На другой день дядя Сезэръ, взявшій на себя щекотливое порученіе поѣхать въ Шавиль за книгами и вещами племянника и закрѣпить разрывъ переселеніемъ, вернулся поздно, когда Гоосэну стали уже приходить въ голову всевозможныя безумныя и мрачныя мысли. Наконецъ, ломовая телѣга, неповоротливая, какъ похоронная колесница и нагруженная завязанными ящиками и огромнымъ чемоданомъ обогнулъ улицу Жакобъ и дядя вошелъ съ таинственнымъ и растроганнымъ видомъ:
-- Я долго провозился, чтобы забрать все сразу и не ѣхать туда снова...-- Онъ указалъ на ящики, которые двое слугъ вносили въ комнату:-- Здѣсь бѣлье и одежда, тамъ бумаги и книги... Не хватаетъ только писемъ; она умоляла меня оставить ихъ ей, чтобы перечитывать ихъ и имѣть что-нибудь отъ тебя... Я подумалъ, что въ этомъ нѣтъ никакой опасности... Она такая добрая...
Онъ долго отдувался, сидя на чемоданѣ и отирая лобъ желтоватымъ шелковымъ платкомъ, величиною въ салфетку. Жанъ не смѣлъ спросить о подробностяхъ, о томъ, въ какомъ состояніи онъ ее засталъ; тотъ не разсказывалъ, боясь его опечалить. И они наполнили это тягостное молчаніе, замѣчаніями о погодѣ, рѣзко измѣнившейся съ вечера, и повернувшей къ холоду, о жалобномъ видѣ этого уголка близъ Парижа, пустыннаго и оголеннаго, съ торчавшими заводскими трубами и огромными чугунными баками и резервуарами для рыночныхъ торговцевъ. Затѣмъ Жанъ спросилъ:
-- Она ничего не просила передать мнѣ, дядя?
-- Нѣтъ... Ты можешь быть спокоенъ... Она не будетъ надоѣдать тебѣ, она отнеслась къ своей участи съ большимъ достоинствомъ и рѣшимостью...
Почему Жанъ въ этихъ немногихъ словахъ увидѣлъ какъ бы порицаніе, упрекъ его въ излишней суровости?
-- Какая, однако, мука! -- продолжалъ дядя.-- Я охотнѣе примирился бы съ когтями Морна, нежели съ отчаяніемъ этой несчастной...
-- Она много плакала?
-- Ахъ, другъ мой... И съ такою добротою, съ такою душою, что я самъ зарыдалъ передъ нею, не имѣя силы...-- Онъ тряхнулъ головою, какъ старая коза, словно прогоняя волненіе:-- Что же дѣлать? Она не виновата... Но и ты не могъ прожить съ нею всю жизнь... Все устроилось очень прилично, ты оставилъ ей деньги, обстановку... А теперь, да здравствуетъ любовь! Постарайся подарить насъ скорѣе твоею свадьбой... Для меня, по крайней мѣрѣ, дѣло это очень важное... Надо, чтобы тутъ помогъ и консулъ... Я же гожусь только для ликвидаціи незаконныхъ браковъ...-- И внезапно охваченный приступомъ грусти, прислонясь лбомъ къ стеклу и поглядывая на низкое небо, съ котораго дождь лилъ на крышу, онъ сказалъ:
-- Жизнь становится ужасно печальной... Въ мое время люди и расходились веселѣе!
Дядя Фена уѣхалъ, купивъ свой элеваторъ, и Жанъ, лишенный его подвижного и болтливаго добродушія, долженъ былъ провести цѣлую недѣлю одинъ, съ ощущеніемъ пустоты и одиночества, со всею мрачною растерянностью вдовства. Въ подобныхъ случаяхъ, не говоря уже о любовной тоскѣ, человѣкъ ищетъ себѣ подобнаго, чувствуетъ его отсутствіе; жизнь вдвоемъ, общность стола и ложа, создаютъ такую ткань невидимыхъ и тонкихъ узъ, прочность которой обнаруживается лишь при боли разрыва. Вліяніе взаимнаго общенія и привычки такъ чудесно, что два существа, живущіе вмѣстѣ, доходятъ до того, что начинаютъ даже по внѣшности походить другъ на друга.
Пять лѣтъ жизни съ Сафо не могли еще измѣнить его до такой степени; но тѣло его, хранило слѣды оковъ. Нѣсколько разъ, выходя изъ канцеляріи, онъ невольно направлялся въ сторону Шавиля, а по утрамъ ему случалось оглядываться и искать на подушкѣ, рядомъ съ собою, волну тяжелыхъ, черныхъ волосъ не сдерживаемыхъ гребнемъ и разсыпавшихся по подушкѣ, которые онъ привыкъ цѣловать при пробужденіи...
Особенно длинными казались ему вечера, въ этой комнатѣ отеля, напоминавшей ему первое время ихъ связи, присутствіе любовницы первыхъ дней, молчаливой и деликатной, маленькая визитная карточка которой за зеркаломъ благоухала альковомъ и тайной: Фанни Легранъ... Тогда онъ уходилъ бродить, старался утомить себя, оглушить свѣтомъ и шумомъ какого-нибудь маленькаго театра, вплоть до той минуты, когда старикъ Бушеро разрѣшилъ ему проводить у невѣсты, что бывало три вечера въ недѣлю.
Наконецъ-то они объяснились. Ирена любитъ его, дядя согласенъ; свадьба назначена на первыя числа апрѣля, по окончаніи курса Бушеро. Три зимнихъ мѣсяца на то, чтобы видѣться, привыкнуть и желать друга другу, пройти весь очаровательный искусъ любви, начиная съ перваго взгляда, соединяющаго души и съ перваго волнующаго признанія.
Въ тотъ вечеръ, когда состоялась помолвка, вернувшись домой и не имѣя ни малѣйшаго желанія спать, Жанъ захотѣлъ привести въ порядокъ свою комнату и придать ей рабочій видъ, въ силу естественнаго инстинкта, влекущаго насъ къ тому, чтобы установить связь между нашею жизнью и нашими мыслями. Онъ прибралъ свой столъ и свои книги, еще не развязанныя, и набросанныя на днѣ наспѣхъ сколоченнаго ящика, гдѣ своды законовъ лежали между стопкой носовыхъ платковъ и садовой фуфайкой. Вдругъ изъ полураскрытаго словаря торговаго права, который онъ всего чаще перелистывалъ, выпало письмо безъ конверта, написанное рукою его любовницы.
Фанни вручила письмо обычному справочнику Жана, не довѣряя кратковременному умиленію Сезэра, и думая, что такимъ образомъ письмо дойдетъ вѣрнѣе. Сначала онъ не хотѣлъ его читать, но уступилъ первымъ словамъ, кроткимъ и разсудительнымъ, волненіе которыхъ чувствовалось лишь въ дрожаніи пера и въ неровныхъ строчкахъ. Она просила его только объ одномъ, объ одной милости -- навѣщать ее хоть изрѣдка. Она ничего не будетъ говорить, ни въ чемъ не будетъ его упрекать, ни въ женитьбѣ, ни въ разлукѣ, которую она считаетъ окончательной и безповоротной. Лишь бы видѣть его иногда!..
"Подумай; какой это для меня неожиданный и тяжкій ударъ... Я словно пережила смерть или пожаръ, не знаю за что приняться. Я плачу, жду, гляжу на мѣсто моего прежняго счастья. Только ты и можешь примирить меня съ моимъ новымъ положеніемъ... Это милосердіе; навѣщай меня хоть изрѣдка, чтобы я не чувствовала себя такой одинокой. Я боюсь самой себя...
Эти жалобы, этотъ молящій крикъ пронизывали все письмо и повторялись вновь въ тѣхъ же словахъ: "Приди, приди..." Онъ могъ вообразить, что находится снова въ лѣсу, на полянѣ, что Фанни лежитъ у его ногъ и онъ видитъ ея жалкое лицо, окутанное лиловатымъ отблескомъ вечера, поднятое къ нему, измученное и мокрое отъ слезъ, и ея темный раскрытый ротъ. оглашающій воплями лѣсъ. Эта картина, а не счастливое опьяненіе, вынесенное имъ изъ дома Бушеро, преслѣдовала его всю ночь, смущая его сонъ. Онъ видѣлъ постарѣвшее, измятое лицо, несмотря на всѣ усилія поставить между нимъ и собою юное личико съ нѣжными чертами, съ цвѣтомъ лица напоминавшимъ нѣжную гвоздику, которое любовное признаніе окрашивало розоватымъ отсвѣтомъ.
Письмо было написано недѣлю тому назадъ; семь дней несчастная ждала отвѣта или посѣщенія, ждала поддержки въ своей покорности. Но почему не написала она съ тѣхъ поръ вторично? Быть можетъ она больна? И его охватилъ прежній страхъ. Онъ подумалъ, что Эттэма могъ бы дать о ней свѣдѣнія, и, увѣренный въ неизмѣнности его привычекъ, пошелъ поджидать его у двери Артиллерійскаго Комитета.
Пробило десять часовъ на башнѣ св. Ѳомы Аквинскаго, когда толстякъ вышелъ изъ за угла маленькой площади, съ поднятымъ воротникомъ и съ трубкою въ зубахъ, которую держалъ обѣими руками, чтобы согрѣть пальцы. Жанъ издали увидѣлъ его и его охватила цѣлая волна воспоминаній; но Эттэма встрѣтилъ его крайне сухо.
-- Вотъ и вы, наконецъ!.. Не знаю сколько разъ проклинали мы васъ на этой недѣлѣ!.. А мы-то поселились за городомъ чтобы наслаждаться покоемъ!..
Стоя у двери и докуривая трубку, онъ разсказалъ ему, что въ предыдущее воскресенье они пригласили Фанни къ себѣ обѣдать, вмѣстѣ съ мальчикомъ, чтобы немного отвлечь ее отъ ея печальныхъ мыслей. Въ самомъ дѣлѣ, они пообѣдали довольно весело; за дессертомъ она даже пѣла немного; въ десять часовъ разстались, и они готовились ложиться, какъ вдругъ раздался стукъ въ ставни и испуганный голосъ маленькаго Жозефа, кричавшаго:
-- Бѣгите скорѣе, мама хочетъ отравиться!..
Эттэма бросился изъ дому, и прибѣжалъ какъ разъ во время, чтобы вырвать у нея изъ рукъ пузырекъ съ опіемъ. Пришлось бороться съ нею, схвативъ ее поперекъ тѣла, держать ее и защищаться отъ ударовъ, которыми она осыпала его лицо. Во время борьбы пузырекъ разбился, опій разлился, и кончилось тѣмъ, что ядомъ были запятнаны и пропитаны только ихъ платья.
-- Но вы понимаете, что подобныя сцены, подобныя драмы, словно выхваченныя изъ газетной хроники, для такихъ мирныхъ людей... Теперь кончено! Я отказался отъ квартиры; въ началѣ мѣсяца мы переѣзжаемъ.
Онъ положилъ трубку въ футляръ и, мирно простившись, исчезъ подъ низкими сводами дворика, оставивъ Госсэна одного, потрясеннаго тѣмъ, что онъ услышалъ. Онъ представлялъ себѣ всю сцену въ той комнатѣ, которая была прежде ихъ спальней, испугъ мальчика, звавшаго на помощь, грубую борьбу съ толстякомъ, и почти ощущалъ вкусъ опія, снотворную горечь разлитаго яда. Страхъ не покидалъ его весь день, усиленный мыслью о ея одиночествѣ. Эттэма уѣдутъ и кто тогда удержитъ ея руку при новой попыткѣ?..
Вскорѣ пришло письмо, которое нѣсколько успокоило его. Фанни благодарила его за то, что онъ не такъ жестокъ, какъ хотѣлъ казаться, и что онъ интересуется еще несчастной покинутой: "Тебѣ разсказали, не правда ли?.. Я хотѣла умереть... потому что почувствовала себя слишкомъ одинокой!.. Я пыталась, но не смогла: меня остановили, быть можетъ у меня самой задрожала рука... боязнь страданій уродства... Ахъ, откуда взяла маленькая Дорэ, столько мужества?.. Послѣ перваго стыда моей неудачи, я испытала огромную радость, думая, что смогу писать тебѣ, любить тебя хоть издали, видѣть тебя; ибо я не теряю надежды, что ты придешь какъ-нибудь, какъ приходятъ къ несчастному другу въ домъ, гдѣ царятъ скорбь и страданіе изъ жалости, изъ одной только жалости"...
Съ тѣхъ поръ, каждые два-три дня изъ Шавиля приходило письмо, неровное, то длинное, то короткое -- дневникъ печали, которое онъ не имѣлъ мужества отослать обратно, и которое расширяло рану, въ его сердцѣ, вызывая жалость безъ любви, не къ любовницѣ, а просто къ человѣческому существу страдающему изъ-за него.
Насталъ день отъѣздъ ея сосѣдей, свидѣтелей ея прошлаго счастья, увозившихъ съ собою столько воспоминаній... Теперь хранителями этихъ воспоминаній оставались только мебель, стѣны маленькаго домика, да служанка, несчастное дикое существо, такъ же мало интересовавшееся окружающимъ, какъ иволга, зябнувшая отъ холодовъ и сидѣвшая, грустно взъерошивъ перышки, въ углу клѣтки.
Однажды, когда блѣдный лучъ проникъ въ окно она встала веселая съ убѣжденіемъ, что онъ придетъ сегодня!.. Почему? Такъ, просто, подумалось... Тотчасъ принялась она убирать домъ, а сама нарядилась въ праздничное платье и причесалась, какъ онъ любилъ; затѣмъ до вечера, до послѣдняго луча свѣта ждала поѣзда, сидя у окна столовой, прислушиваясь, не прозвучатъ ли его шаги на "Pavè des Gardes"... Можно же было дойти до такого безумія!
Иногда она писала всего одну строчку: "Идетъ дождь, темно... Я сижу одна и плачу о тебѣ..." Или ограничивалась тѣмъ, что клала въ конвертъ цвѣтокъ, весь сморщенный дождемъ и изморозью, послѣдній цвѣтокъ ихъ садика. Краснорѣчивѣе всѣхъ жалобъ былъ этотъ цвѣтокъ, сорванный изъ подъ снѣга и говорившій о зимѣ, объ одиночествѣ, о заброшенности; онъ видѣлъ въ концѣ аллеи между клумбами женскую юбку, всю промокшую и двигавшуюся взадъ и впередъ въ одинокой прогулкѣ.
Эта жалость, сжимавшая ему сердце, заставляла его жить вмѣстѣ съ Фанни, несмотря на разрывъ. Онъ думалъ о ней и ежечасно представлялъ ее себѣ; но, по старому недостатку памяти, хотя не прошло еще пяти-шести недѣль съ минуты ихъ разлуки и онъ еще ясно помнилъ всѣ мельчайшія подробности ихъ обстановки -- даже клѣтку Балю противъ деревянной кукушки, выигранной имъ на деревенскомъ праздникѣ, и вѣтви орѣшника, бившей при малѣйшемъ вѣтрѣ о стекла ихъ уборной -- сама Фанни представлялась ему какъ-то неясно. Онъ видѣлъ ее, словно окутанную туманомъ, съ одною лишь подробностью ея лица, рѣзко подчеркнутою и мучительною -- съ перекошеннымъ ртомъ и жалкою улыбкою, обнажавшею мѣсто выпавшаго зуба.
Когда она состарится, что будетъ съ несчастнымъ созданіемъ, съ которымъ онъ такъ долго не разставался? Когда кончатся оставленныя имъ деньги, куда она пойдетъ, на какое опустится дно? Вдругъ въ его памяти встала та несчастная женщина, которую онъ встрѣтилъ однажды вечеромъ въ англійской тавернѣ и которая умирала отъ жажды надъ ломтемъ копченной лососины. Въ такую женщину превратится и та, чью страстную и вѣрную любовь онъ принималъ столько времени... Эта мысль приводила его въ отчаяніе... А между тѣмъ, что дѣлать? Если онъ имѣлъ несчастіе встрѣтить эту женщину и жить съ нею нѣкоторое время, неужели онъ изъ-за этого осужденъ на то, чтобы не разставаться съ нею всю жизнь и принести ей въ жертву все свое счастье? Почему онъ, а не кто либо другой? Развѣ это справедливо?
Запрещая себѣ видѣться съ нею, онъ однако же писалъ ей; и его письма, намѣренно положительныя и сухія, подъ мудрыми и успокоительными совѣтами выдавали его волненіе. Онъ предлагалъ ей взять изъ школы Жозефа и заниматься съ нимъ, чтобы разсѣяться; но Фанни отказалась. Къ чему ставить ребенка лицомъ къ лицу съ ея горемъ, съ ея отчаяніемъ? Достаточно уже было воскресенья, когда мальчикъ скитался со стула на стулъ, изъ столовой въ садъ, угадывая, что въ домѣ произошло несчастье и не смѣя спросить о "папѣ Жанѣ", съ тѣхъ поръ какъ ему съ рыданіями заявили, что онъ уѣхалъ и больше не вернется.
-- Значитъ, всѣ мои папаши уѣзжаютъ!
Эти слова ребенка, помѣщеныя въ полномъ горечи письмѣ, тяжело легли на душу Госсэна. Вскорѣ мысль о томъ, что Фанни продолжаетъ жить въ Шавилѣ, стала настолько угнетать его, что онъ посовѣтовалъ ей переѣхать въ Парижъ, чтобы хоть кое съ кѣмъ видѣться. Имѣя печальный опытъ съ мужчинами и разрывами, Фанни въ этомъ положеніи увидѣла лишь эгоистическую надежду избавиться отъ нея навсегда, и она высказала ему это чистосердечно въ письмѣ:
"Помнишь, что я тебѣ говорила?.. Что я останусь твоею женою, несмотря ни на что, твоей любящей и вѣрной женою. Нашъ маленькій домикъ напоминаетъ мнѣ объ этомъ, и я ни за что въ мірѣ не хочу его покинуть... Что буду я дѣлать въ Парижѣ? Я съ отвращеніемъ думаю о моемъ прошломъ, которое отдаляетъ тебя отъ меня; подумай, чему ты насъ подвергаешь... Ты, повидимому, очень увѣренъ въ себѣ? Въ такомъ случаѣ, пріѣзжай, злой человѣкъ... Пріѣзжай, одинъ разъ, одинъ только разъ!"...
Онъ не поѣхалъ; но однажды въ воскресенье днемъ, сидя въ своей комнатѣ за работой, онъ услыхалъ, какъ въ дверь его дважды постучали. Онъ вздрогнулъ, узнавъ ея стукъ. Боясь встрѣтить внизу отказъ, она однимъ духомъ, взбѣжала наверхъ никого не спрашивая. Онъ подошелъ, заглушая звукъ шаговъ въ мягкомъ коврѣ и чувствуя сквозь дверь ея дыханіе:
-- Жанъ, ты дома?..
Ахъ, этотъ покорный, разбитый голосъ!.. Еще разъ, не громко: "Жанъ!.." Затѣмъ жалобный вздохъ, шелестъ письма, ласковое слово и прощальный поцѣлуй, обращенный къ двери.
Когда она сошла съ лѣстницы, медленно, словно ожидая, что ее вернутъ, Жанъ поднялъ и распечаталъ письмо. Утромъ хоронили маленькую Гошкорнъ въ пріютѣ для больныхъ дѣтей. Она пришла вмѣстѣ съ ея отцомъ и нѣсколькими лицами изъ Шавиля, и не могла отказать себѣ въ томъ, чтобы зайти къ нему, увидѣть его или хоть оставить ему эти написанныя заранѣе строки: "...Я вѣдь тебѣ говорила!.. Если бы я жила въ Парижѣ, я бы только и дѣлала, что поднималась и спускалась по твоей лѣстницѣ... До свиданія, другъ: я возвращаюсь въ нашъ домикъ"...
Когда онъ читалъ, съ глазами полными слезъ, онъ припоминалъ ту же сцену на улицѣ Аркадъ, горечь любовника, котораго она не приняла, просунутое подъ дверь письмо и безсердечный хохотъ Фанни. Значитъ, она любила его сильнѣе, чѣмъ онъ Ирену! Или же мужчина, болѣе чѣмъ женщина вовлеченный въ жизненную и дѣловую борьбу, не можетъ отдаваться любви такъ исключительно, какъ она, забывая и дѣлаясь равнодушнымъ ко всему, что не есть его страсть, всепоглощающая и единственная?
Эти муки, эта острая жалость, которою онъ терзался, утихали только вблизи Ирены. Лишь здѣсь тоска выпускала его изъ своихъ когтей и таяла подъ кроткимъ голубымъ лучомъ ея взгляда. У него оставалась лишь огромная усталость и искушеніе прильнуть головой къ ея плечу, и сидѣть такъ, не говоря ни слова, не двигаясь, подъ ея защитой.
-- Что съ вами? -- спрашивала дѣвушка.-- Развѣ вы не счастливы?
О, да, конечно, онъ счастливъ! Но почему счастье его соткано изъ такой печали и такого моря слезъ? Минутами ему хотѣлось разсказать ей все, какъ умному и доброму другу; несчастный безумецъ не думалъ о тѣхъ волненіяхъ, которыя возбуждаютъ подобныя признанія въ совершенно нетронутыхъ душахъ, о неисцѣлимыхъ ранахъ, которыя онѣ могутъ нанести довѣрію и любви. Ахъ, если бы онъ могъ увезти ее, бѣжать съ нею! Онъ чувствовалъ, что только тогда насталъ бы конецъ его мученіямъ; но старикъ Бушеро не хотѣлъ уступить ни одного часа изъ намѣченнаго срока: "Я старъ, боленъ... Я не увижу больше мою дѣточку; не лишайте меня этихъ послѣднихъ дней..."
Подъ суровою внѣшностью ученаго, это былъ добрѣйшій человѣкъ. Безнадежно обреченный сердечной болѣзнью, за успѣхами которой онъ самъ слѣдилъ, онъ говорилъ о ней съ изумительнымъ хладнокровіемъ, продолжалъ задыхаясь, читать лекціи и выслушивалъ жалобы менѣе тяжко больныхъ, чѣмъ онъ. У этого широкаго ума была одна слабость, ярко свидѣтельствовавшая объ его крестьянскомъ происхожденіи: то было уваженіе къ титуламъ, къ происхожденію. Воспоминаніе о башенкахъ замка Кастеле и старинная фамилія Д'Арманди оказали свое вліяніе на легкость, съ которою онъ согласился признать въ Жанѣ будущаго мужа своей племянницы.
Свадьба состоится въ Кастеле, что избавляло отъ необходимости пріѣзда бѣдную мать, присылавшую еженедѣльно своей будущей невѣсткѣ доброе письмо, полное нѣжностей, продиктованное Дивоннѣ или одной изъ маленькихъ "святыхъ женъ". Какою радостью было говорить съ Иреной о родныхъ, чувствовать себя на Вандомской площади какъ бы въ Кастеле,-- словно всѣ его симпатіи и привязанности сомкнулись вокругъ его дорогой невѣсты!
Онъ боялся только того, что чувствуетъ себя слишкомъ старымъ, слишкомъ усталымъ рядомъ съ нею; видѣлъ, что она по-дѣтски радуется такимъ вещамъ, которыя его уже болѣе не занимаютъ, съ наслажденіемъ думаетъ о жизни вдвоемъ, съ которою онъ былъ уже хорошо знакомъ. Такъ, его непріятно волновало составленіе списка предметовъ которые они должны были взять съ собою на новое мѣсто его службы, мебель, матеріи; составляя его, онъ остановился, и перо дрогнуло въ его рукѣ: онъ испугался этого новаго устройства очага, уже знакомаго ему по квартирѣ на улицѣ Амстердамъ, и неизбѣжнымъ переживаніемъ сызнова столькихъ радостей, уже старыхъ, уже изжитыхъ за эти пять лѣтъ совмѣстной жизни съ Фанни, въ какомъ то маскарадѣ брака и хозяйства...