Въ то самое время, когда не смотря на отказъ Гельбаха, все-таки осуществлялось катанье, организованное Стефани (хотя, правда, послѣ нѣкотораго промедленія, такъ какъ получивъ передъ самымъ отъѣздомъ какое-то письмо, хозяйка заболѣла и только минутъ двадцать спустя снова вышла къ гостямъ еще болѣе красивою и свѣжею, чѣмъ прежде) -- Гельбахъ отправлялся съ мѣстнымъ поѣздомъ на получасовое разстояніе отъ Мюнхена въ ущелье Изара.
Высадился онъ изъ поѣзда на маленькой станціи и еще съ часъ бодро шелъ среди зимняго лѣсного ландшафта вверхъ по долинѣ.
Солнце уже садилось и роняло между стройными стволами буковъ, опушенныхъ инеемъ съ той стороны, откуда дулъ вѣтеръ, длинные лучи на блестящій мохъ и на подернутые легкимъ морозомъ листья, которыми была устлана почва.
Кругомъ не слышалось ни единаго звука, кромѣ громко раздававшихся среди лѣсного затишья шаговъ путника и рѣдкаго крика птицы.
Все легче становилось Гельбаху во время этого одинокаго странствованія; темныя тѣни въ его глазахъ, грозныя складки на лбу исчезали среди обдававшаго его вольнаго дыханія природы, и, словно освобожденная отъ большой тяжести, вздымалась его грудь. Кончено! Еще одно привѣтствіе и одно прощаніе вонъ тамъ въ маленькомъ домикѣ на откосѣ горы, и тогда начнется новая жизнь.
Что касалось внѣшности Гельбаха,-- Стефани Орлова не даромъ прозвала его ледянымъ царемъ.
Словно исполинъ старыхъ миѳовъ сѣвера, выступалъ онъ; дыханіе застывало хрустальными каплями на длинной бѣлокурой бородѣ; глаза побѣдоносно сверкали отъ упоительнаго сознанія одиночества и свободы.
Теперь Гельбахъ свернулъ изъ чащи въ боковую долину ущелья. Стали видны острая, какъ игла, колокольня и разбросанные повсюду домики, а пониже кладбища, на поросшей соснами отлогости стоялъ одинокій домъ, крытый гонтомъ и окруженный бѣлой изгородью, изъ которой выглядывали тщательно укутанныя соломою лѣтнія растенія.
Изъ четырехъ оконъ, выходившихъ на лѣсную дорогу, два правыхъ отъ двери были уже закрыты темными деревянными ставнями, сквозь серцевидныя отверстія которыхъ привѣтливый огонекъ издали манилъ путника.
Съ минуту Гельбахъ съ довольной улыбкой постоялъ передъ маленькимъ аккуратнымъ домикомъ, потомъ постучался въ изящно разукрашенную дверь. Свѣтъ исчезъ за ставнями, и старческій, ласковый голосъ спросилъ:
-- Кто тамъ?
-- Я, мать.
При звукѣ этого любимаго голоса, старая, высокая женщина съ бѣлыми, какъ серебро волосами, державшаяся такъ прямо, какъ любая изъ молодыхъ, выронила бы лампу на каменный полъ изъ дрожавшихъ отъ радости рукъ, еслибъ при первомъ же словѣ не подскочила молодая, еще не вполнѣ развившаяся дѣвушка, не взяла одной рукой лампу и не распахнула торопливо другою ворота, давъ старушкѣ возможность прижать къ сердцу обожаемаго сына. Долго стояли, обнявшись, эти два столь похожіе другъ на друга существа, между тѣмъ какъ дѣтское личико, улыбаясь, глядѣло на группу своими блестящими золотисто-карими глазками.
-- Вотъ и я, мать, сказалъ наконецъ Гельбахъ, освобождаясь изъ объятій старушки и увлекая ее изъ холоднаго сквозняка полуотворенной двери въ тепло натопленныя сѣни,-- вотъ и я. Оставишь ты меня подъ твоей крышей до завтрашняго утра?
Его прекрасный ровный голосъ звучалъ искренно и сердечно, пока онъ говорилъ со старушкой. Ни одна изъ самыхъ блестящихъ красавицъ Петербурга, Парижа или Рима никогда не слыхала этого звука въ устахъ своего кумира.
Старушка обняла его. "Мой Вильфридъ!" прошептала она, и онъ почувствовалъ, какъ сладко ей произносить его дорогое имя послѣ долгой разлуки.
Никто изъ нихъ еще не вспомнилъ про стройную дѣвушку, исчезнувшую за дверью комнаты, куда она отнесла лампу, послѣ чего протянула Гельбаху узкую, смуглую ручку.
-- Тонелла! воскликнулъ онъ, здравствуй, дитя мое! Я пріѣхалъ тебя бранить.
Говоря это, онъ обнялъ хорошенькую дѣвушку и ласково поцѣловалъ въ губы.
-- Не сердись, дядя Вильфридъ. Твоя мать чувствовала себя такой одинокой!
-- Но музыка, Тонелла! Ты, отлыниваешь у меня отъ школы, Миньона!
Хотя Вильфридъ держалъ дѣвушку за руку и все еще улыбался, старушка испугалась, какъ бы онъ въ самомъ дѣлѣ не сталъ бранить ея любимицы. Этого она не могла допустить. Съ чисто-юношескою живостью увлекла она обоихъ въ комнату и не успокоилась, прежде чѣмъ Вильфридъ не узналъ, что Тонелла переселилась къ ней изъ одной доброты и каждый день аккуратно ѣздитъ по желѣзной дорогѣ въ консерваторію.
-- Пойми, Вильфридъ, такъ кончила старушка горячую защиту своей любимицы, она ничего не теряетъ, и ты не долженъ ее бранить. Вотъ ея фортепіано; на немъ упражняется она по цѣлымъ часамъ, а театры и концерты ее не интересуютъ. Повѣрь, Вильфридъ, ей гораздо лучше у меня.
Вильфридъ ничего не отвѣтилъ на послѣднее замѣчаніе матери; онъ улыбнулся Тонеллѣ и, слегка погладивъ ея блестящіе, каштановые волосы, прибавилъ такъ тихо, что только ухо раскраснѣвшейся отъ его ласкъ дѣвушки, могло уловить его слова.
-- Ты доброе дитя, Тонелла, но ты не должна приносить такихъ жертвъ ради меня.
Тонелла покачала хорошенькой головкой, украшенной вѣнцомъ густыхъ волосъ, точно желала сказать, что для нея вовсе не жертва быть со старушкой. Потомъ она тихо вышла, чтобы приготовить горячее питье Вильфриду.
Когда дверь затворилась за ней, Гельбахъ схватилъ жесткую отъ работы руку матери и прижалъ ее къ своимъ губамъ.
-- Тебѣ не слѣдовало допускать этого, мать. Тонелла должна проводить зимы въ городѣ; въ теченіи всего дня, а, главное, по вечерамъ тамъ есть чему ей поучиться, чтобы ея крупное дарованіе могло развиться вполнѣ свободно. Мнѣ не хотѣлось писать объ этомъ; я вѣдь зналъ, что скоро буду у васъ.
-- Ну, если ты такъ думаешь, Вильфридъ, отвѣтила старушка. Мнѣ было, конечно, отрадно имѣть дѣвочку около себя, но ты правъ; молодые люди должны жить въ обществѣ. Намъ, старикамъ, приходится покориться; мы уже пожили. Только обѣщай мнѣ не бранить ея.
-- То, что она сдѣлала, доказываетъ доброе, благодарное сердце. Могу-ли я бранить ее за это?
-- Да, Тонелла благодарна. Она любитъ тебя, какъ своего спасителя, и только и думаетъ о томъ, какъ бы отплатить тебѣ за твою доброту. Бѣдная сиротка, вырученная тобою изъ несчастія-!
-- Бѣдное маленькое существо, дѣйствительно брошенное, точно камень, на улицу. И теперь еще вижу я, какъ вошла Тонелла въ мою мастерскую, дрожа отъ страха и со слезами умоляя меня на ломаномъ нѣмецкомъ языкѣ поспѣшить къ смертному одру ея отца, на который его повергло мошенничество негодяя... Бѣдный Николо Оронте! Тяжелое завѣщаніе оставилъ ты мнѣ вмѣстѣ съ заботою о ребенкѣ!
Старушка уже не слушала словъ Вильфрида. Онъ обѣщалъ не бранить Тонеллы; этого было съ нея достаточно. Глазами, полными любви, глядѣла она на своего сына, эту гордость ея бѣдной трудовой жизни, доставившаго ей, усталой вдовѣ, такое покойное, ясное существованіе на склонѣ дней, послѣ длиннаго ряда тяжелыхъ лѣтъ, казавшихся нескончаемыми.
-- Откуда пріѣхалъ ты теперь, Вильфридъ? немного погодя прервала она водворившееся молчаніе.
-- Изъ страны, гдѣ зимою благоухаютъ фіалки и цвѣтутъ розы, изъ родины Тонеллы.
-- Что же, сынокъ, ты опять рисовалъ много портретовъ красивыхъ, блѣдныхъ дѣвушекъ изъ высшаго свѣта?
-- Красивыхъ и некрасивыхъ, мать; не будемъ касаться этого.
-- Тонелла говоритъ, что ты выставилъ въ городѣ портретъ одной красавицы?
-- Видѣла она его?
Онъ рѣзко спросилъ это, и гнѣвная складка опять выступила между бровей.
-- Не думаю, но ученицы консерваторіи дразнили ее, будто ты, ея пріемный отецъ, влюбленъ въ прекрасный портретъ. Такъ, пустая болтовня.
-- Конечно, болтовня и болѣе ничего. Только плохо, что она проникла даже сюда, въ такую чистую атмосферу.
Въ эту минуту Тонелла вошла въ комнату. Она поставила передъ Вильфридомъ чай, печенье и бутылку темнаго мѣстнаго вина.
Онъ крѣпко сжалъ узкія, услужливыя ручки и заглянулъ въ ея невинные глаза.
-- Видѣла ты мою картину, Тонелла?
-- Нѣтъ. Барышни въ консерваторіи болтаютъ всякій вздоръ... будто ты влюбленъ въ эту даму... Даже въ газетахъ объ этомъ писали. Но я этому не вѣрю... Вѣдь она замужняя женщина, а когда человѣкъ влюбленъ, онъ не станетъ печатать объ этомъ въ газетахъ, чтобы всѣ это знали.
Вильфридъ на минуту нѣжно привлекъ къ себѣ дѣвушку и поцѣловалъ въ лобъ.
-- Это хорошо, Тонелла. Не вѣрь никогда тому, что болтаютъ люди. Вильфридъ Гельбахъ не унизится до того, чтобы полюбить такую женщину и разослать по всему свѣту вѣсть о своей любви на клочкахъ бумаги...
Онъ выпустилъ дѣвушку. Она стояла передъ нимъ, скрестивъ руки.
-- Мнѣ хочется тебѣ еще сказать...
Тонелла понизила голосъ до шопота, чтобы старушка не слыхала.
-- Я видѣла эту даму; она говорила со мной...
-- Ты видѣла... Стефани Орлову?
-- Не знаю, какъ ее зовутъ, но это та дама, которую ты нарисовалъ. Она сама сказала мнѣ это. О, она красива, очень красива!..
-- Оставь это. Говори дальше...
-- Она пріѣхала верхомъ въ наше село и спросила меня, правда-ли, что этотъ домъ, при этомъ она указала хлыстомъ сюда, принадлежитъ художнику Гельбаху, и кто въ немъ живетъ...
-- Что-же ты отвѣтила?
-- Я сказала, что это правда, и что тутъ живетъ твоя мать.
-- А про тебя?
-- Я ничего не сказала. Вѣдь она обо мнѣ не спрашивала.
-- Это хорошо, Тонелла. А теперь сходи и принеси твои ноты. Мнѣ хочется послушать, чему ты научилась.
Старушка вышла изъ комнаты вмѣстѣ съ Тонеллой, чтобы приготовить на кухнѣ любимое блюдо сына. Вильфридъ тревожно шагалъ взадъ и впередъ, пока дѣвушка не вернулась съ нотами.
Если только Стефани осмѣлится потревожить миръ этого дома! Ея разспросы могли касаться лишь одной Тонеллы! Дѣвушка должна уѣхать отсюда завтра-же, во что-бы то ни стало! Онъ слишкомъ хорошо понялъ сегодня Стефани и того демона, котораго она носила въ своей груди, и не могъ подвергнуть беззащитнаго ребенка ея интригамъ.
Тонелла вернулась съ нотами и сѣла за фортепіано. Сначала въ голосѣ ея слышались, казалось, слезы, но вскорѣ онъ прояснился, и она въ совершенствѣ спѣла нѣсколько итальянскихъ и нѣмецкихъ пѣсенъ
Гельбахъ похвалилъ голосъ, исполненіе и техническіе успѣхи.
Въ заключеніе она выбрала одну изъ его любимыхъ народныхъ мелодій, полную простой и искренней грусти:
Вдалекѣ отъ родимаго края
Бѣдной плѣнницей пташка живетъ,
И, о волѣ былой вспоминая,
Пѣсню горькую въ клѣткѣ поетъ.
И я слушаю пѣсню страданья,
И мнѣ вспомнились свѣтлые дни;
Не забыть мнѣ былого мечтанья,
Не забыть беззавѣтной любви!
На глаза навернулися слезы,
Я томлюсь безотчетной тоской,
И я вспомнила юныя грезы
Подъ напѣвъ вольной пташки лѣсной...
Пока она пѣла, Гельбахъ распахнулъ ставень и глядѣлъ сквозь стекла на зимній вечеръ.
Надъ отягченными снѣгомъ соснами ярко сіялъ серпъ луны. Одна за другою выступали передъ взорами Гельбаха на темномъ сводѣ неба звѣзда за звѣздою. Слѣва высились туманныя очертанія острой колокольни; направо мерцали среди ночи, гдѣ-то внизу яркіе огоньки деревенскихъ домовъ.
Онъ прислонился лбомъ о стекла и задумчиво вперилъ взоръ вдаль, хотя Тонелла уже давно перестала пѣть.
Только тогда, когда внезапно водворившаяся тишина нарушила его размышленія, обернулся онъ и подошелъ къ дѣвушкѣ.
-- Ты отлично пѣла, Тонелла, но прости, я былъ разсѣянъ. Прошу тебя, спой послѣднюю строфу еще разъ.
На глаза навернулися слезы,
Я томлюсь безотчетной тоской,
И я вспомнила юныя грезы
Подъ напѣвъ вольной пташки лѣсной...
Пока замирали звуки, въ комнату внезапно ворвался яркокрасный свѣтъ. Гулъ разнообразныхъ голосовъ, раздавшихся за изгородью, нарушилъ безмолвіе.
Гельбахъ подошелъ къ окну.
Онъ увидалъ два смоляныхъ факела, воткнутыхъ въ лѣсную дорогу, неясныя очертанія опрокинутаго экипажа, отпряженную лошадь, дрожавшую отъ испуга, и еще прежде, чѣмъ онъ успѣлъ придти въ себя отъ этого неожиданнаго зрѣлища, дверь растворилась и одинъ изъ ливрейныхъ лакеевъ Стефани предсталъ съ растеряннымъ видомъ передъ Гельбахомъ, отъ возбужденія очевидно даже не узнавъ художника.
-- Извините, пожалуйста, я видѣлъ здѣсь свѣтъ, а намъ нужна немедленная помощь. Gnädige Frau сама правила, и съ ней случилось несчастіе. Сани разбиты, и госпожа моя лежитъ на снѣгу.
Съ минуту Гельбахъ испытующимъ взглядомъ смотрѣлъ на худощаваго человѣка, дрожавшаго отъ испуга и холода. Не было сомнѣнія, онъ говорилъ правду, и, если все это было только ловко подстроенною комедіею, лакею очевидно ничего не было извѣстно.
-- Пойдемте, я посмотрю, что надо сдѣлать, сухо сказалъ Гельбахъ.
-- Могу я быть полезною? спросила Тонелла, робко слѣдуя за нимъ.
-- Вѣроятно, нѣтъ. Останься пока въ комнатѣ и задержи мать; я этого настоятельно требую.
Съ этими словами онъ затворилъ за собой дверь и вышелъ на холодный ночной воздухъ съ непокрытою головой.
Стефани сидѣла на спинкѣ опрокинутыхъ саней, прижимая ко лбу бѣлый платокъ, на которомъ виднѣлись кровяныя пятна. Ея длинная, дорогая русская шуба защищала ее отъ рѣзкаго холода.
На землѣ, въ снѣгу лежалъ затоптанный букетъ темно-красныхъ розъ, подобно разливающейся лужѣ крови. Это было цѣнное приношеніе ея кавалера, графа Гольма, котораго она на возвратномъ пути пересадила къ двумъ молодымъ барышнямъ, чтобы выполнить свой фантастическій замыселъ.
Замыселъ этотъ принялъ болѣе серьезный оборотъ, чѣмъ предполагала Стефани. Когда сани опрокинулись передъ домомъ Гельбаха, она дѣйствительно получила не маловажную рану въ голову.
Но Стефани обращала мало вниманія на боль и на все сильнѣе лившуюся кровь. У нея была лишь одна мысль -- увидать Гельбаха и помѣшать его отъѣзду, и она почти радовалась серьезной ранѣ, надѣясь, что этотъ несчастный случай сдѣлаетъ художника болѣе податливымъ на ея желанія. Но, когда онъ вышелъ съ лакеемъ изъ дому и приблизился къ ней, она увидала по его лицу, что дѣло плохо. Однако красивая женщина привыкла всегда побѣждать, и мужество покидало ее не такъ легко.
Лакей подошелъ къ лошади.
-- Со мной случилось несчастье, Гельбахъ, тихо сказала Стефани, пытаясь вынуть руку изъ муфты и вложить ее въ его руку, но онъ разстроилъ этотъ маневръ ловкимъ движеніемъ.
-- Очень сожалѣю, но вы поймете, что въ этой пустынѣ я могу сдѣлать для васъ весьма мало. Я сейчасъ вышлю вамъ воды; у васъ течетъ, кажется, кровь?
Голосъ его былъ ледяной; голубые глаза казались холодными и ясными, точно шлифованная сталь.
-- Мнѣ дѣла нѣтъ ни до воды, ни до раны, произнесла она шопотомъ, между тѣмъ какъ художникъ нарочно говорилъ такъ громко, что стоявшій около лошади лакей могъ понять каждое слово. Мнѣ нужно только одно -- поговорить съ вами еще разъ, Гельбахъ, все это не случайность...
-- Перестаньте; я все знаю. Я отдаю въ ваше распоряженіе экипажъ матери. Онъ не наряденъ и не соотвѣтствуетъ вашимъ потребностямъ, но онъ доставитъ васъ подъ покровительствомъ садовника въ Мюнхенъ или на станцію. Времени терять нечего; кровь льется изъ вашей раны обильно.
Кровь дѣйствительно текла сквозь совершенно промокшій платокъ и между пальцами Стефани по ея щекѣ, медленно капая на дорогую шубу.
Ни одна черта въ лицѣ Гельбаха не измѣнилась. Когда Стефани ничего не отвѣтила, а только сдѣлала новую попытку взять его руку своею рукою, оставшеюся свободною, онъ отступилъ на нѣсколько шаговъ.
Изъ ея губъ вырвалось что-то въ родѣ стона. Гельбахъ не былъ варваромъ; какъ ни возмущала его эта новая театральная выходка, все же онъ не могъ оставить раненую женщину въ снѣгу. Сознаніе это стоило ему дорого, и только запинаясь могъ онъ предложить Стефани войти въ домъ, пока запрягутъ лошадей, и обмыть рану.
Стефани встала и медленно послѣдовала за нимъ. Въ сѣняхъ онъ попросилъ ее немного подождать.
Открывъ дверь на право, онъ потребовалъ огня, далъ Тонеллѣ короткое приказаніе и отперъ тогда передъ Стефани противоположную комнату, гдѣ живалъ самъ, когда ночевалъ въ своемъ нагорномъ домикѣ.
Они не успѣли еще обмѣняться ни однимъ словомъ, какъ уже вошла служанка съ тазомъ, полнымъ свѣжей воды, и съ нѣсколькими полосками полотна. Она помогла Стефани обмыть и перевязать рану.
Гельбахъ стоялъ тутъ же съ пасмурнымъ лицомъ, давая служанкѣ указанія, которыя она исполняла довольно неловко. Когда кончилась процедура, служанка вышла изъ комнаты, съ такимъ шумомъ захлопнувъ за собой дверь, что Стефани, блѣдная отъ волненія и потери крови, испуганно вздрогнула.
-- Экипажъ сейчасъ подадутъ; дома вы найдете лучшій уходъ, чѣмъ могу предложить вамъ здѣсь я.
Она сидѣла, отдѣленная отъ него всей длиной комнаты, на противоположномъ концѣ; рядомъ съ ней горѣла на столѣ свѣча. Не смотря на большое разстояніе, Вильфридъ увидалъ при яркомъ пламени, что послѣ его словъ Стефани стала еще блѣднѣе.
-- Развѣ вамъ ужъ до такой степени хочется отдѣлаться отъ меня? тихо взмолилась она. Неужели у васъ не найдется даже нѣсколькихъ жалкихъ минутъ?
Онъ ничего не отвѣчалъ.
Тогда она встала и подошла къ нему съ почти испуганнымъ взглядомъ.
-- Я пріѣхала просить васъ простить меня, если вы это можете; я поступила гадко и знаю, что вы презираете меня...
Когда онъ и на это ничего не отвѣтилъ, она продолжала:
-- Я внушила тѣ строки, это правда. Я думала... ну, все равно что; это ужъ прошло... Только я никакъ не ожидала, что все выйдетъ такъ грубо и отвратительно. Хотите вы этому повѣрить?
Въ ея словахъ и позѣ было, по крайней мѣрѣ въ эту минуту, такое сильное горе и раскаяніе, что, несмотря на свой гнѣвъ, Гельбахъ не могъ отдѣлаться отъ состраданія.
-- Да, сказалъ онъ, вѣрю, что вы не желали этого въ такой формѣ. А теперь оставьте это, Gnädige Frau, и не волнуйтесь. Рана ваша опять сочится.
Кровь снова выступила сквозь полотно.
-- Я очень несчастна, тихо, чуть слышно произнесла она. Въ этотъ горькій часъ я впервые вижу, что вся моя жизнь -- крупная ложь, сцѣпленіе бѣдъ и ошибокъ. Еслибы мнѣ оставили моего ребенка, кто знаетъ, не вышло-ли бы все совершенно иначе.
Гельбахъ могъ бы сказать ей, что главныя условія счастья и несчастья въ насъ самихъ, и въ большинствѣ случаевъ совершенно не зависятъ отъ внѣшнихъ обстоятельствъ, но ему не хотѣлось читать въ такую минуту сокрушенной женщинѣ, философское назиданіе, которое она къ тому же едва ли поняла бы. Онъ ограничился поэтому почтительнымъ молчаніемъ. Стефани тихо плакала.
-- Дитя мое! вздыхала она, дитя мое! Никогда не томилась я такъ по немъ, какъ сейчасъ. Охотно перенесу я все, что сама заслужила, лишь бы мой ребенокъ былъ счастливъ.
Она смотрѣла на Гельбаха взглядомъ, полнымъ страсти и раскаянія, потомъ прижала его руку къ своимъ губамъ, горячо поцѣловала ее и молча вышла изъ дому на холодный ночной воздухъ.
Послѣ того, какъ Гельбахъ прислушался къ шуму колесъ, замиравшихъ на замерзшей и покрытой снѣгомъ почвѣ, онъ вернулся къ матери и Тонеллѣ, которыя вопросительно посмотрѣли на него при его появленіи.
Но онъ не коснулся ни единымъ словомъ происшествія, нарушившаго мирный покой вечера, а съ участіемъ освѣдомился о мелкихъ домашнихъ заботахъ и радостяхъ. Голосъ его былъ веселый и ласковый, но лучъ счастья исчезъ изъ его глазъ.
Тяжелая атмосфера лжи и страсти послѣдовала за нимъ даже подъ священный кровъ матери! Гдѣ найдетъ онъ миръ, суровую правду, гордую силу, никогда не унижающуюся, ту чистую идеальную гуманность, носившуюся передъ его взорами, какъ высшая, конечная пѣль?
Послѣ ужина онъ поцѣловалъ мать на долгую разлуку.
Онъ хотѣлъ вернуться въ Мюнхенъ въ ту же ночь; ему казалось невозможнымъ заснуть въ томъ домѣ, гдѣ пролилась кровь Стефани.
Съ Тонеллой онъ не простился, а обѣщалъ встрѣтить ее на слѣдующее утро на станціи передъ своимъ отъѣздомъ и снова устроить ее въ городѣ.