"Дорогое мое дитя; пишу тебѣ, все еще волнуясь большимъ огорченіемъ, только что пережитымъ нами: наши дѣвочки пропадали, исчезнувъ изъ Кастеле на цѣлый день, на цѣлую ночь, до слѣдующаго утра!..
"Въ воскресенье, въ часъ завтрака, мы замѣтили, что малютокъ нѣтъ. Я нарядила ихъ къ восьмичасовой обѣднѣ, куда долженъ былъ вести ихъ консулъ, потомъ упустила ихъ изъ виду, такъ какъ хлопотала около твоей матери, которая нервничала болѣе обычнаго, предчувствуя несчастіе, витавшее надъ домомъ. Ты вѣдь знаешь, что послѣ болѣзни у нея навсегда осталась эта особенность, предвидѣть то, что должно случиться; и чѣмъ меньше она двигается, тѣмъ упорнѣе работаетъ ея мысль.
"Къ счастью, она была въ спальнѣ; но представь себѣ всѣхъ насъ, въ залѣ, въ ожиданіи малютокъ; ихъ кличутъ въ поляхъ, пастухъ свиститъ въ раковину, которою сзываетъ барановъ, потомъ Сезэръ -- въ одну сторону, я -- въ другую, Руселинъ, Тардивъ, всѣ мы бѣгаемъ по Кастеле, и всякій разъ при встрѣчѣ: "Ну, что? Никого не видѣли". Подъ конецъ не рѣшились уже спрашивать; съ бьющимся сердцемъ заглядывали въ колодцы, искали подъ высокими чердачными окнами... Ну, выдался денекъ!.. Я должна была еще поминутно бѣгать къ твоей матери, улыбаться ей со спокойнымъ видомъ, объяснять отсутствіе малютокъ тѣмъ, что я услала ихъ на воскресенье къ теткѣ въ Вилламури. Казалось, она вѣритъ этому; но вечеромъ, когда я сидѣла у ея постели, поглядывая въ окошко на огни, мелькавшіе въ долинѣ и по Ронѣ, въ поискахъ за дѣтьми, я услышала, какъ она тихонько плакала, и спросила ее о причинѣ слезъ. "Я плачу о томъ, что отъ меня скрываютъ, но что я, тѣмъ не менѣе, угадала"... отвѣчала она тѣмъ дѣтскимъ тономъ, который ей вернули ея страданія; мы больше не говорили, но продолжали безпокоиться обѣ, погруженныя каждая въ свое горе...
"Наконецъ, дорогой, чтобы не слишкомъ затягивать эту мучительную исторію, скажу тебѣ, что въ понедѣльникъ утромъ малютки были приведены къ намъ рабочими, которыхъ твой дядя держитъ на островѣ и которые нашли ихъ на кучѣ лозъ, блѣдныхъ отъ холода и голода, послѣ цѣлой ночи проведенной на открытомъ воздухѣ, на водѣ. Вотъ, что онѣ разсказали намъ въ чистотѣ своихъ дѣтскихъ сердецъ. Уже давно ихъ мучило желаніе поступить такъ, какъ сдѣлали ихъ святыя -- Марта и Марія, жизнеописаніе которыхъ онѣ читали, т. е. отправиться на безпарусной лодкѣ, безъ веселъ, безъ провизіи, проповѣдовать Евангеліе, куда принесетъ ихъ дуновеніе Божіе. Итакъ, въ воскресенье послѣ обѣдни, онѣ отвязали рыболовную лодку и, опустившись на колѣни на дно ея, какъ святыя жены, когда ихъ уносило теченіе, медленно уплыли и застряли въ камышахъ Пибулетта, несмотря на весенній разливъ, на страшные порывы вѣтра. Да, Господь Богъ сохранилъ и вернулъ намъ нашихъ дорогихъ дѣвочекъ; только праздничные нагрудники ихъ были измяты, да попорчена позолота ихъ молитвенниковъ! Не хватило мужества бранить ихъ; ихъ встрѣтили горячіе поцѣлуи и раскрытыя объятья; но отъ перенесеннаго страха мы всѣ заболѣли.
"Наиболѣе пострадала твоя мать, и, хотя ей ничего не говорили, она почувствовала, по ея словамъ, дыханіе смерти, пронесшееся надъ Кастеле; всегда спокойная, веселая, она теперь хранитъ печаль, которую ничто не можетъ исцѣлить, несмотря на то, что отецъ, я и всѣ мы окружаемъ ее нѣжными попеченіями. А если я скажу тебѣ, Жанъ, что она томится и безпокоится, главнымъ образомъ, о тебѣ? Она не смѣетъ высказать этого при отцѣ, который не захочетъ отрывать тебя отъ работы; но ты не былъ у насъ послѣ экзамена, какъ обѣщалъ. Сдѣлай намъ этотъ подарокъ къ Рождеству, и пусть къ нашей больной вернется ея добрая улыбка. Если бы ты зналъ, когда теряешь стариковъ, какъ сожалѣешь о томъ, что не удѣлялъ имъ больше времени при ихъ жизни"!..
Жанъ читалъ это письмо, стоя у окна, въ которое проникалъ изъ тумана лѣнивый зимній день, и наслаждался его наивнымъ ароматомъ, дорогими воспоминаніями о ласкахъ и солнцѣ.
-- Что это?... Покажи...
Фанни только что проснулась отъ желтоватаго свѣта, когда раздвинули занавѣски, вся опухшая отъ сна, и машинально протянула руку къ пачкѣ мэрилэндскаго табаку, лежавшей на ночномъ столикѣ. Онъ колебался, зная, что одно имя Дивонны вызываетъ въ ней жестокую ревность; но какъ утаить письмо, происхожденіе и форматъ котораго она узнала?
Вначалѣ дѣтская выходка растрогала и умилила ее, и она продолжала читать дальше, крутя папироску и откинувшись на подушки, въ волнахъ темныхъ волосъ, съ обнаженными плечами и шеей. Но конецъ привелъ ее въ ярость, она скомкала письмо и швырнула черезъ всю комнату: -- я тебѣ покажу святыхъ женщинъ!..Все это выдумки, чтобы только заставить тебя пріѣхать... Она тоскуетъ по красавцу-племяннику, эта...
Онъ хотѣлъ установить, удержать то низкое слово, которое у нея вырвалось, и за которымъ потекло еще много другихъ. Никогда въ его присутствіи она такъ грубо не разражалась потокомъ грязной злобы, словно лопнувшая сточная труба, испускающая свое зловонное содержимое. Весь жаргонъ ея прошлаго -- прошлаго бездомной продажной женщины -- тѣснилъ ей глотку и лился изъ ея устъ.
Нетрудно было понять, чего они хотятъ. Сезэръ разсказалъ все, и на семейномъ совѣтѣ они рѣшили порвать ихъ связь и привлечь его на родину, съ Дивонной въ видѣ приманки.
-- Во-первыхъ знай, что если ты поѣдешь, я тотчасъ напишу твоему рогоносцу-дядѣ... Я предупрежу... Нѣтъ, это уже слишкомъ!..
Она злобно приподнималась на постели, блѣдная, съ осунувшимся лицомъ, съ увеличенными чертами, какъ злой звѣрь, готовясь къ прыжку.
Госсэнъ вспомнилъ, что видѣлъ ее такой на улицѣ Аркадъ; теперь эта рычащая злоба была направлена противъ него, и внушала ему искушеніе броситься на любовницу и избить ее, такъ какъ въ чувственной плотской любви, гдѣ нѣтъ мѣста уваженію къ любимому существу, въ гнѣвѣ и въ ласкахъ неизмѣнно проявляется грубость. Онъ испугался самого себя и поспѣшилъ уйти на службу, возмущаясь той жизнью, которую онъ себѣ устроилъ. Это ему урокъ за то, что онъ подчинился такой женщинѣ!.. Сколько низостей, какой ужасъ! Сестры, мать, всѣмъ досталось!.. Какъ! не имѣть даже права поѣхать къ роднымъ? Да въ какую же тюрьму, онъ себя заперъ! И передъ нимъ встала вся исторія ихъ отношеній: онъ видѣлъ, какъ прекрасныя, обнаженныя руки египтянки, обвившія его шею вечеромъ на памятномъ балу, охватили его, властныя и сильныя, и разлучили его съ семьей, съ друзьями. Теперь, рѣшеніе его принято! Въ этотъ же вечеръ, во что бы то ни стало, онъ ѣдетъ въ Кастеле.
Написавъ нѣсколько бумагъ и получивъ въ министерствѣ отпускъ, онъ вернулся домой, ожидая ужасной сцены, готовый на все, даже на разрывъ. Но кроткое привѣтствіе Фанни при встрѣчѣ, ея опухшіе глаза, щеки, какъ бы размякшія отъ слезъ, отняли у него всю силу воли.
-- Я ѣду сегодня вечеромъ...-- сказалъ онъ, дѣлаясь непреклоннымъ.
-- Ты правъ, мой другъ... Повидай мать, а главное...-- Она ласково подошла къ нему.-- Забудь, какая я была злая. Я слишкомъ люблю тебя, это мое безуміе...
Весь остальной день, съ кокетливой заботливостью занимаясь укладкой чемодана и напоминая своей кротостью первое время ихъ совмѣстной жизни, она хранила видъ раскаянія, быть можетъ, въ надеждѣ удержать его. Межъ тѣмъ она ни разу не попросила: "Останься"... и когда въ послѣднюю минуту окончательныхъ приготовленій, потерявъ эту надежду, она прижалась къ своему возлюбленному, какъ бы стараясь наполнить его собою на все время его отсутствія, ея прощаніе, ея поцѣлуи говорили только одно: "Скажи, Жанъ, ты не сердишься?.."
О, какое блаженство проснуться утромъ въ своей дѣтской, съ душою, полною горячихъ родственныхъ объятій и радостныхъ изліяній встрѣчи, увидѣть вновь на пологѣ узкой кровати яркую полосу свѣта, которую въ дѣтствѣ искали его глаза при пробужденіи, услышать крикъ павлиновъ, скрипѣніе блока въ колодцѣ, спѣшный топотъ бѣгущаго и толкающагося стада; распахнувъ со стукомъ ставни, увидѣть чудный горячій свѣтъ, вливающійся водопадомъ, какъ струя, изъ-подъ плотины, и роскошный горизонтъ до самой Роны -- склоны, покрытые виноградниками, кипарисами, оливковыми деревьями и отливающими въ синій цвѣтъ сосновыми лѣсами; надъ ними чистое, голубое, безъ малѣйшей дымки тумана, несмотря на раннее утро, зеленоватое небо, всю ночь освѣжаемое сѣвернымъ вѣтромъ, бодрымъ и сильнымъ дуновеніемъ котораго еще полна широкая долина.
Жанъ сравнивалъ это пробужденіе съ парижскимъ, подъ грязнымъ, какъ и его любовь, небомъ и чувствовалъ себя счастливымъ и свободнымъ. Онъ сошелъ внизъ. Домъ, бѣлый на солнцѣ, еще не пробуждался, всѣ ставни были закрыты, словно глаза; онъ былъ счастливъ этой минутой одиночества, дававшаго ему возможность собраться съ силами для духовнаго выздоровленія, которое, онъ чувствовалъ, въ немъ уже начиналось.
Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по террасѣ и сталъ подниматься по идущей кверху аллеѣ парка; паркомъ здѣсь называли лѣсъ изъ елей и миртовъ, безъ всякаго порядка разбросанныхъ по каменистому склону Кастеле; его пересѣкали неправильныя тропинки, скользкія отъ покрывавшей ихъ хвои. Песъ Миракль, старый и хромой, вышелъ изъ конуры и молчаливо слѣдовалъ за нимъ по пятамъ; въ былое время они такъ часто совершали вдвоемъ утреннія прогулки!
У входа въ виноградникъ, съ оградой изъ кипарисовъ, склонявшихъ свои остроконечныя вершины, собака остановилась въ нерѣшительности; она знала, что толстый слой песку -- новое средство отъ филоксеры, примѣнявшееся въ эту минуту консуломъ,-- окажется не подъ силу для ея старыхъ лапъ, также какъ и ступени террасы. Но радость сопровождать хозяина заставила ее рѣшиться; въ каждомъ трудномъ мѣстѣ она боязливо ворчала, дѣлала мучительныя усилія, остановки и неуклюжія движенія, напоминавшія краба на скалѣ. Жанъ не замѣчалъ ее, весь поглощенный новыми насажденіями аликанте, о которыхъ наканунѣ такъ много говорилъ ему отецъ. Ростки на ровномъ, блестящемъ пескѣ оказались прекрасными. Наконецъ-то бѣдняга будетъ награжденъ за свои упорные труды; поля Кастеле вернутся къ жизни, межъ тѣмъ какъ Нертъ, Эрмитажъ, всѣ крупные виноградники юга гибнутъ!
Передъ нимъ вдругъ появился бѣлый чепчикъ. То была Дивонна, встававшая въ домѣ раньше всѣхъ; въ рукѣ у нея былъ садовый ножъ и еще какой-то предметъ, который она отбросила, межъ тѣмъ какъ ея щеки, всегда матово-блѣдныя, зардѣлись яркимъ румянцемъ.
-- Это ты, Жанъ?.. Напугалъ меня... Я думала, что это отецъ...-- Овладѣвъ собою, она поцѣловала его:-- Хорошо-ли спалъ?
-- Очень хорошо, тетя; но почему бы вамъ бояться прихода отца?..
-- Почему?..
Она подняла ростокъ лозы, только что вырванный изъ земли:
-- Не правда-ли, консулъ говорилъ тебѣ, что на этотъ разъ онъ ручается за успѣхъ... Какъ же! Вотъ и здѣсь...
Жанъ разглядывалъ желтоватый мохъ, внѣдрившійся въ лозу, едва замѣтную плѣсень, разрушавшую, однако, мало-по-малу цѣлыя провинціи; этотъ безконечно малый, но несокрушимый разрушитель, въ это чудное утро, подъ животворнымъ солнцемъ казался какой-то насмѣшкой природы.
-- Это начало... Черезъ три мѣсяца все поле будетъ уничтожено, и отецъ съизнова примется за работу, потому что тутъ задѣто его самолюбіе. Начнутся новыя посадки, новыя средства до той поры, когда...
Жестъ отчаянія закончилъ и подчеркнулъ ея слова.
-- Правда? Дѣла значитъ плохи?
-- О! ты знаешь консула... Онъ ничего не говоритъ, выдаетъ мнѣ деньги на мѣсяцъ; но я вижу, какъ онъ озабоченъ. Ѣздитъ въ Авиньонъ, въ Оранжъ: ищетъ денегъ...
-- А Сезэръ? А его система орошенія? -- спросилъ молодой человѣкъ, озадаченный слышаннымъ.
-- Благодареніе Богу, съ этой стороны все благополучно. Послѣдній сборъ далъ пятьдесятъ бочекъ вина, а въ этомъ году будетъ вдвое больше. Въ виду успѣха, консулъ уступилъ брату всѣ виноградники въ долинѣ, лежавшіе до сихъ поръ подъ паромъ, и усѣянные мертвыми лозами, словно деревенское кладбище; теперь они подъ водой на три мѣсяца...
И гордая работой мужа, своего Фена, уроженка Прованса показала Жану съ холма, на которомъ они стояли, огромные пруды, окруженные невысокими плотинами изъ извести, какъ это дѣлаютъ въ солончакахъ.
-- Черезъ два года этотъ способъ воздѣлыванія лозы принесетъ плоды; черезъ два года будутъ доходы и съ Пибулетта, и съ острова Ламотъ, купленнаго дядей втихомолку... Тогда мы разбогатѣемъ... Но до тѣхъ поръ надо держаться, пусть каждый вкладываетъ свое, приноситъ жертвы...
Она говорила о жертвахъ весело, какъ женщина хорошо съ ними знакомая, и такъ увлекательно, что Жанъ, подъ вліяніемъ внезапной мысли, отвѣтилъ ей въ тонъ:-- Каждый принесетъ свою жертву, Дивонна...
Въ тотъ же день онъ написалъ Фанни, что родные не могутъ дольше оказывать ему правильной поддержки, что ему придется ограничиться жалованьемъ, получаемымъ въ министерствѣ, и что при этихъ условіяхъ жить вдвоемъ немыслимо. Это значило порвать съ ней раньше, чѣмъ онъ самъ думалъ, за три-четыре года до своего отъѣзда; но онъ разсчитывалъ на то, что его любовница пойдетъ на столь убѣдительные доводы, отнесется къ нему и къ его тяжелому положенію съ сочувствіемъ, и поможетъ ему выполнить свой грустный долгъ.
Была-ли то жертва? Не являлось-ли наоборотъ, облегченіемъ, возможность -- покончить-съ жизнью, казавшейся ему гнусной и нездоровой, особенно съ тѣхъ поръ, какъ онъ вернулся къ природѣ, къ семьѣ, къ простымъ, прямымъ привязанностямъ?... Написавъ письмо безъ борьбы, безъ страданій, онъ надѣялся, что отъ отвѣта, яростнаго, и полнаго угрозъ и безумствъ, его защититъ вѣрная и честная привязанность добросердечныхъ людей, окружавшихъ его, примѣръ гордаго, лояльнаго отца, искренняя улыбка маленькихъ "святыхъ женъ", а также и широкіе, мирные горизонты, здоровый горный воздухъ, высокій небесный сводъ, быстрая плѣнительная рѣка; когда онъ вспоминалъ о своей страсти и о тѣхъ мерзостяхъ, которыхъ она была полна, ему казалось, что онъ выздоравливаетъ отъ злокачественной лихорадки, вродѣ той, которую вызываютъ болотныя испаренія.
Пять-шесть дней послѣ нанесенія этого тяжкаго удара протекли спокойно. Утромъ и вечеромъ Жанъ ходилъ на почту и возвращался съ пустыми руками и смущенный. Что она дѣлаетъ? Что она хочетъ предпринять и почему не отвѣчаетъ? Всѣ его помыслы были устремлены на это. А ночью, когда въ Кастеле всѣ спали подъ убаюкивающій шумъ вѣтра, гулявшаго по длиннымъ корридорамъ, они говорили все о томъ же, вдвоемъ съ Сезэромъ, въ маленькой дѣтской комнатѣ.
-- Она можетъ пріѣхать!..-- говорилъ дядя; его безпокойство усугублялось тѣмъ, что въ письмо племянника съ извѣщеніемъ о разрывѣ, онъ вложилъ два векселя срокомъ на шесть мѣсяцевъ и на годъ, на сумму своего долга съ процентами. Какъ уплатитъ онъ по этимъ векселямъ? Какъ объяснитъ Дивоннѣ? Онъ начиналъ дрожать при одной мысли объ этомъ и доставлялъ тяжелыя минуты племяннику, когда, послѣ долгой ночной бесѣды, онъ, выколачивая трубку, грустно говорилъ, съ вытянутымъ лицомъ:
-- Ну, покойной ночи... Во всякомъ случаѣ, ты поступилъ хорошо.
Наконецъ, отвѣтъ пришелъ, и съ первыхъ же строкъ: "Милый мой, я не писала тебѣ до сихъ поръ потому, что хотѣла доказать тебѣ не на словахъ, а на дѣлѣ, какъ я тебя люблю и понимаю"... Жанъ остановился, пораженный тѣмъ, что слышитъ словно симфонію вмѣсто боевого сигнала, котораго ожидалъ. Онъ быстро перевернулъ послѣднюю страницу и прочелъ "...остаться до самой смерти твоей собакой, которую ты можешь бить, но которая любитъ тебя и страстно цѣлуетъ..."
Быть можетъ она не получила его письма? Но прочтя письмо вновь безъ пропусковъ, строка за строкой, со слезами на глазахъ, онъ долженъ былъ признать, что это дѣйствительно, отвѣтъ; въ немъ говорилось, что Фанни давно ожидала вѣсти о разореніи Кастеле и о неизбѣжно связанномъ съ этимъ разрывѣ. Тотчасъ же принялась она за поиски дѣла, чтобы не быть ему въ тягость, и взялась завѣдывать меблированными комнатами, на улицѣ Буа-де-Булонь, принадлежавшими какой-то очень богатой женщинѣ. Сто франковъ въ мѣсяцъ, полное содержаніе и свободныя воскресенья...
"Понимаешь-ли, милый, цѣлый день въ недѣлю для нашей любви; ты потребуешь, конечно, большаго? Ты вознаградишь меня за то усиліе, которое я дѣлаю, работая въ первый разъ въ жизни, за мое добровольное рабство днемъ и ночью, связанное съ униженіями, которыхъ ты не можешь себѣ представить и которыя будутъ мнѣ очень тягостны при моей страсти къ свободѣ... Но я испытываю особое удовлетвореніе, страдая изъ любви къ тебѣ. Я такъ многимъ тебѣ обязана -- ты заставилъ меня понять такъ много хорошихъ, честныхъ вещей, о которымъ мнѣ никто раньше не говорилъ!.. Ахъ, если бы мы встрѣтились раньше!.. Но ты еще не умѣлъ ходить, когда я уже переходила изъ рукъ въ руки. И однако, ни одинъ мужчина не можетъ похвастать, что внушилъ мнѣ подобное рѣшеніе, съ цѣлью удержать его еще немного... Теперь можешь вернуться, когда захочешь, квартира очищена. Я увезла всѣ мои вещи; это вѣдь самое тяжелое -- перетряхивать ящики и воспоминанья. Остался лишь мой портретъ, который тебѣ ничего не будетъ стоить; я прошу для него только добрыхъ взглядовъ. Ахъ, другъ мой, другъ мой... Въ концѣ-концовъ, если ты оставишь для меня воскресенья и маленькое мѣстечко на шеѣ, знаешь..." И нѣжности, и ласки, и чувственное смакованіе страстныхъ словъ, заставлявшія любовника прижимать къ лицу шелковистую бумагу, словно отъ нея исходила теплая, человѣческая ласка...
-- Она пишетъ о моихъ векселяхъ? -- робко спросилъ дядя Сезэръ.
-- Она присылаетъ ихъ вамъ обратно... Вы заплатите, когда разбогатѣете...
Дядя вздохнулъ съ облегченіемъ, и щурясь отъ удовольствія, съ важностью честнаго человѣка и съ сильнымъ акцентомъ южанина сказалъ:
-- Знаешь, что я скажу тебѣ? Эта женщина -- святая.
Потомъ, со свойственной ему подвижностью, отсутствіемъ логики и памяти, что составляло одну изъ забавнѣйшихъ сторонъ его характера, онъ перескочилъ на мысли совсѣмъ иного порядка:
-- А какая страсть, мой милый, какой огонь! У меня ротъ сохнетъ какъ тогда, когда Курбебесъ читалъ мнѣ письма своей Морн а...
И Жану снова пришлось пережить первое путешествіе дяди въ Парижъ со всѣми его подробностями: Отель Кюжасъ, Пеликюль... но онъ не слушалъ и, облокотясь на окно, смотрѣлъ въ тихую ночь, залитую свѣтомъ луны, такой полной и блестящей, что пѣтухи, обманутые свѣтомъ, привѣтствовали ее, какъ занимающійся день.
Значитъ существуетъ искупленіе черезъ любовь, о которомъ говорятъ поэты! И онъ гордился мыслью, что всѣ великія знаменитости, которыхъ любила Фанни до него, не только не способствовали ея возрожденію, но развращали ее еще больше, межъ тѣмъ какъ онъ, силою своей порядочности, вырветъ ее, быть можетъ, изъ когтей порока.
Онъ былъ благодаренъ ей за найденный ею средній выходъ, за этотъ полу-разрывъ, въ которомъ она освоится съ новой привычкой къ труду, что будетъ не легко для ея безпечной натуры; на слѣдующій день онъ написалъ ей письмо въ отеческомъ тонѣ, одобряя ея перемѣну жизни, безпокоясь о характерѣ тѣхъ меблированныхъ комнатъ, которыми она завѣдывала, объ ихъ жильцахъ и посѣтителяхъ; такъ какъ зналъ ея снисходительность и легкость, съ которой она говорила, примиряясь со многимъ: "Чего же ты хочешь? Такъ ужъ устроено на свѣтѣ"!..
Въ цѣломъ рядѣ писемъ, съ дѣтскимъ послушаніемъ, описала Фанни ему свой отель, настоящій семейный пансіонъ для иностранцевъ. Въ первомъ этажѣ живутъ перуанцы: отецъ, мать, дѣти и прислуга; во второмъ -- русскіе и богатый голландецъ, продавецъ коралловъ. Въ комнатахъ третьяго этажа помѣщаются два наѣздника съ ипподрома, шикарные англичане, очень порядочные, и наконецъ, симпатичная семья: мадемуазель Минна Фогель, гитаристка изъ Штутгарта, съ братомъ Лео, чахоточнымъ мальчикомъ; онъ вынужденъ прервать свое обученіе на кларнетѣ въ Парижской консерваторіи, а пріѣхавшая сестра ухаживаетъ за нимъ, не имѣя другихъ средствъ къ жизни, кромѣ добытыхъ путемъ нѣсколькихъ концертовъ для уплаты за комнаты и пансіонъ.
"Все это трогательно и достойно всякаго уваженія, какъ видишь, мой милый. Меня принимаютъ здѣсь за вдову и относятся ко мнѣ съ большимъ вниманіемъ. Да я бы и не допустила, чтобы было иначе; твоя жена должна быть уважаема. Когда я говорю "твоя жена", пойми меня. Я знаю, что въ одинъ прекрасный день, ты уйдешь отъ меня, я потеряю тебя, но послѣ этого у меня не будетъ другого; я навсегда останусь твоей, сохраню воспоминаніе о твоихъ ласкахъ и добрыхъ чувствахъ, которыя ты во мнѣ пробудилъ... Смѣшно, не правда-ли: добродѣтельная Сафо!.. Такъ будетъ, когда ты уйдешь; но для тебя я буду такой, какою ты меня любилъ -- безумной, жгучей... Я обожаю тебя".
Жана охватила глубокая, тоскливая печаль. Возвратившійся блудный сынъ, послѣ радостной встрѣчи, послѣ закланія жирнаго теленка и нѣжныхъ изліяній, всегда страдаетъ воспоминаніями о бродячей жизни, тоскуетъ о горькихъ желудяхъ и о лѣнивомъ стадѣ. Разочарованіе несутъ ему всѣ люди и вещи, опустошенныя и обезцвѣченныя. Зимнія утра Прованса потеряли для него всю свою здоровую прелесть, не привлекала его и охота на красивую темно-красную выдру вдоль крутого берега, ни стрѣльба по чернымъ уткамъ, на прудахъ старика Абріэ. Вѣтеръ казался Жану рѣзкимъ, вода унылой, прогулки по затопленнымъ виноградникамъ съ дядей, объясняющимъ свою систему шлюзовъ, отводовъ и канавъ -- непомѣрно скучными.
Деревня, на которую въ первые дни онъ смотрѣлъ сквозь призму своихъ веселыхъ дѣтскихъ прогулокъ, состояла изъ ветхихъ домишекъ, частью заброшенныхъ, отъ которыхъ вѣяло смертью и запустѣніемъ итальянскаго поселка; отправляясь на почту, онъ долженъ былъ, стоя у каждаго ветхаго порога, выслушивать пустословіе стариковъ, искривленныхъ, какъ деревья выросшія на вѣтру, съ обрывками вязанныхъ чулковъ на рукахъ, въ видѣ варежекъ и старухъ съ подбородками словно изъ желтаго букса, въ тугихъ повязкахъ, съ маленькими живыми и блестящими глазками, какіе сверкаютъ часто изъ глубины разсѣлинъ въ старыхъ стѣнахъ.
Все тѣ же жалобы на гибель лозъ, на вырожденіе марены, на болѣзни тутовыхъ деревьевъ, на всѣ семь египетскихъ казней, губящихъ прекрасный Провансъ; чтобы избѣжать всего этого, онъ возвращался иногда переулочками, сбѣгавшими по склону, вдоль стѣнъ стараго папскаго замка; эти пустынныя тропинки поросли кустарникомъ, высокой цѣлебной травой св. Рока отъ лишаевъ, которая была какъ разъ къ мѣсту въ этомъ средневѣковомъ уголкѣ, надъ дорогой, осѣненной высокими зубчатыми развалинами.
Но тутъ онъ обыкновенно встрѣчалъ священника Малассаня, только что отслужившаго обѣдню и спускавшагося крупными шагами, съ брыжжами, сбившимися на бокъ, придерживая обѣими руками рясу и оберегая ее отъ колючекъ и смолы. Священникъ останавливался и начиналъ громить безбожіе крестьянъ и подлость муниципальнаго совѣта; проклиналъ поля, скотину, людей, мошенниковъ, которые не ходятъ въ церковь, хоронятъ покойниковъ безъ отпѣванія и лѣчатся спиритизмомъ и магнетизмомъ, лишь бы не звать священника и доктора:
-- Да, сударь, спиритизмомъ!.. Вотъ до чего дошли наши мужички въ Комт а... А вы хотите, чтобы виноградники не гибли!
Жанъ, у котораго въ карманѣ лежало только-что вскрытое, пламенное посланіе Фанни, слушалъ, хотя мысли его были далеко; какъ можно быстрѣе старался онъ ускользнуть отъ поученій и, вернувшись въ Кастеле, устраивался въ углубленіи скалы -- по мѣстному выраженію въ "лѣнивомъ мѣстечкѣ",-- защищенномъ отъ бушующаго вокругъ вѣтра и словно собравшаго въ себѣ все тепло отраженныхъ солнечныхъ лучей.
Онъ выбиралъ самое укромное, самое отдаленное изъ этихъ мѣстечекъ, поросшее терновникомъ и стелющимися дубками, садился и принимался читать; мало-по-малу отъ аромата письма, отъ ласкающихъ словъ, отъ вызываемыхъ ими образовъ, онъ начиналъ ощущать чувственное опьяненіе; пульсъ его бился сильнѣе, его охватывали видѣнія, отъ которыхъ, какъ лишнія, пропадали рѣка, цвѣтущіе острова, деревни въ разсѣлинахъ Альпилля, и вся широкая долина, гдѣ бушевалъ вѣтеръ и волнами гналъ сверкавшую на солнцѣ пыль. Весь онъ былъ тамъ, въ ихъ комнаткѣ вблизи вокзала, съ сѣрой крышей, отдаваясь безумнымъ ласкамъ, весь во власти жгучихъ желаній, заставлявшихъ обоихъ, словно утопавшихъ, сжимать другъ друга въ судорожныхъ объятіяхъ...
Вдругъ, раздавались шаги на тропинкѣ, звонкій смѣхъ: "Онъ здѣсь!.." появлялись сестры, съ босыми ножками, мелькавшими по травѣ; ихъ велъ старый Миракль, побѣдоносно помахивавшій хвостомъ и исполненный гордости, такъ какъ напалъ на слѣдъ хозяина: но Жанъ отгонялъ его пинкомъ ноги и отклонялъ робкія приглашенія дѣтей поиграть въ жмурки или побѣгать. И, однако, онъ любилъ маленькихъ сестренокъ-близнецовъ, обожавшихъ взрослаго, всегда далекаго брата; ради нихъ онъ самъ сталъ ребенкомъ съ минуты своего пріѣзда; его забавлялъ контрастъ между этими хорошенькими созданіями, рожденными одновременно и столь непохожими другъ на друга. Одна -- высокая брюнетка, съ волнистыми волосами, склонная къ мистицизму и въ то же время настойчивая; это она, восторженная и увлеченная грозными проповѣдями священника Малассаня, придумала уплыть на лодкѣ; маленькая Марія Египетская увлекла бѣлокурую Марту, нѣсколько вялую и кроткую, похожую на мать и на брата.
Наивныя дѣтскія ласки, соприкасавшіяся съ манящимъ запахомъ духовъ, которымъ вѣяло отъ письма любовницы, въ ту минуту, какъ онъ предавался воспоминаніямъ, непріятно стѣсняли его. -- "Нѣтъ, оставьте... мнѣ надо заниматься...-- И онъ шелъ къ себѣ, съ намѣреніемъ запереться, какъ вдругъ голосъ отца звалъ его:
-- Это ты, Жанъ?.. Послушай...
Почта приносила новые поводы впадать въ мракъ этому и безъ того уже угрюмому по натурѣ человѣку, сохранившему отъ своего пребыванія на Востокѣ молчаливую важность, нарушаемую лишь внезапными приливами воспоминаній, вырывавшихся подъ трескъ горящихъ сухихъ полѣньевъ камина: "Когда я былъ консуломъ въ Гонъ-Конгѣ..." Жанъ слушалъ, какъ отецъ читалъ и обсуждалъ утреннія газеты, а самъ смотрѣлъ на бронзовую статую Сафо Каудаля, стоявшую на каминѣ, съ руками охватившими колѣна, съ лирой, стоящей подлѣ, ("полная лира", припоминалось ему), купленной двадцать лѣтъ тому назадъ, когда отдѣлывался и украшался Кастеле; эта базарная вещь, надоѣвшая ему въ парижскихъ витринахъ, здѣсь, въ одиночествѣ, вызывала въ немъ любовное волненіе, желаніе поцѣловать эти плечи, разнять холодныя гладкія руки и заставить ее сказать: "Сафо -- твоя, только твоя!"
Соблазнительный образъ преслѣдовалъ его, когда онъ выходилъ изъ дому, шелъ въ ногу съ нимъ по широкой парадной лѣстницѣ. Маятникъ старинныхъ часовъ словно выстукивалъ имя Сафо, вѣтеръ нашептывалъ его въ длинныхъ, холодныхъ съ каменнымъ поломъ, коридорахъ лѣтняго дома; это имя встрѣчалъ онъ и въ книгахъ, которыя бралъ изъ деревенской библіотеки, въ старыхъ томахъ, съ краснымъ обрѣзомъ и съ крошками его дѣтскихъ завтраковъ, оставшихся между страницъ. Образъ любовницы неотступно преслѣдовалъ его и въ комнатѣ матери, гдѣ Дивонна причесывала больную, поднимая ея чудные, сѣдые волосы надъ лицомъ, сохранившимъ румянецъ и спокойствіе, несмотря на постоянныя страданія.
-- Вотъ и нашъ Жанъ! -- говорила мать. Но тетка, всегда совершавшая сама туалетъ невѣстки, съ засученными рукавами, съ обнаженной шеей, въ маленькомъ чепчикѣ, напоминала ему другія утра, вызывала въ его памяти образъ любовницы, встающей съ постели, въ облакахъ первой выкуренной папироски. Онъ злился на себя за эти мысли... и особенно въ этой комнатѣ! Но что дѣлать, какъ избѣжать ихъ?
-- Нашъ мальчикъ такъ перемѣнился, сестра,-- грустно говорила г-жа Госсэнъ.-- Что съ нимъ?-- И онѣ вмѣстѣ старались найти разгадку. Дивонна напрягала свой простодушный умъ, хотѣла распросить молодого человѣка; но онъ избѣгалъ оставаться съ ней наединѣ.
Однажды, послѣ долгихъ поисковъ, она нашла его на берегу, въ "лѣнивомъ" уголкѣ, охваченнаго лихорадкой послѣ чтенія писемъ и порочныхъ мыслей. Онъ хотѣлъ встать, съ угрюмымъ видомъ... Но она удержала его и сѣла возлѣ него на горячій камень:
-- Развѣ ты не любишь меня больше?.. Развѣ я для тебя уже не та Дивонна, которой ты повѣрялъ всѣ свои горести?
-- О, да, конечно...-- бормоталъ онъ, смущенный ея нѣжностью, и отводя взглядъ въ сторону, не желая выдать того, надъ чѣмъ онъ только что думалъ -- любовныхъ призывовъ, обращенныхъ къ нему, восклицаній, страстнаго бреда издалека.
-- Что съ тобой?.. Отчего ты печаленъ?..-- тихо спросила Дивонна, съ ласкою въ голосѣ и въ движеніяхъ, обращаясь съ нимъ, словно съ ребенкомъ. Да вѣдь онъ и былъ ея ребенкомъ, для нея онъ былъ все еще десятилѣтнимъ мальчикомъ, едва вышедшимъ изъ подъ опеки родныхъ.
Жанъ, сгоравшій уже послѣ чтенія письма, воспламенился подъ вліяніемъ волнующей близости и обаянія этого тѣла, этихъ свѣжихъ губъ, казавшихся еще ярче отъ морского вѣтра, разметавшаго ея волосы и откинувшаго ихъ со лба тонкими завитками, по парижской модѣ. А, припомнивъ уроки Сафо: "всѣ женщины одинаковы... въ присутствіи мужчины у нихъ только одна мысль въ головѣ..." онъ принялъ за вызовъ счастливую улыбку деревенской жительницы, равно какъ и движенія, которыми она старалась удержать его на ласковомъ допросѣ.
Вдругъ онъ почувствовалъ, что онъ во власти соблазна, кровь ударила ему въ голову; онъ сдѣлалъ усиліе, чтобы овладѣть собою, и его охватила судорожная дрожь. Дивонна испугалась, видя его блѣднымъ, со стучащими зубами. "Бѣдняжка... у него лихорадка..." Нѣжнымъ, необдуманнымъ движеніемъ она развязала платокъ, окутывавшій ея станъ и хотѣла накинуть его Жану на плечи; но вдругъ почувствовала, какъ сильныя объятья охватили, сжали ее, и безумные поцѣлуи ожгли ей шею, плечи, все тѣло, распаленное и сверкавшее на солнцѣ. Она не успѣла ни крикнуть, ни оттолкнуть его, быть можетъ даже не дала себѣ отчета въ томъ, что произошло. "Ахъ, я съ ума схожу!.. схожу съ ума!.." Онъ быстро удалялся уже по голой возвышенности, и камни зловѣще катились изъ подъ его ногъ
Въ этотъ день, за завтракомъ Жанъ заявилъ, что уѣзжаетъ вечеромъ, такъ какъ получилъ приказъ изъ министерства.-- Какъ, уже уѣзжаешь?.. А говорилъ... Да вѣдь ты только что пріѣхалъ!..-- Раздались восклицанія, упрашиванья. Онъ не могъ оставаться дольше у родныхъ, такъ какъ всѣ его привязанности были проникнуты тревожнымъ и развращающимъ вліяніемъ Сафо. Къ тому же, развѣ онъ не принесъ уже семьѣ самой большой жертвы, отказавшись отъ совмѣстной жизни съ этой женщиной? Полный разрывъ совершится позже; тогда онъ вернется и будетъ любить и цѣловать всѣхъ этихъ добряковъ безъ стыда и стѣсненія.
Наступила ночь, весь домъ уснулъ и огни были погашены, когда Сезэръ вернулся, проводивъ племянника на поѣздъ въ Авиньонъ. Задавъ лошади овса и взглянувъ испытующимъ взоромъ на небо, взоромъ, которымъ земледѣльцы угадываютъ погоду, онъ хотѣлъ-было войти уже въ домъ, какъ вдругъ замѣтилъ бѣлую тѣнь на одной изъ скамеекъ террасы:
-- Это ты Дивонна.
-- Да, поджидаю тебя...
Цѣлые дни Дивонна была занята и разлучена со своимъ Фена, котораго обожала; поэтому вечеромъ они устраивали себѣ иногда такія свиданія, чтобы поболтать и погулять вмѣстѣ. Былъ ли то результатъ короткой сцены между нею и Жаномъ -- которую, подумавъ, она поняла лучше, нежели хотѣла -- или послѣдствіе волненія, съ которымъ она смотрѣла, какъ бѣдная мать тихо плакала цѣлый день, но голосъ ея упалъ, явилась тревога и возбужденность мысли, необычайная у этой спокойной женщины, всегда полной сознанія долга.
-- Извѣстно ли тебѣ что-нибудь? Почему онъ такъ быстро покинулъ насъ?
Она не вѣрила выдумкѣ о министерствѣ и подозрѣвала какую-нибудь дурную привязанность, отнимавшую дитя у семьи. Столько опасностей, столько роковыхъ встрѣчъ въ этомъ гибельномъ Парижѣ!
Сезэръ, ничего не умѣвшій скрыть отъ нея, признался, что въ жизни Жана дѣйствительно была женщина, но очень добрая, неспособная заставить его отвернуться отъ родныхъ; онъ сталъ разсказывать о ея преданности, о трогательныхъ письмахъ, и особенно похвалилъ ея мужественную готовность работать, что деревенской жительницѣ казалось весьма естественнымъ "Надо же работать, чтобы жить".
-- Да, но не для женщинъ этого сорта...-- сказалъ Сезэръ.
-- Значитъ Жанъ живетъ съ негодной женщиной?.. И ты бывалъ у нихъ...
-- Клянусь, Дивонна, что съ тѣхъ поръ, какъ она узнала Жана, нѣтъ женщины болѣе чистой, болѣе честной... Любовь совсѣмъ переродила ее.
Эти слова показались Дивоннѣ черезчуръ мудреными, она не понимала ихъ. По ея мнѣнію, женщина эта принадлежала къ презрѣнной категоріи тѣхъ женщинъ, которыхъ она называла "дурными" и мысль, что Жанъ сталъ добычею одной изъ этихъ тварей, возмущала ее. Если бы консулъ зналъ объ этомъ!..
Сезэръ пытался успокоить ее и всѣми морщинками своего добраго, но нѣсколько легкомысленнаго, лица, увѣрялъ что въ возрастѣ Жана нельзя обойтись безъ женщины.-- Тогда пусть женится, чортъ возьми! -- сказала она съ трогательною наивностью.
-- Наконецъ, они уже и не живутъ вмѣстѣ...
Тогда она сказала серьезно:-- Послушай Сезэръ: Ты знаешь нашу поговорку: несчастье всегда переживаетъ того, кто его причинилъ. Если правда то, что ты разсказываешь, если Жанъ вытащилъ эту женщину изъ грязи, быть можетъ самъ онъ запачкался при этой печальной работѣ? Возможно, что онъ сдѣлалъ ее лучше и честнѣе; но кто поручится, что зло, бывшее въ ней, не испортило окончательно нашего мальчика?
Они вернулись на террасу. Спокойная, прозрачная ночь окутала молчаливую долину, гдѣ живыми были только струящійся свѣтъ луны, зыбкая рѣка, да пруды, сверкавшіе, какъ лужи серебра. Все дышало тишиной, уединеніемъ и великимъ покоемъ сна безъ грезъ. Внезапно поѣздъ, шедшій полнымъ ходомъ по берегу Роны, прогремѣлъ глухимъ грохотомъ.
-- О, этотъ Парижъ! -- сказала Дивонна, грозя кулакомъ этому врагу, которому провинція шлетъ всевозможныя проклятія...-- Парижъ! Что мы отдаемъ ему, и что онъ намъ возвращаетъ!