(Древняя история)
Он очень гордился своим:
-- Купечеством.
Но когда Петербург потребовал от него услуги, он:
-- Бросился со всех ног.
Терпеть не мог:
-- Господ господчиков.
Но:
-- Всячески льнул.
"Знаменитый" московский городской голова.
Метрдотель, глядя на него, сказал бы:
-- Камергер.
Камергер сказал бы:
-- Метрдотель!
В нем было что-то "величественно-услужающее". Это был человек немного выше среднего роста, приятной наружности, со скользящей походкой и ласкающим баритоном.
Гладко стриженный. Круглый. Рыхлый, пышный, сдобный.
Настоящий:
-- Московский выкормыш.
Только на московских поросятах, "почечной" телятине, провесной белорыбице1 и расстегаях с налимьими печенками можно было выхолить такого розового купца.
Он начал московским Алкивиадом и кончил московским Периклом.
Он был тщеславен.
На похоронах Николая Рубинштейна ехал за гробом почему-то верхом на белом коне.
Чтоб о нем говорила:
-- Вся Москва.
И его мечтою было:
-- Сесть на Москве.
Стать ее "градским головою".
Он был ее "Периклом".
Выстроил новую думу, которая вскоре же оказалась тесной и неудобной.
Соорудил новый водопровод, башни которого треснули в первый же год2.
Перестроил старые, азиатские, городские ряды.
И разорил выселением старый "город".
Один из "городских" торговцев зарезался на могиле Иоанна Грозного.
Решил сразу, одним мановением руки, сделать Москву:
-- Всю асфальтовой.
Разорил массу домовладельцев, а один из асфальтовых подрядчиков пустил себе пулю в лоб.
Как Перикл, когда раздавались жалобы, что водопроводные балки никуда не годятся, только деньги даром брошены, -- он восклицал:
-- Желаете, приму на свой счет?! И не пользовался жалованьем. Обращая его на свою "славу". На это жалованье он угощал:
-- Приезжих гостей.
И брал все расходы по приемам на свой счет.
При нем состоял чиновник особых поручений, покойный милейший Н. А. Тихонов:
-- По угостительной части!
Более озабоченного лица не видывала Москва.
-- Куда вы, дорогой мой, мчитесь?
-- Некогда, батюшка. Конгресс приезжает. К завтраку готовимся.
Он заклинал старика Тестова:
-- На ваших поросят полагаюсь!
-- Будьте за моих поросят спокойны, батюшка! Домашние питомцы. На молоке. А пред концом сливками поить начну, чтоб на задние окорока сели.
-- Чтоб жирок...
-- Сливки будут, а не жир. Над стойлицами лучиночки прибиты, чтоб жирка не сбрыкнул. Вы насчет поросят будьте благонадежны. Грудные младенцы, а не поросята будут. Вы о ветчине подумайте!
И Тихонов летел в Черкасский переулок к "Арсентьичу".
-- Ветчина будет настоящая? Городского вкуса?
-- Самого настоящего. Старого! Сыр, а не ветчина. Язык щиплет. Белугой удивить гостей прикажете?
-- Белуга что за еда!
-- А вы взгляните. Белизна! Дамское декольте, а не белуга. И Тихонов летел на "Москва-реку".
-- Осетры едут?
-- Прибыли. Осетра понесут, -- ужасти. Покойник, а не осетр! Вчетвером нести надоть. Янтарный гарнитюр по брюху, а мясо стерляжье.
Заехал в Москву захудалый конгресс тюрьмоведов3.
Хозяин "Яра" со "славой" показывал гостям счет:
-- Как градский глава после обеда заехали с конгрессом к "Яру" кофе пить.
В счету была всего одна строчка:
"Кофе -- 800 рублей".
-- Да что ж, море, что ли, из кофе было сделано?
-- Кофе с аксессуарами. Фрукты, ликеры, шампанское. Нешто градскому голове возможно меньше счет преподнести? Обидишь!
Алексеев гремел на всю Москву и на всю Россию.
Но его дружба с обер-полицмейстером Власовским коробила Москву:
-- И чего льнет?!
Москва никогда особенно не любила "полицейского начальства", и вид городского головы, спешившего "потрафить всякой полицейской фантазии", претил Москве.
-- Видал сидельца. Начальство пальцем позови, -- со всех ног кинется. Алексеев оскорблял Москву, свел на нет городскую думу, -- но стоило
Власовскому объявить свою "асфальтовую фантазию", как "властный" городской голова спешил ее исполнить и разорял домовладельцев.
К власти он льнул.
Доказывал:
-- На купца можно положиться!
В России в те поры было сиверко4, и из Петербурга дуло холодом. Алексеев всеми силами старался доказать, что:
-- В купце этой самой государственности хоть отбавляй! Он свел на нет в Москве городское самоуправление.
То "городское самоуправление", на которое косились в Петербурге. И когда в Московской городской думе "поднимались какие-нибудь такие разговоры", он покрикивал, нарочно "рядским говором":
-- Нельзя ли без революциев?!
И ежели "разговоры", хоть и в сбавленном тоне, продолжались, он насмешливо добавлял:
-- И без конституциев!
Когда его призвали заседать в качестве сословного представителя в особом присутствии, -- он подписал несколько смертных приговоров. Он всеми силами старался доказать:
-- Чего желаете? Государственности ищете? Пожалте к нам! К купечеству! Самая настоящая государственность! За прочность ручаемся!
От этого пахло Ножовой линией5 и зазыванием в свою лавочку.
Если бы Н.А. Алексеев дожил до наших дней, он был бы главой октябристов, покойный П.А. Столыпин нашел бы в нем подручного, и А.И. Гучкову было бы решительно нечего делать.
Он старался угадать "курс".
И потрафить.
Доказал, что:
-- У купца настоящие мысли.
В одной из торжественных приветственных речей упомянул даже:
-- О кресте на Святой Софии6!
Как о мечте "древней Москвы".
Эта речь "московского лорд-мэра" наделала много шума в английской печати.
Петербург не обратил на нее никакого внимания.
-- Москва любит "выражаться". У ней все пышное: кулебяки и речи. А московское старинное купечество только иронически улыбнулось:
-- Потрафить старается!
Оно не любило головы и этого "нового курса".
Когда Алексеев явился к одному из представителей старого, именитого купечества за пожертвованием, тот мрачно огрызнулся:
-- Ты чего все стараешься?
-- Из-за чести купечества!
-- Ну, так вот, окажи мне честь! Стань передо мной на колени. Сто тысяч отсыплю! Вот это купцу честь, -- чтобы пред ним на коленях стояли! А не то, что благодарность из Петербурга! Небось не станешь?
Алексеев стал на колени.
Старому купцу пришлось отсыпать сто тысяч.
И все это делалось Алексеевым, чтобы показать Петербургу:
-- Что купец может!
Алексеев не любил:
-- Господ господчиков.
И давал им сражения в старинном "дворянском гнезде":
-- Московском губернском земстве.
Здесь он "бил" столбовых, помещиков и "либералишек".
Его речи были нестерпимы по надменности и гостинодворству.
На все возражения он:
-- Звякал мошной.
Когда заходила речь о недостатке средств на какое-нибудь полезное учреждение, он просил:
-- Полчаса перерыва.
И через полчаса объявлял, что получил:
-- По телефону согласие на двести тысяч пожертвований. От именитого купечества.
И готов выложить деньги хоть сейчас.
-- Только домой за ними съездить!
Он собирал по полумиллиону:
-- До следующего заседания. До завтрашнего дня!
Вот как у нас!
-- Люди дела, а не слова!
Не либеральных "умствований".
-- Вот что может купечество!
Старое, "самое исконное" купечество смотрело на это "выставление себя" неодобрительно.
-- Чего хвастаться? Чисто выслуживаемся! По духовному оставят, -- это так. А так по купечеству не водится.
Но "молодое купечество", стремившееся "заявить себя", "показать", "удивить", "проявить силу", -- лезло за Алексеевым и:
-- Показывало Петербургу!
И утирало нос:
-- Столбовым либералам.
Алексеев захотел дать сражение "господчикам" и в Московской думе.
Поднял поход против:
-- Барской затеи.
Против скачек. Против тотализатора.
Тогда скачки еще были "барской затеей".
Именем Москвы он поднял войну против:
-- Прогорелых бар!
Которые соблазняют только:
-- Наших артельщиков.
Своими полосатыми жокеями.
Он произнес сильную, горячую речь, в которой восклицал, будто:
-- Сам лежал за простонародьем целую ночь, дожидаясь скачек!
Но Петербург только улыбнулся:
-- Ну, уж и сам лежал!
"Купцу", который "захотел диктовать законы", дали щелчок по носу.
Тотализатора не уничтожили.
"Прогорелый барин" победил.
"Прогорелый барин" все-таки оказался сильнее.
Купец получил:
-- Афронт!
И вдруг Петербург обратился к купцу:
-- За услугой.
Это был момент торжества Алексеева.
Настал тяжелый 1891 год.
Голодный год.
Запретили вывоз хлеба за границу.
Приняли чрезвычайные меры для перевозки хлеба в голодные места.
Несмотря на все уверения, что:
-- Это избалует мужика! -- признали необходимым:
-- Кормить!
И закупку продовольственного хлеба поручили не генерал-адъютанту, не сановнику, не все на свете знающему петербургскому чиновнику, -- а Н.А. Алексееву.
-- Он канительный фабрикант и по шерстяной части. Но это все равно. Купец поторговаться сумеет.
Петербург рассчитал верно.
Алексеев "расшибется", чтобы только показать, что:
-- Купец может!
Он кинулся со всех ног.
Наконец-то!
Купцу поручено:
-- Государственное дело!
-- Исключительной важности!
Говорят, что Алексеев не одну из своих сотен тысяч истратил. Но хлеб купил необыкновенно дешево. Превосходного качества.
-- Вот вам купец!
И Петербург ничего не понял.
Купцу Алексееву предложили:
-- Потомственное дворянство!
Алексеев ответил:
-- Позвольте мне одну милость. Купцом я родился, купцом желаю и остаться.
Мечты, разговоры о министерстве торговли, о купце Алексееве-министре -- рухнули.
Петербург пожал плечами и уверился:
-- Чудак! Не захотел облагородиться! "Исконное купечество" презрительно улыбнулось:
-- В дворяне тебя произвести могут. А в министры купца, -- шалишь!