Первый холодный зимній день. Ночью выпалъ снѣгъ, покрывшій тонкимъ бѣлымъ инеемъ вѣтви деревьевъ, которыя сверкали подъ яркими утренними лучами солнца, точно серебро.
Передъ отелемъ "Vier Iahreszeiten" въ Мюнхенѣ лошади фіакровъ дрожали отъ холода и рыли копытами землю. Боязливо чирикая, летала между ними стая проголодавшихся воробьевъ, чтобы подобрать съ крѣпко замерзшей почвы свою долю пищи.
Подобно грязному сѣрому облаку вспорхнули они съ бѣлой земли, когда отворилась дверь гостинницы и изъ нея мимо низко кланявшагося швейцара вышелъ на улицу мужчина въ богатой дорожной шубѣ. На вопросъ, не нуженъ-ли ему экипажъ, пріѣзжій отвѣчалъ отрицательно. Полною грудью вдыхая чистый воздухъ, онъ эластической поступью двинулся мимо вереницы дрожекъ.
Незнакомецъ пріѣхалъ ночью съ римскимъ поѣздомъ изъ священнаго города, и свѣжій воздухъ былъ, казалось, очень пріятенъ его нервамъ, напряженнымъ послѣ долгой дороги. Съ минуты на минуту ускорялись его шаги и прояснялось лицо. Онъ не былъ чужимъ въ городѣ. Объ этомъ свидѣтельствовали многочисленные почтительные поклоны и дружескіе разговоры, выпадавшіе на его долю по пути. Но онъ не останавливался ни съ кѣмъ болѣе, чѣмъ требовала вѣжливость, а шелъ точно движимый внутреннею силою въ сторону Максимиліановскаго моста.
Здѣсь онъ остановился и, не смотря на рѣзкій холодъ, снялъ на минуту шляпу съ своихъ густыхъ русыхъ волосъ и съ умиленіемъ взглянулъ на цѣпи горъ.
Покрытыя снѣгомъ вершины, мягко озаренныя огненнымъ отблескомъ восходящаго зимняго солнца, ясно обозначились на свѣтло-голубомъ небѣ.
У подножія этихъ горъ, на ихъ полянахъ, стояла его колыбель; на крутыхъ утесахъ, въ дикихъ сосновыхъ и раскидистыхъ буковыхъ лѣсахъ выросъ онъ, и гдѣ бы ни былъ онъ на свѣтѣ, его всегда неудержимо влекло къ чистому воздуху родныхъ вершинъ, къ ихъ синевато-зеленымъ, окаймленнымъ соснами озерамъ, къ бурнымъ, дикимъ потокамъ. Онъ махнулъ шляпой привѣтствіе далекимъ снѣжнымъ высотамъ, болѣе дорогимъ его сердцу, чѣмъ весь блескъ міра, изъ котораго онъ бѣжалъ, чтобы провести нѣсколько дней на родинѣ, а потомъ двинуться далѣе на сѣверъ.
Грудь его томилась по болѣе живительному воздуху, глаза жаждали болѣе энергическихъ очертаній, чѣмъ могли доставить ему Римъ и тѣ кружки, которые онъ покинулъ.
Въ теченіи послѣднихъ трехъ мѣсяцевъ Вильфридъ Гельбахъ былъ кумиромъ римскаго общества.
Въ старомъ княжескомъ дворцѣ устроилъ онъ себѣ мастерскую; подъ пурпуровыми шелковыми одѣялами, въ тѣни рощъ изъ розъ, спалъ онъ.
Обѣдалъ Гельбахъ подъ золочеными балдахинами, подъ потолками, расписанными Тинторетто, Леонардо да Винчи и Микель-Анджело, за столами, уставленными золотомъ и хрусталемъ. Въ своей студіи, украшенной гобеленами и превращенной въ настоящій лѣсъ изъ камелій, онъ принималъ римскихъ принчипессъ, высшихъ сановниковъ всѣхъ европейскихъ дворовъ, представителей искусства и науки, и рисовалъ ихъ портреты, если ему этого хотѣлось. Двери Квиринала и Ватикана одинаково охотно распахивались передъ нимъ; сидя въ caffe di Roina за лимонадомъ или мороженымъ, онъ видѣлъ, какъ мимо проходили красивѣйшія женщины всѣхъ сословій, улыбаясь ему своими темными или свѣтлыми, яркими, какъ звѣзды, глазами. Ежедневно находилъ онъ около своего мольберта благоухающія розы, фіалки и букеты гарденій или изящныя записочки, писанныя хорошенькими женскими ручками. Не разъ дорогія гобеленовскія портьеры опускались въ его мастерской передъ страстно влюбленными женскими глазками, но тоска по родинѣ, потребность уйти изъ атмосферы, до опьяненія насыщенной славой, любовью и запахомъ розъ, и перенестись въ болѣе чистый, живительный воздухъ, не покидала Гельбаха. Кумиръ вѣчнаго города, обожаемый и тайно, и явно, бѣжалъ потихоньку ночью, точно тать.
Но судьба опредѣлила, что ему не уйти отъ самого себя, отъ очарованія его неотразимой личности и его твореній, надѣлавшихъ столько шуму.
Короткая утренняя прогулка уже выдала его присутствіе въ Мюнхенѣ, и, вернувшись въ отель, онъ нашелъ на столѣ своей гостиной записки, визитныя карточки и дорогой букетъ блѣдножелтыхъ розъ, перехваченный, точно струею сочившейся крови, узкою красною ленточкою, на концѣ которой Гельбахъ прочелъ слова: Bicordo! Стефани Орлова.
Стефани Орлова! Во время своего торопливаго бѣгства изъ Рима онъ совершенно забылъ, что "рыжая Стефи", какъ окрестила ее австрійская колонія, уѣхала подъ вліяніемъ каприза незадолго до него въ Мюнхенъ, гдѣ у нея была одна изъ ея соблазнительно нарядныхъ квартиръ, о содержаніи которыхъ съ равнодушной расточительностью заботился ея мужъ, Сергѣй Орловъ, уже много лѣтъ жившій съ нею врозь.
На сколько Гельбахъ зналъ Стефани, онъ былъ увѣренъ, что она увидитъ въ его бѣгствѣ изъ Рима лишь то, что желала видѣть въ этомъ именно свою побѣду надъ "ледянымъ царемъ", какъ прозвала она Гельбаха за его величавую красоту и постоянное равнодушіе къ женскимъ прелестямъ вообще и къ ея собственнымъ въ частности.
Объ этой черноокой сиренѣ съ рыжими кудрями разсказывали необыкновенныя исторіи. Кто считалъ ее дочерью вѣнской опереточной пѣвицы, кто плодомъ неравнаго брака, а ея отцомъ -- одного изъ царствующихъ нѣмецкихъ властителей; другіе видѣли въ ней наконецъ воплотившійся проступокъ какой-то баронессы изъ финансоваго міра. Еще прежде, чѣмъ русскій баринъ положилъ къ ея ножкамъ свои милліоны, она уже была, утверждали, замужемъ за честнымъ нѣмцемъ, котораго свела въ могилу своей измѣной. Существовала даже цѣлая группа людей, увѣрявшихъ, что у рыжей Стефи есть гдѣ-то, въ Петербургѣ, Берлинѣ или Парижѣ взрослая дочь, хотя сама Стефани Орлова казалась съ виду не старше двадцати восьми, тридцати лѣтъ.
Вильфридъ Гельбахъ никогда не интересовался прошлымъ Стефани. Онъ видѣлъ лишь одно, что весь Римъ у ея ногъ, что ея богатство и красота открывали передъ ней всѣ двери, вопреки слухамъ о ея происхожденіи. Самъ онъ почти ежедневно встрѣчался съ этой красивой женщиной въ обществѣ. Вскорѣ у него не осталось сомнѣнія, что ея черные глаза никому не сулили такъ много радостей, ея губы не улыбались никому такъ соблазнительно, какъ именно ему, державшемуся дальше всѣхъ отъ нея.
Со времени этого открытія онъ избѣгалъ ея преднамѣренно, какъ прежде избѣгалъ инстинктивно. Какой-то внутренній голосъ заставлялъ его удаляться отъ этой женщины и даже мимолетная любовная связь съ нею, казавшаяся всѣмъ, кромѣ него, довольно соблазнительною, представилась бы Гельбаху въ видѣ несчастія, нависшаго надъ его головою.
Лишь только онъ терялъ эту женщину изъ глазъ, она занимала такъ мало мѣста въ его мысляхъ, что онъ не подумалъ даже о возможности встрѣтить ее въ Мюнхенѣ.
Это было досадно, очень досадно, и въ первый разъ въ жизни Гельбахъ пожалѣлъ, что такъ мало интересовался Стефани Орловою; не будь этого, онъ искуснѣе съумѣлъ бы избѣгнуть ея.
Съ минуту подумалъ онъ сейчасъ же уѣхать и вернуться тайкомъ лишь черезъ нѣсколько дней. Но развѣ онъ трусъ, чтобъ бѣгать отъ женщины? Ради женщины, въ глубинѣ души болѣе чуждой ему, чѣмъ всякая неодушевленная картина на стѣнѣ, онъ пожертвуетъ тѣми радостями, которыхъ ожидалъ отъ родины, и свиданія съ близкими, прежде чѣмъ снова уѣдетъ на чужбину.
Онъ такъ рѣзко бросилъ на столъ розы, которыми, игралъ во время этихъ размышленій, что два полуоткрытыхъ цвѣтка отломились и упали на полъ.
Гельбахъ горько засмѣялся.
-- Для того чтобъ жить, розы должны быть даны чистыми руками. Сейчасъ покончу со всѣмъ этимъ, чтобы сегодня же послѣ обѣда съ легкимъ сердцемъ подняться вверхъ по Изару.
Онъ зажегъ папиросу, позвонилъ слугѣ, далъ ему нѣсколько приказаній относительно писемъ, найденныхъ имъ у себя, велѣлъ подать дрожки и поѣхалъ Пропилеями въ Нимфенбургскую улицу къ хорошенькому домику Стефани.
Хозяйка этой маленькой виллы, отдѣланной съ восточной роскошью и пропитанной туманящими голову ароматами, казалось, ждала визита Гельбаха почти съ увѣренностью. По крайней мѣрѣ, лакей, открывшій художнику дверь, впустилъ его въ будуаръ Стефани безъ дальнѣйшихъ разспросовъ.
Красивая женщина, закутанная въ бирюзоваго цвѣта кашемировыя ткани, распространявшія нѣжный запахъ амбры, лежала на широкой обитой блѣдной восточной матеріей кушеткѣ, держа въ бѣлыхъ зубкахъ изящную, но тяжелую сигаретку. Ея красновато-золотистые волосы, высоко-приподнятые въ видѣ пышнаго узла, придерживались усыпанной драгоцѣнными камнями стрѣлой, оставляя открытымъ бѣлый затылокъ и обнаруживая красивую форму головы.
Стефани была красавицей въ чисто-Макартовскомъ стилѣ, и, не смотря на свою досаду, Гельбахъ долженъ былъ сознаться, что рѣдко видалъ ее столъ прелестной. Ея черные глаза блестѣли нѣжною радостью, пока она протягивала ему изъ-подъ бѣлыхъ кружевъ свою тонкую ручку.
-- Ricordo? тихо спросила она.
Стефани имѣла привычку намекать этимъ вѣскимъ словомъ на неопредѣленныя, ей самой невсегда ясныя воспоминанія, въ томъ предположеніи, что ея нѣжный вопросъ навѣрно найдетъ примѣненіе къ какому нибудь мелкому любовному эпизоду. Повредить это не могло никогда. Вѣдь мужчины часто такъ страшно безпамятны.
Но Гельбахъ отлично зналъ, что у него нѣтъ ни малѣйшаго общаго съ Стефани воспоминанія, къ которому могъ бы отнестись интимный вопросъ. Вслѣдствіе этого онъ оставилъ его безъ вниманія, и ласково, но сдержанно освѣдомился о здоровьѣ хозяйки, тотчасъ же прибавивъ, что находится въ Мюнхенѣ лишь проѣздомъ по пути въ Берлинъ, а оттуда въ Швецію и Норвегію.
-- Ледяной царь ищетъ своего царства, улыбаясь, отвѣтила она, когда художникъ сѣлъ рядомъ съ ней. Но развѣ это такъ спѣшно, Гельбахъ? Мнѣ кажется, вы всегда держите такъ на виду свой царственный скипетръ, гербъ и корону, что даже среди пламеннаго юга ваше ледяное величество постоянно остается вѣрнымъ себѣ. Развѣ этого съ васъ не довольно?
-- Нѣтъ, сказалъ онъ, вторя ея наполовину вынужденной шуткѣ; вы знаете, я ненасытно жажду новой славы и новаго поклоненія моему ледяному величеству. Я уже исходилъ югъ, западъ и востокъ; теперь меня неотразимо влечетъ на сѣверъ, чтобъ въ родственныхъ сферахъ испытать законность моей царственной власти.
-- Но зачѣмъ же ѣхать непремѣнно въ Берлинъ, въ это громадное, пустынное, неприглядное море доковъ?
Онъ не смотрѣлъ на нее во время этого вопроса, который звучалъ, точно вынужденный страхомъ. Равнодушно все еще не поднимая глазъ отъ узора турецкаго ковра, Гельбахъ отвѣтилъ:
-- Почему бы не въ Берлинъ, какъ во всякое другое мѣсто?
Когда она ничего не отвѣтила, онъ взглянулъ на нее. Въ ея глазахъ и въ сжатыхъ губахъ было дикое выраженіе гнѣва и боли. Теперь она казалось на десять лѣтъ старше, чѣмъ когда вошелъ художникъ.
-- Вы жестоки, мрачно прошептала она. Развѣ вы забыли, что я... избѣгаю Берлина?
Онъ дѣйствительно забылъ это. Лишь при ея вопросѣ смутно припомнилъ онъ, что на балу у австрійскаго посланника она повѣрила ему когда-то, что не можетъ, къ сожалѣнію, посѣщать Берлина, но, по семейнымъ или личнымъ соображеніямъ, этого онъ не помнилъ. Гельбахъ и теперь очень неясно представлялъ себѣ этотъ случай, нисколько не интересовавшій его. Увидавъ однако, что Стефани принимаетъ вопросъ къ сердцу, онъ попытался облегчить ея положеніе нѣсколькими вѣжливыми словами, которыя она, вѣроятно, объяснила себѣ, какъ перемѣну въ его планахъ. Лицо ея замѣтно прояснилось и, наклоняя къ нему свой красивый станъ, она спросила съ видомъ невиннаго младенца:
-- На чтобы вы ни рѣшились, нѣсколько дней вы все же подарите мнѣ?
-- Не могу, gnädige Frau.
-- А если я попрошу васъ?.. Я никогда не прошу понапрасну, Гельбахъ.
-- Охотно вѣрю, что Стефани Орлова никогда не проситъ тщетно. Будьте же поэтому великодушны и не просите.
-- Ледяной царь! воскликнула она, надувъ губки. Хорошо, я буду великодушна, но на одномъ условіи. Сегодняшній день принадлежитъ мнѣ. Въ три часа мы условились ѣхать кататься въ саняхъ изъ моего дома. Графъ Гольмъ назначался мнѣ въ кавалеры; теперь онъ отставленъ; вы займете его мѣсто.
-- Вы смущаете меня, gnädige Frau! Графъ Гольмъ, одинъ изъ самыхъ любезныхъ и блестящихъ офицеровъ полка. Предупреждаю васъ, что перемѣна будетъ для васъ невыгодна.
-- Это ужъ мое дѣло, Гельбахъ. Главное, чтобъ вы обѣщали пріѣхать.
Она протянула ему усыпанную брилліантами ручку. Нерѣшительно взялъ онъ ее. Сердце его мечтало о совершенно иныхъ радостяхъ на этотъ день. Но, все равно, если только онъ отдѣлается этимъ и будетъ завтра свободенъ. Съ минуту крѣпко сжимала она его нервную руку, потомъ, вздохнувъ, выпустила ее.
Гельбахъ всталъ.
-- Я прощусь съ вами теперь, чтобъ во время вернуться.
-- Не хотите-ли вы пообѣдать со мной?
-- Благодарю. Я уже условился съ Месбауэромъ.
-- Съ этимъ медвѣдемъ?.. Брр! До свиданія же.
Онъ бѣгло дотронулся губами до ея пальчиковъ, повернулся, чтобъ выйти, и уже достигъ двери, какъ почувствовалъ, что его удерживаютъ за руку.
-- Что мы за дѣти, Гельбахъ! засмѣялась Стефани не безъ нѣкотораго смущенія. Главное-то мы и забыли. Что скажете вы о нашей картинѣ? Весь Мюнхенъ безъ ума отъ нея. Говорятъ, будто вы еще ни разу не писали болѣе удачнаго женскаго портрета. А каково онъ выставленъ? Не безъ труда добилась я этого отъ комитета, но, когда дѣло касается Гельбаха, можно достигнуть всего, даже отдѣльнаго кабинета и плюшевыхъ драпировокъ.
-- Я еще не былъ на выставкѣ, gnädige Frau, да и врядъ-ли попаду туда. Если вы довольны, это все, что нужно.
Съ этими словами онъ поклонился отмѣнно вѣжливо и заперъ за собою дверь, не оставивъ Стефани времени для отвѣта.
Онъ много далъ бы теперь, еслибъ не исполнилъ ея желанія и не написалъ портрета. Она явилась къ нему съ этой просьбой въ первое время ихъ знакомства въ Римѣ. Хотя ея пристрастіе къ его особѣ было ему тогда вполнѣ неизвѣстно, какое-то инстинктивное недовѣріе, отъ котораго онъ никогда не могъ отдѣлаться относительно этой женщины, подсказывало ему не соглашаться на ея желанія. Однако чисто-художественная потребность написать такой поразительно красивый и оригинальный женскій портретъ, одержала верхъ надъ всѣми колебаніями, да къ тому же для нихъ не было никакихъ основательныхъ причинъ.
Теперь же, когда весь Мюнхенъ связывалъ его имя съ ея именемъ, онъ былъ бы радъ, еслибъ никогда не соглашался на ея просьбу.
Но все равно; еще одинъ только нынѣшній день, а тамъ и это послѣднее непріятное чувство останется далеко позади, и воспоминаніе о немъ вскорѣ разсѣется подъ вліяніемъ непринужденной скитальческой жизни, которую онъ жадно призывалъ.
Около перваго часа Гельбахъ предполагалъ встрѣтиться съ художникомъ Месбауэромъ въ кафе Максимиліана. Къ числу достоинствъ Месбауэра аккуратность не принадлежала и, не заставъ его въ кафе, Гельбахъ принялся читать " Allgemeine Zeitung " и " Nachrichten ".
Взглядъ его сразу упалъ на художественную рецензію -- на свое имя и на имя Стефани Орловой.
Грозная складка образовалась между его бровями и тяжелою рукою смялъ онъ на столѣ газету, дочитавъ отчетъ до конца.
Въ это мгновенье вошелъ Месбауэръ.
-- Знаешь-ли ты, кто писалъ эту статью? вспыльчиво крикнулъ ему на встрѣчу Гельбахъ.
-- Да, отвѣтилъ Месбауэеръ съ слегка насмѣшливой улыбкой. Удивляюсь, только, что тебѣ это не извѣстно. Въ городѣ утверждаютъ, будто ты убѣдилъ Стефани продиктовать статью этому писакѣ.
-- Я? Съума ты что-ли сошелъ, Месбауэръ? Чтобъ я компрометировалъ себя съ Орловой? Кто смѣетъ это утверждать?
-- Да весь свѣтъ, по крайней мѣрѣ, весь Мюнхенъ.
-- Гдѣ этотъ негодяй, чтобъ я свернулъ ему шею? Кто онъ.
-- Гельбахъ, прошу тебя, неужели своею опрометчивостью ты придашь значеніе дѣлу, которое забудется черезъ нѣсколько дней. Этимъ ты только все ухудшишь. Вѣдь ты знаешь, эти писаки народъ услужливый, ну, а услужишь рыжей Стефи... гм! Она продиктовала мошеннику статью, чтобъ отвести тебѣ привиллегированное мѣсто при своемъ дворѣ и чтобъ въ недвусмысленной формѣ заявить вотъ тутъ, онъ указалъ на измятую газету, свои притязанія на тебя. Какъ ты это находишь? Вѣдь неглупо. Ужъ одна утонченная, совершенно исключительная обстановка портрета доказываетъ, что между объектомъ художественнаго произведенія и его творцомъ отношенія изъ ряду вонъ... Не даромъ же соединились чары вѣчнаго города съ чарами красивой женщины...
-- Молчи, ты доведешь меня до бѣшенства!
-- Чего хочешь ты, Гельбахъ? Она считаетъ тебя порядочнымъ человѣкомъ, мой милый, и готова положить руку въ огонь, что ты не станешь отрицать своимъ поведеніемъ факта, сдѣлавшагося общимъ достояніемъ. Это также средство къ достиженію цѣли, старый пріятель, это примѣръ...
-- Видитъ Богъ, не бывать этому! Добудь бумаги и перо, Месбауэръ...
-- Если ты обѣщаешь не дѣлать глупостей...
-- Съ твоего позволенія, я не сдѣлаю пока ничего, а только откажусь отъ одного приглашенія. Быть можетъ, этого съ тебя довольно?
Съ лихорадочной торопливостью, презрительно сжавъ губы, набросалъ онъ три строчки на бумагѣ, принесенной кельнеромъ, потомъ запечаталъ конвертъ и отдалъ его для отправки.
-- Госпожѣ Орловой, на Нимфенбургской улицѣ.
-- Слушаю, господинъ фонъ Гельбахъ; будетъ доставлено аккуратно.
И кельнеръ нагло осклабился.
Художникъ бросилъ на столъ деньги за не съѣденное кушанье и вышелъ съ Месбауэромъ изъ кафе.