Оправдательный приговор по делу Коноваловой так "возмутил", что сейчас же было решено:
-- Протест необходим.
По делу подан протест прокурора.
Юристы находили три кассационных повода.
Первый. Защитник Коноваловой, присяжный поверенный Плансон, в своей речи сказал, что Коновалова во время убийства была в подавленном, "болезненном состоянии". Вопрос о том, был ли человек во время совершения преступления в болезненном состоянии, разрешается экспертами. Вопрос этот во время судебного следствия не поднимался, не рассматривался, это обстоятельство подтверждено не было. Следовательно, защитник не мог ссылаться на него в своей речи. Председатель не остановил защитника и не указал в своём резюме присяжным, что они не должны руководствоваться при решении дела незаконным указанием защиты на якобы "болезненное состояние" подсудимой.
Второй повод. Защитник Коноваловой г-н Плансон разослал тем свидетелям, которых защита вызывала на свой счёт, что-то вроде циркуляров на своих бланках, где говорилось, что свидетели "обязаны" явиться в заседание. Тогда как "обязанности" явиться не было. Этим было оказано давление на свидетелей, -- свидетели, увидав затем в суде лицо, которое "обязывает" их явиться, могли придать ему особое значение, и это могло иметь влияние на те ответы, которые они давали столь могущественному, по их мнению, лицу.
Третий повод. Защитник Коноваловой, присяжный поверенный Плансон, обратился к председателю с просьбой допустить, в качестве второго защитника Коноваловой, помощника присяжного поверенного Бобрищева-Пушкина, и председатель написал на этом прошении защитника: "Допустить". Тогда как просьбы о защитнике подаются не защитниками, а подсудимыми. От подсудимой же просьба о назначении вторым защитником помощником присяжного поверенного Бобрищева-Пушкина поступила только после, и председатель на этой просьбе написал: "Назначить". Тогда как г-н Бобрищев-Пушкин -- помощник присяжного поверенного, а "назначаются" на защиту только присяжные поверенные, да и подсудимому назначается судом только один защитник, а не два.
Г-ну Плансону решительно нужно было сделать замечание!
Нельзя на самом деле! Ему нужно было указать, чтобы он был осмотрительнее в выражениях, не писал циркуляров, которых в его звании писать не надлежит, и знал бы получше порядок "допущения" и "назначения" защитников.
Да и председатель напрасно не сделал ему замечания и написал "допустить" там, где следовало "назначить", а "назначить" там, где следовало "допустить". Это, конечно, очень большая разница.
Но при чём же тут, однако, Коновалова?
Странная вещь -- эти оправдательные приговоры присяжных!
С одной стороны, оправдательный приговор присяжных это нечто несокрушимое. Несокрушимее гранитной скалы.
С другой стороны, это мыльный пузырь, который разлетается от малейшего щелчка.
Даже признание бывшего подсудимого не может изменить оправдательного приговора присяжных.
Человек, оправданный в преступлении, может явиться затем в суд и громогласно объявить:
-- А ведь преступление-то совершил я. Я виновен. Вы ошиблись.
Привести самые несомненные доказательства своей виновности, -- и ничего. Дела пересматривать не будут, оправдательного приговора не отменят:
-- Он свят и нерушим.
А сказал защитник какую-нибудь неудачную фразу, написали на бумаге вместо "допустить" -- "разрешить", и этот "нерушимый" приговор моментально весь рушится.
С точки зрения обыкновенной, общей и обязательной для всех логики -- это кажется странным. С юридической -- совершенно нормальным.
Мы не знаем, как смотрят г-да юристы с особой, юридической точки зрения, но для логики общей, обязательной для всех, дело, казалось бы, представляется так.
Г-н Плансон назвал состояние Коноваловой во время убийства "болезненным". Это, может быть, неудачное выражение, или это, быть может, чрезвычайно удачное выражение. У человека на глазах убивают, а он так подавлен, так связан по рукам и по ногам, что не может, не смеет даже вступиться. Надо быть каким-то "сверхчеловеком", чтобы при этом не испытывать не только болезненного, -- очень болезненного, страшно болезненного состояния. Состояния, близкого даже к помешательству.
Психология нетрудная, и если б г-н Плансон даже не трудился пояснять это присяжным, -- присяжные и без него бы поняли, что это состояние ужаса и страдания -- состояние болезненное. Вовсе не надо непременно доказывать, что дважды два четыре.
Г-н Плансон разослал какие-то циркуляры свидетелям и чрез то оказал давление на свидетелей. Но ведь свидетели принимали после этого присягу, что будут показывать одну только правду, председатель ясно и подробно разъяснил им значение их показаний, их права и обязанности. Ведь нельзя же себе представить, чтобы свидетели были такими идиотами, чтобы они и после всех разъяснений какую-то полученную от кого-то бумажонку ставили выше присяги, закона, ответственности перед Богом и перед судом!
Председатель ошибочно написал "допустить" там, где надо было написать "разрешить", или что-то в этом роде.
Но при чём же во всех этих плансоновских оговорках и председательских описках совесть присяжных заседателей?
Совесть, которая одна только и диктует им приговоры, основанные на изучении всех обстоятельств дела, а не на адвокатских оговорках, на которые они, быть может, и не обращали внимания, и не на председательских описках, которых они не видали и о существовании которых даже не подозревали.
Люди сидели несколько дней, с утра до ночи, внимательнейшим образом изучали всё дело, разбирали, взвешивали каждое обстоятельство, и достаточно было одного слова, -- всего одного адвокатского слова, чтобы сбить их с толка и всё изучение дела превратить в ничто!
Русское общество с большим интересом ждало, что скажет по этому поводу уголовный департамент Сената, -- именно департамент, а не отделение, потому что коноваловское дело принадлежит к числу тех особенно важных дел, для решения которых собирается весь уголовный департамент Правительствующего Сената.
Всякий ведь понимал, что если бы приговор был обвинительный, не было бы придано такого значения адвокатской оговорке и председательской описке. Что тут разрешается вопрос, более важный для общества, чем судьба какой-то Коноваловой. Что сыр-бор горит из-за того, имеет ли право "помилования" суд присяжных, или это "помилование" присяжными является таким возмутительным произволом, что можно и должно пользоваться всякой прицепкой, чтобы бороться с этим произволом.