У повстанцев
1
Выехав за поскотину, Киселев, чтобы запутать следы в случае погони, свернул в лес и лесом повернул назад. Объехал село, выехал на дорогу далеко позади него и пустил лошадь рысью.
Часа через три подъехал к пристани. Лошадь оставил в лесу, на всякий случай спутал ей ноги, кто знает, может быть, придется вернуться с пристани и дальше опять ехать на лошади. К пристани подошел пешком.
Скоро пароход сверху?
К вечеру должен быть.
Димитрий задумался, -- как быть дальше. Времени прошло совсем немного, едва ли успели сообщить по пристани о бегстве Димитрия с парохода. Да и то, если комендант парохода обеспокоился участью человека во френче, а только один комендант, должно быть, и знал, что человек во френче шпион. Во всяком случае, медлить нечего, надо решать так или этак.
Решил Димитрий так, -- спуститься на ожидающемся к вечеру пароходе до следующей пристани, переправиться на другой берег и дальше ехать на лошадях. Куда ехать, решит дорогой, -- обстоятельства покажут.
К ночи пришел пароход. На пристани садились мобилизованные. Голосили бабы, кричали ребятишки. Громкой незлобивой матерщиной перекликались мужики. Маленькая, сухонькая старушка прилипла к русому, вихрастому парню, не оторвется.
-- И на кого ты меня спокидаешь, и да когда же я тебя, моего сыночка, увидаю...
Парень неловко старается высвободиться из объятий матери.
-- Да будет, мама, ну, будет...
Убирают сходни. Пароход отчаливает. Парни сгрудились на борту, машут фуражками, кричат последние слова. Громкими визгливыми голосами причитают бабы.
Берег потонул во мраке...
Мобилизованных окружают пассажиры...
-- Обилизация? Куда гонят?
-- Кто знат, будто на Омск.
-- Куда погонят, туда и пойдешь, наше дело маленькое.
-- Правильно, земляк, солдат не свой человек, куда велят, туда и пойдешь.
Русый вихрастый парень, над которым только что причитала обезумевшая мать, тяжко вздыхает:
-- Правда, што ли, Омск взяли? Назад бы вернули и нас.
-- Конечно, вернули бы, делать больше нечего, если Омск взяли.
-- В городе сказывали -- Челяба взята. Верно, правда, что Омск взят. Тьма-тьмущая красных идет.
Гулом по палубе:
-- Идут. Идут. Идут.
На лицах или смутное беспокойство или нескрываемая радость. И скрыл бы, да не сумеешь, так и прет наружу.
-- Эх, скорей бы, скорей!
-- Не удержатся наши, что и говорить.
-- Нет, не удержатся, где удержаться.
-- Что так?
-- Свихнулись все, ось свою потеряли. Нельзя без нее. Каждый человек должен иметь свою ось. Нет оси, и твердости в жизни у этого человека нет, шатается он из стороны в сторону, потому опоры под ногами нет. А который нашел ось-то, шутя тому человеку, его и встречный ветер не собьет с дороги, потому держаться ему есть за что, Ловко за свою-то ось держаться.
-- К чему ты это?
-- А ты мекай. Как думаешь, есть у Колчака ось?
Мужик опасливо взглядывает, потом сразу успокаивается, машет рукой.
-- Есть, только чужая, на чужих осях вертится.
-- Это как же понимать?
-- А как хошь понимай, милачек.
-- Та-ак. Значит, не продержится?
-- Обязательно. На чужих осях не продержишься.
-- Ну и дела! Вот жизнь пришла...
Небольшой коротконогий мужик, перехваченный под самый живот шелковым монастырским пояском, весело хмыкает:
-- А у нас своя война, по-те-ха!
-- Какая война?
Наша, барабинская. Появились отряды из мужиков при ружьях, при пулеметах, при всей амуниции то ись. Ну, значит, и того... то там пощупают, то там. Большое беспокойство наделали для начальства. Пригнали поляков, чтобы все банды в два счета... И пошла война... Мужики в болота, поляки за ними. Ну, да где ж там, места у нас гиблые, топкие, мужик каждую тропку знает, а поляк куда пойдет. Прямо пойдет -- болото, налево повернет -- болото, направо -- опять болото. А мужик, знай, постреливает да поляцкие ружья подбирает. Он бы хошь и назад, поляк-то, ну, да и назад болото. Выходит, то ись, так, что у поляков неустойка.
-- А проводников не берут?
-- Берут, как не брать, без проводников никак невозможно. Ну, да, вишь, не каждый из нашего брата тропки знает, а и знает, так ошибется.
Поблескивают искорки в серых веселых глазах, колышется от сдержанного смеха русая борода.
-- Ошибаются?
-- Да вить как иначе. Свой своему поневоле брат. Друг за дружку и держутся...
Кучка бородатых мужиков сжимается тесней вокруг веселого барабинца.
-- А большаки-то, видать, нажимают?
-- Нажимают. Гляди, силу какую на них гонят, так и идут эшелон за эшелоном.
-- Молодых все гонят, нас, стариков, не больно берут: знают, что не пойдем.
-- А то пойдем. Будя, знаем, для кого стараемся.
-- И молодые-то не все идут.
-- Не все?
-- Не все. У нас бегут которые прямо на Тобольск, к большакам навстречу.
-- Эх, и народу гибнет, пропасть... И, вишь, идут, язви их, молодые-то!
Путаются жесткими корявыми пальцами в широких лохматых бородах, укоризненно качают головами.
-- Ишь ты, идут молодые...
2
Справа чуть голубеют горы. Впереди, сзади и слева -- степь. Сонный ямщик показывает кнутовищем на горы.
-- Пошаливать народишко начал.
-- Пошаливают? -- переспросил Димитрий.
-- Пошаливают. Раньше тихо было, никогда ничего не слыхали, а седни началось. Деревня тут, в горах, вон между той вострозубой и вон той, что поправее, как малахай киргизский. Заехали лонись в деревню с десяток партизан из анненковцев, -- анненковцы тут у нас по губернии воюют, -- безобразничать начали. Целую неделю ни проходу, ни проезду. Мужиков в нагайки, баб молодых и девок которых под себя. Ну, их и того, пришибли. Через три дня в деревню целая армия.
-- Подать виноватых!
-- Ну, конечно, где ж виноватых сыскать... все виноваты, все били, все и в ответе. Так на своем и стоят:
-- Нет виноватых.
-- Нет?
-- Нет.
-- Ладно. Выстроили всю деревню на улице, поставили пулемет.
-- Нет виноватых?
-- Нет. Все виноваты.
И давай пощелкивать из пулемета... Мало которые уцелели, все здесь полегли: и старые, и малые... А которые уцелели, те в горы ушли, тем дорога одна теперь... Ну, к этим атамановец или там белогвардеец какой не попадайся, живого не выпустят... Купчишкам тоже спуску не дают. Много купчишек этой дорогой шляется в Монголию, товаром красным спекулируют... Пошаливают, для че не пошаливать...
Ямщик замолчал, задумался. Задумался и Димитрий о своем. Разве махнуть в эти горы. До гор добраться нетрудно, документ в кармане надежный.
"Скажешь спасибо Френчу", -- с усмешкой подумал Димитрий.
Ямщик обернулся с козел.
-- Теперь вот сизовские бунт объявили.
Киселев вспомнил высокого черного мужика, -- ходока из Сизовки.
-- Это где кардинское именье было?
-- Вот, вот, это самое... И к соседям послали: бунтуем, мол.
Димитрий встрепенулся.
-- Далеко до Сизовки?
-- Не шибко далеко, в сторону только. Вон туда надо, к берегу, берегом дорога пойдет.
-- А сколько верст?
-- Верст тридцать, должно, наберется, а то и все сорок.
-- Повезешь туда?
Ямщик придержал лошадей, внимательно оглядел Киселева, -- вот человеку блажь в голову пришла.
-- Для че не повезти, повезу.
-- А сколько возьмешь?
Мужик немного подумал, почесал концом кнутовища за ухом.
-- Ну че будем рядиться, лишнего не возьму.
-- Нет, все-таки, -- настаивал Киселев. -- Так-то, дядя, лучше, чтобы после недоразумений каких не было.
-- Какие там недоразумения, сказал -- лишнего не возьму.
Ямщик слез с козел, обошел вкруг коробка, потрогал колеса, поправил на кореннике чересседельник, отошел в сторону и не спеша стал оправляться. Киселев терпеливо ждал.
-- Да-к что ж, -- повернулся к нему ямщик, -- сорок верст, дорога берегом ухабистая... двести рубликов положить надо.
-- Ты спятил, дядя, -- за тридцать верст двести рублей.
-- И все сорок наберутся, -- спокойно ответил ямщик, -- овес седни дорогой, а я на паре.
-- Ну-ну, -- покачал головой Димитрий.
Мужик, улыбаясь, почесал затылок.
-- С кого ж тогда и взять... Ты, поди-ка, из этих самых, из чиновников.
Димитрий усмехнулся.
-- Может, и из чиновников, да все равно я в сто раз беднее тебя. У меня ни черта нет, а у тебя всего полно. Ну, сколько у тебя лошадей?
-- Шесть.
-- Коров?
-- Четыре.
-- Машины есть?
-- Как не быть машинам, есть и машины -- не без самодовольства сказал ямщик.
-- А у меня знаешь, что есть?
-- Ну?
-- Вот все, что на мне, да в кармане вошь на аркане.
Мужик засмеялся.
-- Ну, этого добра и нам не занимать... Да-к, значит; двести рубликов, сейчас и повернем.
Киселев сердито махнул рукой.
-- Ладно, поезжай!
3
Верстах в пяти от Сизовки Киселева догнал отряд конных милиционеров.
-- Стой, что за человек?
Димитрий быстро оглядел всадников. Заметил между ними молодого бледного попика. Подумал про себя:
"Ага, каратели".
Спокойно выдержал испытующий взгляд спрашивающего и ответил:
-- Человек как человек, а еду по своему делу.
-- По какому делу, куда?
В Сизовку мне, а по какому делу, о том я только одному могу сказать. Где у вас старший?
-- Я старший и есть.
Киселев вынул бумажник, протянул старшему документ, взятый у человека во френче. Старший прочитал, с уважением посмотрел на Димитрия и вернул бумажку.
-- Свой, значит. Выходит, по одному делу едем.
Димитрий улыбнулся.
-- Должно быть, по одному. Вы в Сизовку?
-- Да.
Пригласил с собой попика.
-- Садитесь, батюшка, а то неловко духовному лицу верхом.
Поп пересел в коробок к Димитрию, с любопытством оглядел его.
-- Вы от начальства, должно быть?
Киселев молча и важно кивнул головой и, в свою очередь, спросил попика:
-- А вы, батюшка, с отрядом?
-- Нет, я сизовский. Бунтуют, мерзавцы! Милиционеров арестовали, почту заняли, земство прогнали... Пароход ограбили... Господ офицеров с парохода сняли, в амбар заперли, живы теперь, нет ли... Я почел своим священным долгом осведомить начальство.
-- Может быть, склока одна, не бунт?
У Димитрия такой спокойный вид, а внутри сгорает от нетерпения узнать от попика про бунт в Сизовке.
-- Что вы, что вы, почтеннейший господин, бунт, бунт! Управляющий уездом тоже сомневался. Может, говорит, так, по пьяному делу... Бунт, бунт! Бунт против власти, против церкви, против бога!
Киселев с многозначительным видом улыбается, небрежно роняет:
-- Я кое-что знаю, но подробных донесений не имею... Там ходок этот... как его...
Попик с почтением посмотрел на Димитрия и подумал:
"Должно быть, крупная птица, донесения имеет".
-- Это вы про Ивана Бодрых изволите говорить, -- обратился он к Димитрию, -- который насчет земли в город ездил?
-- Да, кажется, так зовут этого ходока. А как вы это, отец, пробрались, как вас бунтовщики не сцапали?
Попик скромно улыбнулся.
-- А я, господин, пешечком. Вышел будто на прогулку, зашел за село да и давай бог ноги. До соседнего села дошел, у знакомого батюшки взял лошадей да скорей в город.
Киселев засмеялся. Чувствует, что попик считает его за какое-то начальство, принимает покровительственный тон и дружески хлопает попа по колену.
-- Молодец, батя, молодец!
Поп воодушевился. Его бледное лицо загорается краской.
-- Понимаете, господин, штаб, сукины дети, выдумали!
-- Да что вы?
-- Да, да. Вот этот самый Бодрых, да Лыскин Яков, да Молодых Петр, -- мужики!
Димитрий искренно восторгается.
-- Да что вы?
-- Да, да, мужичье сиволапое!
Димитрий ясно представляет себе огромную фигуру Ивана Бодрых, когда тот на пароходе отсунул человека во френче, смерил его уничтожающим взглядом:
"Егория бы вам, сукиным детям..."
Подъехал старший милиционер.
-- А вы слыхали, здесь недалеко, верстах в ста, Петрухин орудует?
Больших трудов стоит Киселеву скрыть свое радостное удивление.
-- Знаю, да.
Спокойно и терпеливо ждет, когда милиционер начнет рассказывать.
-- Вот жизнь собачья, с лошади не сходишь, так на лошади и живем. Мыкаемся по всему уезду, чуть не в каждом селе теперь бунт... А этот Петрухин, как черт, носится из конца в конец.
Киселев успокаивает старшего:
-- Недолго поносится, скоро отдыхать будет...
-- Да уж отдохнет, как попадется к нам в лапы.
Милиционер отъехал. Попик клевал носом, время от времени с трудом поднимая отяжелевшие веки и виновато улыбаясь Димитрию. Стал подремывать и Димитрий.
-- Вон и Сизовка, -- обернулся ямщик к седокам.
Киселев подозвал старшего.
-- Я думаю вот что: вы с отрядом подождите здесь, вон на опушке спешьтесь, а я пройду в село один. А то, неровен час, засада какая или еще что. От бунтовщиков всего можно ожидать.
Старшему такое предложение Киселева понравилось.
-- А ведь и верно. Кто их знает, какие у них силы. Правда, и нас двадцать человек, ну все-таки.
-- Береженого и бог бережет, -- сказал проснувшийся попик.
-- Верно, батюшка. А как же вы один-то? -- обратился старший к Димитрию.
-- Ну, я и не в таких переделках бывал.
Димитрий вылез из коробка и стал расплачиваться с ямщиком. Мужик смущенно взял деньги.
-- Ты уж извини, если что неладное сказал.
-- Ладно, ладно, -- засмеялся Киселев, догадываясь, что теперь и ямщик считал его за начальство. -- Ты только поезжай отсюда скорей, где-нибудь на дороге передохнешь.
Ямщик быстро повернул назад.
Димитрий обратился к попику:
-- Вам, батюшка, я тоже советую обождать здесь, спокойнее будет. Вовсе не нужно, чтобы бунтовщики видели, как вы вернулись. Попозднее задами пройдете.
Поп согласился.
4
У поскотины Димитрия встретили два рыжих бородача с ружьями.
-- Стой, паря. Чей такой? По какому делу?
-- Мне надо штаб.
Мужики подозрительно оглядели Димитрия с ног до головы. Чудно, надо человеку штаб, а идет так себе, словно на прогулку, -- ни оружия, ни багажа, да еще и пеший ко всему.
-- Шта-а-аб. А зачем тебе штаб?
Киселев улыбнулся.
-- А уж это я штабу скажу -- зачем. Мне Ивана Бодрых надо.
-- Ивана Бодрых. Чудак человек, так бы и сказал...
-- Ивана Бодрых можно... Ты постой, однако, мы пошепчемся.
Бородачи отошли в сторонку, пошептались.
-- Ну вот, Степан те проводит, ступай.
Когда шли улицей, народ любопытно оглядывал Димитрия.
-- Че, Степан, пымал, однако?
Степан молча отмахивался от любопытных. Подошли к штабу. У крыльца толпились вооруженные мужики, -- молодые и старые, суровые и добродушные -- всякие. Тотчас окружили Киселева.
-- Чей такой? Откуда?
-- К Ивану Бодрых, -- сказал Степан, -- должно быть, каменский. Ну-ка, сторонись.
Толпа расступилась.
-- Проходи, все здесь, заседанье в штабе.
Димитрий вслед за Степаном вошел в штаб. Среди сидёвших за столом сразу узнал Ивана Бодрых, -- того самого огромного черного мужика, что на пароходе рассказывал про землю.
-- Слышь, Иван, к тебе человек. У поскотины пымали.
Бодрых с недоумением всматривается.
Киселев улыбнулся Ивану:
-- Что, товарищ Бодрых, не узнаешь?
Бодрых медленно припоминает.
-- Кажись, узнаю... Стой, на пароходе вместе ехали. Вить ты тот большак, что с парохода убежал?
-- А почему ты знаешь?
-- Весь пароход только об этом и говорил. Вот как за тобой человек-то городской на берег прыгнул да в воду провалился.
-- Вот, вот, я самый и есть.
-- Не догнал те шпиен?
-- Догнал, да я его придушил да в реку сбросил.
Лыскин и Молодых о чем-то перешептывались, подозрительно посматривая на Димитрия.
-- А не врет этот человек, как думаешь, Иван, -- спросил Молодых. -- Хорошо бы его обыскать.
-- Чего меня обыскивать, -- спокойно сказал Димитрий, -- вот документы и браунинг, что я отобрал у шпиона.
Все наклонились над документом и долго его рассматривали. Вдруг Молодых вскинул голову, пронзил Киселева холодными недоверчивыми глазами:
-- А может, ты тот самый шпиен и есть? Документ у те, паря, самый настоящий.
Киселев в восторге от подозрительности мужиков, -- молодцы, молодцы, так и надо! Радостным смехом дрожат глаза.
-- Да ведь меня знает Иван Бодрых.
Мужики с суровым недоумением смотрят на Киселева. И чему человек радуется. Ведь, ежели что... Одним словом, может, человеку сейчас могила, а у него рожа лыбится.
-- Хорошо ты его знаешь, Иван?
Бодрых заколебался.
-- Будто тот самый.
Киселев весело и радостно смеется. Вот это штаб! Основательный народ. Эти надуть себя не дадут, с такими не страшно.
-- Ну, хорошо, товарищи, я вам покажу еще один документ, надеюсь, что тогда вы мне поверите. Только вы бы отвернулись куда, а то документ у меня в таком месте запрятан, что и смотреть неловко.
Штабники улыбнулись.
-- Вон спрячься за шкаф.
Димитрий подошел к стоявшему в углу шкафу, открыл дверку, спрятался за нее. Через минуту вышел из-за дверки, протянул мужикам целлулоидную капсулу.
Вот документ.
Раскрыл капсулу, вынул из нее узенькую шелковую полоску.
-- Читайте, товарищи.
Мужики нагнулись над документом...
Вышел Иван Бодрых на крыльцо. Трепыхается по широкой груди лохматая борода, смехом брызжут глаза.
-- Хо-хо-хо! Большак, товарищи, объявился. Хо-хо-хо!
-- О! Где ж документы у него были?
-- В заднице!
-- Хо-хо-хо!
-- Ха-ха-ха!
-- Ну те, Иван, к лешему, говори толком!
-- Верно говорю. Штучка такая махонькая, вроде пузыречка, меньше наперстка, в свечку копеечную тоньшины... А в пузыречке ленточка, на ленточке все и написано.
-- Хо-хо-хо!
-- Вот это большак!
-- Да уж этот всамделишный!
-- Из самой Москвы, товарищи, от самого Ленина.
Трепыхается Иванова борода, сверкают веселые серые глаза.
-- Хо-хо-хо! Как он с пузырьком-то... Хо-хо-хо!.. До ветру-то...
-- Хо-хо-хо!
5
Прерванное необычайным происшествием заседание штаба продолжалось.
-- У меня, товарищи, спешное дело, разрешите сделать доклад, -- сказал Димитрий.
-- Ну-к, что ж, делай.
-- О вашем Сизовском восстании донес поп...
-- Ах, язва эдакая... А нам и невдомек, куда девался наш попишка.
-- Да, да. Вышел из села пешком, никто и не обратил внимания. Из уезда выслали двадцать конных милиционеров, я их встретил вместе с попом верстах в пяти от Сизовки. Показал документы, поверили, приняли за своего. Ну, поп мне все и рассказал. Я уговорил отряд подождать в лесу, пойду, мол, один сначала посмотрю, как и что там у бунтовщиков. Теперь ждут меня назад. Надо, товарищи, обдумать дальнейший план действий.
Мужики задумались.
-- Н-да... Живьем бы взять милиционеров, без пролития крови. Двадцать винтовок нам бы шибко годились.
-- Хорошо бы, да как. Сами оружия не отдадут.
-- Придумать надо -- как.
Все с надеждой смотрят на Киселева, -- этот не подведет, этот придумает.
Димитрий подробно изложил, как, по его мнению, надо было бы поступить. Штаб к плану Димитрия отнесся одобрительно.
-- А на всякий случай, чтобы крепче было, можно гостей и самогоном угостить. У вас самогон есть?
-- Еще самогону не быть. Есть.
-- Хороший?
-- Хо-хо. Да супротив нашего самогону поискать.
-- Вкатить бочонок самогону в штаб... Все посты снять... Людей с оружием спрятать...
Лицо Киселева наливается румянцем. Загораются глаза. Резкие отрывистые фразы звучат, как приказания.
-- Согласны, согласны!
Иван Бодрых с любовной улыбкой оглядывает Димитрия.
-- Товарищи, вношу предложение. Как, значит, товарищ Киселев человек партийный и в этих всяких делах понимает, назначить товарища Киселева начальником штаба.
Молодых восторженно вскакивает с места.
-- Верно! Правильно!
Встает и Яков Лыскин. Протягивает Димитрию руку, крепко жмет.
-- Как ты, значит... как мы... одним словом -- единогласно.
Киселев взволнованно поднялся.
-- Спасибо за доверие, товарищи!
К вечеру Димитрий подошел к лесу, где оставались дожидать милиционеры.
-- Можно ехать, сбежали бунтовщики. Должно быть, кто успел сообщить.
Отряд выехал из лесу. Впереди отряда Димитрий и старший. Когда въехали в село, было совсем темно. Улица словно вымерла, нигде ни голоса, ни огонька. Подъехали к штабу шагом, спешились. В штабе сразу наткнулись на бочонок.
-- Ну-ка, братцы, что в нем?
Окружили бочонок, открыли кран.
-- Эге, самогон. И дух скусный.
Как торопились, даже самогон не успели выпить.
Старший принял строгий начальнический вид.
-- Не трожь самогон, на военном положении мы! Может, зелья мужики подмешали.
Киселев дружески похлопал старшего по плечу.
-- Ничего, по кружечке с устатку можно. Ушли бунтовщики, кого бояться.
Нагнулся к бочонку, нацедил себе кружку, старшему кружку, понюхал.
-- Хороший самогон. Чокнемся.
Старшему приятно выпить с хорошим человеком. С улыбкой взял у Димитрия кружку.
-- По одной можно.
Крякнул, вытер губы рукавом. Строго глянул на милиционеров.
-- Ну, ребята, по одной можно.
Через час из штаба неслись громкие нестройные песни...
...Утром сунулись милиционеры во двор, Как кипятком ошпарило, -- торчали перед дверью острые пики, поблескивали штыки.
-- Братцы, засада!
Отскочили назад, захлопнули дверь. Все повскакали, бросились к окнам и тотчас же отскочили -- внизу, под окнами, торчат пики, поблескивают штыки.
Старший протер глаза.
-- Где человек из контрразведки?
-- Нет человека. Ночью вышел, не вернулся. Видать, мужики захватили.
Со двора постучали. Старший подошел к припертой изнутри двери.
-- Что надо?
-- Пустите, переговорить надо.
-- Нашел дураков, так и пустили.
-- Всурьез говорю, от штаба я, переговоры иметь желаем.
-- Как быть, братцы, пустить или не пустить?
-- Надо бы пустить, может, на чём и столкуемся.
Чуть приоткрыли дверь.
-- Ну хорошо, иди.
В сени вошел Яков Лыскин. С легкой усмешечкой оглядел милиционеров.
-- Кто у вас старший?
-- Я старший.
-- Сдавайтесь. Штаб постановленье вынес, чтобы напрасно крови не лить, вам сдаться. Давайте оружие, вас самих не тронем.
Старший выпятил грудь, строго сдвинул брови.
-- А ты кто такой? Я тебя за эти слова к стенке!
Яков Лыскин хмыкнул в бороду и внушительно сказал:
-- Я штаб. А что к стенке, так ты, паря, не шибко... Вот, подойди-ка сюда.
Яков взял старшего, как маленького, за руку, подвел к окну, добродушно похлопал по плечу.
-- Видал, паря, народу-то? Ну, которых перебьете, так вить не всех же... Тогда держитесь и вы. Живьем не возьмем -- вместе с избой сожгем.
Глянул старший в окно. С той стороны улицы торчат из окон винтовки, нащупывают дулами запертых в штабе. У самого штаба по стенкам прижались мужики. Стрельнуть бы изо всех ружей, -- нельзя, головы высунуть бунтовщики не дадут.
Старший, скрывая тревогу, отошел от окна.
-- Мы тебя не выпустим, заложником оставим.
-- Ну-к, што ж, мне не к спеху, -- спокойно сказал Лыскин, -- подожду, в штабе и без меня управятся.
Яков отошел в глубь комнаты, сел на лавку. Неторопливо порылся в кармане, вынул кисет, свернул цигарку, закурил.
Милиционеры вполголоса, искоса поглядывая на Якова Лыскина, стали обсуждать положение.
-- Надо сдаваться, братцы, не вырваться. По одному перестреляют, а не то и живьем сожгут, вишь, как в мышеловке.
Старший подошел к Лыскину.
-- Ну хорошо, оружие мы отдадим, нас выпустите?
-- Полномочиев таких не имею, -- спокойно ответил Яков, затягиваясь цигаркой, -- доложиться штабу надо. Сдавайте наперед оружие, об вас разговор посля будет.
До полудня милиционеры все чего-то ждали. Яков молча сидел на лавке и попыхивал цигаркой. В полдень старший подошел к Лыскину.
-- Ну, примай оружие, сдаемся.
-- Так-то, паря, лучше, давно бы так.
Яков подошел к окну и махнул своим.
-- Товарищи, примай оружие!
Милиционеров заперли в амбар, туда же, где сидели офицеры.
6
На заседании штаба Димитрий поставил вопрос о том, что делать с попом.
Все в один голос:
-- Расстрелять и больше никаких, чтоб не доносил! Димитрий покачал головой.
-- Нет, товарищи, так не годится. Как-никак поп, а у вас народ до сих пор к попам с уважением относится. Многие недовольны будут, это им обидно покажется. А нам нужно, чтобы за нами все шли.
Штабники призадумались.
-- Да, пожалуй, и правда.
-- Выгнать бы, по-моему, попа из Сизовки, а имущество конфисковать, -- сказал Димитрий.
-- Тогда уж и дьякона заодно, -- поддержал Бодрых.
Яков Лыскин поскреб в затылке, сказал смущенно:
-- Не виноват будто дьякон.
-- Одного поля ягода, сейчас не виноват, потом будет виноват.
Молодых присоединился к Ивану.
-- Верно, лучше сейчас, а то потом хлопот не оберешься.
В конце концов Петр Молодых, бывший в штабе за секретаря, записал постановление:
"Попа Ивана за донос из села Сизовки вместе с его семейством изгнать, имущество конфисковать в пользу революционной армии. Дьякона Василия, как он с попом Иваном одного поля ягода, также изгнать, а имущество конфисковать..."
Пошел Петр Молодых с постановлением революционного штаба к попу Ивану, за Петром мужики гурьбой. Выслушал поп Иван постановление, вскипел гневом великим.
-- Анафемы, проклинаю из рода в род!
Побледнел поп Иван, перехватило в горле.
Смеются мужики.
-- Ты, батя, тише. Как мы теперь восставший народ, революционная армия, значит, то ты теперь не шибко кричи.
Молодые парни грохочут:
-- Остричь попа!
Вывели попа Ивана из дома, усадили среди двора, крепко держат за руки. Упали наземь русые кудри попа Ивана. Обкарнали пушистую бородку.
Плачет поп, от злобы задыхается.
-- Будьте прокляты, прокляты!
-- Не могешь проклинать, как ты теперь расстрига.
Кончили с попом, за попадью взялись. Подняли юбки попадье на голову. Мишка Сычев с лагунком дегтя подлетел:
-- Помазуется раба божия Настасья, попова жена!
И мазком попадью -- спереди мазок, сзади мазок.
-- Хо-хо-хо! Посмоли, Миньша, посмоли!
Рвется попадья из дюжих рук, криком кричит. Поп Иван рвется, смертного поругания снести не может.
-- Да разразит вас господь громом, молнией, трусом, гладом!.. О, будьте прокляты, прокл...!
Задохнулся в злобе великой, рванул ворот подрясника.
-- Иди, батя, иди!
Шумной веселой толпой, будто гостей провожали, направились к реке. Почти одновременно к реке подвели дьякона вдового.
-- Садись в лодку, поезжай.
Сели в лодку поп с попадьей, сел дьякон вдовый. Сунули им мужики весла в руки, оттолкнули лодку от берега.
-- Поезжай да назад не ворочайся.
Лодка тихо качнулась, поплыла.
Вскочил поп Иван в лодке, простер руки к берегу:
-- Проклинаю!.. Будьте прокляты во веки веков!.. В детях ваших и во внуках ваших!..
Распалилось сердце попа Ивана. Грозит кулаком, а слова в горле застряли, не вытолкнешь. Попадья дергает за подрясник.
-- Сядь, отец Иван, сядь, озлобишь мужиков.
Отмахнулся поп Иван от жены, прохрипел не глядя:
-- Молчи ты... мазаная!
Заплакала попадья. Низко нагнулась, закрыла руками лицо.
-- Будьте прокляты, прокляты!..
-- Хо-хо-хо! Позжай, батя, позжай!