежавшее въ тѣни глициній, на низкомъ диванѣ на которомъ Госсэнъ въ ночь бала познакомился со своей любовницей.