Если сложный, синтетический жанр "Братьев Карамазовых" явился завершением длительных размышлений и исканий романиста, зарождение которых можно отнести к началу 1860-х годов, то отдельные образы, эпизоды, идейные мотивы этого последнего романа Достоевского, как установлено рядом исследователей (В. В. Розановым, А. С. Долининым, В. Л. Комаровичем, Б. Г. Репзовым), уходят своими корнями еще более глубоко в предшествующие его произведения.
Уже в "петербургской поэме" "Двойник" (1846) предвосхищен один из важных художественных мотивов романа -- раздвоение личности героя, в результате которого гонимые им от себя до этого тайные желания, возникавшие на дне его души, неожиданно в минуту душевной смуты "сгущаются", порождая в его сознании образ ненавистного ему, низменного и уродливого "двойника" (отражающего образ героя в кривом зеркале). "Повесть эта мне положительно не удалась, но идея ее была довольно светлая, и серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил", -- писал о "Двойнике" в 1877 г., за год до начала работы над "Карамазовыми", автор (ДП, ноябрь, гл. 1, § II). В главе IX одиннадцатой книги четвертой части этого романа "Черт. Кошмар Ивана Федоровича" романист на вершине творческой зрелости вернулся к своей старой "идее" и показал, какие могучие художественные возможности были потенциально в ней заложены. {См. об этом: В. Ф. Переверзев. Творчество Достоевского. М., 1912, стр. 151--154; см. также: наст. изд., т. I, стр. 489.}
К 1840-м годам относится возникновение у Достоевского и другого важного мотива, получившего развитие в главе V пятой книги второй части "Великий инквизитор": "... кто полюбит тебя, -- говорит Мурин в повести "Хозяйка", -- тому ты в рабыни пойдешь, сама волюшку свяжешь, в заклад отдашь, да уже назад не возьмешь"; "За волюшкой гонится, а и сама не знает, о чем сердце блажит <...> слабому человеку одному не сдержаться! Только дай ему всё, он сам же придет, всё назад отдаст, дай ему полцарства земного в обладание, попробуй -- ты думаешь что? Он тебе тут же в башмак тотчас спрячется, так умалится. Дай ему волюшку, слабому человеку, -- сам ее свяжет, назад принесет" (наст. изд., т. I, стр. 309, 317). Приведенные иронические реплики Мурина по адресу Катерины непосредственно предвосхищают аналогичные идеи Великого инквизитора в поэме Ивана, а самый характер Катерины как воплощение изменчивой народной стихии, близкой образам русской народной песни и сказки, -- характер Грушеньки. Существенно и то, что обе эти героини -- грешницы, стоящие на распутье между нравственными угрызениями, воспоминаниями, связывающими их с прошлым, и настоящим, к которому призывает их обеих новая, чистая любовь; старому купцу, любовнику Катерины Мурину, в "Братьях Карамазовых" соответствуют разные персонажи -- старик купец Самсонов, на содержании которого живет Грушенька (своего рода "двойник" Федора Павловича), и ее соблазнитель-офицер; но если в "Хозяйке" Катерина после ряда колебаний отвергает любовь Ордынова и остается во власти колдовских "чар" Мурина, то Грушенька находит в себе силы для того, чтобы порвать с прошлым и, соединившись в любви и страдании с Митей, начать новую жизнь. {О воскрешении и трансформации мотивов "Хозяйки" в "Братьях Карамазовых" см.: Розанов, Легенда, стр. 127; А. Долинин. Зарождение главной идеи Великого инквизитора. "Достоевский. Однодневная газета Русского библиологического общества", 1921, 30 октября, стр. 16--17; см. также: наст. изд., т. I, стр. 510.}
В творчестве Достоевского 1840-х годов кроются истоки не только мотивов "Двойника" и "Великого инквизитора", столь важных для "Карамазовых". Здесь же появляется в первом его романе и последующих повестях тема нищего чиновничьего семейства (первый ее эскиз -- семья Горшковых в "Бедных людях"), образы кривляющихся и "самоунижающихся", страдающих "шутов" ("Ползунков"), наконец, -- самые ранние в творчестве Достоевского типы рано задумывающихся над сложностью жизни, больных, мечтательных и своевольных городских подростков -- мальчиков и девочек ("Елка и свадьба", "Неточка Незванова", "Маленький герой" и др.). Все это отдаленно подготовляет художественный мир "Карамазовых".
А. С. Долинин обратил внимание на перекличку богоборческих тирад Ивана в главе "Бунт" с некоторыми положениями доклада "Идеалистический и позитивный методы в социологии", прочитанного зимою 1848 г. петрашевцем Н. С. Кашкиным на собрании своего кружка. "...Неверующий видит между людьми страдания, ненависть, нищету, притеснения, необразованность, беспрерывную борьбу и несчастия, ищет средства помочь всем этим бедствиям, -- говорил Кашкин, -- и, не нашед его, восклицает: "Если такова судьба человечества, то нет провидения, нет высшего начала!". И напрасно священника и философы будут ему говорить, что "небеса провозглашают славу божию". Нет, скажет он, страдания человечества гораздо громче провозглашают злобу божию. Чем более творение его -- вся природа -- выказывает его искусство, его мудрость, тем более он достоин порицания за то, что, имея возможность к этому, он не позаботился о счастии людей. К чему нам все это поразительное величие звездных миров, когда мы не видим конца нашим страданиям? Пускай. Но для чего делать это высшему разуму, создавшему всю вселенную? И какая ему честь в том, что он создал вселенную? Если все эти миры населены такими же несчастными созданиями, как и мы, то ему мало чести в том, что он умеет так размножить число несчастных <...> Во всяком случае мы можем скорее видеть в нем духа зла, нежели начало всего доброго и прекрасного!
И атеиста нельзя винить за такое мнение <...> По моему мнению, неверующий поступает гораздо логичнее слепо верующего" (Петрашевцы, т. II, стр. 172--173). Хотя Кашкин и Достоевский не были близки и принадлежали к разным группировкам среди петрашевцев, "ход мыслей атеиста Ивана Карамазова <...> тот же, -- справедливо писал Долинин, -- отрицание не бога, а благости его; вернее -- отрицание бога всемудрого и всеблагого, атеизм по мотивам чисто этическим" (А. Долинин. Достоевский среди петрашевцев. Звенья, т. VI, стр. 523).
Дальнейший существенный момент, оказавший двадцать пять лет спустя решающее влияние на формирование фабулы романа, -- знакомство Достоевского на каторге в омском остроге с Дмитрием Ильинским, несправедливо обвиненным и осужденным за отцеубийство (см. изложение подлинных материалов процесса Ильинского по первоисточникам, разысканным Б. В. Федоренко, -- наст. изд., т. IV, стр. 284--285). Достоевский дважды излагает историю этого мнимого отцеубийцы в "Записках из Мертвого дома" -- в главе I первой части, создававшейся в момент, когда невиновность Ильинского не была известна, и в главе VII второй части, написанной после получения из Сибири известия об установлении его непричастности к убийству отца.
"Особенно не выходит у меня из памяти один отцеубийца, -- гласит первое упоминание о прообразе Дмитрия Карамазова в "Записках". -- Он был из дворян, служил и был у своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудного сына. Поведения он был совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал; но у отца был дом, был хутор, подозревались деньги, и -- сын убил его, жаждая наследства. Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал объявление в полицию, что отец его исчез неизвестно куда. Весь этот месяц он провел самым развратным образом <...> Он не сознался; был лишен дворянства, чина и сослан в работу на двадцать лет <...> Разумеется, я не верил этому преступлению. Но люди из его города (Тобольска, -- Ред.), которые должны были знать все подробности его истории, рассказывали мне всё его дело. Факты были до того ясны, что невозможно было не верить" (там же, стр. 15--16).
Во втором случае, напомнив читателю об "отцеубийце из дворян" и повторив кратко сказанное о нем в первой части от имени Горянчикова, Достоевский писал уже от своего имени: "На днях издатель "Записок из Мертвого дома" получил уведомление из Сибири, что преступник был действительно прав и десять лет страдал в каторжной работе напрасно; что невинность его обнаружена по суду, официально. Что настоящие преступники нашлись и сознались и что несчастный уже освобожден из острога <...> Нечего говорить и распространяться о всей глубине трагического в этом факте, о загубленной еще смолоду жизни под таким ужасным обвинением. Факт слишком понятен, слишком поразителен сам по себе" (там же, стр. 195). {Об Ильинском как прообразе Дмитрия Карамазова см.: ИВ, 1895, No 11, стр. 449; Гроссман, Семинарий, стр. 69 (свидетельство А. Г. Достоевской); Б. Г. Реизов. К истории замысла "Братьев Карамазовых". В кн.: Реизов, стр. 129--138.}
Если история Д. Н. Ильинского -- мнимого "отцеубийцы", осужденного на каторгу за чужое преступление, -- подготовила псторпю Дмитрия Карамазова в фабульном отношении, то некоторые из черт этого образа: любовь к кутежам и цыганам, бурные увлечения женщинами, страсть к Шиллеру, контраст между внешним "неблагообразием" пьяных речей и поступков и высокими романтическими порывами -- могли в известной мере явиться плодом наблюдений автора над обликом близко знакомого ему в 1860-х годах выдающегося русского поэта и критика Аполлона Григорьева -- одного из основных сотрудников "Времени" и "Эпохи". {Указанная гипотеза убедительно обоснована в статье: В. Г. Селитренникова, И. Г. Якушкин. Аполлон Григорьев и Митя Карамазов. "Филологические науки", 1969, No 1, стр. 13--24.}
Из персонажей повестей и романов Достоевского 1850--1860-х годов, генетически в той или иной мере связанных с персонажами "Братьев Карамазовых), особенно важны Алеша Валковский (в "Униженных и оскорбленных") и князь Мышкин как прообразы Алеши Карамазова; Ежевикин, Фома Фомич Опискин (в "Селе Степанчикове и его обитателях") и Лебедев (в "Идиоте") как предшественники Федора Павловича; Ипполит Терентьев (в "Идиоте") как вариант характерного для Достоевского типа "мыслителя" и "бунтаря", идейно-психологически наиболее родственный Ивану Карамазову; Коля Иволгпн (гам же) -- как ближайший предшественник Коли Красоткина. Сближает "Идиота" с "Братьями Карамазовыми" и мотив соперничества героинь -- гордой "барышни" и "содержанки", а также намеченный в черновых материалах к "Идиоту" мотив группы "детей", окружающих главного героя и воспитываемых им.
В образе лакея Видоплясова из "Села Степанчикова" и в особенности в характеристике "лакея, дворового", который, нося "фрак, белый официантский галстух и лакейские перчатки", "презирает" на этом основании народ, во "Введении" к "Ряду статей о русской литературе" (1861) Достоевским запечатлены и некоторые из черт той "лакейской" психологии, позднейшим законченным воплощением которой в его творчестве стал Смердяков.
В "Идиоте" (ч. IV, гл. VII; см.: наст. изд., т. VIII, стр. 450--453) была впервые высказана Достоевским (устами князя Мышкина) та оценка основной идеи "римского католицизма" как идеи "всемирной государственной власти церкви", идеи, являющейся прямым продолжением духа Римской империи и противоположностью учению Христа, которая получила развитие в позднейших многочисленных высказываниях на эту тему в "Гражданине" 1873 г. и в "Дневнике писателя" 1876--1877 гг., подготовивших главу "Великий инквизитор" (см. об этом ниже).
Новый этап в истории формирования будущей проблематики и отдельных звеньев фабулы "Карамазовых" -- конец 1860-х--начало 1870-х годов. В это время в планах романических циклов "Атеизм" и "Житие великого грешника" складывается сохраненный в "Карамазовых" общий замысел будущего романа-эпопеи, состоящего из нескольких частей, посвященных отдельным этапам духовного созревания главного героя -- "грешника". Намечаются и некоторые из тех общих очертаний его биографии, которые явились зерном истории Алексея Карамазова: юность, проведенная в качестве послушника в монастыре, близкое общение в эти годы с выдающимся по уму и нравственным качествам монахом-наставником, в беседах с которым закладывается фундамент религиозно-нравственного мировоззрения героя (Тихон, позже -- Зосима), скитания в "миру", сложные, завязавшиеся в детские годы отношения с "Хроменькой" (отдаленный прообраз не только Хромоножки в "Бесах", но и будущей Лизы Хохлаковой), страстные споры о религии и "атеизме", потеря религиозной веры и новое ее обретение и т. д. (см. планы "Жития великого грешника" и "Романа о Князе и Ростовщике", а также примечания к ним -- наст. изд., т. IX, стр. 122--139, 497--524). В "Бесах" в психологической "триаде" -- Ставрогин. Верховенский и Федька Каторжный -- предвосхищена аналогичная триада: Иван Карамазов, "черт" и Смердяков. В обоих случаях первый из трех названных персонажей -- "свободный" мыслитель, наслаждающийся сознанием своей этической свободы и готовый допустить благоприятное для него по своим последствиям преступление (в первом случае -- убийство Хромоножки, во втором -- Федора Павловича), если оно совершится бел его участия; второй -- его сниженный, рассудочный и пошлый "двойник" с чертами "буржуазности" и моральной нечистоплотности; третий -- реальный физический убийца, исполнитель чужой воли, лишенный совести, а потому спокойно берущий на себя практическое осуществление того, от чего отшатываются теоретики имморализма Ставрогин и Иван.
Существенная веха творческой предыстории одного из центральных эпизодов "Братьев Карамазовых" -- работа над главой III второй части романа "Бесы" (1871). Здесь в журнальной редакции Ставрогин рассказывал Даше о "бесе", который его посещает: "Я опять его видел <...> Сначала здесь, в углу, вот тут, у самого шкафа, а потом он сидел всё рядом со мной, всю ночь, до и после моего выхода из дому <...> Вчера он был глуп и дерзок. Это тупой семинарист, самодовольство шестидесятых годов, лакейство мысли, лакейство среды, души, развития, с полным убеждением в непобедимости своей красоты... ничего не могло быть гаже. Я злился, что мой собственный бес мог явиться в такой дрянной маске. Никогда еще он так не приходил <...> Я знаю, что это я сам в разных видах, двоюсь и говорю сам с собой. Но все-таки он очень злится; ему ужасно хочется быть самостоятельным бесом и чтоб я в него уверовал в самом доле. Он смеялся вчера и уверял, что атеизм тому не мешает" (наст. изд., т. XII, стр. 141). В дефинитивном тексте приведенный рассказ Ставрогина опущен и лишь в заключительной части диалога между героем и Дашей оставлены слова: "О, какой мой демон! Это просто маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся" (наст. изд., т. X, стр. 231). Как верно отметил Л. С. Долинин, здесь намечена "генетически конструкция идеологическая и вместе с ней и композиция одной из центральных глав в "Братьях Карамазовых": главы о "черте"". {Л. С. Долинин. Страницы из "Бесов" (в канонический текст не включенные). В кн.: Сб. Достоевский, II, стр. 333. Ср. о Ставрогине в "Бесах": "...он <...> открыл глаза <...>, упорно и любопытно всматриваясь в какои-и поразивший его предмет в углу комнаты..." (ч. II, гл. I, § IV -- наст. изд., т. X, стр. 182) и аналогичное место об Иване в главе "Черт. Кошмар Пиана Федоровича": "... он <...> упорно приглядывался к какому-то предмету у противоположной степы на диване" (стр. 70).}
В начале осени 1874 г., во время работы над "Подростком", Достоевский через 12 лет после окончания "Записок из Мертвого дома" вновь мысленно вернулся к истории Дмитрия Ильинского и занес в свою черновую тетрадь как материал для последующей художественной разработки заметку: "13 сентября) 74 (г.) Драма. В Тобольске, лет двадцать назад, вроде истории Иль<ин>ского. Два брата, старый отец, у одного невеста, в которою тайно и завистливо влюблен второй брат. Но она любит старшего. Но старший, молодой прапорщик, кутит и дурит, ссорится с отцом. Отец исчезает <...> Старшее отдают под суд и осуждают на каторгу <...> Брат через 12 лет приезжает eu видеть. Сцена, где безмолвно понимают друг друга <...> День рождения младшего. Гости в сборе. Выходит. "Я убил". Думают, что удар.
Конец: тот возвращается. Этот на пересыльном. Его отсылают. Младший просит старшего быть отцом его детей.
"На правый путь ступил!"". {План этот впервые опубликован и связь его с замыслом "Братьев Карамазовых" установлена Л. П. Гроссманом (см.: Гроссман, Последний роман, стр. 7; ср.: 1950, т. X, стр. 466--407).}
Приведенную заметку и ее дату мы имеем полное право рассматривать как начальные точки предыстории "Карамазовых". И все же можно говорить и в данном случае лишь о творческой предыстории романа, систематическая работа над которым началась три с половиной года спустя -- в 1878 г.
Главное существенное отличие плана 1874 г. от окончательного плана "Карамазовых" в том, что в центре его -- психологическая история преступлении и этического перерождения двух главных героев-братьев, причем история эта не имеет пока широких выходов в окружающую общественную жизнь и органически не связана с основной народно-национальной эпической темой "Карамазовых" -- темой борьбы и смены поколений, воплощающих прошлое, настоящее и будущее России. Соответственно на этой стадии будущий роман об убитом отце и двух братьях-соперниках мыслится не как роман, а как психологическая "драма". Главное содержание -- различный, но в то же время и сходный путь обоих братьев, старшего -- невинного кутилы и младшего -- убийцы, через унижение и страдание к нравственному возрождению и обретению в себе нового человека. События романа отнесены к 1850-м годам, т. е. к дореформенному периоду, что соответствует реальным обстоятельствам осуждения Ильинского; точного времени осуждения его (1847) Достоевский мог не знать; а слова "лет двадцать назад" могли быть подсказаны "Записками из Мертвого дома", где говорится об осуждении мнимого отцеубийцы на каторгу на двадцать лет. Место преступления -- Тобольск, реальная родина Ильинского. Общественный фон не разработан; из существенных персонажей второго ряда в плане упомянуты лишь два непосредственных соучастника драмы обоих главных героев -- убитый отец и "невеста" старшего брата, она же, вероятно, позднее -- "жена" младшего, которая, пользуясь своей прежней властью над осужденным, на коленях через 19 лет, верная долгу, вымаливает у него спасение для нелюбимого мужа. Кроме эпизодов, разыгрывающихся в Тобольске, задумана сцена "в каторге", непосредственно связанная но содержанию с рассказом об отцеубийце в "Записках" и насыщенная автобиографическим элементом.
Лишь три с половиной -- четыре года спустя драматическая коллизия, общие контуры которой зафиксированы в плане "драмы" 1S74 г. об осужденном мнимом и действительном братьях-отцеубийцах, стала фабульным стержнем, вокруг которого начал кристаллизоваться сюжет "Карамазовых".
Трансформация задуманной в 1874 г. "драмы" в роман-эпопею совершилась в результате сращения ее фабулы с многочисленными возникавшими параллельно и позднее замыслами Достоевского 1874--1878 гг.
В первоначальных записках к "Подростку" (февраль--апрель 1874 г.) будущий роман характеризуется автором как "роман о детях, единственно о детях и о герое-ребенке". Возникают планы: "Заговор детей составить свою детскую империю. Споры детей о республике ц монархии <...> Дети развратники и атеисты" и т. д. На более поздней стадии работы (август 1874 г.) основная тема "Подростка" осмысляется как тема отцов и детей. Несколько раньше появляется мысль об "ораве детей", "советник и руководитель" которых Федор Федорович -- "идиот" (план этот -- прямое развитие ситуаций, мелькавших уже в подготовительных материалах к "Идиоту", но не реализованных в этом последнем романе). По одному плану из трех героев-братьев задуманного романа "один брат -- атеист. Отчаянье. Другой -- весь фанатик. Третий -- будущее поколение, живая сила, новые люди", и тут же рядом по замыслу автора уже зреет "новейшее поколение -- дети". Эти замыслы, лишь частично или вовсе не получившие отражения в "Подростке", воскресают в "Карамазовых", где действуют три брата, один из которых -- "атеист", а другой -- носитель "живой силы"; тема же "новейшего поколения", "детей", реализуется в главах о Коле Красоткине и других "мальчиках", нравственно руководимых и воспитываемых Алексеем Карамазовым, которому удается в конце романа объединить их чувством высокого религиозно-этического "братства", противостоящим "химическому разложению" окружающего общества, основанного на эгоизме, издевательстве богатого и сильного над слабым и беззащитным.
В подготовительных материалах к "Идиоту", а затем к "Подростку" и черновых вариантах "Исповеди Версилова" впервые разрабатывается Достоевским и символическая тема "о трех дьяволовых искушениях", позднее перенесенная в "Братьев Карамазовых", где она получила глубокую и сложную философскую нагрузку, став одним из стержневых мотивов поэмы "Великий инквизитор". В рукописях 1870-х годов несколько раз назван и ярко психологически обрисованный в романе образ юродивой Лизаветы Смердящей.
Закончив "Подростка", Достоевский писал в "Дневнике писателя" за январь 1876 г.: "Я давно уже поставил себе идеалом -- написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении", характеризуя при этом роман "Подросток) всего лишь как "первую пробу" своей мысли (ДЯ, 1876, январь, гл. 1, § II). Дальнейшими вехами в работе над этой темой явились замыслы неосуществленных романов "Отцы и дети", "Мечтатель" (1876) и, наконец, "Братья Карамазовы" (о соотношении проблематики набросков романа "Отцы и дети" с проблематикой "Братьев Карамазовых" см.: Е. И. Семенов. Роман Ф. М. Достоевского "Подросток" (Проблематика и жанр). Автореферат кандидатской диссертации. Л., 1973, стр. 12--16).
Особая роль в истории подготовки замысла "Братьев Карамазовых", как не раз справедливо отмечалось исследователями, принадлежит "Дневнику писателя" за 137(3--1877 гг. В нем стали для автора предметом предварительного художественного и публицистического анализа различные аспекты "детской" темы, столь широко и тревожно звучащей в романе (ср.: очерки о детском бале и о посещении детской колонии, рассказ "Мальчик у Христа на елке" -- ДП, 1876, январь; анализ дела Кронеберга -- ДП, 1876, февраль, и родителей Джунковских -- ДП, 1877, июль--август, гл. 1 и т. д.), {См. об анализе Достоевским этих судебных процессов 1870-х годов в "Дневнике писателя" статью: Г. К. Щенников. Проблема правосудия в публицистике Достоевского 70-х годов. В кн.: Русская литература 1870--1890-X годов. Сб. 4. Свердловск, 1971, стр. 3--23.} проходящие через весь "Дневник" темы разложения дворянской семьи, экономического упадка и обезлесения России, обнищания русской деревни, роста деревенской буржуазии, темы суда, адвокатуры, русской церкви и сектантства и современного их положения, тема всеобщего "обособления" как характерной черты нынешнего общества ( ДП, 1877, июль--август, гл. 2), тема католицизма в его взаимоотношениях с Римской империей и современной буржуазной государственностью, с одной стороны, и социалистическими учениями XIX в. -- с другой ( ДП, 1877, январь, гл. 1; сентябрь, гл. 1 и др.), наконец, темы Западной Европы и России, ее прошедшего, настоящего и будущего, символическим выражением которых являются три представленных в романе поколения. В рабочих тетрадях Достоевского, содержащих подготовительные материалы к "Дневнику писателя" за 1876 г., встречаются записи, непосредственно ведущие к "Карамазовым", -- например: "Великий инквизитор и Павел. Великий инквизитор со Христом. В Барселоне поймали черта". На страницах "Дневника" предвосхищены в беглых зарисовках и некоторые отдельные характеры будущего романа: в этом смысле особенно существенна глава "Приговор" ( ДП, 1876, октябрь, гл. 1, § IV); приведенное здесь рассуждение "идейного" самоубийцы содержит, как неоднократно указывалось, зародыш аргументации Ивана Карамазова в богоборческой главе "Бунт" пятой книги "Братьев Карамазовых" "Pro и contra", {См. об этом: Розанов, Легенда, стр. 96, 244--249; ср. о связи "Дневника писателя" и "Карамазовых": Долинин, стр. 238--242.} a самое заглавие этой книги повторяет более раннее название § II из главы 2 "Дневника" за март 1877 г. {О происхождении формулы "Pro и contra", впервые встречающейся у Достоевского в черновых материалах к "Преступлению и наказанию", см.: Л. М. Лотман. Достоевский и Н. Г. Помяловский. В кн.: Достоевский и его время, стр. 127--128.}
Сам Достоевский в письме к X. Д. Алчевской от 9 апреля 1876 г. охарактеризовал "Дневник" как необходимую для подготовки к созданию будущего романа творческую лабораторию. "... Готовясь написать один очень большой роман, -- писал он, -- я <...> задумал погрузиться специально в изучение не действительности собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего. Одна из самых важных задач в этом текущем для меня <...> молодое поколение и вместе с тем современная русская семья, которая, я предчувствую это, далеко не такова, как всего еще двадцать лет назад...".
Важнейший документ из предыстории формирования фплософско-исторической проблематики романа, выраженной в главе "Великий инквизитор" -- "кульминационной точке" романа, по авторскому определению, -- ответное письмо Достоевского от 7 июня 1876 г. на запрос, обращенный к нему читателем "Дневника писателя", оркестрантом С.-Петербургской оперы В. А. Алексеевым, с просьбой разъяснить смысл слов о "камнях" и "хлебах", употребленных в майском номере "Дневника писателя" за 1876 г.
Здесь анализировалось опубликованное в газете "Новое время" предсмертное письмо самоубийцы-"нигилистки" акушерки Писаревой. Писатель рассматривал его как документ, выражающий (по его словам в письме к Алексееву) настроение характерные для демократической молодежи, мечтающей "о таком устройстве мира, где прежде всего будет хлеб и хлеб будет раздаваться поровну, а имений не будет", -- молодежи, ожидающей "будущего устройства общества без личное ответственности", а потому вольно или невольно "чрезмерно" преувеличивающей значение денег "но идее, которую им придают". И Достоевский писал в связи с "денежными распоряжениями" Писаревой "той крошечной суммой, которая после псе осталась": "Эта важность, приданная деньгам, есть, может быть, последний отзыв главного предрассудка всей жизни о "камнях, обращенных в хлебы". {Еще раньше этот же символ был употреблен Достоевским в размышлениях о причинах растущей популярности спиритизма в русском обществе в январе 1876 г.: "О, разумеется, черти, в конце концов, возьмут свое и раздавят человека "камнями, обращенными в хлебы", как муху: это их главнейшая цель: по они решатся на это не иначе, как обеспечив заранее будущее царство свое от бунта человеческого и тем придав ему долговечность. Но как же усмирить человека? Разумеется: "divida et impera" (разъедини противника и восторжествуешь)... А для того надобен раздор..."( ДП, 1876, январь, гл. 3, § II).} Одним словом, проглядывает руководящее убеждение всей жизни, т. е. "были бы все обеспечены, были бы все и счастливы, не было бы бедных, не было бы преступлений". Преступлений нет совсем. Преступление есть болезненное состояние, происходящее от бедности и от несчастной среды..." ( ДП, 1876, май, гл. 2, § II, "Одна несоответственная идея"). Своеобразное истолкование евангельского сюжета об искушении Христа дьяволом (От Матфея, гл. 4) в "Дневнике писателя" Алексеев просил ему разъяснить.
Ответ писателя был следующим: "Вы задаете вопрос мудреный -- тем собственно, что на него отвечать долго. Дело же само по себе ясное. В искушении диавола слилось три колоссальные мировые идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, т. е. мудренее, этих идей нет, и их всё еще не могут решить.
"Камни и хлебы" значит теперешний социальный вопрос, среда. Это не пророчество, это всегда было <...>
Ты сын божий -- стало быть, ты всё можешь. Вот камни, видишь, как мною. Тебе стоит только повелеть -- и камни обратятся в хлебы.
Повели же и впредь, чтоб земля рожала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды человека произошли от голоду, холоду, нищеты и из невозможной борьбы за существование.
Вот 1-я идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться. Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно -- нищета, борьба за существование, "среда заела".
На это Христос отвечал: "не одним хлебом бывает жив человек" -- т. е. сказал аксиому и о духовном происхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту. Христос же знал, что одним хлебом не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии <...>
Но если дать и Красоту и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труду личность, самопожертвование своим добром ради ближнего -- одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. II потому лучше возвестить один идеал духовный...".
Более сжато ту же мысль, не прибегая на этот раз к символике евангельской легенды, Достоевский выразил в письме от 10 июня 1876 г. к другому читателю "Дневника", также откликнувшемуся на заметку, посвященную в майском номере самоубийству Писаревой,-- П. П. Потоцкому: "... если сказать человеку: нет великодушия, а есть стихийная борьба за существование (эгоизм) -- то это значит отнимать у человека личность и свободу. А это человек отдаст всегда с трудом и отчаянием".
Письма к Алексееву и Потоцкому (1876) -- не единственное промежуточное звено между заметками об "искушениях дьяволовых" в подготовительных материалах к "Идиоту" (1867--1868) и "Подростку" и в "Исповеди Версилова" (1874--1875), с одной стороны, и главой "Великий инквизитор" (1878--1879) -- с другой. Через полгода после них Достоевский вернулся к той же теме (всплывающей и на других страницах "Дневника") и развил ее более подробно в первой главе январского выпуска "Дневника писателя" за 1877 г. ("Три идеи"). Характеризуя здесь идею насильственного единения человечества, провозглашенную Древним Римом и усвоенную папой, как "идею католическую" и рассматривая современные ему западные социалистические учения как всего лишь видоизменение старой "католической идеи" "устройства человеческого общества <...> без Христа и вне Христа", Достоевский противопоставляет как этой, "католической", так и родившейся в борьбе с нею протестантской идее, получившей, по его мнению, новую опору в воинственном национализме созданной Бисмарком германской империи, "нарождающуюся" "славянскую идею", которую оценивает как "третью мировую идею", заснявшую на Востоке "небывалым и неслыханным еще светом" (ДП, 1877, январь, гл. 1, § I). Лишь благодаря ей, на основе торжества идеала личной нравственной свободы и братской ответственности каждого отдельного человека за судьбы другого, за судьбы народа и человечества, "падут когда-нибудь,-- провозглашает писатель, -- перед светом разума и сознания естественные преграды и предрассудки, разделяющие до сих пор свободное общение наций эгоизмом национальных требований, н<...> народы заживут одним духом и ладом, как братья, разумно и любовно стремясь к общей гармонии" (ДП, 1877, январь, гл. 2, § I). В определенной мере предваряет круг идей, выраженных в "поэме" Ивана об Инквизиторе, по справедливому указанию А. С. Долинина, также и рассказ "Сон смешного человека" (ДП, 1877, апрель, гл. 2; ср. примечание А. С. Долинина в кн.: Д, Письма, т. III, стр. 362).
Заканчивая последний декабрьский номер "Дневника писателя" за 1877 г., прощаясь здесь в специальной заметке "К читателям" с подписчиками и другими читателями "Дневника" и вновь подтверждая в ответ на их вопросы, что в 1878 г. "Дневник" выходить не будет, Достоевский в объяснение причин этого писал: "В этот год отдыха от срочного издания я и впрямь займусь одной художнической работой, сложившейся у меня в эти два года издания "Дневника" неприметно и невольно" (ДП, 1877, декабрь, гл. 2, § V). Приблизительно в это же время Достоевский занес в одну из своих записных тетрадей следующую заметку:
"24 декабря (18)77 г. Memento. На всю жизнь.
1) Написать русского Кандида.
2) Написать книгу о Иисусе Христе.
3) Написать своп воспоминания.
4) Написать поэму "Сороковины".
(Всё это, кроме последнего романа и предполагаемого издания "Дневника", т. е. minimum на 10 лет деятельности, а мне теперь 56 лет.)".
Под "последним романом" здесь разумеется та же задуманная "художническая работа", о которой Достоевский писал в только что приведенной заметке, адресованной читателям "Дневника", т. е. будущие "Братья Карамазовы". Но и три других замысла, фигурирующие в этом плане, на что впервые указал Л. П. Гроссман, { Гроссман, Последний роман, стр. 17--18.} не будучи осуществленными в виде самостоятельных произведений, влились в замысел "Карамазовых" или, во всяком случае, получили в нем определенное отражение.
Один из них -- "поэма "Сороковины"", замысел которой относится еще к лету 1875 г. По известному нам авторскому плану она должна была быть осуществлена в виде "Книги странствий", описывающей "мытарства 1 (2, 3, 4, 5, 6 и т. д.)". Среди заготовок для нее в тетради Достоевского особенно важен разговор Молодого человека с сатаной, частично предвосхищающий беседу Ивана Карамазова с чертом, ее интонации и самый образ собеседника Ивана: "Меня всего более бесит, что ко мне приставлен ты <...> как ты глуп".
Здесь же встречаем и другую заметку, тематически связанную с романом: "Дети. Мучения детей (что ж ты не помог?)". В "Братьях Карамазовых" название "Хождение души по мытарствам" отнесено к трем главам (III--V) девятой книги романа ("Предварительное следствие"), описывающих "первое", "второе" и "третье" мытарства Мити (душе которого суждено в романе умереть и воскреснуть не буквально, но символически).
Как ответвление замысла "книги о Иисусе Христе" можно рассматривать поэму "Великий инквизитор".
Третья тема из отмеченных в списке, как верно установил Л. П. Гроссман, реализованная в "Карамазовых", это тема "русского Кандида". {См. об этом: Л. П. Гроссман. "Русский Кандид". (К вопросу о влиянии Вольтера на Достоевского). ВЕ, 1914, No 5, стр. 192--203.} С нею непосредственно связаны не только разговор Коли Красоткина с Алешей о "Кандпде" (1759) Вольтера в главе VI десятой книги ("Раннее развитие") и упоминание Иваном изречения "старого грешника" Вольтера в главе "Братья знакомятся" о боге как "выдумке" человека (кн. V, гл. III), -- но и одна из центральных нравственно-идеологических проблем всего романа, формулируемая Иваном в следующей главе "Бунт": может ли человеческий разум принять мир, созданный богом, и поверить в установленную им в мире гармонию при наличии несправедливости, разрушений, зла и страданий невинных людей? Вольтер в "Поэме о гибели Лиссабона" (1756; русский перевод -- 1763) и в примыкающей к ней по теме философской повести "Кандид" оспаривал отвлеченный оптимизм Попа и Лейбница, их учения о том, что частные случаи зла в природе и обществе компенсируются общим благом, являются подтверждением установленной богом, извечно заложенной в природе вещей "мировой гармонии". Напоминая о совершающихся постоянно зле и страдании, являющихся, по его оценке, не "частным случаем", но законом жизни природы и общества его эпохи, французский философ-деист призывал не закрывать на них глаза, не мириться с ними, но всегда помнить о страданиях окружающих людей, помогать им, активно трудиться и по мере сил этим способствовать общечеловеческому прогрессу. Точно так же Достоевский в главе "Бунт" отвергает всякое пассивно-созерцательное отношение к человеческим страданиям, независимо от того, какими -- религиозными, философскими или мнимо гуманистическими -- аргументами его бы ни пытались оправдать, по мнению Ивана, в различных случаях. В протесте против идеи "мировой гармонии", основанной на признании мнимой неизбежности зла и страданий невинных людей, освященных некими отвлеченными "высшими целями", и в то же время в призыве, сформулированном в речи о Пушкине, к труду на "родной ниве" во имя общего братства всех людей (перекликающимся с заключительными словами вольтеровского "Кандида": "надо обрабатывать свой сад") и было, по-видимому, заключено зерно замысла неосуществленного "русского Кандида" Достоевского, основные идеи которого получили гениальное философско-художественное выражение в его последнем романе.
Особого упоминания заслуживает то, что в главах 8--9 повести Вольтера выведен Великий инквизитор, а в главах 14--15 действие переносится в государство иезуитов в Парагвае, о котором в "Кандпде" говорится: "Los padres (отцы-иезуиты, -- Ред.) владеют там всем, а народ ничем: не государство* а образец разума и справедливости". {Вольтер. Орлеанская девственница. Магомет. Философские повести. Изд. "Художественная литература", М., 1971, стр. 436. На то, что описанное еще в XVIII в. Вольтером (а также и Рейналем) государство пезуптов в Парагвае могло явиться одним из исторических прообразов при разработке "Утсшш" Великого инквизитора у Достоевского, внимание составителей комментария обратил Г. А. Бялый. Он же отметил, что в статье "Забитые люди" (1861), посвященной творчеству Достоевского, Добролюбов, разбирая роман "Бедные люди" и иронизируя над представлением об иерархически устроенном обществе как обществе, достигшем некоего идеального совершенства, писал, что нечто подобное устроили отцы иезуиты в Парагвайской республике; но и там успех был далеко не полон. Добролюбов иронически говорит здесь также о "геологическом перевороте" -- теме юношеской "поэмки" Ивана Карамазова (см.: Добролюбов, т. 7, стр. 252--253; ср.: наст. изд., т. XIV, стр. 584).} Эти мотивы, предваряющие проблематику поэмы "Великий инквизитор", могли учитываться Достоевским при обдумывании замысла "русского Кандида".