Итакъ, отъ любовныхъ разрывовъ иногда умираютъ... Теперь, во время ссоръ, Жанъ боялся говоритъ о своемъ отъѣздѣ и не кричалъ больше внѣ себя: "Къ счастью, все это скоро кончится"... Она могла ему отвѣтить: "Хорошо, уходи... а я убью себя, какъ Алиса..." И эта угроза, которую онъ, казалось, видѣлъ въ ея грустныхъ взорахъ, слышалъ въ пѣсняхъ, которыя она пѣла, чувствовалъ въ грезахъ ея молчаливыхъ минутъ, приводила его въ ужасъ.
Тѣмъ временемъ онъ сдалъ экзамены, которыми заканчивается для прикомандированныхъ къ консульству пребываніе въ министерствѣ. Такъ какъ онъ былъ на хорошемъ счету, то его должны были назначить на одну изъ первыхъ освободившихся вакансій; теперь это былъ уже вопросъ недѣль и дней... а вокругъ нихъ, въ концѣ этого лѣта, подъ солнышкомъ, блиставшимъ все рѣже и рѣже, все стремилось къ зимнимъ перемѣнамъ. Однажды утромъ Фанни, открывъ окно и увидя первый туманъ, воскликнула: -- Ахъ, ласточки уже улетѣли!..
Одинъ за другимъ закрывали свои ставни дома болѣе зажиточныхъ владѣльцевъ; по Версальской дорогѣ тянулись возы съ вещами, огромные деревенскіе омнибусы, нагруженные узлами, съ султанами зеленыхъ растеній наверху; листья деревьевъ кружились вихрями, уносились словно облако подъ низкимъ небомъ, а на убранныхъ поляхъ выростали стога. За фруктовымъ садомъ, обнаженнымъ и казавшимся меньше отъ облетѣвшихъ деревьевъ, запертыя дачи и сушильни прачешныхъ съ красными кровлями вселяли грусть, а по другую сторону дома обнаженный желѣзнодорожный путь вдоль почернѣвшаго лѣса развертывалъ свою темную линію.
Какъ было бы жестоко бросить ее здѣсь одну, среди этой грустной обстановки! Онъ чувствовалъ, что на сердцѣ у него холодѣетъ отъ этой мысли; никогда у него не будетъ смѣлости сказать "прости"! На это она, собственно и расчитывала, поджидая послѣдней минуты, а до тѣхъ поръ, спокойная, не говорила ни о чемъ, вѣрная своему обѣщанію не препятствовать его отъѣзду, предвидѣнному и условленному заранѣе. Однажды онъ вернулся домой съ новостью:
-- Я получилъ назначеніе!..
-- Неужели!.. Куда же?..
Она спрашивала, съ виду равнодушная, но губы ея поблѣднѣли, а глаза приняли такое выраженіе, лицо свело такою судорогою, что онъ поспѣшилъ сказать: "Нѣтъ, нѣтъ... не на этотъ разъ! Я уступилъ свою очередь Эдуэну... Это отодвигаетъ мой отъѣздъ по крайней мѣрѣ на полгода!
Полились потоки слезъ, смѣха, безумныхъ поцѣлуевъ, среди которыхъ можно было разобрать: "Спасибо, спасибо... Какую чудную жизнь я устрою тебѣ теперь!.. вѣдь меня и сердила именно эта мысль объ отъѣздѣ"... Теперь она лучше приготовится къ нему, примирится съ нимъ мало-по-малу; черезъ полгода будетъ уже не осень и забудутся эти разсказы о смерти.
Она сдержала слово; не было ни нервныхъ вспышекъ, ни ссоръ; и даже, во избѣжаніе помѣхи со стороны ребенка, она рѣшилась отдать его въ пансіонъ въ Версаль. Онъ приходилъ домой только по воскресеньямъ, и если новый порядокъ не измѣнилъ еще его дикой и мятежной природы, то по крайней мѣрѣ, внушилъ ему умѣнье лицемѣрить. Жанъ и Фанни жили покойно, обѣды проходили безъ бурь, въ обществѣ супруговъ Эттэма. Рояль нерѣдко открывался для любимыхъ партитуръ. Но, въ сущности, Жанъ былъ болѣе смущенъ и въ большомъ затрудненіи, чѣмъ когда бы то ни было, спрашивая себя, куда его приведетъ его слабость и, подумывая иногда о томъ, чтобы отказаться отъ службы консула и перейти на службу въ канцеляріяхъ! Это означало, Парижъ, продолженіе настоящаго образа жизни; а мечты его юности должны были рухнуть, и отчаяніе родныхъ и ссора съ отцомъ были неизбѣжны; отецъ не проститъ ему этой распущенности, особенно, когда узнаетъ ея причину!
И ради кого? Ради женщины постарѣвшей, поношенной, которую онъ уже не любилъ, въ чемъ онъ имѣлъ возможность убѣдиться недавно, въ присутствіи ея любовниковъ... Что же за проклятіе таилось въ ихъ совмѣстной жизни?
Когда, однажды утромъ, въ послѣднихъ числахъ октября, онъ вошелъ и сѣлъ въ вагонъ, взглядъ молодой дѣвушки, обращенный на него, вдругъ напомнилъ ему лѣсную встрѣчу и сіяющую красоту женщины-ребенка, воспоминаніе о которой преслѣдовало его цѣлые мѣсяцы. Она была одѣта въ тоже свѣтлое платье, на которомъ въ тотъ день такъ красиво играли солнечные блики, но на этотъ разъ оно было покрыто широкимъ дорожнымъ плащемъ; рядомъ съ нею лежали книги, небольшой саквояжъ и букетъ послѣднихъ осеннихъ цвѣтовъ, говорившій о концѣ лѣта, о возвращеніи въ Парижъ. Она также узнала его по той полуулыбкѣ, которая дрожала въ прозрачной, какъ вода, чистотѣ его глазъ, въ теченіе секунды то было взаимное проникновеніе въ невысказанную, но тождественную мысль каждаго.
-- Какъ здоровье вашей матушки, мосье Д'Арманди? -- спросилъ вдругъ старикъ Бушеро, котораго Жанъ сначала не замѣтилъ, такъ какъ тотъ сидѣлъ въ углу и читалъ газету, наклонивъ блѣдное лицо.
Жанъ далъ ему свѣдѣнія, растроганный тѣмъ, что кто-то помнилъ о немъ и о его родныхъ, и еще болѣе взволнованный, когда молодая дѣвушка стала распрашивать его о маленькихъ сестрахъ, написавшихъ дядѣ такое очаровательное письмо, благодаря его за заботы о ихъ матери... И такъ, она ихъ знаетъ!.. Это преисполнило его радости; но, такъ какъ въ этотъ день онъ былъ особенно чувствителенъ, онъ тотчасъ загрустилъ, узнавъ, что они возвращаются въ Парижъ, гдѣ Бушеро возобновляетъ свой курсъ на медицинскомъ факультетѣ. У него уже не будетъ случая увидѣться съ нею... Прекрасныя поля, бѣжавшія мимо, показались ему совершенно мрачными.
Раздался протяжный свистокъ; пріѣхали. Онъ раскланялся, потерялъ ихъ въ толпѣ, но у выхода они снова встрѣтились, и Бушеро среди шумной толкотни сказалъ ему, что со слѣдующей недѣли онъ принимаетъ у себя, на Вандомской площади... Если онъ захочетъ откушать у него чашку чая... Дѣвушка стояла подъ руку съ дядей, и Жану показалось, что приглашаетъ его именно она, хотя и не говоритъ ни слова.
Рѣшивъ, что непремѣнно пойдетъ къ Бушеро, затѣмъ перерѣшивъ -- къ чему причинять себѣ безполезныя сожалѣнія? -- онъ тѣмъ не менѣе сказалъ дома, что въ министерствѣ предвидится большой вечеръ, на которомъ ему придется быть. Фанни осмотрѣла его платье и приказала выгладить бѣлые галстуки; и вдругъ, уже въ четвергъ вечеромъ, у него пропала всякая охота ѣхать. Но любовница уговорила его, выставляя на видъ необходимость этой повинности, упрекая себя за то, что слишкомъ поглотила его, слишкомъ эгоистично удерживала его дома, въ концѣ-концовъ заставила его поѣхать; она сама помогла ему одѣться, не переставая шутить, завязала галстукъ, провела рукой по его волосамъ, смѣясь надъ тѣмъ, что пальцы ея сохранили запахъ папироски, которую она ежеминутно брала и, затянувшись, клала обратно на каминъ, и что этотъ запахъ заставитъ поморщиться дамъ, которыя будутъ танцовать съ нимъ. Она была такъ весела и добра, что онъ уже раскаивался въ своей лжи и охотно остался бы близъ нея у камина, если бы Фанни не отправила его со словами: "Я хочу... Такъ надо", и не вытолкала было шутя на темную дорогу.
Онъ вернулся поздно; она спала, и лампа освѣщала ея усталый сонъ, напомнила ему подобное же возвращеніе три года тому назадъ, послѣ ужасныхъ разоблаченій, которыя были ему сдѣланы. Какимъ трусомъ выказалъ онъ себя тогда! Въ силу какого заблужденія то, что должно было порвать его цѣпи только плотнѣе сковало его?.. Его охватило отвращеніе къ себѣ. Комната, кровать, женщина -- одинаково внушали ему ужасъ; онъ взялъ лампу и тихонько унесъ ее въ сосѣднюю комнату. Ему такъ хотѣлось быть одному, подумать о томъ, что съ нимъ дѣлается... такъ, что-то почти незамѣтное...
Онъ влюбленъ!
Въ нѣкоторыхъ словахъ, произносимыхъ нами ежедневно, есть какая то скрытая пружина, которая вдругъ открываетъ ихъ до дна, даетъ намъ возможность понять ихъ сокровенный смыслъ затѣмъ слово вновь принимаетъ свою повседневную форму и произносится безъ всякаго значенія, въ силу одной лишь привычки, машинально. Любовь одно изъ такихъ словъ; тѣмъ для кого смыслъ его раскрылся вполнѣ, поймутъ сладкую тревогу, въ которой Жанъ пребывалъ уже цѣлый часъ, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что онъ испытываетъ.
Тамъ, на Вандомской площади, въ углу гостинной, гдѣ они долго бесѣдовали другъ съ другомъ, онъ ощущалъ лишь огромное, сладостное блаженство, чувство счастья, охватившее его. Очутившись за дверью, онъ вдругъ почувствовалъ безумное веселье, а затѣмъ такую слабость, словно у него открылись. "Что со мною, Боже мой"?.. Парижъ, по которому онъ шелъ, направляясь домой, казался ему инымъ, волшебнымъ, широкимъ, сіяющимъ. Да, въ этотъ часъ, когда выходятъ и бродятъ по городу ночныя твари, когда въ сточныхъ трубахъ поднимаются и разливаются грязь и тина, и словно кишатъ подъ желтымъ свѣтомъ газа, онъ, любовникъ Сафо, жаждавшій извѣдать всѣ тайны разврата, онъ видѣлъ Парижъ такимъ какимъ видѣла его молодая дѣвушка возвращаясь съ бала съ мелодіями вальса, звучащими у нее въ ушахъ и напѣвающая ихъ звѣздамъ, вся бѣлая, въ бѣломъ нарядѣ... Онъ видѣлъ цѣломудренный Парижъ, залитый луннымъ свѣтомъ, въ которомъ расцвѣтаютъ дѣвственныя души!.. И вдругъ, когда онъ шелъ по широкой лѣстницѣ вокзала, уже подходя къ своему нечистому жилищу, онъ произнесъ въ слухъ: "Но вѣдь я люблю ее!.. Люблю"! Вотъ какъ онъ узналъ объ этомъ.
-- Жанъ ты здѣсь!.. Что ты дѣлаешь?
Фанни проснулась и испугалась, не видя его около себя. Надо подойти къ ней, поцѣловать ее, надо лгать, разсказывать про балъ въ министерствѣ, надо описать туалеты и сказать съ кѣмъ онъ танцовалъ; чтобы избѣжать допроса и особенно ласкъ, которыхъ онъ теперь особенно боялся, всецѣло проникнутый воспоминаніями о другой, онъ сослался на спѣшную работу на чертежи для Эттэма...
-- Въ каминѣ нѣтъ огня; ты озябнешь!
-- Нѣтъ, нѣтъ...
-- По крайней мѣрѣ оставь дверь открытою, чтобы я могла видѣть твою лампу...
Надо довести обманъ до конца; онъ устанавливаетъ столъ раскладываетъ чертежи; потомъ сидя не двигаясь и затаивъ дыханіе, онъ отдается воспоминаніямъ и, чтобы запечатлѣть свои грезы, повѣряетъ ихъ въ длинномъ письмѣ дядѣ Сезэру, межъ тѣмъ какъ ночной вѣтеръ качаетъ хрустящими вѣтвями безъ листьевъ; другъ за другомъ съ грохотомъ отходятъ поѣзда, а иволга, сбитая съ толку свѣтомъ волнуется въ своей клѣткѣ, и нерѣшительно щебеча, прыгаетъ съ одной перекладинки на другую.
Онъ разсказываетъ все: свою первую встрѣчу въ лѣсу, сцену въ вагонѣ, странное волненіе при входѣ въ гостинныя Бушеро, которыя казались ему такими мрачными и трагическими въ дни пріема -- съ бѣглымъ шепотомъ въ дверяхъ, съ печальными взглядами, которыми обмѣнивались ожидавшіе больные -- и которыя сегодня раскрывались длинной сверкающей анфиладой, шумныя веселыя... Самъ Бушеро не глядѣлъ сегодня сурово, съ пытливымъ и зоркимъ взглядомъ черныхъ глазъ изъ-подъ густыхъ нависшихъ бровей, но хранилъ на лицѣ спокойное выраженіе человѣка, который радъ, что у него въ домѣ веселятся.
"Вдругъ она подошла ко мнѣ, больше я ничего не видѣлъ... Другъ мой, ее зовутъ Иреной. Она красива, повидимому, добра, съ рыжеватымъ оттѣнкомъ волосъ, какъ у англичанокъ, съ дѣтскимъ ротикомъ, вѣчно готовымъ смѣяться... Но не тѣмъ смѣхомъ, лишеннымъ всякой веселости, который такъ раздражаетъ во многихъ женщинахъ; въ ней это -- подлинное проявленіе молодости и счастья. Она родилась въ Лондонѣ; но ея отецъ былъ французъ, и она говоритъ безъ всякаго акцента, только какъ то особенно очаровательно произноситъ нѣкоторыя слова, напримѣръ слово "дядя", чѣмъ вызываетъ каждый разъ ласковую улыбку въ глазахъ старика Бушеро. Онъ взялъ ее къ себѣ, чтобы нѣсколько облегчить огромную семью брата и замѣнить ею старшую сестру вышедшею замужъ два года тому назадъ за главнаго врача его клиники. Но ей врачи ужасно не нравятся... Какъ она забавно высмѣивала глупаго молодого ученаго, требовавшаго отъ своей невѣсты формальнаго, торжественнаго обѣщанія завѣщать ихъ тѣла антропологическому обществу!.. Она -- перелетная птица. Она любитъ лодки, море; при видѣ бушприта у нея захватываетъ духъ... Все это она разсказывала мнѣ свободно, какъ товарищъ, напоминая манерами англійскую миссъ, но граціозную, какъ парижанка, а я слушалъ, восхищенный звукомъ ея голоса, съ смѣхомъ, сходствомъ нашихъ вкусовъ, увѣренный, что счастье моей жизни тутъ, у меня въ рукахъ, и что мнѣ стоитъ только схватить его и унести далеко, далеко, куда направитъ меня моя полная приключеній служба!..
-- Иди же, спать дружокъ, ложись...
Онъ вздрагиваетъ, останавливается, невольно прячетъ письмо:
-- Сейчасъ приду... Спи, спи...
Говоритъ гнѣвно, и, насторожась, слушаетъ, какъ дыханіе женщины снова становится ровнымъ они такъ близко одинъ отъ другого, и въ то же время такъ далеко!
"Что бы ни случилось, эта встрѣча и эта любовь будутъ моимъ освобожденіемъ. Ты знаешь мою жизнь; ты понялъ безъ словъ, что она все та же, прежняя, что я не могъ освободиться. Но ты не зналъ того, что я чуть было не пожертвовалъ моимъ положеніемъ, всѣмъ будущимъ этой роковой привычкѣ, въ которую я съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе погружался. Теперь я нашелъ ту точку опоры, которой мнѣ недоставало; чтобы не поддаваться больше моей слабости, я поклялся что поѣду на службу лишь свободнымъ и брошу все прежнее... Убѣгу завтра"...
Онъ не убѣжалъ ни на слѣдующій, ни въ одинъ изъ ближайшихъ дней. Нуженъ былъ способъ, предлогъ, нужна была ссора, во время которой говорятъ: "Я ухожу", и не возвращаются; Фанни казалась кроткой и веселой, какъ въ самое первое время ихъ совмѣстной жизни.
Написать ей "все кончено" безъ всякихъ объясненій?.. Но эта женщина не покорится, будетъ стараться его увидѣть, явится къ нему на квартиру, на службу. Нѣтъ лучше встрѣтить ее лицомъ къ лицу, убѣдить ее въ неизбѣжности этого разрыва, и безъ гнѣва, безъ жалости перечислить ей всѣ основанія для него.
Но вдругъ его снова охватилъ страхъ: ему припомнилось самоубійство Алисы Доре. Передъ ихъ домомъ, по другую сторону дороги, былъ переулочекъ, спускавшійся къ желѣзнодорожному пути и запертый барьеромъ; сосѣди проходили имъ когда спѣшили, чтобы дойти до вокзала по шпаламъ. Его воображеніе южанина рисовало ему послѣ сцены разрыва его любовницу, бѣгущую черезъ дорогу, бросающуюся въ переулокъ и падающую подъ колеса поѣзда, увлекающаго ее съ собою. Этотъ страхъ владѣлъ имъ до такой степени, что одно воспоминаніе о калиткѣ обвитой плющемъ, заставляло его постоянно откладывать объясненіе.
Если бы у нея еще былъ другъ, кто нибудь, кто могъ бы охранить ее, помочь ей, въ первыя минуты отчаянія; но живя замкнуто, какъ суслики, они не знали никого, кромѣ Эттэма, этихъ чудовищныхъ эгоистовъ, лоснившихся отъ жира и ставшихъ совершенно звѣроподобными, благодаря приближенію зимы, которую они собирались провести какъ эскимосы; несчастной въ ея отчаяніи и одиночествѣ рѣшительно не къ кому было прибѣгнуть...
Межъ тѣмъ порвать было необходимо, и порвать какъ можно скорѣе! Несмотря на обѣщаніе, данное самому себѣ, Жанъ былъ еще два или три раза на Вандомской площади, каждый разъ возвращался оттуда все болѣе и болѣе влюбленнымъ; хотя онъ ничего не говорилъ, но радушныя встрѣчи старика Бушеро, отношеніе Ирены, въ которомъ наряду съ осторожностью, проглядывали нѣжность, снисходительность и словно взволнованное ожиданіе объясненія -- все торопило его, говорило что медлить нельзя. Мучили его попытка обмана, и предлоги, которые онъ придумывалъ для Фанни, и сознанье, что совершилъ бы кощунство, переходя отъ поцѣлуевъ Сафо къ чистому, робкому ухаживанью...