-- Это ты?.. Какъ рано!..
Она шла изъ глубины сада, съ подоломъ полнымъ упавшихъ яблокъ, и быстро взбѣжала къ крыльцу встревоженная смущеннымъ и сердитымъ выраженіемъ лица Жана.
-- Что случилось?
-- Ничего, ничего... Погода... солнце... Я хотѣлъ воспользоваться послѣднимъ хорошимъ днемъ, чтобы пройтись по лѣсу вдвоемъ съ тобою... Хочешь?
Она вскрикнула, какъ уличный мальчишка, какъ дѣлала всякій разъ, когда была довольна: "Ахъ, какое счастье!.." Больше мѣсяца не выходили они изъ дома, благодаря дождямъ и ноябрьскимъ бурямъ. Въ деревнѣ не всегда бываетъ весело; все равно, что жить въ Ноевомъ ковчегѣ, со всѣми населяющими его тварями... Ей надо было отдать кое-какія приказанія на кухнѣ, такъ какъ супруги Эттэма должны были придти къ обѣду; Жанъ, ожидая ее на дворѣ, на дорогѣ "Pavè des gardes", глядѣлъ на маленькій домикъ, согрѣтый этимъ послѣднимъ позднимъ свѣтомъ, на деревенскую улицу, вымощенную каменными плитами, съ прощальнымъ чувствомъ, ласковымъ и памятливымъ къ мѣстамъ, которыя мы собираемся покинуть.
Въ раскрытое настежъ окно столовой доносилось пѣніе иволги, перемежавшееся съ приказаніями, которыя Фанни давала прислугѣ:-- Главное, не забудьте,-- обѣдъ въ половинѣ седьмого... Прежде всего подадите цесарку... Ахъ, я забыла выдать вамъ скатерть и салфетки...-- Ея голосъ звучалъ весело счастливо, покрывая шумъ на кухнѣ и пѣніе маленькой птички, заливавшейся на солнцѣ, а ему, знавшему, что ихъ хозяйству осталось всего два часа жизни, эти праздничныя приготовленія надрывали душу.
Вдругъ ему захотѣлось вернуться въ домъ, сказать ей все сразу; но онъ побоялся слезъ, ужасной сцены, которую услышатъ сосѣди, скандала, который поставитъ на ноги весь Верхній и Нижній Шавиль. Онъ зналъ, что, когда она дастъ себѣ волю, то для нея ничего не существуетъ и остался при прежней мысли увести ее въ лѣсъ.
-- Вотъ и я!..
Легко подошла къ нему, взяла его подъ руку, совѣтуя ему говорить тише и проходить быстрѣе мимо сосѣдей, изъ опасенія, какъ бы Олимпія не захотѣла идти съ ними и помѣшать ихъ славной прогулкѣ. Она успокоилась лишь когда перешли дорогу и оставили за собою желѣзнодорожный путь, откуда они свернули налѣво въ лѣсъ.
Погода была мягкая, ясная, солнце было подернуто легкой серебристой дымкой, пронизывавшей весь воздухъ; оно медлило на откосахъ, гдѣ нѣкоторыя деревья, съ пожелтѣлыми, но еще уцѣлѣвшими листьями, высоко поднимали вверхъ сорочьи гнѣзда и пучки зеленой омелы. Слышалось пѣніе птицъ, непрерывное, словно визгъ пилы, и постукиваніе клюва по дереву, которое напоминаетъ топоръ дровосѣка.
Они шли медленно, оставляя слѣды на мягкой землѣ, размытой осенними дождями. Ей было жарко, оттого что она бѣжала, щеки ея горѣли, глаза блистали, и она остановилась, чтобы откинуть широкую кружевную косынку, подарокъ Розы, которую, выходя изъ дому, она накинула на голову -- драгоцѣнный и хрупкій остатокъ прошлаго великолѣпія. Ея платье изъ чернаго шелка, лопнувшее подъ рукавами и на таліи, было знакомо ему уже года три; когда она поднимала его, проходя мимо Жана черезъ лужи, онъ видѣлъ стоптанные каблуки ея ботинокъ.
Она весело мирилась съ этой бѣдностью, никогда не жаловалась, занятая только имъ, его благополучіемъ, и счастливая тѣмъ, что можетъ дотрогиваться до него, обѣими руками охвативъ его руку. Жанъ, видя ее помолодѣвшею отъ этого возврата солнца и любви, спрашивалъ себя, откуда берется столько силъ у этой женщины, какая чудесная способность забывать и прощать помогаетъ ей сохранять столько веселости и безпечности послѣ жизни полной страстей, превратностей и слезъ, оставившихъ слѣды на ея лицѣ, но исчезающихъ при малѣйшихъ проблескахъ веселости.
-- Это бѣлый грибъ, говорю тебѣ, что это бѣлый...
Она шла подъ деревья, увязая по колѣно въ кучахъ сухихъ листьевъ, возвращалась растрепанная и исцарапанная колючками и показывала ему маленькую сѣтку у подножія гриба, по которой отличаютъ настоящій бѣлый грибъ отъ другихъ:-- видишь, какая у него подкладка? -- и она торжествовала.
Онъ не слушалъ, будучи разсѣянъ и спрашивая себя: "Настала ли минута?.. Слѣдуетъ ли?"...
Но у него не хватало мужества; то она смѣялась черезчуръ громко, то мѣсто было не подходящее; и онъ увлекалъ ее все глубже, словно убійца, обдумывающій куда и какъ нанести смертельный ударъ.
Онъ почти уже рѣшился, какъ вдругъ на поворотѣ дороги появился и встревожилъ ихъ мѣстный лѣсникъ, Гошкорнъ, котораго они изрѣдка встрѣчали. Бѣднякъ, жившій въ маленькой казенной лѣсной сторожкѣ на берегу пруда, потерялъ одного за другимъ двухъ дѣтей, затѣмъ жену, отъ одной и той же злокачественной лихорадки. Съ перваго же смертельнаго случая докторъ заявилъ, что въ этомъ помѣщеніи нельзя жить такъ какъ оно слишкомъ близко къ водѣ и къ ея вреднымъ испареніямъ; но несмотря на свидѣтельство, написанное врачемъ, правительство оставило его тамъ еще на два, на три года, въ теченіе которыхъ умерли всѣ члены его семьи, за исключеніемъ дѣвочки, съ которою онъ и переселился наконецъ въ новое жилище у опушки лѣса.
Гошкорнъ, съ упрямымъ лицомъ бретонца, со свѣтлымъ и мужественнымъ взглядомъ, съ покатымъ лбомъ подъ форменной фуражкой, типичный представитель преданности и вѣры во всѣ запреты, въ одной рукѣ держалъ ружье, а другою несъ уснувшую дѣвочку.
-- Какъ ея здоровье? -- спросила Фанни, улыбаясь четырехлѣтней дѣвчуркѣ, поблѣднѣвшей и похудѣвшей отъ лихорадки, которая проснулась и раскрыла большіе глаза съ красными вѣками. Сторожъ вздохнулъ:
-- Да не хорошо... Вотъ беру ее всюду съ собою... а она, тѣмъ не менѣе, перестала ѣсть, ни на что не глядитъ.-- Надо полагать, что перемѣнили мы мѣсто черезъ чуръ поздно, и что она уже заболѣла... Она такъ легка... попробуйте, сударыня, словно перышко... Боюсь, что скоро и она покинетъ меня, какъ остальные... Боже мой!..
Это, произнесенное шопотомъ "Боже мой" и былъ весь его бунтъ противъ жестокости канцелярій и бумажныхъ крючкотворцовъ.
-- Она дрожитъ, какъ будто озябла.
-- Это лихорадка, сударыня.
-- Погодите, мы ее согрѣемъ...-- Она взяла кружевную мантилью, висѣвшую у нея на рукѣ, и закутала его малютку:-- Да, да, оставьте такъ... Пусть эти кружева пойдутъ ей на свадьбу...
Отецъ горестно улыбнулся и, сжимая ручку малютки, которая снова заснула, бѣлая подъ бѣлыми кружевами, какъ маленькій мертвецъ, пытался заставить ее поблагодарить барыню; затѣмъ удалился, твердя свое обычное "Боже мой, Боже мой", заглушаемое трескомъ вѣтвей подъ его ногами.
У Фанни пропала веселость и она прижалась къ нему съ боязливою нѣжностью женщины, которую волненіе, печаль или радость приближаютъ къ тому, кого она любитъ. Жанъ подумалъ: "Какая добрая душа"... Но не поколебался въ своемъ рѣшеніи, а напротивъ, утвердился въ немъ, ибо на склонѣ аллеи, въ которую они входили, передъ нимъ всталъ образъ Ирены, воспоминаніе о ея сіяющей улыбкѣ, плѣнившей его съ перваго раза, даже раньше, чѣмъ онъ узналъ ея глубокое очарованіе, внутренній источникъ ея ума и кротости. Онъ вспомнилъ, что дождался послѣдней минуты, что сегодня четвергъ... "Надо же наконецъ!" И, намѣтивъ на нѣкоторомъ разстояніи площадку, рѣшилъ, что это послѣдній предѣлъ. Полянка среди вырубленнаго лѣса, деревья, лежавшія на землѣ, среди щепокъ, свѣжіе обломки коры и связки хворосту, ямы для обжиганія угля... Немного дальше виднѣлся прудъ, надъ которымъ поднимался бѣлый туманъ, а на берегу стоялъ маленькій покинутый домикъ, съ разбитыми окнами, съ развалившейся крышей -- больница бѣдныхъ Гошкорновъ. Дальше лѣсъ поднимался къ Велизи, высокому холму, покрытому ржавыми кустарниками и унылымъ, густымъ лѣсомъ... Вдругъ онъ остановился:
-- Не отдохнуть ли намъ здѣсь?
Они сѣли на длинный стволъ дерева, сваленнаго на землю, вѣтви котораго можно было сосчитать по числу ранъ, оставленныхъ топоромъ.. Мѣстечко было тихое, съ блѣднымъ отсвѣтомъ солнечныхъ лучей; гдѣ-то пахло невидимыми фіалками.
-- Какъ хорошо...-- сказала она, разнѣженная, облокотясь на его плечо и отыскивая мѣстечко, чтобы поцѣловать его въ шею. Онъ немного отодвинулся и взялъ ее за руку. Тогда, видя внезапно измѣнившееся выраженіе его лица, она испугалась:
-- Что такое? Что-нибудь случилось?
-- Плохія вѣсти, мой бѣдный другъ... Эдуэнъ, помнишь тотъ, который поѣхалъ вмѣсто меня...-- Онъ говорилъ съ трудомъ, хриплымъ голосомъ, звукъ котораго изумилъ его самого, но который дѣлался крѣпче къ концу подготовленной заранѣе рѣчи.-- Эдуэнъ заболѣлъ, пріѣхавъ на мѣсто, и начальство посылаетъ Жана замѣнить его...-- Онъ нашелъ, что легче солгать, чѣмъ повѣдать жестокую правду. Она дослушала его до конца, не прерывая, съ лицомъ, покрывшимся смертельною блѣдностью, съ остановившимся взглядомъ.
-- Когда же ты уѣзжаешь? -- спросила она, отнимая руку.
-- Сегодня вечеромъ... въ ночь...-- И фальшивымъ, жалобнымъ тономъ онъ прибавилъ:-- Я разсчитываю провести сутки въ Кастеле, затѣмъ сѣсть на пароходъ въ Марселѣ...
-- Довольно! Не лги! -- крикнула она въ порывѣ бѣшенства, вскочивъ на ноги;-- Не лги, ты же знаешь... Дѣло въ томъ, что ты женишься... Давно уже надъ этимъ старается твоя семья... Они такъ боятся, что я удержу тебя, что я помѣшаю тебѣ ѣхать на поиски тифа или желтой лихорадки... Наконецъ, они довольны... Барышня, надо надѣяться, въ твоемъ вкусѣ... И когда подумаешь, что я сама завязывала тебѣ галстухъ, въ четвергъ!.. Боже! до чего я была глупа!
Она смѣялась ужаснымъ, болѣзненнымъ смѣхомъ, кривившимъ ея ротъ и показывавшимъ отсутствіе одного зуба, которое онъ еще не видѣлъ, выпавшаго, очевидно, недавно, одного изъ ея чудесныхъ перламутровыхъ зубовъ, которыми она такъ гордилась; и этотъ выпавшій зубъ, и это лицо землистаго цвѣта, измученное, искаженное, причиняли Госсэну невыразимыя страданія.
-- Послушай,-- сказалъ онъ, схвативъ ее и усаживая рядомъ съ собою.
-- Ну, да, правда, я женюсь... Мой отецъ, ты знаешь, давно этого требовалъ; но что значитъ это для тебя, разъ я все равно долженъ уѣхать?..
Она вырвалась, желая сохранить свой гнѣвъ:
-- И чтобы объявить мнѣ объ этомъ ты заставилъ меня пройти цѣлую версту по лѣсу... Ты сказалъ себѣ: "По крайней мѣрѣ не будетъ слышно ея криковъ"... Нѣтъ, видишь... ни крика, ни слезъ! Во первыхъ, довольно съ меня этакого негодяя, какъ ты!.. Можешь идти, куда хочешь, не я буду тебя удерживать... Бѣги же, пожалуйста, на острова съ твоею женою, съ твоей крошкой, какъ говорятъ въ твоей семьѣ!.. Хороша, должно быть, эта крошка!.. Базобразна, обезьяна или вѣчно беременна!.. Ты вѣдь такой же простофиля, какъ и тѣ, которые тебѣ ее выбрали!..
Она уже не владѣла собою, выкрикивая ругательства, оскорбленія, до тѣхъ поръ, пока, наконецъ могла прошептать только: "Подлецъ... лгунъ... подлецъ..." прямо въ лицо и съ вызывающимъ видомъ, какъ показываютъ кулакъ.
Настала очередь Жана выслушать все, не говоря ни слова, не дѣлая никакихъ попытокъ остановить ее. Онъ предпочиталъ видѣть ее такою низменною, кричащею, ругающеюся, истою дочерью дяди Леграна; такъ разлука будетъ менѣе жестока... Сознала ли и она это? Вдругъ она умолкла, упала головою и грудью впередъ на колѣни любовника, съ рыданіями, сотрясавшими ее всю и перемежавшимися жалобами:
-- Прости, пощади... Я люблю тебя, люблю тебя одного... У меня никого больше нѣтъ... Любовь моя, жизнь моя, не дѣлай этого!.. Не покидай меня!.. Что со мною будетъ?
Его охватила жалость... Вотъ чего онъ больше всего боялся... Онъ заражался ея слезами и откидывалъ назадъ голову, что бы онѣ не катились по его лицу, стараясь успокоить ее глупыми словами и повторяя все тотъ же аргументъ:
-- Но вѣдь я все равно долженъ уѣхать...
Она вскочила съ воплемъ, въ которомъ прорвалась ея надежда:
-- Ахъ, ты никуда не уѣхалъ бы! Я сказала бы тебѣ: подожди, я буду тебя любить еще... Неужели ты думаешь, что такую любовь, какою я люблю тебя, можно найти два раза въ жизни?.. Ты такъ молодъ... Мнѣ же не долго жить... Скоро я уже не буду въ силахъ любить тебя, и тогда мы легко разойдемся.
Онъ хотѣлъ встать, онъ имѣлъ это мужество, и сказать ей, что все, что она дѣлаетъ, безполезно; но цѣпляясь за него, тащась на колѣняхъ по грязи, наполнявшей лощину, она принуждала его снова сѣсть и, стоя передъ нимъ, дыханіемъ губъ, сладострастными взглядами и дѣтскими ласками, глядя на его лицо, которое онъ отклонялъ, запуская руки въ его волосы, пыталась зажечь остывшій пепелъ ихъ любви, напоминала ему шопотомъ о прошлыхъ наслажденіяхъ, о пробужденіяхъ безъ силъ, о страстныхъ объятіяхъ въ воскресные дни... Но все это было ничто, въ сравненіи съ тѣмъ, что она обѣщала ему въ будущемъ; она знаетъ другіе поцѣлуи, другія опьяненія, она придумаетъ ихъ для него...
И пока она шептала ему эти слова, которыя мужчины слышатъ лишь у дверей притоновъ, крупныя слезы ручьями текли по ея лицу, съ выраженіемъ смертельнаго ужаса; она билась, кричала не своимъ голосомъ: О, пусть этого не будетъ... Скажи, что это неправда, что ты не хочешь меня покинуть...-- И снова рыданія, крики о помощи, стоны, будто онъ стоялъ передъ нею съ ножомъ въ рукѣ...
Палачъ не былъ храбрѣе своей жертвы. Ея гнѣва онъ больше не боялся, также какъ и ея ласкъ но онъ былъ беззащитенъ противъ ея отчаянія, противъ этихъ криковъ, оглашавшихъ лѣсъ и замиравшихъ надъ мертвой зараженною лихорадкою водою, за которую заходило печальное, красное солнце... Онъ ожидалъ, что будетъ страдать, но не могъ представить себѣ такой остроты страданія, и нужно было все ослѣпленіе новой любви, чтобы удержаться, не поднять ее съ земли и не сказать ей: "Я остаюся, молчи, я остаюсь..."
Сколько времени промучились они такимъ образомъ?.. Солнце превратилось уже въ узкую полоску на западѣ; прудъ принималъ оттѣнки грифеля, и можно было подумать, что его нездоровыя испаренія охватываютъ и пустырь, и лѣсъ, и холмы. Изъ окутывающей ихъ тѣни выступало только блѣдное лицо, поднятое къ нему, открытый ротъ, звучавшій безконечною жалобой. Нѣсколько позже, когда настала ночь, крики умолкли. Теперь полился потокъ слезъ, цѣлый ливень, смѣнившій собою грохотъ бури, и время отъ времени вздохъ глубокій и глухой, словно предъ чѣмъ то ужаснымъ, что она отъ себя отгоняла, но что неотступно преслѣдовало ее.
Затѣмъ вдругъ все стихло. Кончено! Звѣрь умеръ... Поднимается холодный вѣтеръ, колеблетъ вѣтви, напоминая о позднемъ времени.
-- Пойдемъ, встань.
Онъ тихонько поднимаетъ ее, чувствуетъ ея покорность, ея дѣтское послушаніе, только тѣло ея судорожно вздрагиваетъ отъ глубокихъ вздоховъ. Кажется, будто она хранитъ страхъ и уваженіе къ мужчинѣ, выказавшему такую твердость. Она идетъ рядомъ съ нимъ, его шагомъ, но робко не давая ему руки; и, видя ихъ идущими такъ мрачно и пошатываясь по тропинкѣ, находя дорогу лишь по желтымъ отблескамъ земли, можно былъ принять ихъ за чету крестьянъ, усталыхъ, возвращающихся послѣ долгой и утомительной работы.
На опушкѣ виденъ свѣтъ, раскрытая въ домѣ Гошкорна освѣщаетъ четкіе силуэты двухъ людей. Это вы, Госсэнъ? -- раздается голосъ Эттэма, подходящаго вмѣстѣ со сторожемъ. Они начали уже безпокоиться, видя, что Жанъ и Фанни не возвращаются и слыша стоны, раздававшіеся по лѣсу. Гошкорнъ. хотѣлъ уже взять ружье и отправиться на поиски...
-- Добрый вечеръ, сударь; добрый вечеръ сударыня... А малютка-то ужъ какъ довольна своею шалью!.. Пришлось уложить ее въ ней спать...
Ихъ послѣднее общее дѣло, участіе, проявленное недавно; ихъ руки въ послѣдній разъ обвились вокругъ этого маленькаго умирающаго тѣльца.
-- Прощайте, прощайте, дядя Гошкорнъ!
И всѣ трое спѣшатъ къ дому; Эттэма не перестаетъ распрашивать о вопляхъ, раздававшихся въ лѣсу.
-- Они то усиливались, то ослабѣвали; можно было подумать, что душатъ какое нибудь животное... Но неужели вы ничего не слышали?
Ни тотъ, ни другая не отвѣчаютъ.
На углу "Pavè des gardes" Жанъ колебался.
-- Останься пообѣдать,-- тихо говоритъ она ему умоляющимъ голосомъ. Твой поѣздъ ушелъ... Ты можешь поѣхать съ девятичасовымъ?
Онъ идетъ домой вмѣстѣ съ нею. Чего бояться? Подобную сцену нельзя повторить два раза, и онъ смѣло можетъ доставить ей это маленькое утѣшеніе.
Въ столовой тепло, лампа свѣтитъ ярко, и, заслыша ихъ шаги по дорогѣ, служанка подаетъ супъ.
-- Вотъ и вы, наконецъ!..-- говоритъ Олимпія, сидя за столомъ и подвязывая салфетку. Она снимаетъ крышку съ суповой миски и вдругъ останавливается, вскрикнувъ:-- Боже мой, дорогая; что случилось?..
Осунувшая, постарѣвшая лѣтъ на десять, съ красными распухшими вѣками, въ платьѣ выпачканномъ грязью, съ растрепанными волосами, словно растерзанная уличная женщина, ускользнувшая отъ погони полиціи -- вотъ какова Фанни! Она вздыхаетъ; ея воспаленные глаза щурятся отъ свѣта; мало-по-малу тепло маленькаго домика и веселый накрытый столъ возбуждаютъ въ ней воспоминанія о счастливыхъ дняхъ и снова вызываетъ слезы, сквозь которыя можно разобрать:
-- Онъ бросаетъ меня... Онъ женится!
Эттэма, его жена, крестьянка подающая обѣдъ, всѣ взглядываютъ другъ на друта, затѣмъ на Госсэна.-- Тѣмъ не менѣе, будемъ ѣсть,-- говоритъ толстякъ, гнѣвъ котораго если и не виденъ, то чувствуется; и стукъ проворныхъ ложекъ сливается съ журчаньемъ воды въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ Фанни умывается. Когда она возвращается, съ синеватымъ налетомъ пудры на лицѣ, въ бѣломъ шерстяномъ пеньюарѣ, супруги Эттема тоскливо смотрятъ на нее, ожидая снова какого-нибудь взрыва, и удивлены тѣмъ, что она, не говоря ни слова, съ жадностью набрасывается на кушанье, словно спасенный отъ кораблекрушенія, и заглушаетъ свое горе всѣмъ, что находитъ подъ рукою -- хлѣбомъ, капустой, крылышкомъ цесарки, яблоками. Она ѣстъ, ѣстъ безъ конца.
Бесѣда идетъ принужденно, затѣмъ болѣе свободно, и такъ какъ съ супругами Эттема можно говорить только о чемъ нибудь очень плоскомъ и матеріальномъ, о томъ напримѣръ, какъ перекладывать молочные блинчики вареньемъ, и на чемъ лучше спать, на конскомъ волосѣ или на пуху, то безъ особыхъ затрудненій доходятъ до кофе; супруги Эттэма, сдабриваютъ его леденцами, которые они сосутъ медленно, положа руки на столъ.
Пріятно видѣть довѣрчивый и спокойный взглядъ, которымъ обмѣниваются эти тяжеловѣсные товарищи по столу и ложу. У нихъ нѣтъ желанія броситъ другъ друга. Жанъ улавливаетъ этотъ взглядъ, и въ уютной столовой, полной воспоминаній, привычекъ, связанныхъ съ каждымъ ея уголкомъ, его охватываетъ какая-то усталость, оцѣпенѣніе. Фани, наблюдающая за нимъ, тихонько пододвинула къ нему свой стулъ, прильнула къ нему, взяла его подъ-руку.
-- Слушай,-- говоритъ онъ вдругъ.-- Девять часовъ... Живо, прощай... Я тебѣ напишу.
Онъ уже на дворѣ, перешелъ дорогу, ищетъ въ потьмахъ калитку; чьи то руки обвиваютъ его:-- Поцѣлуй же меня хоть еще разъ...
Онъ охваченъ ея распахнутымъ пеньюаромъ, надѣтымъ прямо на нагое тѣло; онъ потрясенъ этимъ ароматомъ, этою теплотою женскаго тѣла, этимъ прощальнымъ поцѣлуемъ, отъ котораго у него остается на губахъ ощущеніе лихорадки и слезъ; а она шепчетъ, чувствуя его слабѣющимъ:-- Еще одну ночь, только одну...
Сигнальный гудокъ со стороны желѣзнодорожнаго пути... Это поѣздъ!..
Откуда явилась у него сила высвободиться и добѣжать до станціи, огни которой свѣтятся сквозь обнаженныя вѣтви деревьевъ? Онъ самъ изумляется этому, тяжело дыша и сидя въ уголкѣ вагона, поглядывая изъ окна на освѣщенныя окна домика, на бѣлую фигуру у забора...-- Прощай, прощай!..-- Этотъ крикъ успокоилъ безмолвный ужасъ, охватившій его на поворотѣ, когда онъ увидѣлъ любовницу, стоящую на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ не разъ представлялъ ее себѣ мертвою.
Высунувъ голову, онъ видѣлъ, какъ уменьшался и словно бѣжалъ среди неровностей земли ихъ маленькій домикъ, свѣтъ котораго казался теперь маленькой, одинокой звѣздочкой. Вдругъ онъ ощутилъ радость, огромное облегченіе. Какъ легко дышется, какъ прекрасна Медонская долина и ея огромные черные холмы, среди которыхъ выдѣляется сверкающій треугольникъ безчисленныхъ огней, правильными нитями тянущихся къ Сенѣ. Ирена ждетъ его тамъ, и онъ летитъ къ ней со всею быстротою поѣзда, со всѣмъ пыломъ влюбленнаго, со всѣмъ порывомъ къ честной и молодой жизни!..
Парижъ!.. Онъ взялъ извозчика и велѣлъ отвезти себя на Вандомскую площадь. Но при свѣтѣ газа увидѣлъ, что одежда его и башмаки покрыты густою грязью, словно все его прошлое цѣпко и тяжело держится за него. "Ахъ, нѣтъ; не сегодня". И онъ входитъ въ свою старую гостиницу на улицѣ Жакобъ, гдѣ дядя Фена нанялъ ему комнату, рядомъ со своею.