Вся дорога отъ Петровскаго къ имѣнію Петра Ивановича Зарудкина, на пространствѣ цѣлыхъ двадцати трехъ верстъ, чрезвычайно живописна, а самый уголокъ уѣзда, по которому она пролегаетъ, слыветъ ***скою Швейцаріей. Всякая русская губернія, какъ извѣстно, имѣетъ свою Швейцарію. Я не на столько ослѣпленъ патріотизмомъ, чтобы равнять нашъ скромный край съ берегами Лемана и Рейна, но простодушно сознаюсь, что и онъ имѣетъ свою пріятность, особенно если на него глядишь въ ясное іюльское утро, а такое утро именно стояло въ день моего выѣзда. Двѣ гряды холмовъ, заросшихъ лѣсомъ или усыпанныхъ деревнями, на большое пространство тянутся почти параллельно одна другой, иногда широко раздвигаясь, иногда сближаясь на самое малое разстояніе. Лощина между возвышенностями во всю длину украшена быстрою и извилистою рѣчкой, и хотя, по правдѣ сказать, составляетъ одно безконечное болото, поросшее кустарникомъ, но видъ ея сверху замѣчателенъ, даже разителенъ. Обманутому глазу представляется какой-то фантастически громадный паркъ, обнесенный съ двухъ сторонъ обрывистыми стѣнами горъ, наполненный рощицамщ группами деревьевъ, изумрудными лужайками, и голубыми прогалинами рѣки, теряющейся отъ глазъ далеко, далеко... И конечно, еслибъ осушить эту полосу земли, она стала бы похожа на богатый паркъ не только что издали; но осушать ее некому, да сверхъ того она и въ болотистомъ состояніи даетъ хорошее сѣно въ большомъ количествѣ.
Въ двадцати трехъ верстахъ отъ моей усадьбы, двѣ цѣпи холмовъ, о которыхъ упомянуто, сходятся такъ что между ними остается пространство на хорошій ружейный выстрѣлъ, не болѣе. Рѣчка, словно досадуя на стѣсненіе ея простора, начинаетъ шумѣть и бѣжитъ полнѣе, а весною дѣлаетъ нѣкоторыя шалости, особенно съ длиннымъ мостомъ черезъ нее перекинутымъ. И къ правому и къ лѣвому ея берегу сходятся два небольшіе, но старые сада, съ вѣковыми липами и соснами, отъ дряхлости получившими какую-то неистово-искривленную наружность. Сады эти тутъ находятся съ незапамятныхъ временъ. Съ незапамятныхъ же временъ на рѣчку, изъ-за садовой зелени выглядывали двѣ пустыя мызы съ усадебными постройками. Первый помѣщичій домикъ, на лѣвомъ берегу, не взирая на заброшенное состояніе, смотрѣлъ весело, имѣлъ зеленыя ставни, балконъ и венеціанское окно въ мезонинѣ. Второй, на правомъ, отличался дикостью наружности. Когда я проѣзжалъ мимо его дитятей, мнѣ грезилось нѣчто страшное въ его бревенчатыхъ стѣнахъ, покачнувшейся, нависшей крышѣ, и особенно въ оконныхъ стеклахъ сквернаго бутылочнаго стекла, отливавшагося по мѣстамъ всѣми цвѣтами радуги. Много лѣтъ оба дома стояли въ запустѣніи, сады глохли, и о владѣтеляхъ этихъ двухъ смежныхъ имѣній никто ничего не зналъ въ уѣздѣ.
И вдругъ, весной 185* года, все ожило и зашевелилось въ той и въ другой усадьбѣ. Безъ вѣсти пропавшіе помѣщики вмѣстѣ явились на родное пепелище, рука съ рукой, съ твердымъ намѣреніемъ докончить на немъ остатокъ жизни. Домикъ налѣво перебрали, вычинили, обшили новымъ тесомъ, домикъ направо разметали до основанія, а на мѣсто его вывели нѣкую чудную постройку, снаружи напоминающую госпитальный баракъ въ лагерѣ, однако внутри весьма помѣстительную, теплую и даже комфортабельную. Затѣмъ пошло очищеніе садовъ и устройство полевого хозяйства; послѣднее, въ его малыхъ размѣрахъ, пошло прекрасно, потому что мѣста вокругъ отличались не одною красотою, но замѣчательнымъ и очень рѣдкимъ у насъ достоинствомъ почвы.
Петра Ивановича Зарудкина и друга его, Ивана Петровича Германа, скоро полюбили въ уѣздѣ. И дѣйствительно, болѣе добрыхъ и оригинальныхъ сосѣдей-холостяковъ трудно было пожелать для своего домашняго обихода. Ни тотъ, ни другой не могли назваться людьми очень высокаго образованія, но оба много шатались по свѣту, и видѣли довольно, и были утомлены жизнью, не успѣвъ, однакоже, отъ этого утомленія перейдти къ счастію. Петръ Ивановичъ отличался въ нѣсколькихъ походахъ, слылъ человѣкомъ испытанной храбрости, но при этомъ былъ хуже всякой женщины мнителенъ на счетъ здоровья, а въ обращеніи, особенно съ чужими, робокъ и застѣнчивъ. Иванъ Петровичъ, напротивъ, никогда не нюхавшій пороха, и молодость свою употребившій на промотаніе нѣсколькихъ доставшихся ему наслѣдствъ, глядѣлъ отставнымъ рубакой и отличался постоянною, по временамъ даже утомительною веселостію нрава. Давно уже извѣстно, и въ разныхъ книгахъ было сказано, что къ людямъ привязываешься не за голову ихъ, а за сердце, а по этой части нашихъ друзей цѣнилъ всякій. Самая исторія ихъ дружбы къ нимъ располагала. Петръ Ивановичъ, раненный подъ Инкерманомъ, въ тѣсномъ госпиталѣ захватилъ горячку; едва оправившись, поѣхалъ въ Петербургъ долѣчиваться; но дорогой заболѣлъ снова, въ маленькомъ и гнусномъ городкѣ безъ всякихъ удобствъ для больного, одномъ изъ тѣхъ городковъ, какіе у насъ иногда лежатъ на почтовыхъ трактахъ, словно для большаго унынія и омерзснія проѣзжающимъ. Къ счастію его, въ этотъ городокъ, какая-то буря, съ какой-то ярмарки, занесла на временное жительство Ивана Петровича Германа. Услышавъ, что на дрянномъ постояломъ дворѣ лежитъ больной офицеръ, и судя по фамиліи, сосѣдъ его, по единственной оставшейся отъ продажи деревенькѣ, Иванъ Петровичъ изловилъ неуловимаго уѣзднаго медика, пріискалъ чистое помѣщеніе, перевелъ туда больного и безотлучно провелъ при немъ около мѣсяца. Петръ Ивановичъ выздоровѣлъ и навсегда привязался къ человѣку, въ такой тяжкій часъ оказавшему ему такія услуги. И никогда онъ такъ не нуждался въ подобномъ другѣ: рана и двѣ опасныя болѣзни расшатали его скорѣе нравственно чѣмъ физически. Сложеніе его, крѣпкое но природѣ, пострадало немного, но отъ воспоминаній о прошломъ Петръ Ивановичъ пріучился считать себя существомъ полумертвымъ, хилымъ, обязаннымъ лѣчиться и предназначеннымъ прожить на свѣтѣ года два-три, не болѣе.
Не слѣдуетъ думать, однакоже, чтобъ отношенія друзей нашихъ представляли одну аркадскую сладость. Вопервыхъ, они часто ссорились по хозяйственнымъ вопросамъ: Петръ Ивановичъ, человѣкъ русскій, по аккуратности превосходилъ Нѣмца; а Иванъ Петровичъ, съ его нѣмецкою фамиліей, безалаберностью своею напоминалъ истаго Россіянина. Сверхъ того, если проѣзжій пріятель ночевалъ у Ивана Петровича и на другой день не шелъ обѣдать къ Петру Ивановичу или наоборотъ, сосѣди дулись одинъ на другого. Наконецъ Германъ дразнилъ Зарудкина, ругая докторовъ и гомеопатію, а подполковникъ сердилъ друга, отзываясь, что ходить по полямъ въ халатѣ и туфляхъ совсѣмъ неблагопристойно, а въ худую погоду -- то же, что самоубійство. Все это придавало нѣкоторую соль жизни нашихъ сосѣдей, но главными ея пріятностями были, конечно, дружба, гостепріимство и спокойствіе ихъ окружавшія. Признаюсь откровенно, что двадцать или тридцать дней, въ разное время проведенныхъ мною подъ кровлей Петра Ивановича и Ивана Петровича принадлежали къ числу едва ли не самыхъ милыхъ и ясныхъ въ моей жизни. Послѣ этого не трудно догадаться, до какой степени былъ я пораженъ извѣстіемъ о томъ, что можетъ быть этимъ днямъ уже не возобновиться.
Не успѣлъ я по дремучей липовой аллеѣ подъѣхать къ дому Петра Ивановича, какъ сердце мое почуяло какія-то перемѣны къ худшему. Въ саду оказывалось цвѣтовъ на половину, менѣе чѣмъ бывало, на дворѣ не замѣчалось прежняго движенія, на барскомъ крылечкѣ задумчиво сидѣлъ и болталъ ногами Калебъ хозяина, деньщикъ Тыщенко, котораго я ни разу въ жизни не видѣла, не только сидящимъ, но даже стоящимъ въ бездѣйствіи. Завидѣвъ меня, старикъ выразилъ большое удовольствіе и на вопросъ мой сообщилъ со вздохомъ: "Совсѣмъ одурѣлъ нашъ баринъ; ужь въ наши ли съ нимъ годы безъ теплаго гнѣзда оставаться!" Преданный хохолъ не могъ даже представить себѣ, что по всей вѣроятности Петръ Иванычъ не возьметъ его за границу. Самъ баринъ находился неподалеку въ полѣ; за нимъ побѣжалъ крошечный пучеглазый мальчуганъ съ бѣлою головой.
Я вошелъ въ кабинетъ хозяина. Все смотрѣло по старому; французскіе штуцера, турецкія сабли, револьверъ взятый у Англичанина и другіе трофеи сверкали, какъ серебро. Пылинки не было на третьемъ томѣ Домашняго Лѣчебника, Макробіотикѣ и нумерахъ Русскаго Инвалида, разложенныхъ гдѣ слѣдуетъ. Бездна мелкихъ вещицъ, дорогихъ для стараго военнаго холостяка, громоздилась но этажеркамъ и столамъ: тутъ были портреты товарищей, потускнѣвшіе отъ времени, коническія пули новой формы, модель нарѣзного орудія, янтарные мундштуки странныхъ размѣровъ, чучелы рѣдкихъ птицъ и звѣрковъ. Все казалось такимъ домовитымъ, все, какъ кажется, пришло сюда именно за тѣмъ, чтобы, сладко вздохнувъ, успокоиться на опредѣленномъ мѣстѣ и потомъ ужь не сходить съ него во вѣки. Но зловѣщій видъ придавала кабинету карта, разложенная на конторкѣ, карта милая лишь молодымъ людямъ и вообще народу еще не уходившемуся: карта желѣзныхъ дорогъ Европы. Могъ ли я когда нибудь подумать, что увижу подобное безобразіе въ кабинетѣ Петра Иваныча? Знакомые шаги послышались на балконѣ, и самъ хозяинъ предсталъ предо мной, имѣя на себѣ, не смотря на жару, высокія резинковыя калоши и сюртукъ военнаго покроя, подбитый ватой. За первыми поцалуями пошелъ разговоръ о здоровьи, всегда очень важный въ жизни Петра Ивановича. Оказалось, что онъ никакъ не чувствуетъ себя способнымъ прожить долѣе года, что онъ ничего не ѣстъ, не можетъ согрѣться вечеромъ, а главное лишился сна и проводитъ мучительныя ночи.
-- Что же, спросилъ я: -- вы совсѣмъ не спите или сонъ вашъ тревоженъ?
-- Совсѣмъ не сплю, да и сонъ нехорошій. Ложусь я рано, въ началѣ одиннадцатаго. Сперва, какъ будто заснешь и вдругъ проснешься; сердце бьется. Полежишь, полежишь, опять заснешь, опять проснешься, а вставать рано. Заснешь опять... ну и встанешь такимъ разбитымъ.
Я едва удерживался отъ смѣха.-- А не случалось вамъ лечь къ ночи и встать поутру, совсѣмъ не спавши?
Петръ Иванычъ поглядѣлъ на меня съ такимъ удивленіемъ, на лицѣ его выразилось такое недовѣріе къ возможности чего-либо подобнаго, что силъ моихъ не стало, и я расхохотался, какъ школьникъ.
Хозяинъ огорчился.-- И вы какъ другіе, сказалъ онъ.-- Несчастье мое, что у меня лицо красное, и что въ тѣлѣ я не худъ: никто не не хочетъ считать меня такимъ больнымъ, какъ никто въ мірѣ не боленъ. Вотъ докторъ Койфъ, и тотъ говоритъ: перестаньте кутаться, а ѣшьте сколько хотите. Какой это докторъ? Я буду на столѣ лежать, а вы станете говорить: вотъ сейчасъ вскочитъ да хватитъ въ присядку! Нѣтъ, Сергѣй Ильичъ, я и прежде едва ходилъ, а ври теперешнихъ заботахъ...
-- О заботахъ-то вы мнѣ и разскажите. Неужели вы въ самомъ дѣлѣ продаете имѣніе?
-- Въ самомъ дѣлѣ, и всего за десять тысячъ.
-- И Иванъ Петровичъ тоже?
-- И онъ тоже. И покупщикъ одинъ Мернояровъ, можетъ быть знаете.
-- Боже мой! да вы оба себя обрекаете на нищету вѣчную!
-- Въ Россіи можетъ быть такъ, а за границей на это жить можно.
-- Да какъ вамъ жить за границей, Петръ Ивановичъ, возразилъ я съ отчаяніемъ.-- Вы дѣлаетесь больны если недѣля у васъ прошла безъ гостей, а Иванъ Петровичъ гдѣ-нибудь закутилъ но сосѣдству. Вы выписываете Русскій Инвалидъ, чтобы знать военныя новости днемъ раньше. Всѣ ваши корни въ Россіи, ваша кровь лилась на русскую землю. Романъ Тыщенко для васъ необходимость, слуга, другъ, увеселитель. Что для васъ Альпійскія горы? Способны ли вы одинъ вечеръ пробесѣдовать съ самымъ отличнымъ Швейцарцемъ? Что онъ вамъ скажетъ? Какъ станете вы жить безъ простора, безъ лѣса, безъ сада, безъ горы, дровъ въ камелькѣ пашемъ?..
-- Сергѣй Ильичъ, возразилъ хозяинъ, видимо тронутый моимъ воззваніемъ:-- а какъ вы думаете, въ состояніи ли я буду имѣть дрова въ каминъ и принимать гостей для развлеченія, то-есть скорѣе сказать, какой, предполагаете вы. при настоящихъ перемѣнахъ, окажется мой доходъ съ имѣнія?
-- Я не могу знать вашихъ доходовъ, однако, я самъ помѣщикъ одного съ вами края...
-- Вотъ изъ этого-то ровно ничего не слѣдуетъ, что мы помѣщики одного края. Не только съ вами, но съ иными изъ ближайшихъ сосѣдей мы рознимся, будто жители разныхъ областей. У васъ земли бездна и она плоха, у меня земля превосходная, только ее меньше чѣмъ въ имѣніяхъ самыхъ малоземельныхъ губерній. У васъ мужикъ любитъ промысла и къ землѣ, просто равнодушенъ, а здѣсь мужикъ любитъ землю, и маленькимъ ея клочкомъ доволенъ не будетъ. Вчера ѣхалъ мимо меня нашъ же помѣщикъ Волковъ: онъ даетъ крестьянамъ весь надѣлъ, прибавляетъ маленькую лѣсную пустошь, а при немъ остается богатое имѣніе и оброкъ, то-есть доходъ еще увеличивается на какую-то небольшую сумму, кажется, если я вслушался, на триста цѣлковыхъ. У меня же я оброкъ будетъ ничтожный, и доля земли пустая, а вся разница въ двадцати верстахъ, и конечно то, что я отдаю крестьянамъ дороже и лучше всего Волковскаго надѣла!
-- Однакоже, если земля ваша такъ хороша, ее будутъ нанимать подъ запашку, или вы сами, нанявъ рабочихъ, можете вести хозяйство попрежяему.
-- Отдавать въ наймы землю -- доходъ грошовый въ нашемъ краѣ. Вольный трудъ безъ неотступнаго личнаго наблюденія будетъ тоже, что и невольный; только на устройство его понадобятся деньги, которыхъ у меня нѣту. И наконецъ, признаваться ли до конца? Я не нахожу въ себѣ ни силы, ни рѣшимости на тяжелый трудъ изъ-за куска хлѣба. Вы вотъ, какъ-то называли себя человѣкомъ пожившимъ и усталымъ: да что значитъ ваша жизнь и ваша усталость передъ моими? Вы сдѣлали слишкомъ долгую прогулку и хотите перевести духъ, понѣжиться, полежать въ прохладѣ. Я ворочалъ камни и ищу свободнаго уголка, чтобъ умереть не помѣшали. Сергѣй Ильичъ, съ пятнадцати лѣтъ я жилъ на своей волѣ, часто безъ куска хлѣба. Я имѣлъ двѣ дуэли и былъ настоящимъ солдатомъ, носилъ ранецъ и ѣлъ солдатскую кашу. Я терялъ людей, которыхъ цѣнилъ болѣе жизни. Я видѣлъ всякое зло; у меня передъ глазами лежало поле, заваленное трупами до того, что ногамъ, вымокшимъ въ человѣческой крови, ступить было некуда. Болѣзнь довершила начатое нравственными потрясеніями, и теперь я никуда не годенъ.
Никогда еще не видалъ я Петра Ивановича такимъ краснорѣчивымъ.-- Человѣкъ часто изнуряется до того, сказалъ я ему: -- что, кажется, никуда не годнымъ, а время беретъ свое и возстановляетъ упавшія силы. Впрочемъ, я и въ головѣ не имѣлъ вызывать васъ на сильную практическую дѣятельность. Я только совѣтовалъ вамъ не рѣшаться сгоряча и не удаляться изъ Россіи, безъ которой, но моему мнѣнію, вы жить не можете...
Разговоръ нашъ былъ на минуту прерванъ появленіемъ сосѣда Ивана Петровича, который влетѣлъ къ намъ, густымъ басомъ напѣвая какую-то грозную арію изъ Лукреціи Борджіи. Въ противоположность своему тепло-одѣтому другу, онъ былъ безъ шляпы, на ногахъ его были туфли, одежда же сверхъ полосатыхъ шальваръ состояла изъ коломенковаго мѣшка, представлявшаго нѣчто среднее между русскимъ халатомъ, греческимъ хитономъ и пальто гнилого запада.
-- Ха! ха! ха! ха! закричалъ онъ: -- кто это изъ насъ не можетъ жить безъ Россіи? Я всю жизнь по Россіи шатался. Отъ архангельскихъ клоповъ до кавказскихъ блохъ съ муху величиной, мою кровь пили всѣ русскіе звѣри, созданные для удовольствія путешественника? И не смотря на это, я долженъ сказать, что обойдусь безъ Россіи, какъ нельзя лучше, что даже на первое время за границей стану ругать ее такъ, что лучше и требовать невозможно.
-- Ну этого ты не будешь, и не долженъ дѣлать, не безъ строгости замѣтилъ Петръ Ивановичъ.
-- Ругать не долженъ? Вотъ желать ей зла -- другое дѣло, а отъ брани ея не убудетъ. Что я раздраженъ и недоволенъ, того я не скрываю, да наконецъ и скрывать это безполезно. Я не Ѳемистоклъ и не Регулъ. Въ этой лоттереѣ, гдѣ выигралъ лишь тотъ, кто меньше теряетъ, мнѣ достался билетъ самый сквернѣйшій. Я лишаюсь четырехъ пятыхъ своего дохода и пожалуй еще. чтобы сохранить остатокъ, долженъ работать, какъ каторжный. Вы скажете -- общая польза. Да развѣ я перечу пользѣ общей? Развѣ я уклоняюсь отъ того, что даетъ лотерейный билетъ мнѣ попавшійся? Я не плутовалъ, я даже былъ остороженъ на языкѣ, покуда крестьянскій вопросъ рѣшался. А теперь чего же мнѣ лицемѣрить? Желѣзная дорога прекрасное дѣло. Если ей нельзя идти иначе, какъ черезъ вашъ садъ, вы обязаны сойдти съ пути и уступить ей что требуется, даже если бы васъ наградили за это весьма скудно. Но когда машина начнетъ свистать вамъ въ ухо и пускать вонючій дымъ въ окна, никакія мысли объ общемъ благѣ не дадутъ этому дыму запаха фіялки и не превратятъ свиста въ соловьиное пѣніе Вы исполнили свой долгъ и имѣете полное право удрать отъ локомотивовъ, ругаясь сколько душѣ угодно. Ну да къ бѣсу эти толки! Идемте ко мнѣ; сегодня у меня наловили форелей.
-- Очень намъ нужны твои форели, брюзгливо отвѣчалъ Петръ Ивановичъ: -- Сергѣй Ильичъ пріѣхалъ ко мнѣ, и оба вы должны у меня обѣдать.
-- Твой обѣдъ еще не заказанъ, ты накормишь по-гошпитальному, а у меня въ животѣ уже на трубахъ играютъ.
-- Пусть играютъ: да у тебя я боюсь обѣдать, вѣчно наѣшься чего-нибудь тяжелаго.
Споръ, угрожавшій затянуться, наконецъ порѣшился тѣмъ, что у Петра Ивановича положено было пировать завтра. Ночлегъ мой, къ нѣкоторому огорченію подполковника, также былъ назначенъ у Ивана Петровича.
-- Какой чортъ у тебя можетъ ночевать? выразился но этому случаю Иванъ Петровичъ: -- по комнатамъ пахнетъ микстурой и оконъ никогда не отворяютъ. Самъ ты только и говоришь, что о Положеніи; по комнатамъ изъ комодовъ наложилъ всякой дряни; словно ужь завтра ѣхать въ дорогу. Э! поживемъ пока; день мой -- и недѣля моя, и на мѣсяцъ хватитъ, чего же впередъ заглядывать? Вотъ у него карта Швейцаріи, и карта желѣзныхъ дорогъ, у меня этой гадости не увидите. Пора будетъ ѣхать, соберусь въ минуту; а до той поры у меня все по старому. Давайте руки... да сними хоть калоши, чудовище! Здоровѣе всякого быка, а калоши не снимаетъ.
Мы пошли черезъ садъ Петра Ивановича, но потомъ вмѣсто прямого пути, взяли вправо, но косогору, надъ рѣчкой. Ландшафтъ, какъ я сказалъ уже, поражалъ здѣсь особенною прелестью. Далеко, въ обѣ стороны, тянулась болотистая лощина съ ея лѣсками, лужайками и сверкающею рѣчкой; сѣнокосъ начинался и по разнымъ мѣстамъ виднѣлись кучки косцовъ, уже кончившихъ утреннюю часть работы. По отлогостямъ холмовъ шли запашки, сперва помѣщичьи, а потомъ крестьянскія; хлѣбъ, особенно озимый, глядѣлъ несравненно пышнѣе, чѣмъ въ окрестностяхъ Петровскаго. Не только качество земли, но самая манера хозяйства очевидно разнилась отъ той, какую видалъ я въ своемъ краѣ. Здѣсь сѣяли клеверъ, о которомъ у насъ никто не думалъ; ячмень, у насъ постоянно скверный, здѣсь взошелъ прекрасно; тоже и съ яровою пшеницею, у насъ давно оставленною. Будь пропорція земли на душу равна нашей, этотъ уголъ уѣзда, при нашихъ цѣнахъ хлѣба, могъ бы назваться золотымъ дномъ; но узкая лента барскаго поля и крестьянскія полоски мизернаго объема ясно показывали, что раскинуться некуда.
Пока мы шли, намъ то и дѣло встрѣчались крестьяне, возвращавшіеся съ своихъ работъ или шедшіе съ барскаго сѣнокоса къ деревнѣ. Передъ Петромъ Ивановичемъ шапки снимали они молча, и онъ имъ кланялся не говоря ни слова; но по взгляду ихъ на Ивана Петровича и по обмѣну привѣтствій легко было видѣть, что этотъ послѣдній пользовался безпредѣльною популярностью въ народѣ. Популярность Матвѣева, уже извѣстнаго читателю, можетъ быть имѣла болѣе прочности, но она казалась ничтожною передъ этою популярностью. Извольте послѣ этого разгадать русскаго простого человѣка? Иванъ Петровичъ Германъ, съ своею не русскою фамиліей, безалаберный хозяинъ, часто отягощавшій крестьянъ безтолковыми требованіями, и сверхъ того, если слухи справедливы, порядочный Ловласъ околодка, могъ назваться общимъ любимцемъ на сорокъ верстъ въ окружности. Вся тайна заключалась въ томъ, что онъ былъ всегда веселъ и всегда доступенъ, хотя доступъ къ нему никогда не приносилъ съ собой ничего, кромѣ права на рюмку водки, крѣпкаго словца въ дружелюбномъ тонѣ, удара по плечу или по животу изо всей силы, да любезной шуточки, при которой Петръ Ивановичъ впадалъ въ краску, а сѣдой и богобоязливый слуга Павелъ, онъ же поваръ, садовникъ и ключникъ, качая головой, внушалъ барину: "хоть бы для праздника-то отъ такихъ словъ побереглись". Но какъ бы то ни было, ни одинъ мужикъ не прошелъ въ этотъ день по дорогѣ, не побалагуривъ съ Иваномъ Петровичемъ. Дѣти къ нему бѣжали, онъ тресъ ихъ за чубъ, и они оставались довольны. Бабамъ и дѣвушкамъ, по обыкновенію, загибалъ онъ афоризмы, неудобные къ печати, но нимало ихъ не конфузившіе. Свобода рѣчи была обоюдная и ничѣмъ не стѣсненная; одинъ старикъ сказалъ барину: "Ужели ты и вправду деревню-то продаешь? Отдуть бы тебя палкой!" А приземистая бабенка, прошмыгнувъ мимо, присовокупила: "Тебѣ ли еще за нами худо -- ишь какое брюшище выростилъ!" Слушая такія интермедіи мы добрались до барака, какъ назывался всѣми сосѣдями домъ Ивана Петровича. И снаружи, и даже внутри онъ глядѣлъ баракомъ; и выкрасили его чѣмъ-то бѣлымъ, а пустыя стѣны были оклеены простою печатною бумагой безъ всякихъ красокъ и узоровъ. Стульевъ имѣлось всего штукъ восемь, столовъ и дивановъ въ сообразной этому пропорціи. Всѣ окна растворены, всѣ двери настежь. Петръ Ивановичъ, почуявъ сквозной вѣтеръ, набросилъ на себя халатъ хозяина и тутъ же велѣлъ Павлу затворить все, что только могло затворяться. А между тѣмъ жестоко ошибся бы вѣтренникъ, осмѣлившійся дурно думать объ удобствахъ жизни въ баракѣ Ивана Петровича. Самъ баринъ, конечно, могъ бы спать и на снѣгу безъ вреда здоровью; но онъ любилъ, чтобы гостямъ его спалось хорошо, да и старикъ Павелъ не допустилъ бы въ домѣ неудобства или холода. Въ глухую осень, при вѣтрѣ, когда наши помѣщичьи дома, даже богатые, походятъ на пещеру Эола, у Ивана Петровича въ баракѣ оказывалось и тепло и пріютно; комната, въ которой обыкновенно сидѣли и бесѣдовали вечеромъ, теплотой своею порождала зависть даже въ Петрѣ Ивановичѣ. И все это должно было исчезнуть, и гостепріимному бараку, куда въ мятель и распутицу спѣшилъ сосѣдъ, жаждущій отвести душу отъ несноснаго уединенія, предстояло или разрушиться, или что еще хуже, превратиться въ пошлый унылый домъ избитаго покроя, выкрашенный дикенькою краской, разливающею уныніе на окрестный ландшафтъ! Мнѣ стало очень грустно, я призадумался, и день кончился бы вяло, еслибы Петръ Ивановичъ но развлекъ и не порадовалъ меня такими словами;
-- А вашъ пріѣздъ, можетъ быть, заставитъ меня еще разъ подумать насчетъ продажи имѣнія. Зачѣмъ торопиться, покуда не гонятъ? А такую цѣну, какъ теперь, думаю намъ дастъ всякій.
-- Еще бы нѣтъ! прибавилъ покладливый Иванъ Петровичъ.-- Два лѣта какъ нибудь промаячимъ, а удрать всегда поспѣешь!
Обычное расположеніе духа ко мнѣ вернулось. Я не догадался, что Петръ Ивановичъ, внимательный и деликатный, какъ большая часть мнительныхъ людей, понялъ мою грусть и разсѣялъ ее невинною ложью. Рѣшеніе двухъ друзей насчетъ эмиграціи оставалось неизмѣннымъ, но Петру Ивановичу и его другу не хотѣлось, чтобъ ихъ гость считалъ настоящее свиданіе послѣднимъ свиданіемъ.