Дядя справедливо замѣтилъ, что всякіе разговоры, помимо крестьянскаго дѣла и хозяйственныхъ затрудненій, за прошлое лѣто стали просто невозможными. Изъ четырехъ собесѣдниковъ за обѣдомъ уже трое вдоволь наговорились о новыхъ порядкахъ, четвертый же, то есть помѣщикъ, потерявшій сапогъ дорогою, еще при закускѣ объявилъ, что Положенія онъ не читалъ и читать не станетъ, уставной грамоты не составлялъ и составлять не будетъ, сверхъ того, обѣдъ могъ назваться великолѣпнымъ. Ватель Бориса Николаевича, вѣроятно обрадованный пріѣздомъ гостей, даль такую волю своей артистической фантазіи, какъ будто бы его блюда предназначались на утучненіе первыхъ дипломатовъ Европы. Казалось, всѣ условія соединились для того, чтобы дать отдыхъ умамъ утомившимся отъ долгаго вращанія около одного и того же предмета, а вышло напротивъ. Малыгинъ, какъ всѣ бойкіе, но опустившіеся люди, совершенно оживился съ первыми рюмками стараго вина; къ нему вернулось все его отчасти казарменное остроуміе; а Иванъ Петровичъ, всегда любившій разговоры съ солью, хотя и не очень аттическою, вторилъ ему и вызывалъ на споры. Узнавъ, что Петръ Иванычъ и его другъ собираются, продавши имѣнія свои, поселиться за границей, Малыгинъ осмѣялъ этотъ планъ и замѣсто его представилъ новый, предложивъ себя въ комнаньйоны. По его идеѣ, всѣ трое, какъ представители обнищавшаго дворянства, обязывались, бросивъ имѣнія, вести жизнь древняго философа Діогена. Въ уѣздномъ городѣ покупалась лачуга съ огородомъ, жизнь троихъ киниковъ имѣла течь по законамъ натуры, безъ всякихъ щепетильныхъ прихотей, въ одежду имъ предоставлялись старые ковры или попоны съ дырой, прорѣзанною для продѣванія головы, въ пищу -- рѣдька и горохъ, да еще наливка "орѣховка", то есть штофъ водки, въ которую пущенъ одинъ орѣхъ каленый. Въ моемъ разсказѣ это пустословіе едва ли можетъ быть названо забавнымъ, но въ устахъ оригинальнаго гостя, пересыпанное мелкими дѣльными сплетнями и крупными шутками, оно насъ очень смѣшило и высказывало въ болтунѣ присутстіе богатой юмористической жилки.
-- Вотъ вѣдь, сказалъ дядя Борисъ Николаевичъ, когда Малыгинъ, мастерски изобразивъ визитъ важнаго петербургскаго сановника къ тремъ киникамъ и его лишенные смысла разспросы о ходѣ крестьянскаго дѣла, на минуту умолкъ: -- вотъ вѣдь и всикій скажетъ про тебя: золотая твоя голова, да только Богъ-то далъ ее тебѣ на погибель. Повѣришь ли ты, Сережа, что онъ въ самомъ дѣлѣ идетъ къ той жизни, про которую вамъ теперь разсказалъ для забавы? Лѣсъ свой, очень порядочный лѣсокъ, онъ весь продалъ, на поемные луга ищетъ охотника, да къ осени уже назначилъ распродать скотъ до послѣдней коровы.
-- А что жь, по вашему долженъ я процвѣтать и славить Господа, съ моими тридцатью бывшими душами? спросилъ Малыгинъ.-- Еще еслибъ ихъ было девятнадцать, мнѣ бы выдали пособіе, на которое могъ бы я купить себѣ на зиму грибовъ сушеныхъ, а съ тридцатью душами я аристократъ, и пособій мнѣ не отпустятъ.
-- Да тебѣ ли гнаться за копѣечнымъ пособіемъ, Ѳедоръ Алексѣичъ, качая головою замѣтилъ дядя.-- Почему ты не баллотировался въ судьи? Отчего ты вездѣ говорилъ, что посредникомъ быть не желаешь? А развѣ теперь я не предлагаю тебѣ поселиться въ Опенковѣ и приглядывать за тамошнимъ хозяйствомъ?..
-- Дѣльно служить я не умѣю, потому что вся моя молодость протекла на службѣ; посредничать я не берусь, потому что, заснувши въ повозкѣ, сапоги теряю на дорогѣ; а управлять вашими имѣніями не возьмусь по той причинѣ, что и съ своимъ клочкомъ ладить не выучился.
-- Да въ Опенковѣ дѣлать нечего; можешь лежать на боку сколько душа захочетъ.
-- Это я могу дѣлать и безъ Опенкова, пока не проживу денегъ за лѣсъ и за скотъ проданный. Еще будетъ время пожить на чужомъ хлѣбѣ.
Въ первый разъ за всю бесѣду, въ голосѣ мелкопомѣстнаго киника послышалась горечь. Мы не возражали и немного потупились. Ѳедоръ Алексѣевичъ, сперва немного тронутый нашимъ участіемъ, поспѣшилъ, однако, вернуться къ веселому тону; такіе люди какъ онъ не очень гонятся за чужимъ сочувствіемъ, особенно коли въ немъ есть доля состраданія. Тѣмъ не менѣе онъ былъ вызванъ на откровенность и не прочь высказаться по своему.
-- Теперь принято, началъ онъ: -- за всѣ наши житейскія невзгоды ругать общество, болѣе или менѣе непристойными словами. Я этого не понимаю, какъ тутъ будешь ругать милліонъ людей, изъ которыхъ иному приходится тошнѣе чѣмъ нашему брату; да и что возьмешь съ милліона? это все равно что показывать фигу городу Новгороду. Въ томъ, что я никуда не гожусь, виноваты лишь я самъ да нѣсколько людей, съ которыми я имѣлъ дѣло; должно-быть только такихъ людей было довольно; а думаю я такъ потому, что и негодниковъ въ моемъ родѣ пущено ими на свѣтъ не мало. Нашъ Иванъ Петровичъ помнитъ какъ моя старушка родительница пеклась о моей будущности, какъ она хныкала въ Петербургѣ по генеральскимъ пріемнымъ, сколько бѣдныхъ трудовыхъ гривенничковъ передавала она швейцарамъ и камердинерамъ, и какъ ей наконецъ удалось замереть своего восьмилѣтняго агнца въ отличное военное учебное заведеніе. Агнецъ, при крошечномъ своемъ ростѣ и прелестной наружности, оказалъ такіе успѣхи въ маршировкѣ и въ ружейныхъ пріемахъ, что его носили на рукахъ, посылали на ординарцы къ пріѣзжимъ иноземнымъ принцамъ, и одинъ разъ, накрывъ на какой-то подлѣйшей шалости, не высѣкли, а оставили безъ взысканія, какъ полезную знаменитость. Все это было хорошо, а если принять во вниманіе, что юноша ни одному изъ тридцати пяти преподаваемыхъ въ корпусѣ предметомъ учиться не изъявлялъ охоты, даже трогательно. Настало отрочество болѣе зрѣлое, съ хриплымъ басомъ, угрями на рожѣ и прежними скверными успѣхами въ наукахъ: по принятому правилу, слѣдовало бы выгнать негоднаго воспитанника, и видитъ Богъ, благословилъ бы я теперь судьбу, еслибъ она, въ свое время, шестнадцати лѣтъ поставила меня за соху, на моемъ полѣ или отдала въ разсыльные мальчики умному управляющему! Но у меня начальникомъ былъ генералъ кроткій и отъ старости слезливый до юродства; онъ вспомнилъ какіе лавры когда-то доставлялъ я ему своею военною миловидностью, и за уши вытянулъ меня въ гвардію. Передъ выпускомъ узналъ я, что половину имѣнія нашего продали съ публичнаго торга, мать просила меня выйдти въ штатскую, а тогдашній нашъ предводитель предлагалъ мнѣ мѣсто письмоводителя съ хорошимъ содержаніемъ. Едва я заикнулся о своемъ намѣреніи по начальству, мнѣ показалось земля потряслась и стѣны нашего заведенія въ нѣсколькихъ мѣстахъ треснули отъ ужаса. Мнѣ сказали, что я позорю мѣсто моего воспитанія, что на поприще гражданское хорошо идти воспитаннику переломившему ногу, или отъ нѣкоторыхъ нехорошихъ привычекъ понесшему затмѣніе въ разсудкѣ... сверхъ того мнѣ самому нравились красные лацканы, и судьба моя рѣшилась.
Ѳедоръ Алексѣевичъ выпилъ стаканъ портера, на минуту призадумался, и поощренный нашимъ вниманіемъ, снова принялся за прерванныя признанія.
-- Изъ угреватаго кадета зловѣщей наружности, превратился я въ красиваго и ловкаго прапорщика, и снова обратилъ на себя милостивое вниманіе начальства способностію на фронтовыя тонкости. Боже меня сохрани порочить военную жизнь въ ея хорошихъ сторонахъ: ужиться съ товарищемъ, да сойдтись съ солдатомъ и принять участіе въ его хозяйствѣ, это стоитъ всякой житейской школы; но сторону штабную, да еще щегольскую, я ненавижу и считаю пагубами. Мнѣ пришлось извѣдать ту и другую. Меня совали всюду гдѣ требовалось прошагать молодцомъ и перенять какой-нибудь учебный пріемъ небывалаго свойства; въ ту пору когда офицеръ обыкновенно принимаетъ роту, я былъ командированъ въ особую команду, кажется учившуюся ходить на головѣ или заряжать ружье лѣвою рукой, въ точности не помню. Оставалось только попасть въ адъютанты къ какому-нибудь пустѣйшему старцу, и я попалъ, и еще къ старцу занимавшему не пустую должность. Тутъ-то, разсчитывалъ я уже не безъ страха, придется окунуться въ настоящую жизнь, осматривать, ревизовать, наблюдать, покупать, заготовлять... Но мой старецъ любилъ только писать, хотя и плохо зналъ русскую грамоту, Въ петербургской духотѣ, между кипами докладовъ, угасли мои ожиданія; впрочемъ жалованье мнѣ шло хорошее, награды назначались каждый годъ, и только одна безумная добросовѣстность, ужь не знаю за что ко мнѣ привязавшаяся, мѣшала благополучію. При началѣ войны я сталъ проситься во фронтъ: старецъ мой пришелъ сперва въ отчаяніе, потомъ въ неистовство,-- я былъ незамѣнимъ по части составленія краткихъ записокъ и справокъ. Дѣло мое затянули и выпустили меня съ бранью уже при самомъ концѣ послѣдней кампаніи. Я не поспѣлъ даже къ малѣйшей перестрѣлкѣ, за то убѣдился вполнѣ, что убивъ молодость, сперва на выправкѣ, а потомъ на составленіи форменныхъ отношеній, человѣкъ не можетъ распоряжаться другими людьми, а если берется, то онъ не человѣкъ, а негодяй или уродъ самъ себя не понимающій.
-- Святая правда, отозвался дядя Борисъ Николаевичъ: -- и не будетъ у насъ, между служащими лицами, дѣльныхъ правителей, до той поры, покуда не будетъ приказано всѣ канцелярскія бумаги пережечь, а мѣста для ихъ строченія уничтожить, или по крайней мѣрѣ сократить до послѣдней возможности.
-- Вотъ вамъ моя жизнь и вотъ вамъ моя подготовка, продолжалъ Ѳедоръ Алексѣевичъ: -- а за тѣмъ судите сами, одинъ ли я вышелъ такимъ несчастливцемъ на землѣ русской, или моя исторія есть исторія многихъ. Теперь къ нимъ, этимъ многимъ, этимъ безчисленнымъ негодникамъ, взываютъ съ торжественностію: проснитесь, жизнь васъ призываетъ, идите впередъ, ведите за собой меньшихъ брагій... даже въ Полицейскихъ Вѣдомостяхъ, въ которыя завернута купленная мною колбаса, прописано многое въ такомъ родѣ. Для меня все это тарабарская грамота. Десять лѣтъ тому назадъ, когда я, по крайней необходимости, хотѣлъ взять долговременный отпускъ и удалиться въ деревню, мнѣ сказали, что я вѣрно желаю собакъ гонять, да намекнули, что жить въ деревнѣ хорошо лишь скоту, неспособному къ государственной службѣ. На этомъ я взросъ, къ этому и приноровился: теперь же мнѣ объявляютъ, что напротивъ того по деревнямъ-то и усадьбамъ и идетъ настоящая служба обществу. Такъ и готовьте на нее людей годныхъ, а меня вы припасали не для того; стало-быть и требовать съ меня нечего.
-- Ѳедоръ Алексѣичъ, замѣтилъ я: -- изъ рѣчи вашей слѣдуетъ, что намъ всѣмъ, за дурное знаніе практической жизни, остается только сидѣть сложа руки.
-- Этого никакъ не слѣдуетъ, возразилъ сосѣдъ: -- а не слѣдуетъ по двадцати причинамъ, изъ которыхъ первая та, что мы и безъ приглашенія давно сидимъ сложа руки. Да вотъ чего же ближе какъ здѣсь, четверо помѣщиковъ: какія мѣры приняты нами въ виду настоящей перемѣны, какимъ путемъ мы надѣемся ужиться съ ней? Генералъ насъ всѣхъ моложе и прытче: онъ велѣлъ, чтобы до него не доходило ни одно хозяйственное распоряженіе. Иванъ Петровичъ бросаетъ все и удаляется въ нѣмецкую пустыню: вы, не попадись вамъ отличный посредникъ, улизнули бы въ пустыню италіянскую; про себя я не говорю: мнѣ всѣхъ хуже, потому что я всѣхъ бѣднѣе.
-- Это тебя и выручитъ, произнесъ Борисъ Николаевичъ съ особеннымъ одушевленіемъ.-- При твоей лѣности и чудачествѣ гебя только и можетъ поправить крутая необходимость.
-- Оно хорошо говорить вамъ, да еще послѣ такого обѣда, какой вы намъ сейчасъ задали, лѣниво замѣтилъ Ѳедоръ Алексѣевичъ.
-- И ты сказалъ правду, отвѣтилъ въ свою очередь дядя: -- мнѣ скорѣе чѣмъ всякому другому, потому что вся моя жизнь была испорчена богатствомъ, доставшимся мнѣ неожиданно.
На этомъ пунктѣ общей бесѣды, у Малыгина, а равно у Ивана Петровича глаза начали какъ-то померкать, и оба они пошли вытягиваться на своихъ стульяхъ, изыскивая положеній наиболѣе покойныхь. Тѣмъ радостнѣе подчинились они дядѣ, который посовѣтовалъ имъ немного "полежать" послѣ обѣда передъ большою вечернею прогулкой. Иванъ Петровичъ, прошлую ночь почти не видавшійся съ Морфеемъ, даже исчезъ отъ насъ такъ ловко, что мы не могли сообразить въ какую дверь онъ вышелъ, и въ какую сторону направился. Дядя никогда не любилъ спать; я отдохнулъ утромъ отъ безсонной ночи; оба мы давно не видались; цѣлый день ужь какъ-то устроился днемъ признаній, потому и не мудрено, что наша бесѣда, хотя и происходившая съ глазу на глазъ, нисколько не заглохла отъ ухода обоихъ сонливцевъ.
-- Боже мой, говорилъ Борисъ Николаевичъ, глядя вслѣдъ удалявшемуся Малыгину: -- почему это жизнь такъ устроена, что только при концѣ ея или передъ бѣдой неотвратимою, начинаемъ мы понимать уроки? Вотъ человѣкъ съ честною душой, съ головой свѣтлою, съ богатырскимъ здоровьемъ: онъ считаетъ себя никуда не годнымъ, и прячется отъ дѣла, а въ то же время, гдѣ-нибудь въ Петербургѣ какой-нибудь хилый строкулистъ считаетъ себя призваннымъ на передѣлку всего рода человѣческаго! Право, Сережа, когда я подумаю о Малыгинѣ и обо всѣхъ васъ, его однолѣткахъ, мнѣ становится больно. Кто васъ сдѣлалъ такими кислыми, такими не вѣрящими въ себя, кто вамъ далъ эту потребность прятаться по угламъ и изъ щелей глядѣть на свѣтъ Божій, вмѣсто того, чтобы двигаться въ немъ смѣло и весело? Конечно и общество и воспитаніе тутъ причастны, да вѣдь бывали же всегда времена дурныя, а люди все-таки работали и жили какъ людямъ слѣдуетъ!
-- Однако ты же говорилъ сейчасъ, дядя, что твоя собственная жизнь испорчена, да еще и богатствомъ вдобавокъ. Всякому выпадаютъ на долю свои злыя случайности, и если ты, человѣкъ съ несомнѣнною энергіей, имъ поддался, то будь же снисходительнѣе къ другимъ, болѣе слабымъ.
-- Моя жизнь не имѣетъ ничего общаго съ вашей, отвѣчалъ Борисъ Николаевичъ: -- немногимъ выпадаютъ такія искушенія, какія мнѣ достались. И въ романахъ не часто выходитъ, что люди, изъ нищеты и гоненія, дѣлаются самовластными пашами, даже хуже, потому что помѣщичья роскошная жизнь былого времени во многомъ соблазнительнѣе пашалыковъ Европейской или Азіатской Турціи. Со мной оно было. Въ *** году, послѣ трудовой, замѣтной службы, я остался нищимъ, заподозрѣннымъ въ неблагонамеренности, личнымъ врагомъ сильнаго вельможи, никогда не забывавшаго своихъ непріятелей. Черезъ годъ, за смертью двухъ далекихъ родственниковъ, у меня оказалось пять тысячъ душъ, не считая домовъ и прочаго.
Разговоръ, какъ оно часто бываетъ, ушелъ далеко въ сторону отъ главной темы; но рѣчи дяди показались мнѣ замѣчательными, и я передаю ихъ, по его собственному выраженію, "какъ канву для тѣхъ, кто любитъ всякія нравоописательныя сочиненія".
-- Ты любишь жадринскій домъ и въ шутку зовешь его дворцомъ, говорилъ дядя: -- и надо тебѣ сказать, что онъ точно смахивалъ на дворецъ при графѣ Т--мъ, его послѣднемъ владѣльцѣ. Я имѣлъ понятіе объ этомъ распутномъ старикѣ, и ѣдучи принимать наслѣдство, заранѣе смѣялся надъ собой, либераломъ старыхъ временъ, посреди того, что меня ожидаетъ. О положеніи моихъ дѣлъ передъ полученіемъ наслѣдства можешь судить по тому, что я, не имѣя средствъ жить въ Россіи, писалъ въ Швейцарію къ моему бывшему наставнику, и просилъ его пріютить меня въ своемъ семействѣ, за плату, возможно умѣренную. Мнѣ передъ тобой хвастаться нѣтъ разсчета, оттого ты безъ труда повѣришь, что, поселяясь въ деревнѣ, я твердо положилъ себѣ быть благодѣтельнымъ помѣщикомъ, подготовлять мужиковъ къ освобожденію, распространять въ краѣ назидательныя книги, въ то время часто издававшіяся, однимъ словомъ, не упускать ни малѣйшаго случая къ добру... какъ извѣстный римскій императоръ. Въ старыхъ бумагахъ конторы есть кое-что по этой части, школы, устроенныя мною сгоряча, и теперь существуютъ. Конечно, я былъ во многомъ неловокъ и многое принималось худо, но ни крестьянъ, ни сосѣдей я винить не могу: въ крутомъ поворотѣ къ худому, виноватъ одинъ я, и конечно моя обстановка, которой сразу разрушить я не успѣлъ, на свою бѣду. Сережа, Сережа! вы всѣ теперь какъ-то хилы здоровьемъ, и страсти у васъ потому небурливыя. Представь же себѣ, слишкомъ за сорокъ лѣтъ назадъ, молодого солдата, съ дѣтскихъ лѣтъ закаленнаго походами и гусарскою жизнью, сильнаго какъ лошадь, вспыльчиваго, жаднаго до наслажденій, да еще подготовленнаго нѣсколькими годами поста и бѣдности. Представь себѣ, что ему во власть выпадаетъ домъ со всѣми прихотями избалованнѣйшаго дряхлаго владѣльца, сундуки, полные денегъ, эскадронъ великолѣпно наряженныхъ охотниковъ, домашній театръ съ особымъ кордебалетомъ, оркестромъ музыки, и компанія приживальщиковъ, заинтересованная тѣмъ, чтобы скорѣе втравить тебя въ жизнь, при которой только и возможно ихъ существованіе! Въ первые дни, вся эта мерзость такъ и казалась мнѣ мерзостью, и я понималъ, что мнѣ надо, не жалѣя пожертвованій, разогнать мой дворъ... но всякій лишній часъ въ туманѣ былъ для меня пагубенъ. Я былъ самъ себѣ смѣшонъ на охотѣ, но эти бойкіе ѣздоки, чудныя лошади, меня уже занимали. Стыдясь и краснѣя, пошелъ я на представленіе, сдѣланное въ мою честь режиссеромъ жадринской труппы, а къ концу вечера удостоилъ разговоромъ этого режиссера, котораго подлая должность при старомъ графѣ была извѣстна всѣмъ и каждому. Отъ лѣности и разгульства до жосткаго управленія людьми, шагъ, но такъ великъ какъ оно многимъ кажется: съ того вечера, въ который я началъ находить удовольствіе въ аріяхъ, пропѣтыхъ мнѣ какою-то красивою бестіей, можно было поручиться, что для крестьянъ моихъ скоро наступитъ крутое время. И оно наступило. Безумная жадринская роскошь требовала большихъ доходовъ, доходы эти доставались трудомъ, доводимымъ до изнуренія, а между тѣмъ мое полное презрѣніе и къ себѣ самому, и ко всему, что меня окружало, прямо вело меня къ дурному обращенію съ подвластными. Отецъ твой, Сережа, посѣтила. меня на второй годъ моей султанской жизни; онъ пробылъ здѣсь три дни, поругался со мной, и кончилъ съ нашею прежнею дружбой. Онъ былъ не правъ: въ то время я еще не могъ назваться погибшимъ человѣкомъ. Не знаю, оставалась ли еще во мнѣ способность откликнуться на слово пріязни; но знаю, что его мнѣ не было сказано. Меня осудили, не выслушавъ меня, не сдѣлавъ усилія, чтобъ извлечь меня изъ роскошнаго болота, затягивавшаго меня съ каждою минутой. А мнѣ было не больше двадцати пяти лѣтъ, и твоего отца любилъ я какъ брата...
Долго еще бесѣдовалъ я съ дядей Борисомъ Николаевичемъ, и при каждомъ изъ его разсказовъ, мнѣ становилась понятнѣе жизнь того страннаго, блестящаго, храбраго и загадочнаго поколѣнія, къ послѣднимъ представителямъ котораго онъ принадлежалъ несомнѣнно.