Белые волки
1
В тюрьму из комендантского дома их вели вечером. Как колючей проволокой, обхватило двойное кольцо, -- внутри чехи, снаружи казаки. Напирала несытая толпа. Протискивались с лошадиными мордами, совали палками, плевались. Старуха, с треплющимися по ветру седыми космами, с тонким железным прутом в руке, вцепилась в казака.
-- Сыночек, допусти! Допусти, сыночек, разок ткнуть!
Казак лениво замахивается нагайкой.
-- Уйди, бабка, зашибу.
В камере -- десять шагов в длину, десять в ширину -- их сорок.
В углу, на нарах, с завязанной головой Соломон. Возле Соломона заботливо склонилась Вера, держит его руку в своих, любовно гладит. Рядом Петрухин. Упорной думой сдвинуты брови. Временами в гневной вспышке сжимаются кулаки. Андреич задумчиво качает черной седеющей головой, -- мысли Петрухина для него, как на ладони.
-- Нет, Алексей, не вырваться.
Сцепил Алексей черные широкие ладони, хрустнул пальцами.
-- Как глупо вышло... Ни за грош...
Возле Андреича тоскует молодой парень Сергей.
-- Расстреляют, должно быть?
Андреич утешает.
-- Ну, тебя за что? Тебя выпустят. Подержат и выпустят. За что тебя, птенца такого!
Любовно смотрит в лицо парня. Лицо у Сергея бледное, с мягким овалом, длинные, как у монашки, волосы. Маленькая русая бородка и темно-серые лучистые глаза.
-- Как за что? Ведь и меня с ружьем в руках взяли. Боязно мне, дяденька.
По деревенской привычке всех, старше себя, зовет дяденькой.
-- Да ты как попал к нам?
Сергей торопливо и радостно рассказывает:
-- Пошел я в город правду искать. Сначала пристал к эсэрам, думал, там она, правда-то. Ну, да вот, нехорошо, против рабочих идут, много народу из-за того положили. Да вот насчет войны опять же... Понравилось мне, как один старик рабочий рассказывал. Спрашиваю его:
-- "Как же воевать бросить?"
-- "А вот так, воткнул в землю штыки и все".
-- "Да ведь враг-то стрелять будет?"
"Не будет. Ну и постреляет малость, а как увидит, что мы воткнули ружья в землю, не хотим, значит, сражаться и перестанет. Тогда мы пойдем к ним и скажем: "Братья, бросайте войну, не лейте понапрасну кровь! Чего нам с вами делить? Живите вы себе, мы вас не тронем, и вы нас не трогайте".
-- "И не тронут?"
-- "В жизнь не тронут".
Сергей смотрит на Андреича широко открытыми восторженными глазами.
-- Ведь можно так, дяденька?
У Андреича молодым блеском загораются глаза.
-- Можно, милый, можно! Так будет, так будет!
Сергей прижал ладони к груди, унимает радостное волнение.
-- Вот за то и пошел я, дяденька. А то какой я большевик!
Прикорнул совсем близко к Андреичу, вытер рукавом рубахи вспотевший лоб.
-- Дяденька, ты самый старший здесь, покаяться хочу. Скажи, есть бог или нет бога, я не знаю и боюсь... С вами пошел, потому как вы со злом боролись, добра хотели для всех. Теперь и я за добро умирать буду... А про бога не знаю.
Серьезно, без усмешки отнесся к просьбе молодого монашка Сергея Андреич.
-- Что ж, милый, если думаешь легче будет, кайся.
Сидят на нарах, шепотом неслышным шепчутся.
2
Ночью, когда в камере спали чутким настороженным сном, по тюремным коридорам гулко затопали тяжелые шаги. Лязгнули приклады о каменный пол, загремел засов открываемой двери.
Всех словно пружиной подбросило. Монашек Сергей впился в Андреича задрожавшими пальцами.
-- Дяденька, боязно мне!
Начальник со списком в руках... Увели пятерых красноармейцев. В камере осталось тридцать пять.
Глубокая скорбь в голосе Соломона.
-- Не за себя, за тебя, Вера, страшно. Безумно жалко твою жизнь. Она могла бы быть такой прекрасной.
Вера склонила к Соломону лицо. Через плечи упали две золотые косы.
-- Она и сейчас прекрасна. Было счастье в борьбе, было счастье в нашей личной жизни.
На мгновение лицо Веры затуманилось грустью.
-- Вот жаль, петь больше не придется.
Тряхнула головой, откинула за спину косы и тихо, будто дитя укачивает, запела:
Спи, мой маленький, усни,
Сладкий, сон к себе мани.
Соломон благодарно жмет руку Веры.
-- Милая!
Перед ночью Вера обрезала густые русые косы.
-- Товарищи, кто выйдет живым, передайте матери.
А ночью опять по коридору гулкие шаги. Лязгают приклады, гремят засовы о двери. У начальства в списке:
-- Соломон Лобовский, Алексей Петрухин, Вера Гневенко, Захаров Алексей, Морозов Павел.
-- Собирайтесь!
Дрогнула рука Веры в руке Соломона. Потом к начальнику спокойно:
-- Позвольте спеть!
-- Без пенья обойдется!
Сам прячет глаза, не смотрит. Вера припала к груди Соломона, тихо запела.
Будто ветер степной по траве пробежал. Начальник поднял руку, хотел сказать что-то. Медленно опустилась рука. Повисла плетью и другая -- со списком. Солдаты затаили дыхание, замерли очарованные. Может быть, детские годы вспомнили, матерей старых, жен молодых, в деревне оставленных; поля, леса, горы... А, может, горе человеческое, широко -- из края в край -- расплеснутое, только теперь поняли.
Дрожью зазвенела последняя страстная нота болью жгучей о жизни.
-- А! А! А!
Кто-то хрипло вздохнул. Кто-то дрогнувшей рукой стукнул об пол прикладом. Начальник очнулся, стал строгим.
-- Молчать! Что за церемонии! Живо!
Вера оторвалась от Соломона, глянула в любимое лицо.
-- Я спокойна. Прощай!
Взяла Соломона и Петрухина за руки.
-- Идемте.
Сзади, тоже рука с рукой, Захаров и Морозов. Лязгнули железные засовы у двери. В глубине гулких коридоров смолкли шаги. Сергей обратил к Андреичу побледневшее лицо.
-- Дяденька... Дяденька... Что же это такое?
Андреич нежно, как сына, гладил молодого монашка по длинным русым кудрям.
У самого дергался подбородок, мелко дрожала левая бровь.
3
Вечером, когда на небе загорались первые звезды и тьма сгущалась вокруг деревьев, на лесную опушку приходили люди с лопатами. Молча, спокойным, деловитым шагом размеряли землю, становились в ряд, плевали в широкие жесткие ладони и начинали рыть. Три аршина в длину, аршин в ширину, аршин в глубину. Яма к яме, бок о бок. Между ямами вырастали холмики пухлой земли.
Будто ждали врага и рыли окопы.
Когда совсем темнело, когда ближние деревья пугающими призраками протягивали косматые лапы, люди бросали рыть, молча вскидывали на плечи лопаты и торопливым шагом уходили в город.
На смену четким твердым шагом приходили другие. Шли спаянным четырехугольником. А в четырехугольнике мелким неровным шагом спешили обреченные. Останавливались у приготовленных ям, стенки четырехугольника раздвигались, и у ям вырастали молчаливые, темные фигуры -- у каждой ямы по одному.
Раздавалась негромкая "команда. Упругую тишину рвали залпы, будто большие полотнища сверху донизу разрывались. Иногда от края ямы раздавался клич:
-- Да здравствует!..
Клич тонул в коротком залпе и длинной матерной брани.
Когда у ям не оставалось ни одной темной молчаливой фигуры, наскоро засыпали ямы и тем же спаянным четырехугольником уходили в провал ночи. Потом приходили опять и опять. И пока в светлевшем сумраке не начинали обрисовываться стволы деревьев, прыгали по лесу перекатами от дерева к дереву сухие короткие залпы...
Их было пятеро молодых безусых красноармейцев. Шли мелким, частым шагом, осторожно ступая босыми ногами по твердым комьям земли, -- сапоги и обмотки давно были сняты солдатами. Самый молодой чуть слышным шепотом, чтоб враг не посмеялся над слабостью:
-- Не дойду, братцы, ослаб я. Все тело ноет, места живого нет.
Двое взяли под руки, незаметно поддерживают.
-- Держись за нас, легче будет.
Солдат плашмя ударил прикладом по заду.
-- Но, но, торопись!
На лесной опушке остановились. Пятеро молодых безусых красноармейцев обнялись. Шепнули слабому на ухо:
-- Держись, Ваня, сейчас все кончится.
Младшего передернуло, в зябкой дрожи ляскнули непослушные челюсти. Постарше, с колючими усами, крепко взял за руку, страстным шепотом убеждает:
-- Ваня, голубчик, потерпи одну минуточку! Возьми себя в руки! Не дай белякам посмеяться!.. Одну минутку только.
-- Ну вы, раздевайтесь! Становись у ям!
У ям смутно забелели голые фигуры красноармейцев.
-- Взвод... Пли!
4
Шли будто на прогулку. Впереди -- под руку -- Петрухин, Соломон и Вера. Сзади, тоже под руку, члены горсовета -- Захаров с Морозовым. Комочком льда застряли в Вериной груди тоска, холодит сердце. Чтобы скрыть тоску от других, чтоб растопить ледяной комочек в груди, Вера чуть слышно звенит мелодией "Интернационала".
На лесной опушке, в кольце солдат простились. Со всеми поцеловалась Вера. Чуть дольше, чуть крепче с Соломоном. Соломон сжал Верину руку.
-- Крепись, родная!
Вера положила Соломонову руку к себе на грудь.
-- Ты слышишь, как спокойно бьется сердце?
В ряд, на два шага друг от друга, лицом к лицу, глаза в глаза с палачами, у пяти ям пять фигур. Взвод нащупывает черными дулами...
Вера закрыла глаза.
Только бы выдержать, не смалодушничать.
Офицер отошел немного в сторону; прикинул взглядом расстояние, помедлил.
-- По первому... Взводом...
В голосе офицера нет надлежащей твердости. Голос офицера вздрагивает и ломается в хрипе. О черт, еще подумают; что он волнуется!
Вспыхивает злоба, наливает до краев офицерово сердце.
-- Отставить!
Голос офицера звенит, упруго катится по лесной опушке. Частыми неровными толчками забилось сердце... Офицер перевел дух.
-- По первому... Взводом...
Долго медлил с командой, с наслаждением выдерживал паузу. У солдат одеревенели руки с ружьями у плеча.
Вера поняла пытку. Открыла вспыхнувшие презрением глаза и тонко и нервно крикнула:
-- Негодяй!
Словно плетью хлестнуло по лицу офицера. Почувствовал, как волна горячей крови хлынула от сердца. Остолбенел на миг. Прыгнул вперед, задохнулся в злобе:
-- Пли!
Раздался недружный залп. Жутко прозвучал одинокий запоздавший выстрел. Офицер выхватил револьвер, в бешенстве подскочил к солдатам.
-- Отставить? Кто там? Застрелю.
От ям хлестнули гневными криками:
-- Палачи! Убийцы!
Офицер подбежал вплотную к Соломону, в упор выпустил в него все пули из револьвера. Соломон, захлебываясь кровью, упал в яму и из клокочущего горла хрипло выдавил.
-- Подлец! Я жив еще... жив...
Офицер перестал соображать. В диком исступлении спрыгнул в яму.
-- А-а, жидюга! Бейте его, бейте!..
Петрухин рассчитал верно, -- быстрый прыжок в бок, потом назад. По инерции выстрелят прямо. Еще шаг вперед, а там деревья чаще, а там овраг и, может быть, свобода!
Зорко посмотрел в бок, не попалась бы яма под ноги.
Упала первой Вера. Рядом упал Соломон. Спрыгнул офицер в яму.
-- Бежать, бежать!
Петрухин набрал в широкую грудь побольше воздуха. Раз, два... Диким таежным зверем метнулся через яму влево.
-- Стреляй, стреляй!
Просвистели пули у самой головы, защелкали по стволам деревьев. Как иглой укололо плечо. Сзади, совсем близко десятки ног ломают сучья.
-- Стреляй, стреляй!
Скорей, скорей! Наискось, наискось, к оврагу! Шаг у Петрухина широкий, пружинистый, грудь -- меха кузнечные -- выдержит, только бы пулей не задело. Скорей, скорей!
Бешено мелькают стволы навстречу, протягивают цепкие лохматые лапы, хлещут иглами по лицу. Пули о стволы:
-- Тэк! Тэк!
Крики отстают. Еще усилие, еще. Наискось, наискось к оврагу... Исцарапанного, исхлестанного в кровь лица коснулась прохлада -- близко овраг. С разбегу, с высокого обрывистого берега, прямо в овраг. Упал в густую заросль на дно оврага, вскочил.
-- Цел! Цел!
Перевел дух. Бежать, бежать! Ринулся по густой заросли оврага. Скорей, скорей! Замолкают голоса вдали. Реже одиночные выстрелы. Петрухин замедлил бег, глянул вперед -- в предутреннем тумане светлой полоской блеснул Иртыш.
-- Свобода!
5
Утром сгрудились у нар возле Сергея. У молодого монашка бледное восторженное лицо, сияют лучистые темно-серые глаза.
-- Товарищи, какой я сон чудесный видел. Стоит, будто, на середке камеры товарищ Вера. Лицо у нее светлое-светлое, и во всей камере оттого светло.
"Товарищи, -- говорит, -- споемте "Интернационал", а то когда еще придется вместе петь".
И будто запела, да так, братцы мои, запела, что у меня слезы на глазах навернулись. Стоим мы все вокруг Веры и тоже поем, не все слова, а только припев. Ах, товарищи, я не умею рассказать, как это было хорошо! Мне сдавило сердце, и я проснулся...
Андреич в волнении ходит по камере.
-- Ах, малец, малец, какой чудесный сон!
У Андреича затеплело в груди, к горлу подкатил комок. Дрогнувшим тихим баском запел:
Это есть наш...
И вдруг мощная захватывающая радость схватила за сердце. Тридцать голосов слились в неудержимом порыве, и победным криком взметнулось по камере:
С Интернационалом!..
По тюремным коридорам забегали надзиратели. Бежали солдаты, щелкали на ходу затворами.
-- Молчать, сволочи, молчать!
Застучали прикладами в дверь.
Андреич вскочил на нары.
-- Товарищи, разве нас могут сломить муки, пытки, смерть! Разве в силах палачи заглушить наш голос! Разве может погибнуть наше дело!
Радость схватила за горло, прервала голос. Андреич, как регент, взмахнул рукой. Упали каменные стены, исчезли железные решетки. По коридору, по тюремному двору, дальше, все дальше:
Это есть наш...
Гремят засовы у дверей. Тяжелый топот ног. Стук прикладов.
-- Молчать, сволочи, молчать!
-- Стреляй, стреляй, палачи, убийцы!
Андреич, вдохновенный и грозный, -- на нарах во весь рост. Рядом монашек Сергей с лучистыми серыми глазами.
-- Палачи, душители, стреляйте!
Солдаты бросились с прикладами.....
...Очнулся Андреич в темном карцере. Мучительно болела голова, ныло все тело. Ощупал голову, почувствовал на пальцах густую липкую жидкость.
-- Кровь.
Чей-то знакомый голос позвал:
-- Дяденька, дяденька!
Чья-то рука сдавила руку Андреича.
-- Дяденька, очнись, Сергей я!
Медленно возвращалось сознание. В ноющем теле острее чувствовалась боль.
С трудом разжал запекшиеся губы.
-- Мы в карцере, Сергей?
-- Не знаю, дяденька, заперли нас.
-- Тебя били?
-- Меня ничего. Тебя, дяденька, шибко били.
Андреич попробовал улыбнуться.
-- Ничего, до свадьбы заживет...
В темноте исчезло время -- день, ночь -- все равно. Стук открываемой двери прервал кошмарное полузабытье. В потолке тусклым красноватым светом вспыхнула лампочка. Андреич повернул тяжелую голову. Вошли четверо людей. Один ткнул в Андреича пальцем:
-- Вяжи!
Трое нагнулись над Андреичем. Жесткая веревка врезалась в замученное тело. Андреич застонал от боли.
-- Трусы, мертвого боитесь!
Один ткнул в бок тяжелым сапогом и незлобно сказал:
-- Молчи, стерва!
Трое подняли спутанного веревками Андреича и понесли из карцера. Сергей бросился к уходящим.
-- И меня берите! И я, и я!
-- Дождешься, сволочь, не торопись!
Старший всей ногой с размаху пнул Сергея в причинное место. Сергей без памяти упал на липкий пол...
В отхожем месте, на грязный, заплеванный, залитый мочой пол положили Андреича. Было безразлично, что хотят с ним делать, только бы скорей кончались мучения. Когда над ним нагнулись солдаты и длинным холщовым полотенцем стали завязывать рот, чудовищная догадка исказила мукой лицо. Умереть такой ужасной смертью! Потонуть в зловониях!..
Заметался в предсмертной тревоге.
-- Мымм... Мымм... Мымм...
Солдаты злобно рассмеялись.
-- Что, не хошь? Можа, тернацинал хошь?
-- Суй его в дыру!
-- Ногами, ногами суй!
-- Не лезет, стерва! Дыра мала.
Андреич лишился чувств.
-- Ну, черт с ним, тащи назад, найдем и побольше дыру.
Принесли полумертвого Андреича в карцер, бросили швырком на каменный пол и ушли...
Так лежали они рядом, два безжизненных, но еще не мертвых тела, -- молодой деревенский парень Сергей, еще не знающий, есть бог или нет бога, -- было зло на земле, со злом бороться пошел, и искушенный жизнью, твердо верящий верой великой в светлое будущее, предгубисполком Андреич.
6
Сергей был спокоен. Шагал молча рядом с Андреичем, держался за его руку, как, бывало, маленьким с отцом в церковь ходил. И так шел до самого места. Когда подходили к лесной опушке, сказал:
-- А я так, дяденька, думаю, что бога-то совсем нет. Пошел я с вами против зла бороться, чтобы добро было на земле, а вот меня убивать ведут. Пошто так?
-- Так, милый, надо. Буржуазия всегда так расправляется со своими врагами.
На месте, у ям, скручивали руки назад, -- после побега Петрухина боялись.
Первым в ряду -- Андреич, последним -- Сергей.
-- Я рядом, -- попросился Сергей.
-- Стой, где поставили, не все равно, где сдохнуть.
Сергей глубоко огорчился. Ковалев, лучший стрелок в роте, подошел к офицеру.
-- Господин поручик, в голову целиться или в грудь?
Поручик посмотрел на солдата, пожевал губами, подумал. Спросил лениво:
-- В глаз попадешь?
Ковалев прикинул расстояние.
-- Попаду.
-- Целься в глаз!
Офицер еще подумал.
-- Дай, я сам.
Лениво взял из рук солдата ружье, встал на одно колено, чтоб устойчивей держать винтовку, долго нащупывал темное пятно глаза на лице, смутно маячившем в чуть брезжущей заре Грохнул выстрел, разорвался в лесу на мелкие осколки. Офицер подошел к яме, нагнулся.
-- Ах, черт, на полдюйма выше взял!
Медленно отошел в сторону. Когда дошла очередь до Сергея, солдаты смущенно зашептались, осматривая подсумки.
-- Господин поручик, пуль нет.
-- Как нет?
-- Всю ночь стреляли, не хватило.
Поручик подумал;
-- Ну что ж, приколите его штыком.
Солдаты замялись.
-- Ковалев, кольни ты!
Ковалев подошел к Сергею. Сергей молча глянул на Ковалева. У солдата дрогнула винтовка в руках. Побежал холодок от сердца. Выше, выше, по груди, по голове, поднял дыбом волосы. Ковалев взмахнул винтовкой, дико крикнул:
-- Отвернись!
Все ласковее и ласковее лучистые Сергеевы глаза смотрят на Ковалева, выворачивают душу наружу.
-- Брат мой, кто вложил ружье в руку твою?
Голос Ковалева задрожал отчаянной мольбой и слезами.
-- Отвернись!
Крепко зажмурил глаза, стиснул винтовку и с размаху ткнул в Сергея.
Однажды ночью на лесную опушку пришли двое -- мужчина и маленькая старушка, вся в черном. Остановились у большой березы.
-- Вот здесь, -- сказал мужчина.
Старушка с тихим стоном опустилась на примятую землю.
-- Вера... Вера, дочка моя.
Мужчина молча обнажил голову.