Они поселились въ Шавилѣ, между холмомъ и равниною, на старинной лѣсной дорогѣ Pavè des Gardes, въ бывшемъ охотничьемъ домикѣ, у самой опушки лѣса. Въ домикѣ было три комнаты, не просторнѣе тѣхъ, что были у нихъ въ Парижѣ, и стояла все та же мебель: камышевое кресло, расписной шкафъ, а ужасные зеленые обои ихъ спальни были украшены лишь портретомъ Фанни, такъ какъ фотографія Кастеле осталась безъ рамки, которая сломалась во время перевозки и выцвѣтала теперь гдѣ то на чердакѣ.
О несчастномъ Кастеле больше не говорили съ тѣхъ поръ, какъ дядя и племянникъ прервали переписку. "Хорошъ другъ!", говорила Фанни, вспоминая готовность Фена содѣйствовать ихъ первому разрыву. Только малютки писали брату о мѣстныхъ новостяхъ; Дивонна же не писала совсѣмъ. Быть можетъ она еще сердилась на племянника; или же угадывала, что скверная женщина переѣхала къ нему вновь, чтобы распечатывать и обсуждать ея жалкія материнскія письма, написанныя крупнымъ, деревенскимъ почеркомъ.
Были минуты когда они могли вообразить себя еще въ квартирѣ на улицѣ Амстердамъ, когда просыпались подъ звуки романса, распѣваемаго супругами Эттэма, ставшими и здѣсь ихъ сосѣдями, и подъ свистки поѣздовъ, безпрестанно скрещивавшихся по ту сторону дороги и мелькавшихъ сквозь деревья большого парка. Но, вмѣсто тусклыхъ стеколъ Западнаго вокзала, вмѣсто его оконъ безъ шторъ, въ которыя виднѣлись наклоненныя головы служащихъ, вмѣсто грохота покатой улицы, они теперь наслаждались видомъ безмолвнаго и зеленаго пространства за маленькимъ огородомъ, окруженнымъ другими садиками и домами, утопавшими среди деревьевъ и спускавшимися къ подножью холма.
Утромъ, передъ отъѣздомъ, Жанъ завтракалъ въ маленькой столовой, съ окномъ, открытымъ на широкую вымощенную дорогу съ пробивающеюся кое-гдѣ травой и обнесенную изгородями бѣлаго шиповника съ горькимъ запахомъ. Этою дорогою онъ въ десять минутъ доходилъ до станціи, минуя паркъ съ шумѣвшими деревьями и распѣвавшими птицами; когда онъ возвращался, шумъ умолкалъ по мѣрѣ того, какъ тѣнь выступала изъ кустовъ и охватывала зеленый мохъ дороги, позлащеными заходящимъ солнцемъ, а кукованіе кукушекъ, раздававшееся въ всѣхъ уголкахъ лѣса, сливалось съ трелями соловьевъ, скрывавшихся въ густомъ плющѣ.
Но когда первоначальное устройство было закончено, когда кончилась новизна этой окружавшей ихъ тишины и міра, любовникъ снова вернулся къ своимъ мукамъ безплодной ревности. Ссора Фанни съ Розою и ея отъѣздъ изъ меблированныхъ комнатъ вызвали между женщинами чудовищное объясненіе, въ которомъ никто не понималъ другъ друга, и оно вновь разбередило всѣ его подозрѣнія и тревоги; когда онъ уходилъ, когда онъ видѣлъ изъ вагона свой невысокій домикъ съ круглымъ слуховымъ окномъ, взглядъ его словно стремился проникнуть сквозь стѣны. Онъ говорилъ себѣ: "Какъ знать?" И мысль объ этомъ не покидала его даже въ канцеляріи, надъ бумагами. По возвращеніи, онъ заставлялъ Фанни разсказывать весь свой день, хотѣлъ знать малѣйшіе ея поступки, занятія, большею частью безразличныя, и прерывалъ разсказъ восклицаніями: "О чемъ ты думаешь? Говори-же"!.. не переставая опасаться, что она сожалѣетъ о чемъ-нибудь или о комъ-нибудь изъ своего ужаснаго прошлаго, въ которомъ она всякій разъ признавалась съ тою же отчаянною откровенностью.
Когда они видѣлись только по воскресеньямъ, скучая другъ о другѣ, у него не хватало времени на производство этого моральнаго слѣдствія, оскорбительнаго и мелочного. Но, видаясь непрерывно, въ интимной близости совмѣстной жизни, они мучили другъ друга даже среди ласкъ, даже въ минуты забвенія, терзаемые глухимъ гнѣвомъ и болѣзненнымъ чувствомъ непоправимаго; онъ выбивался изъ силъ, чтобы заставить испытать эту женщину, отравленную любовью, какое-нибудь неизвѣданное ощущеніе; она же готова на все, лишь бы доставить ему радость, которою она не дарила уже десятокъ другихъ людей, и не будучи въ состояніи выполнить этого, плакала отъ безсильнаго гнѣва.
Затѣмъ на нихъ сошелъ какой-то миръ; быть можетъ то было вліяніе пресыщенія среди теплой ласковой природы, или проще сосѣдство супруговъ Эттэма. Быть можетъ изъ всѣхъ семействъ, жившихъ на дачѣ подъ Парижемъ, ни одно такъ полно не наслаждалось деревенскою свободой, возможностью ходить въ старомъ платьѣ, въ шляпахъ изъ стружекъ, барыня безъ корсета, а баринъ въ купальныхъ туфляхъ; выйдя изъ-за стола они относили корки хлѣба уткамъ, остатки овощей кроликамъ, затѣмъ пололи, скребли, прививали и поливали садъ.
Ахъ, эта поливка!..
Супруги Эттэма принимались за нее едва мужъ, вернувшись, переодѣвалъ свое служебное платье на куртку Робинзона; послѣ обѣда онъ еще работалъ; ночь уже спускалась надъ темнымъ садикомъ, надъ которымъ поднимался свѣжій запахъ сырой земли, а все еще слышались скрипъ колодца, звонъ большихъ леекъ, и тяжелое дыханіе то надъ той, то надъ другой куртиной вмѣстѣ со струями пота, падавшими, казалось, съ чела самихъ работниковъ; время отъ времени слышались побѣдные крики:
-- Я вылилъ тридцать двѣ лейки на сахарный горошекъ!..
-- А я четырнадцать на бальзамины!..
Эти люди не довольствовались тѣмъ, что были счастливы, но они еще любовались собою, смаковали свое счастье, лѣзли съ нимъ ко всѣмъ; особенно мужъ, описывавшій въ яркихъ краскахъ всѣ прелести зимовки вдвоемъ на лонѣ природы:
-- Теперь еще ничего, а вы увидите что будетъ въ декабрѣ! Приходишь домой, промокшій, въ грязи, съ головой, забитой всевозможными парижскими дѣлами и заботами; находишь дома яркій огонь, горящую лампу, вкусно пахнущій супъ, а подъ столомъ пару сабо, выложенныхъ соломой. Нѣтъ, видите ли, когда поглотишь тарелку сосисекъ съ капустою, да кусокъ швейцарскаго сыру, сохранявшагося подъ сырою тряпкою, когда запьешь все это литромъ хорошаго вина, не прошедшаго черезъ Берси и чистаго отъ всякихъ примѣсей, то пріятно бываетъ подвинуть кресло къ огню, закурить трубку, потягивая кофе съ нѣсколькими каплями ликера, и на минутку вздремнуть, сидя другъ противъ друга, межъ тѣмъ какъ въ окна хлещетъ дождь со снѣгомъ... Вздремнуть на минутку, чтобы только слегка облегчить начало пищеваренія... 3атѣмъ немного почертишь, жена убираетъ со стола, ходитъ взадъ и впередъ, оправляетъ постель, кладетъ грѣлку, и когда она легла на теплое мѣстечко, ты тоже заваливаешься на постель, и по всему тѣлу разливается такое тепло, словно ты весь погружаешься въ ту теплую солому, которою выстланы твои туфли...
Въ такія минуты этотъ косматый исполинъ съ тяжелою нижнею челюстью, обыкновенно такой робкій, что не могъ произнести ни слова, не запинаясь и не краснѣя, дѣлался почти краснорѣчивымъ.
Его безумная застѣнчивость, находившаяся въ такомъ странномъ контрастѣ съ черною бородой и сложеніемъ гиганта, собственно и привела его къ женитьбѣ и составила счастье всей его жизни. Въ двадцать пять лѣтъ, пышащій здоровьемъ и силою, Эттэма не зналъ ни любви, ни женщинъ, какъ вдругъ однажды въ Неверѣ, послѣ основательнаго обѣда, товарищи увлекли его, полупьянаго, въ веселый домъ и понудили его выбрать женщину. Ушелъ отъ оттуда потрясенный, затѣмъ пришелъ вновь выбрать ту же женщину; наконецъ, выкупилъ ее и увезъ къ себѣ. Изъ страха, чтобы кто нибудь у него ее не отнялъ, и чтобы не пришлось предпринимать новыя завоеванія, онъ кончилъ тѣмъ, что женился на ней.
-- Вотъ тебѣ и законный бракъ, другъ мой!..-- говорила Фанни, побѣдоносно смѣясь, Жану, слушавшему ее съ ужасомъ. -- Изо всѣхъ браковъ, которые я знаю, это еще самый порядочный самый честный!
Она утверждала это въ простодушіи своего невѣжества, такъ какъ всѣ законные браки, которые ей случалось видѣть, и не заслуживали другой оцѣнки; и всѣ ея понятія о жизни были такъ невѣрны и такъ же искренни, какъ это.
Супруги Эттэма были чрезвычайно удобными сосѣдями, всегда ровными, способными даже на мелкія, не слишкомъ обременительныя для себя услуги, и всего болѣе страшились сценъ и ссоръ, въ которыхъ надо становиться на чью нибудь сторону; словомъ всего, что можетъ нарушить спокойное пищевареніе. Жена пыталась даже посвящать Фанни въ воспитаніе куръ и кроликовъ, въ мирныя радости поливки, но безрезультатно.
Любовница Госсэна, какъ дочь предмѣстья, прошедшая черезъ мастерскія, любила деревню лишь минутами, какъ мѣсто, гдѣ можно покричать, покататься по травѣ, забыться въ объятіяхъ любовника. Она ненавидѣла всякое усиліе и трудъ; и за шесть мѣсяцевъ своего хозяйничанья въ меблированныхъ комнатахъ, истощивъ надолго свою дѣятельную энергію, она отдавалась теперь смутному оцѣпенѣнію, опьяненію воздухомъ и покоемъ, отнимавшему у нея всякое желаніе даже одѣваться, причесываться или хоть изрѣдка открывать свое фортепіано.
Всѣ домашнія заботы были всецѣло возложены на деревенскую прислугу, и когда наступалъ вечеръ и она припоминала весь день, чтобы описать его Жану, то не находила ничего, кромѣ визита къ Олимпіи, разговоровъ черезъ заборъ и... папиросъ, цѣлыхъ грудъ папиросъ, окурки которыхъ усыпали мраморный полъ передъ каминомъ. Уже шесть часовъ... едва остается время накинуть платье, приколоть къ поясу цвѣтокъ и идти по зеленой тропинкѣ навстрѣчу Жану.
Но, благодаря туманамъ, осеннимъ дождямъ и раннимъ сумеркамъ у нея явилось много предлоговъ, вовсе не выходить изъ дома и Жанъ не разъ заставалъ ее въ томъ же халатѣ изъ бѣлой шерстяной матеріи, съ широкими складками, который она, наскоро закрутивъ волосы, надѣвала по утрамъ, когда онъ уходилъ. Онъ находилъ ее очаровательной въ такомъ видѣ, съ молодою нѣжною шеей, съ соблазнительнымъ, выхоленнымъ тѣломъ, которое чувствовалось близко, ничѣмъ не стѣсненное. Вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, эта неряшливость, до извѣстной степени, шокировала и пугала его, какъ опасность для будущаго.
Самъ онъ, послѣ усиленной добавочной работы, съ цѣлью увеличить свои доходы, не прибѣгая къ помощи Кастеле, послѣ ночей, проведенныхъ надъ черченіемъ плановъ, надъ воспроизведеніемъ артиллерійскихъ снарядовъ, повозокъ и ружей новаго образца, которыя онъ чертилъ для Эттэма, почувствовалъ себя вдругъ охваченнымъ тѣмъ успокаивающимъ вліяніемъ деревни и одиночества, которому поддаются даже самые сильные и самые дѣятельные люди; зерно этого чувства было заложено въ него дѣтствомъ, проведеннымъ въ тихомъ уголкѣ Прованса, на лонѣ природы.
Заражаясь во время безконечныхъ взаимныхъ посѣщеній, матеріализмомъ своихъ дородныхъ сосѣдей, съ ихъ моральнымъ отупѣніемъ и ихъ чудовищнымъ аппетитомъ, Госсэнъ и его любовница также усвоили себѣ привычку серьезно обсуждать вопросы стола во время отхода ко сну. Сезэръ прислалъ имъ бочку своего "лягушачьяго вина" и они провели цѣлое воскресенье, разливая его по бутылкамъ; дверь въ маленькій погребъ была открыта, пропуская прощальные лучи осенняго солнца, небо было сине, съ рѣдкими розовато-лиловыми, какъ лѣсной верескъ, облачками. Недалеко уже было и до сабо, выстланныхъ теплою соломою, и до мимолетнаго подремыванія вдвоемъ по обѣ стороны камина!.. Но, къ счастью, судьба послала имъ развлеченіе.
Однажды вечеромъ, Жанъ засталъ Фанни очень взволнованною. Олимпія только что разсказала ей про одного несчастнаго ребенка, проживавшаго въ Морванѣ, у бабушки. Отецъ и мать, торговцы дровами, жившіе въ Парижѣ не писали, не платили. Бабушка вдругъ умерла и рыбаки отвезли мальчишку Іонскимъ каналомъ, чтобы вернуть его родителямъ; но родителей не оказалось. Складъ былъ закрытъ, мать уѣхала съ любовникомъ, отецъ спился, опустился и также исчезъ... Хороши законные браки!.. И вотъ малютка, шестилѣтній ангелочекъ, очутился на улицѣ безъ платья, безъ куска хлѣба.
Она была растрогана до слезъ и вдругъ сказала:
-- Не взять ли его намъ?.. Хочешь?
-- Какое безуміе!..
-- Почему?..-- И, ластясь, продолжала:-- Ты знаешь, какъ мнѣ хотѣлось имѣть отъ тебя ребенка; я буду воспитывать хоть этого, буду его учить. Этихъ малютокъ, которыхъ берешь на воспитаніе въ концѣ-концовъ начинаешь любить какъ родныхъ.
Она представляла себѣ, какъ это ее развлечетъ, разсѣетъ, въ то время какъ теперь она проводитъ цѣлые дни одна, тупѣя и переворачивая въ головѣ кучи отвратительныхъ мыслей. Ребенокъ -- это охрана, спасеніе. Затѣмъ, видя, что онъ боится расходовъ, сказала:
-- Расходы невелики... Подумай, ему всего шесть лѣтъ; я буду перешивать для него твое старое платье... Олимпія, понимающая въ этомъ дѣлѣ, увѣряетъ, что намъ это совсѣмъ не будетъ замѣтно.
-- Почему же она не беретъ его сама? -- сказалъ Жанъ, съ досадою человѣка, чувствующаго себя побѣжденнымъ собственною слабостью. Тѣмъ не менѣе онъ попробовалъ возражать, привелъ послѣдніе доводы:-- А когда я уѣду...-- Онъ рѣдко говорилъ о своемъ отъѣздѣ, чтобы не огорчать Фанни, но подумывалъ о немъ, успокаивался на немъ, когда ему надоѣдало хозяйство, или когда тревожили замѣчанія Де-Поттера:-- Какое осложненіе этотъ ребенокъ, какая обуза для тебя въ будущемъ!
-- Ты ошибаешься, мой другъ; съ нимъ я хоть могла бы говорить о тебѣ, онъ былъ бы моимъ утѣшеніемъ, а также и моею отвѣтственностью; онъ заставилъ бы меня работать, полюбить жизнь...
Онъ подумалъ съ минуту, представилъ ее себѣ, одинокою, въ пустомъ домѣ:
-- Гдѣ же малютка?
-- Въ Нижнемъ Медонѣ, у рыбака, пріютившаго его на нѣсколько дней... А потомъ придется отдать его въ пріютъ...
-- Ну, что жъ; сходи за нимъ, если тебѣ такъ хочется...
Она бросилась къ нему на шею и съ дѣтскою радостью цѣлый вечеръ играла, пѣла, счастливая, веселая, преображенная. На другой день, сидя въ вагонѣ, Жанъ заговорилъ о своемъ рѣшеніи съ толстякомъ Эттема, который, казалось, зналъ объ этомъ дѣлѣ, но не хотѣлъ въ него вмѣшиваться. Сидя въ уголкѣ и углубленный въ чтеніе "Petit journal", онъ промычалъ себѣ въ бороду:
-- Да, знаю... это наши дамы... меня это не касается.-- Затѣмъ высунулъ голову изъ-за развернутаго газетнаго листа, сказалъ:-- Ваша жена, по-видимому, очень романтическая женщина.
Романтическая или нѣтъ, но вечеромъ она стояла на колѣняхъ, испуганно держа тарелку супа и пытаясь приручить маленькаго мальчика изъ Марвана; тотъ пятился, опустивъ голову, огромную голову съ льняными волосами, отказывался произнести хоть одно слово, не хотѣлъ ѣсть, не хотѣлъ показывать даже свое лицо и повторялъ сильнымъ, но однообразнымъ и сдавленнымъ голосомъ:
-- Хочу Менинъ, хочу Менинъ...
-- Менинъ, это, кажется, его бабушка... Вотъ уже два часа, какъ я не могу отъ него добиться ни слова, кромѣ этого.
Жанъ тоже былъ охваченъ желаніемъ заставить его проглотить супъ, но безуспѣшно; и оба стояли передъ нимъ на колѣняхъ; Фанни держала тарелку, Жанъ -- ложку и оба говорили, словно больному ягненку, одобряющія и ласковыя слова.
-- Сядемъ за столъ; быть можетъ мы его пугаемъ; онъ будетъ ѣсть, когда мы перестанемъ смотрѣть на него...
Но онъ продолжалъ стоять неподвижно, глядя изподлобья, и повторяя свою жалобу маленькаго дикаря "хочу Менинъ", раздиравшую сердце, до тѣхъ поръ, пока не заснулъ, прислонясь къ буфету; заснулъ онъ такъ крѣпко, что они могли его раздѣть и уложить въ тяжелую деревенскую люльку, взятую у сосѣдей, а онъ ни на минуту не открылъ глазъ.
-- Смотри, до чего онъ красивъ... -- сказала Фанни, гордясь своимъ пріобрѣтеніемъ; она заставляла Госсэна восхищаться этимъ упрямымъ лбомъ, этими тонкими и изящными чертами лица подъ деревенскимъ загаромъ, этимъ совершенствомъ маленькаго тѣла, съ крѣпкими бедрами, тонкими руками, длинными и нервными ногами маленькаго фанна, уже покрытыми внизу волосами. Она забылась, любуясь красотою ребенка...
-- Прикрой же его, онъ озябнетъ... -- сказалъ Жанъ; она вздрогнула, словно пробуждаясь отъ сна; и, пока она нѣжно укутывала его, малютка тихонько всхлипывалъ: волна отчаянія прорывалась даже сквозь сонъ. Однажды, когда онъ заметался, Жанъ, на всякій случай, протянулъ руку и началъ покачивать тяжелую кроватку; подъ эту качку ребенокъ успокоился и заснулъ, держа въ грубой шершавой ручкѣ руку взрослаго, очевидно принимая ее за руку бабушки, умершей двѣ недѣли тому назадъ.
Жилъ онъ въ домѣ, словно дикая кошка, которая кусалась, царапалась, ѣла отдѣльно, и ворчала, когда подходили къ ея чашкѣ; нѣсколько словъ удалось изъ него вытянуть, но они принадлежали къ варварскому нарѣчію морванскихъ дровосѣковъ и никто не могъ бы понять ихъ, если бы не супруги Эттема, оказавшіеся земляками мальчика. Межъ тѣмъ, въ результатѣ всѣхъ этихъ заботъ и ласкъ, наконецъ удалось приручить его немного. Онъ согласился смѣнить лохмотья, въ которыхъ его привели, на теплую, чистую одежду, одинъ видъ которой въ первые дни заставлялъ его кричать отъ ужаса, какъ настоящаго шакала, котораго хотѣли бы закутать въ маленькую попонку левретки. Онъ выучился сидѣть за столомъ, употреблять вилку и ложку, и отвѣчать, когда его спрашивали, какъ его зовутъ, что въ деревнѣ его звали "Жозефъ".
Относительно сообщенія ему какихъ-нибудь хотя бы самыхъ элементарныхъ познаній, нечего было и думать. Тупая голова этого маленькаго лѣсного человѣчка, выросшаго въ хижинѣ угольщика, жила вѣчнымъ гуломъ кипучей и кишащей природы. Не было никакой возможности вбить ему въ голову что-либо иное, или заставить его сидѣть дома хотя бы въ самую дурную погоду. Въ дождь, въ снѣгъ, когда голыя деревья стояли покрытыя ледяными кристаллами, онъ убѣгалъ изъ дома, рыскалъ по кустамъ, обыскивалъ норы, съ ловкостью и жестокостью охотящагося хорька, и когда онъ возвращался домой, замученный голодомъ, въ его разорванной въ клочья бумазейной курточкѣ или въ карманѣ его короткихъ панталонъ, запачканныхъ грязью даже выше живота, всегда было какое-нибудь застывшее или мертвое животное,-- кротъ, птица, полевая мышь,-- или же рѣпа и картофель, вырванные имъ въ полѣ.
Ничего не могло искоренить въ немъ этихъ наклонностей браконьера, осложненныхъ еще маніей деревенскаго жителя собирать мелкіе блестящіе предметы: мѣдныя пуговицы, бусы, свинцовую бумагу отъ шоколада и т. д.; все это онъ подбиралъ, зажималъ въ рукѣ, а потомъ уносилъ и пряталъ въ потайныхъ мѣстѣчкахъ, какъ вороватая сорока. Эта добыча носила у него общее названіе "запасы"; ни убѣжденія, ни колотушки не могли помѣшать ему дѣлать эти запасы, вопреки всему и всѣмъ.
Одни Эттема умѣли съ нимъ справляться: чертежникъ клалъ на разстояніи вытянутой руки, на столъ, вокругъ котораго бродилъ маленькій дикарь, привлеченный блестящимъ циркулемъ, инструментами и цвѣтными карандашами,-- собачій хлыстъ, которымъ и стегалъ его по ногамъ. Ни Жанъ, ни Фанни не рѣшились бы прибѣгнуть къ подобному средству, несмотря на то, что мальчикъ по отношенію къ нимъ былъ мраченъ, недовѣрчивъ, не шелъ ни на какія нѣжности, ни на какое баловство, словно смерть Менинъ совершенно лишила его способности проявлять нѣжныя чувства. Фанни,-- "такъ какъ отъ нея хорошо пахло",-- изрѣдка удавалось удержать его минутку на колѣняхъ, но для Госсэна, хотя и обходившагося съ нимъ кротко, онъ оставался тѣмъ же дикимъ звѣркомъ, какимъ явился въ первый день, съ недовѣрчивымъ взглядомъ и выпущенными когтями.
Это непобѣдимое и почти инстинктивное отвращеніе маленькаго дикаря, забавное лукавство его маленькихъ голубыхъ глазокъ съ бѣлыми рѣсницами альбиноса, и особенно слѣпая, внезапная любовь Фанни къ этому чужому ребенку, неожиданно появившемуся въ ихъ жизни,-- внушили Жану новыя подозрѣнія. Быть можетъ, то былъ ея ребенокъ, отданный на воспитаніе кормилицѣ или ея мачехѣ? Въ это время узнали о смерти Машомъ, и это показалось ему страннымъ совпаденіемъ, оправдывающимъ его подозрѣніе. Порою, ночью, держа маленькую ручку, вцѣпившуюся въ его руку,-- ибо ребенокъ продолжалъ думать во снѣ, что онъ протягиваетъ ее "Менинъ",-- Жанъ безмолвно вопрошалъ его, съ глубокимъ внутреннимъ волненіемъ, въ которомъ не хотѣлъ себѣ признаться: "Откуда ты? Кто ты?" надѣясь по теплу маленькаго существа, переходившему на него, угадать тайну его рожденія.
Но безпокойство это исчезло послѣ словъ дяди Леграна, который пришелъ просить, чтобы ему помогли уплатить за ограду вокругъ могилы его покойницы и крикнулъ дочери, завидя кроватку Жозефа:
-- Вотъ тебѣ на! мальчишка!.. Ты должно быть рада... Вѣдь ты никогда не могла родить ни одного...
Госсэнъ былъ такъ счастливъ, что уплатилъ за ограду, не спросивъ даже о цѣнѣ, и оставилъ дядю Леграна завтракать.
Служа на трамваяхъ, ходившихъ отъ Парижа до Версаля, отравленный алкоголемъ и близкій къ апоплексіи, старикъ все еще былъ бодръ и веселъ, въ своемъ блестящемъ цилиндрѣ, обвитомъ для даннаго случая кускомъ грубаго крепа, превращавшимъ его въ настоящую шляпу факельщика; онъ пришелъ въ восторгъ отъ пріема, оказаннаго ему возлюбленнымъ дочери, и время отъ времени сталъ пріѣзжать къ нимъ позавтракать или пообѣдать. Его сѣдые волосы торчавшіе, какъ у клоуна, надъ бритымъ и лоснящимся лицомъ, его величественный видъ пьяницы, уваженіе, съ которымъ онъ относился къ своему кнуту, ставя его въ укромный уголокъ съ заботливостью няньки, производили сильное впечатлѣніе на ребенка, и вскорѣ старикъ и малютка сильно подружились. Однажды, когда они кончали обѣдъ, ихъ застали супруги Эттэма.
-- Ахъ, извините, вы -- въ кругу семьи...-- жеманно сказала жена, и эти слова хлестнули Жана по лицу и оскорбили, какъ пощечина.
Его семья!.. Этотъ пріемышъ, храпѣвшій, положа голову на скатерть, этотъ старый плутъ съ трубкою во рту, объяснявшій жирнымъ голосомъ въ сотый разъ, что двухкопеечный кнутъ служилъ ему полгода и что двадцать лѣтъ онъ не мѣнялъ у него ручку... Его семья? Полноте!.. Не семья, какъ и сама Фанни Легранъ, постарѣвшая, утомленная, сидѣвшая облокотясь, и окруженная клубами дыма отъ папиросъ, не его жена! Не пройдетъ и года, какъ все это исчезнетъ изъ его жизни, какъ кончаются мимолетныя путевыя встрѣчи съ сосѣдями по табльдотамъ.
Но въ иныя минуты мысль объ отъѣздѣ, къ которой онъ прибѣгалъ, какъ къ извиненію за свою слабость, какъ только чувствовалъ, что опускается, падаетъ,-- эта мысль, вмѣсто того, чтобы успокаивать его и утѣшать, заставляла его только сильнѣе ощущать многочисленныя узы, которыми онъ былъ опутанъ. Какою болью будетъ для него отъѣздъ! То будетъ не разрывъ, а десять разрывовъ; чего будетъ ему стоить покинуть эту маленькую дѣтскую ручку, которая каждую ночь покоится въ его рукѣ! Вплоть до иволги Балю, пѣвшей и свиставшей въ клѣткѣ, которая была ей мала, которую постоянно ей мѣняли, и въ которой она горбилась, какъ старый кардиналъ въ желѣзной тюрьмѣ; да, даже Балю заняла мѣстечко въ его сердцѣ, и вырвать ее оттуда будетъ мученіемъ.
А между тѣмъ, неизбѣжная разлука приближалась; великолѣпный іюнь, когда природа особенно ликовала, по всей вѣроятности -- послѣдній мѣсяцъ, который они проведутъ вмѣстѣ. Это ли дѣлало Фанни нервной и раздражительной, или воспитаніе Жозефа, предпринятое съ внезапнымъ жаромъ, къ великой досадѣ маленькаго уроженца Морвана, сидѣвшаго цѣлыми часами надъ буквами алфавита, и не умѣвшаго ни прочесть, ни выговорить ихъ, съ головою словно задвинутую какимъ то засовомъ, какъ ворота двора на фермѣ. Съ каждымъ днемъ безпокойство Фанни выливалось въ неистовыхъ сценахъ и слезахъ, возобновлявшихся безпрестанно, несмотря на то, что Госсэнъ старался быть какъ можно снисходительнѣе; она такъ оскорбляла его, ея гнѣвъ содержалъ въ себѣ такой осадокъ злобы и ненависти къ молодому любовнику, къ его воспитанію, къ его семьѣ, къ той пропасти, которою жизнь расширяла между ними, она такъ умѣла попадать въ наиболѣе чувствительныя мѣста, что онъ кончалъ тѣмъ, что тоже забывался и отвѣчалъ.
Только гнѣвъ его былъ остороженъ, былъ проникнутъ состраданіемъ воспитаннаго человѣка, удары его не попадали въ цѣль, будучи слишкомъ болѣзненными и слишкомъ легкими, межъ тѣмъ какъ она предавалась своей распущенной ярости безъ всякаго стыда, безъ всякаго удержа, дѣлая себѣ изъ всего оружіе, подмѣчая съ жестокою радостью на лицѣ своей жертвы признаки страданія, которое она ей причиняла; затѣмъ она вдругъ падала въ его объятія и просила прощенія.
Выраженіе лицъ Эттэма, свидѣтелей этихъ ссоръ, разражавшихся почти всегда за столомъ, въ ту минуту, когда всѣ сидѣли, и когда приходилось поднимать крышку съ суповой миски или разрѣзывать жаркое, было достойно кисти живописца. Они обмѣнивались черезъ столъ взглядомъ комическаго ужаса. Можно ли ѣсть, или жареная баранина полетитъ сейчасъ за окно, вмѣстѣ съ подливкою и съ тушоными бобами?
-- Ну, ради Бога, не надо сценъ,-- говорили они всякій разъ, когда поднимался вопросъ о томъ, чтобы провести время вмѣстѣ; этими же словами они встрѣтили предложеніе позавтракать въ лѣсу, которое Фанни сдѣлала имъ однажды въ воскресенье, черезъ заборъ.-- Ахъ, нѣтъ, сегодня они не будутъ ссориться, погода ужъ черезчуръ хороша!..-- и она побѣжала одѣвать ребенка и укладывать корзинку съ припасами.
Все было готово, всѣ собрались, какъ вдругъ почтальонъ подалъ заказное письмо, почеркъ котораго заставилъ Госсэна замедлить шаги. Онъ догналъ компанію у опушки лѣса и шепнулъ Фанни:
-- Это отъ дяди... онъ въ восторгѣ... великолѣпный сборъ, проданный на корню... Онъ возвращаетъ тебѣ восемь тысячъ франковъ Дешелетта, съ благодарностями и комплиментами по адресу его племянницы.
-- Да, племянница!.. Съ какой только стороны?.. Старая морковь!..-- проговорила Фанни, у которой не осталось никакихъ иллюзій относительно дядюшекъ съ юга; затѣмъ весело прибавила:
-- Придется помѣстить эти деньги...
Онъ взглянулъ на нее съ изумленіемъ, такъ какъ зналъ ея щепетильность въ денежныхъ вопросахъ.
-- Помѣстить?.. Но вѣдь это не твои деньги...
-- Ахъ въ самомъ дѣлѣ, я тебѣ не сказала...-- Она покраснѣла, взглядъ ея затуманился, какъ всегда при малѣйшемъ искаженіи истины... Добрякъ Дешелеттъ, узнавъ, что она дѣлаетъ для Жозефа, написалъ ей, что эти деньги помогутъ ей воспитать крошку.-- Но, знаешь, если тебѣ это непріятно, я возвращу эти восемь тысячъ франковъ; Дешелеттъ сейчасъ въ Парижѣ...
Голоса супруговъ Эттэма, ушедшихъ скромно впередъ, раздались подъ деревьями:
-- Направо или налѣво?
-- Направо, направо... къ прудамъ!..-- крикнула Фанни; затѣмъ, обратясь къ любовнику, сказала:-- Послушай, не начинай, пожалуйста, снова мучиться разными глупостями... Мы вѣдь не первый день сошлись съ тобою, чортъ побери!..
Она знала что значитъ эта блѣдность, это дрожаніе губъ, этотъ пытливый взглядъ на малютку, вопрошавшій его всего. съ головы до ногъ; но на этотъ разъ это была лишь безсильная пытка на проявленіе ревности; онъ дошелъ уже до подлости, до привычки, до уступокъ ради сохраненія мира.
-- Зачѣмъ я буду терзать себя, доискиваться сути вещей?.. Если это ея ребенокъ, то что же преступнаго въ томъ, что она взяла его къ себѣ, скрывъ отъ меня правду, послѣ столькихъ сценъ, послѣ всѣхъ допросовъ, которымъ я подвергалъ ее? Не лучше ли примириться съ тѣмъ, что случилось, и провести спокойно остающіеся нѣсколько, мѣсяцевъ?
Онъ шелъ впередъ по лѣсной тропинкѣ, нагруженный тяжелой корзиной, закрытой бѣлымъ, покорный, усталый, сгорбившись какъ старый садовникъ, межъ тѣмъ какъ впереди него рядомъ шли женщина и ребенокъ -- Жозефъ, одѣтый по праздничному, и неловкій въ своемъ новомъ костюмѣ, купленномъ въ магазинѣ Бель-Жардиньеръ, мѣшавшемъ ему бѣгать, и Фанни въ свѣтломъ пеньюарѣ, съ открытыми головой и шеей, защищенными лишь японскимъ зонтикомъ, растолстѣвшая, съ рыхлой походкой, а въ прекрасныхъ, черныхъ, волнистыхъ волосахъ ея виднѣлась прядь сѣдины, которую она уже не старалась скрывать.
Впереди, по спускающейся тропинкѣ, двигались супруги Эттэма въ огромныхъ соломенныхъ шляпахъ, похожихъ на шляпы всадниковъ-Туареговъ, одѣтые въ красную фланель, нагруженные провизіей, снастями для рыбной ловли, сѣтками и корзинами для ловли раковъ; жена, чтобы облегчить ношу мужа, храбро несла привѣшенный на цѣпи на своей исполинской груди охотничій рогъ, безъ котораго для чертежника прогулка по лѣсу была немыслима. На ходу супруги пѣли:
"Люблю плескъ веселъ ночью темной,
"Люблю призывный крикъ оленя"...
Репертуаръ Олимпіи былъ неисчерпаемъ но части этихъ уличныхъ сентиментальныхъ пошлостей: а когда вспоминалось, гдѣ она ихъ заучила, въ позорной полутьмѣ задернутыхъ занавѣсокъ и сколькимъ мужчинамъ она ихъ пѣвала, то ясное спокойствіе мужа, вторившаго ей, получало особенное величіе. Слова гренадера подъ Ватерлоо "ихъ такъ много!" были по всей вѣроятности, главной причиною философскаго спокойствія этого человѣка.
Въ то время, какъ Госсэнъ мечтательно поглядывалъ на исполинскую парочку, углублявшуюся въ долину, вслѣдъ за которой спускался онъ самъ, по аллеѣ пронесся скрипъ колесъ вмѣстѣ со взрывами безумнаго хохота дѣтскихъ голосовъ; и вдругъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, показалась англійская телѣжка, запряженная осликомъ, и полная дѣвочекъ, съ распущенными волосами и развѣвавшимися лентами; молоденькая дѣвушка, немного постарше остальныхъ, вела ослика подъ уздцы по тяжелой въ этомъ мѣстѣ дорогѣ.
Было нетрудно замѣтить, что Жанъ принадлежалъ къ тому же обществу, странный видъ котораго, и особенно толстая дама, съ охотничьимъ рогомъ на груди, такъ развеселилъ молодую компанію; дѣвушка пробовала хоть на минуту водворить тишину среди дѣтей. Но появленіе еще одной шляпы Туарега вызвало въ нихъ новый взрывъ насмѣшливой веселости, и проходя мимо Жана, который посторонился, чтобы дать проѣхать телѣжкѣ, она смущенно, какъ бы извиняясь, улыбнулась, удивленная тѣмъ, что у стараго садовника такое молодое и кроткое лицо. Онъ застѣнчиво поклонился и покраснѣлъ, самъ не зная отчего; телѣжка на минутку остановилась на вершинѣ холма и молодые голоса хоромъ начали читать вслухъ полустертыя дождями надписи на столбахъ, указывавшихъ дорогу; затѣмъ Жанъ обернулся и посмотрѣлъ, какъ исчезалъ въ зеленой аллеѣ, просвѣченной солнцемъ и выстланной мхомъ, по которой колеса катились какъ по бархату,-- этотъ вихрь бѣлокурыхъ дѣтей и дѣвушекъ, эта колесница счастья, полная весеннихъ красокъ и смѣха, то и дѣло раздававшагося подъ сѣнью деревьевъ.
Свирѣпый звукъ рога Эттэма вдругъ вывелъ его изъ задумчивости. Они были уже на берегу пруда, вынимали и развертывали провизію, и издали было видно, какъ свѣтлая вода отражаетъ и бѣлую скатерть на зеленой короткой травѣ и: красныя фланелевыя фуфайки, сверкающія въ зелени, какъ куртки охотниковъ.
-- Идите же... у васъ омаръ... кричалъ толстякъ.
А Фанни нервнымъ голосомъ спрашивала:
-- Тебя остановила на дорогѣ молоденькая Бушеро?
Жанъ вздрогнулъ при имени Бушеро, напоминавшемъ ему родной домъ, Кастеле, и больную мать въ постели.
-- Ну, да,-- подтвердилъ чертежникъ, принимая у него изъ рукъ корзину...-- Большая дѣвица, которая правила, племянница доктора, одна изъ дочерей его брата, которую онъ взялъ къ себѣ. Они живутъ лѣтомъ въ Велизи... Она хорошенькая.
-- Хорошенькая?.. Нахальна, главнымъ образомъ...-- и Фанни, рѣзавшая хлѣбъ, безпокойно взглянула на своего любовника.
Госпожа Эттема, степенно вынимая изъ корзины ветчину, порицала эту манеру позволять молодымъ дѣвушкамъ однѣмъ бѣгать и ѣздить по лѣсу.-- Вы скажете, что это англійская мода, и что дѣвица воспитывалась въ Лондонѣ; но все равно это неприлично!
-- Неприлично, но весьма удобно для приключеній!
-- Фанни!..
-- Извини, я забыла... Онъ вѣритъ въ существованіе невинныхъ дѣвушекъ...
-- Послушайте, давайте завтракать,-- сказалъ Эттэма, начиная бояться.
Но Фанни надо было высказать все, что она знаетъ о свѣтскихъ молодыхъ дѣвушкахъ. Она знаетъ о нихъ преинтересныя исторіи... Пансіоны, монастыри... Дѣвушки выходятъ оттуда блѣдныя, изнуренныя, безъ силъ, съ отвращеніемъ къ мужчинамъ, неспособныя рождать дѣтей...
-- Тогда то вамъ ихъ и подносятъ, чортъ побери!.. Невинность... Какъ будто существуютъ невинныя дѣвушки! Свѣтскія или несвѣтскія и -- всѣ дѣвушки знаютъ, вокругъ чего все на свѣтѣ вертится... Мнѣ уже въ двѣнадцать лѣтъ узнавать было нечего... Вы также, по всей вѣроятности, Олимпія?..
-- Разумѣется...-- отвѣтила госпожа Эттэма, пожимая плечами; но всего больше ее безпокоила участь завтрака, когда она услышала, что Госсэнъ начинаетъ раздражаться, заявляя, что существуютъ дѣвушки и дѣвушки, и что въ порядочныхъ семьяхъ еще можно найти...
-- Ахъ, въ порядочныхъ семьяхъ, въ порядочныхъ семьяхъ! -- съ презрѣніемъ отвѣтила его любовница.-- Стоитъ о нихъ говорить; напримѣръ, хоть о твоей семьѣ!
-- Молчи!.. Я тебѣ запрещаю...
-- Мѣщанинъ!
-- Распутница!.. къ счастью все это скоро кончится... Недолго ужъ мнѣ жить съ тобою...
-- Пожалуйста, пожалуйста, убирайся къ чорту хотя сейчасъ, я буду только рада...
Они осыпали другъ друга оскорбленіями, возбуждая нездоровое любопытство въ ребенкѣ, лежавшемъ на травѣ, какъ вдругъ ужасающій звукъ рога, усиленный въ сто разъ эхомъ пруда, и отраженный стѣною лѣса, покрылъ собою ихъ крики.
-- Не довольно ли съ васъ?.. Или хотите еще?
Красный, съ надувшимися на шеѣ жилами, толстякъ Эттэма не нашелъ иного способа заставить ихъ замолчать, и ждалъ отвѣта, угрожающе приставивъ отверстіе рога къ губамъ.