В то время, когда Чехов еще верил в свой роман, он писал однажды Плещееву следующее: "В основу сего романа кладу я жизнь хороших людей, их лица, дела, слова, мысли и надежды; цель моя -- убить сразу двух зайцев: правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы. Норма мне неизвестна, как неизвестна никому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь -- мы не знаем. Буду держаться той рамки, которая ближе сердцу и уже испытана людьми посильнее и умнее меня. Рамка эта -- абсолютная свобода человека, свобода от насилия, от предрассудков, невежества, чёрта, свобода от страстей и проч." [19].
В эту пору Чехов, по-видимому, уже задумывался над вопросом о "норме", об "общей идее" ("Иванов" давно был написан, и, надо полагать, образы "Скучной истории" тоже уже носились перед ним -- осенью того же восемьдесят девятого года она была уже у Плещеева), но он все-таки, должно быть, не подозревал еще, насколько она ему нужна, эта норма, еще не знал, сколько мук ему принесет это распадение мира, общества на отдельные звенья-атомы. Можно жить и творить и не зная "нормы" -- нужно только "держаться известной рамки, которая ближе сердцу", да, пожалуй, еще опираться на людей "посильнее и умнее" -- и это вполне достаточно. Но странная же это рамка -- "абсолютная свобода"! Это скорее снятие всех рамок, отделение человека от всех и всего, абсолютная пустота, нигилизм. Думал ли Чехов, когда писал это письмо, о том, что такое "абсолютная свобода"? И что он разумел под "и проч."? Насилие, предрассудки, невежество, чёрт -- все это, конечно, зло, но "люди посильнее и умнее", которые боролись с ними, знали, что такое "норма", знали и помимо свободы, этой ценности чисто отрицательной, куда и во имя каких положительных утверждающих ценностей звать и двигать человека. Чехов не знал их, этих ценностей, и остался с одной свободой, в самом деле, значит, абсолютной. Но по силам ли она кому бы то ни было? В состоянии ли ее вынести даже самый "большой" человек? Чехов ее не вынес и очень скоро ужаснулся своего полного ignoramus , абсолютного незнания, неуменья отвечать на вопрос: где же и в чем оправдание нашей жизни, где ее смысл, ее "общая идея"? А необходима она, эта идея, -- необходимо во что бы то ни стало отыскать хоть какую-нибудь, хоть видимую связь вещей и явлений, хоть чем-нибудь объединить, если не весь распавшийся мир, то часть его, наиболее ему доступную и, как ему еще казалось в первое время, наиболее понятную, -- жизнь человеческую. И он всю жизнь алкал ее, искал ее всюду, где только можно, пытал человека, освобождал его от всего наносного, давал ему счастье, а чаще всего горе и страдания -- может быть, в них скорее обнаружится "бог живого человека", если он есть, -- но от всех и всего уходил с горечью: "Не то, не то...". Слишком частны человеческие идеалы, слишком ограничены они во времени и пространстве, чтобы он мог ими удовлетвориться: они так же в тисках положенных им сроков, они тоже не более как звенья; не части объяснять целое -- не звеньям осмыслить существование всей цепи. Правда, уже издавна существуют у людей две общие идеи: стремление к всечеловеческому счастью и религия, Бог. Но в том-то и суть, что обе они должны были быть ему органически чужды. Он мог еще понимать их, но чувствовать, жить ими -- абсолютно не был в состоянии. То "чувство бесконечного", которое лежит в основе обеих этих идей, имеет ведь главным своим элементом ощущение слитности, единства в окружающем, другими словами, предполагает совершенно иное мироощущение, как раз обратное тому, какое было у Чехова. В частности же, относительно идеи о Боге, нужно еще принять во внимание и то, что Чехов был материалист по своему миросозерцанию и представлял для себя доказуемым и приемлемым лишь имманентное восприятие Бога, такое, чтобы всем ясно и доступно было, как дважды два -- четыре. Об этом он прямо заявляет в одном из двух своих писем к С. П. Дягилеву (они приведены Мережковским в его "Грядущем Хаме" [20]): "Вы пишете, что мы говорили о серьезном религиозном движении в России. Мы говорили про движение не в России, а в интеллигенции. Про Россию я ничего не скажу, интеллигенция же пока только играет в религию и главным образом от нечего делать... Религиозное движение, о котором вы пишете, -- само по себе, а вся современная культура -- сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя. Теперешняя культура -- это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога -- то есть не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре..." [21] Во втором письме он еще сильнее выражается о невозможности веры для себя: "Как бы это я ужился под одной крышей с Д. С. Мережковским, который верует определенно, верует учительски, в то время как я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего".
Чехов знал для себя высшую свободу: и от Бога, и от диавола, и от всяких предрассудков, фетишей и кумиров, и от обычных человеческих иллюзий, и от всяких увлечений частными идеями и идеалами. Она далась ему, эта свобода, легко, можно сказать, даром, без особых затрат душевных сил, без внутренней и внешней борьбы -- просто так был устроен: он сам по себе, и все остальное само по себе. Не знал он только одной свободы: свободы от настоящего, отграниченного; оно-то вызывало в нем наибольший протест, сильнее всего его мучило. Прошлое и будущее всегда несколько в тумане, и там не торчат так выпукло эти частности, не напоминают так резко о своей разрозненности. Но что делать с настоящим, с этим моментным, мимолетным, которое всегда конкретно, не повторяемо? Оно образ и подобие его собственного духа, так напряженно, но напрасно (это органически ему чуждо) стремящегося к цельности, к единой, объединяющей идее или норме? Среди писем к Суворину есть одно, по тону чрезвычайно взволнованное. Чехов не удержался в тех рамках скрытности, из которых он очень редко выходит, когда пишет о себе, и заговорил встревоженно:
"..."Величайшее чудо это сам человек, и мы никогда не устанем изучать его... Или цель жизни -- это сама жизнь... или я верю в жизнь, в ее светлые минуты, ради которых не только можно, но и должно жить, верю в человека, в хорошие стороны его души и т. д.". Неужели все это искренно и значит что-нибудь? Это не воззрение, а монпасье. Она подчеркивает "можно" и "должно", потому что боится говорить о том, что есть и с чем нужно считаться <...> Она верит в "жизнь", а это значит, что она ни во что не верит, если она умна, или же попросту верит в мужицкого бога и крестится в потемках, если она баба. Под влиянием ее письма, Вы пишете мне о "жизни для жизни". Покорно Вас благодарю. Ведь ее жизнерадостное письмо в 1000 раз больше похоже на могилу, чем мое. Я пишу, что нет целей, и вы понимаете, что эти цели я считаю необходимыми и охотно бы пошел искать их, а С. пишет, что не следует манить человека всякими благами, которых он никогда не получит... "цени то, что есть", и, по ее мнению, вся наша беда в том, что мы ищем каких-то высших и отдаленных целей. Если это не бабья логика, то ведь это философия отчаяния. Кто искренно думает, что высшие и отдаленные цели человеку нужны так же мало, как корове, что в этих целях "вся наша беда", тому остается кушать, пить, спать или, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука" [22].
Вот что значит задеть за самое больное место! Чтобы настоящее оправдывало само себя или, что то же самое, в данном, моментном искать его собственного смысла: "цель жизни -- это сама жизнь", "жизнь для жизни" и т. п. истины, которые вытекают из философии так называемого имманентного субъективизма, есть для Чехова "бабья логика", то есть просто глупость или в лучшем случае "философия отчаяния". Ему необходимы объективные высшие цели -- необходимы именно как спасенье от ограниченности, разрозненности для его настоящего, как спасенье от самого себя, от органической болезни его духа, воспринимавшего мир в виде бесчисленного количества отдельных, ничем не соединенных между собою частиц.
Так сказывается больно это чувство личности, законченности -- чувство индивидуального, которое было у него от рождения: всюду и везде он видит одни только клочья, выпуклости, отрезки, которые необходимо, да нечем объединить. И никто и ничто не могли потушить в нем этого чувства. Ничто -- даже природа, которую он так глубоко и нежно любил. Много одиноких забывали в ее лоне себя и свои вопросы; сливаясь с ней, они, порою смутно, порою более ясно, ощущали радость свободы -- не из тех свобод, которые Чехов с такой легкостью и так охотно перечисляет, -- а той особенной, о которой он никогда не обмолвился ни единым словом: свободы от своего "я", от своей индивидуации. Чехов не нашел у природы утешения: она не дала ему этой свободы; она его не поглощала. Было бы очень интересно проследить более детально те краски, те приемы, при помощи которых Чехов так пленительно рисует свои пейзажи, делает их столь близкими, почти родными, человеческими. Ведь вот что прежде всего характерно: природа почти никогда не имеет для него самостоятельного, самоценного значения. Ее роль только служебная, она только "музыка в декламации". В этом смысле Чехов слишком городской человек, слишком свысока относится ко всему тому, что лишено самой главной человеческой способности -- мыслить. И как он ее ни любит, природу, он никогда не пожертвует для нее ни единой человеческой чертой, никогда не потеснится, чтобы дать ей больше места, больше простора. В его письмах часто встречаешь такие презрительные выражения: "он еще не созрел -- любит размазывать природу" или: "ваши описания природы излишни" и т. п. И ясно чувствуется, что это не только по отношению к какому-нибудь там Ежову или Жиркевичу -- он и про Тургенева так сказал бы, если бы тот был его современником и обратился бы к нему с просьбой о правдивом и откровенном отзыве. Да, собственно говоря, он так приблизительно и сказал, и именно о Тургеневе... своим рассказом "Егерь". Он написан на ту же тему, что тургеневское "Свидание". В нем явный вызов, дерзкая шалость огромного таланта, подумавшего про себя: "Нет, не так надо писать, а вот как". И как раз прежде всего по отношению к природе. Тургенев "размазывает" ее. Описывает долго и тщательно картину леса до и после свидания: как величествен лес, как поздние осенние птицы поют, и шорохи слышатся, и какие именно шорохи, и листья опавшие, и цветы запоздалые, и букеты у него, и весь он сам здесь, со всеми, в этой природе. Чехов же скуп. Он твердо думает, что крестьяне плохо видят природу, по крайней мере не восхищаются ею, не расписывают ее, -- им просто некогда. Бабы жнут на полях. Недалеко от жнивья пыльная дорога. Там вдали чернеет лес. Свидание на дороге. Медленно и уверенно шагает егерь. Его догоняет его жена, с которой он не живет, -- она тут вблизи жнет. Свидание длится всего несколько минут. Егерь дает ей рубль и удаляется. Она провожает его глазами, пока он не скрывается в лесу. Вот и все. Природа обрисована беглыми штрихами, мимоходом: она нужна была ему, чтобы оттенить то настроение, которое сообщается читателю от самого рассказа, от человека и человеческой жизни. И это всегда у него так. То же и относительно красок: у него нет каких-нибудь специальных для природы -- он черпает их из быта, из обычной, будничной и опять-таки преимущественно человеческой обстановки. В этом, может быть, секрет изумительной оригинальности его как пейзажиста -- причина, почему его картины природы так пленяют, как ни у кого. Природа, все необычайное, величавое в ней точно "обыденывается", целиком врастает в человеческую жизнь и делается частью его существования. Вот некоторые из его метафор. Гремит гром--"человек ходит босиком по крыше". Сверкнула молния-- "кто-то чиркнул спичкой". Огромная синяя туча -- "она имеет вид фортепьяно". Лунный свет затуманился -- "стал как будто грязнее". "Черные лохмотья слева уже поднимались кверху, и одно из них, грубое, неуклюжее, похожее на лапу с пальцами, тянулось к луне". "Дождь и рогожа как будто поняли друг друга, заговорили о чем-то быстро, весело и препротивно, как две сороки"[23]. Такие приемы у него всегда, по крайней мере, в лучших описаниях. Но что интереснее всего и для нас доказательнее -- это кому Чехов предоставляет активную роль во взаимоотношениях человека и природы: она, эта роль, всегда за человеком. Не настроение человека определяется впечатлением, получаемым от природы, а наоборот: самые прекрасные ее картины покажутся человеку пошлыми и нудными, если он только не в духе или расстроен.
Но, может быть, тут сказывается известная последовательность или, вернее, прямолинейность в обрисовке характеров? Если его герои -- хмурые и одинокие люди, то пусть они останутся такими до конца, и пусть они устоят даже и против природы? Это не мирится с художественным обликом Чехова, с его стремлением к объективной правде, с его изумительным знанием человеческой души. Но вот его личное, субъективное отношение к природе, которое он уж высказывает не через кого-нибудь, не устами какого-нибудь героя, а от себя. Я разумею его описания в "Степи". Лицом к лицу сошелся Чехов со стихией, и не было между ними тех мелькающих точек -- отдельных индивидуальностей, которые так часто отвлекают его внимание: пелена ночи сокрыла их, и они исчезли. Только и видно "голубое, необъятно глубокое и безграничное небо, усыпанное звездами" и слышен "непрерывный монотонный гул", "молодая, веселая трескотня, какой не бывает днем". Затихает, замирает на мгновение душа: "однообразная трескотня убаюкивает, как колыбельная песня"; но только на мгновение. "Вот откуда-то доносится отрывистый тревожный крик неуснувшей птицы или раздается неопределенный звук, похожий на чей-то голос, вроде удивленного "а-а!", и дремота опускает веки". И уже явственно слышишь, как "птица, которую степняки зовут сплюком, кому-то кричит "сплю! сплю! сплю!", а другая хохочет или заливается истерическим плачем -- это сова". И снова, по-видимому, просыпаются прежние тяжелые мысли, и уже в центре он -- одинокий опечаленный человек, и уже спрашивает с тоскою: "Для кого они кричат, и кто их слушает на этой равнине... в крике их много грусти и жалобы". А потом все более и более съеживается человек, становится маленьким, ничтожным: он противостоит стихии, она его подавляет, и он чувствует себя потерянным, непоправимо одиноким. "Когда долго, не отрывая глаз, смотришь на голубое небо, то почему-то мысли и душа сливаются в сознание одиночества. Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и все то, что считал раньше близким и родным, становится бесконечно далеким и не имеющим цены. Звезды, глядящие с неба уже тысячи лет, само непонятное небо и мгла, равнодушные к короткой жизни человека, когда остаешься с ними с глазу на глаз и стараешься постигнуть их смысл, гнетут душу своим молчанием; приходит на мысль то одиночество, которое ждет каждого из нас в могиле, и сущность жизни представляется отчаянной, ужасной..."
Так вот что ему дает природа, эта всех скорбящих утешающая стихия, когда он остается с нею с глазу на глаз! Еще более глубокое сознание одиночества, похожее на то страшное, которое ждет каждого из нас в могиле, еще более ясное представление о том, что сущность жизни отчаянна, ужасна. Нет, по-видимому, нигде спасения: ни в человечестве, ни в Боге, ни в природе. Путник-созерцатель -- он, беспрестанно ощущающий свою законченность, ни с кем и ни с чем не могущий слиться воедино. Цепь, разорванная на множество звеньев, мир, распавшийся на отдельные атомы, -- вот как воспринимает Чехов жизнь, окружающее.