28 июля 1879 г. -- уже после создания глав "Бунт" и "Великий инквизитор" -- Достоевский, не без законной авторской гордости, заявил в черновике письма к В. Ф. Пуцыковичу: "...никогда ни на какое сочинение мое не смотрел я серьезнее, чем на это".
Высокие требования, которые писатель предъявлял к себе в процессе творческой работы над "Карамазовыми", сознание важности этого своего труда заставляли его придавать особое значение тому, чтобы первопечатный текст романа точно соответствовал его авторской воле и намерениям. Хорошо помня, без сомнения, о конфликтах с редакторами "Русского вестника" во время печатания "Преступления и наказания" и "Бесов", которые повлекли в первом случае переделку центральной по своему значению главы романа о первом посещении Раскольниковым Сони и совместном чтении ими Евангелия, а во втором -- исключение главы "У Тихона", повлиявшее на всю окончательную конструкцию третьей части "Бесов" (см. об этом: наст. изд., т. VII, стр. 326--327; т. XII, стр. 240--246), Достоевский опасался, чтобы аналогичный конфликт с Катковым не повторился во время печатания "Карамазовых". Отсюда постоянное стремление в письмах к Любимову, которые отсылались вместе с отдельными главами и книгами "Карамазовых", предупредить ожидавшиеся автором возражения редакции, предохранить те или иные эпизоды романа от цензурного вмешательства и корректорского произвола.
Так, в письме к Любимову от 10 мая 1879 г. по поводу пятой книги "Pro и contra" читаем: "Всё, что говорится моим героем в посланном Вам тексте, основано на действительности. Все анекдоты о детях (рассказываемые Иваном в главе "Бунт", -- Ред.) случились, были напечатаны в газетах, и я могу указать где, ничего не выдумано мною. Генерал, затравивший собаками ребенка, и весь факт -- действительное происшествие, было опубликовано нынешней зимой, кажется, в "Архиве" и перепечатано во многих газетах. Богохульство же моего героя будет торжественно опровергнуто в следующей (июньской) книге, для которой я работаю теперь со страхом, трепетом и благоговением, считая задачу мою (разбитие анархизма) гражданским подвигом. Пожелайте мне успеха, многоуважаемый Николай Алексеевич.
Корректуру жду с превеликим нетерпением. Адрес: Старая Русса. Ф. M<ихайлови>чу Достоевскому.
В посланном тексте, кажется, нет ни единого неприличного слова. Есть лишь одно, что ребеночка 5 лет мучители, воспитавшие его, за то, что она не могла проситься ночью, обмазали ее же калом. Но это прошу, умоляю не выкидывать. Это из текущего уголовного процесса. Во всех газетах (всего 2 месяца назад, Мекленбург, мать, "Голос") сохранено было слово кал. Нельзя смягчать, Николай Алексеевич, это было бы слишком, слишком грустно! Не для 10-летних же детей мы пишем. Впрочем, я убежден, что Вы, и без моей просьбы, сохранили бы весь мой текст.
Еще об одном пустячке. Лакей Смердяков поет лакейскую песню, о в ней куплет:
Славная корона,
Была бы моя милая здорова.
Песня мною не сочинена, а записана в Москве. Слышал ее еще 40 лет назад. Сочинилась она у купеческих приказчиков 3-го разряда и перешла к лакеям, никем никогда из собирателей не записана и у меня в первый раз является.
Но настоящий текст куплета:
Царская корона,
Была бы моя милая здорова.
А потому, если найдете удобным, то сохраните, ради бога, слово царская вместо славная, как я переменил на случай. (Славная-то само собой пройдет.)" Обе просьбы автора были выполнены редакцией.
Аналогичные опасения вмешательства обычной и духовной цензуры, а также небрежного отношения и возражений редакции содержатся в письме романиста к Любимову от 7(19) августа, 16 сентября и 16 ноября 1879 г.; 10 августа 1880 г. (см. стр. 428, 430, 432, 449).
"Чрезвычайно прошу Вас (умоляю), -- пишет Достоевский в первом письме, -- <...> поручить корректуру надежному корректору, так как сам эту книгу, за отсутствием, не могу корректовать. Особенно прошу обратить внимание на корректуру от 10 до 17-го полулистка включительно (главка под рубрикой "О священном писании в жизни отца Зосимы"), Эта глава восторженная и поэтическая, прототип взят из некоторых поучений Тихона Задонского, а наивность -- из книги странствий инока Парфения. Просмотрите сами, многоуважаемый Николай Алексеевич, будьте отцом родным! Когда корректуры всей книги будут отсмотрены, то сообщите Михаилу Никифоровичу. Мне бы хотелось, чтоб он прочел и сказал свое мнение, ибо очень дорожу его мнением.
В этой книге, надеюсь, ничего не найдете вычеркнуть или поправить как редактор, ни словечка, за это ручаюсь.
Очень еще прошу сохранить все разделения на главы и поделаем, как есть у меня. Тут вводится в роман как бы чужая рукопись (Записка Алексея Карамазова), и само собою, что эта рукопись разграфирована Алексеем Карамазовым по-своему. Здесь вставлю ропчущее N Bene: в июньской книге, в главе "Великий инквизитор", не только нарушены мои рубрики, но даже всё напечатано сплошь, страниц 10 сряду, без перенесения на другую строчку даже. Это очень меня огорчило и на эго приношу Вам мою сердечную жалобу".
Здесь особенно характерны просьбы о тщательной корректуре и о сохранении разделения на авторские главы и подглавы. Они свидетельствуют о том значении, которое взыскательный художник придавал даже мелким деталям стилистической отделки романа.
Отправляя в редакцию седьмую книгу "Братьев Карамазовых", Достоевский вновь опасался, что она напугает редакцию. Он писал Любимову 10 сентября 1879 г.: "Умоляю Вас <...> в этой книге ничего не вычеркивать. Да и нечего, всё в порядке. Есть одно только словцо (про труп мертвого): провонял. Но выговаривает его отец Ферапонт, а он не может говорить иначе <...> Пропустите это, ради Христа. Больше ничего нот. Кроме разве про пурганец. Но это написано хорошо, и притом оно существенно, как важное обвинение". И далее Достоевский еще раз настойчиво возвращался к тому же вопросу: "Не подумайте, ради бога, что я бы мог себе позволить в сочинении моем хотя малейшее сомнение в чудодействии мощей. Дело идет лишь о мощах умершего монаха Зосимы, а уж это совсем другое". Защищая достоверность своего рассказа, Достоевский ссылался на аналогичный случай, описанный иноком Парфением (см. стр. 571), и, как бы желая умилостивить Любимова, сообщал, что седьмой книгой заканчивается описание монастыря. "Больше о монастыре ничего не будет", -- заверил он.
В том же письме Достоевский "особенно" просил Любимова "хорошенько прокорректировать легенду о луковке" как драгоценную для него страницу.
16 ноября 1879 г. Достоевский писал по поводу окончания восьмой книги:
"У меня в том, что теперь выслал, выведены два поляка, которые говорят или чисто по-польски (между собою), или ломаною смесью русского с польским. Фразы чисто польские у меня правильны, но в смешанной речи польские слова, может быть, вышли несколько и дико, но, я думаю, тоже правильно. Желательно мне очень, чтобы в этих польских местах корректура была продержана по возможности тщательнее. Переписано же у меня, кажется, четко.
Вставлен анекдот о пане Подвысоцком -- легендарный анекдот всех мелких польских игрочишек -- передергивателей в карты. Я этот анекдот слышал три раза в моей жизни, в разное время и от разных поляков. Они и не садятся в "банчишку", не рассказав этот анекдот. Легенда относится к 20-м годам столетия. Но тут упоминается Подвысоцкий, фамилия, кажется, известная (в Черниговской губернии есть тоже Подвысоцкпе). Но так как в этом анекдоте собственно о Подвысоцком не говорится ничего обидного, позорного или даже смешного, то я и оставил настоящую фамилию. Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог обидеться и быть в претензии <...>
P. S. Если не Подвысоцкий, то можно бы напечатать: Подвпсоцкий, по-польски совсем другой смысл, но лучше, если оставить "Подвысоцкий", как у меня.
Д.
NB. Песня, пропетая хором, записана мною с натуры и есть действительно образчик новейшего крестьянского творчества".
Наконец, 10 августа 1880 г. Достоевский писал Любимову о главе "Черт. Кошмар Ивана Федоровича", разъясняя ее смысл и вместе с тем защищая ее от возможных посягательств со стороны своего адресата и самого Каткова, вызванных цензурными опасениями: "6-ю, 7-ю и 8-ю главы считаю сам удавшимися. Но не знаю, как Вы посмотрите на 9-ю главу, глубокоуважаемый Николай Алексеевич. Назовете, может быть, слишком характерною! Но, право, я не хотел оригинальничать. Долгом считаю, однако, Вас уведомить, что я давно уже справлялся с мнением докторов (и не одного). Они утверждают, что не только подобные кошмары, но и галюсинации перед "белой горячкой" возможны. Мой герой, конечно, видит и галюсинации, но смешивает их с своими кошмарами. Тут не только физическая (болезненная) черта, когда человек начинает временами терять различие между реальным и призрачным (что почти с каждым человеком хоть раз в жизни случалось), но и душевная, совпадающая с характером героя: отрпцая реальность призраками, когда исчез призрак, стоит за его реальность. Мучимый безверием, он (бессознательно) желает в то же время, чтоб призрак был не фантазия, а нечто в самом деле.
Впрочем, что я толкую. Прочтя, увидите всё сами, глубокоуважаемый Николай Алексеевич <...> Не думаю, чтобы глава была и слишком скучна, хоть и длинновата. Не думаю тоже, чтобы хоть что-нибудь могло быть нецензурно, кроме разве двух словечек: "истерические взвизги херувимов". Умоляю, пропустите так: это ведь черт говорит, он не может говорить иначе. Если же никак нельзя, то вместо истерические взвизги поставьте радостные крики. Но нельзя ли взвизги? А то будет очень уж прозаично и не в тон.
Не думаю, чтобы что-нибудь из того, что мелет мой черт, было нецензурно. Два же рассказа о исповедальных будочках, хотя и легкомысленны, но уже вовсе, кажется, несальны. То ли иногда врет Мефистофель в обеих частях "Фауста"?
Считаю, что в 10-й и последней главе достаточно объяснено душевное состояние Ивана, а стало быть, и кошмар 9-й главы. Медицинское же состояние (повторяю опять) проверял у докторов".
Редакция согласилась с доводами Достоевского и сохранила в тексте выражения, судьба которых вызывала его беспокойство.
Закончив работу над журнальным текстом "Карамазовых", автор сразу же приступил к работе над отдельным их изданием, которое вышло до конца года, почти сразу после появления в "Русском вестнике" последней части и "Эпилога". Готовя его, романист внес в текст некоторые исправления.
Так, в ходе печатания романа и в соответствии с пожеланием автора (см. стр. 440) возраст Коли Красоткина и его сверстников был увеличен на один год. Но изменение это не удалось провести последовательно во всех частях журнального текста. В отдельном издании соответствующие места выправлены. Устранен также разнобой в наименовании ряда персонажей. Так, врач в отдельном издании во всех случаях именуется Варвинским (вместо Варвицкий, Первинский), один из мальчиков -- Карташевым (вместо -- то Карташов, то Сибиряков). {В наст. изд. устранен не замеченный Достоевским разнобой в именах некоторых персонажей: Марья Кондратьевна -- Марья Игнатьевна, Марфа Игнатьевна -- Марья Игнатьевна, Трифон Борисыч -- Тимофей Борисыч.} Кроме того, весь текст подвергся стилистической правке, наиболее существенной в разделе "Эпилог". В особенности она сводилась к уничтожению уменьшительных форм (см. выше, варианты к стр. 189--192, 194, 195 наст. тома).
Отдельное издание романа (в двух томах) вышло в свет в первых числах декабря (на титульном листе обе книги были помечены следующим 1881 г.). "Издание это имело сразу громадный успех, и в несколько дней публика раскупила половину экземпляров" (Достоевская, А, Г. Воспоминания, стр. 369).