Филиппъ Гейденъ былъ правъ, назвавъ кружокъ зибелевскаго дома спѣсивымъ и замкнутымъ. Состоялъ онъ изъ патриціевъ берлинскаго фабричнаго міра, тщательно отстранявшихъ все, что не было pur sang и не принадлежало всецѣло къ ихъ обществу.
Всѣ эти семьи жили на собственной землѣ, въ старыхъ частяхъ города, въ особенности къ востоку и сѣверу Берлина. Тамъ стояли эти фабрики со дня ихъ основанія; тамъ отцы и дѣды строили для себя одноэтажные барскіе дома, отдѣленные садомъ и дворомъ отъ фабрики. Семья съ наслѣдственною вѣрностью продолжала жить тамъ, хотя богатство было достаточно велико, чтобы позволить ей поселиться въ западной части Берлина на какой нибудь изящной, отдаленной отъ фабрикъ виллѣ, вмѣсто того, чтобы терзать нервы грохотомъ промышленной мѣстности и глотать пыль и міазмы центра города.
Частые браки между собою все тѣснѣе сближали эти семьи. Политическія, соціальныя и дѣловыя воззрѣнія все болѣе и болѣе сводились къ одному уровню. Личность постепенно уничтожалась, и видъ вступалъ въ свои права.
Всѣ мужчины, безъ исключенія, были либеральны въ своихъ политическихъ вѣрованіяхъ, всѣ женщины въ совокупности были отличными хозяйками. Онѣ отдавали шить дорогія матеріи одному и тому же портному, предпочитали шляпы извѣстной модистки и брали дѣтямъ тѣхъ же самыхъ учителей музыки и рисованія.
Каждую зиму давалось опредѣленное число обѣдовъ, баловъ и маленькихъ раутовъ. Жены и дочери всегда появлялись въ дорогихъ туалетахъ, въ которыхъ отсутствовало, однако, самое лучшее, грація и шикъ.
Все, что было на нихъ, стоило дорого, но носили онѣ свои вещи неизящно и какъ-то формально. За столомъ неизмѣнно чередовался menu изъ лососины, оленьяго филе и мороженаго à la Nesselrode или камбалы, индѣйки, фазановъ и мороженаго à le princesse Pülder.
Съ безконечнымъ презрѣніемъ глядѣлъ на смѣшанное общество, собиравшееся въ западной части Берлина на изящныхъ, черезчуръ модныхъ виллахъ новѣйшихъ тузовъ финансоваго и фабричнаго міра, этотъ кружокъ, гдѣ были терпимы вслѣдствіе тѣсныхъ дѣловыхъ сношеній лишь представители выдающихся строительныхъ компаніи, директора нравственно неприкосновенныхъ торговыхъ банковъ, ассессоры и артиллерійскіе офицеры.
Сборища въ западной части Берлина были, если вглядѣться въ нихъ, не менѣе безсодержательны, но по крайней мѣрѣ тамъ веселились.
Молодому фабриканту, обязанному всѣмъ только самому себѣ, быстро нажившему состояніе счастливыми спекуляціями, не приходилось охранять старыхъ традицій или жить на унаслѣдованныхъ участкахъ. Дѣти его были еще слишконъ малы, чтобы нужно было думать о строгомъ воспитаніи, жена слишкомъ хорошенькая, нарядная и поверхностная, чтобъ не собирать постоянно около себя тотъ пестрый хаосъ, который сегодня толпится вокругъ одного гостепріимнаго стола, а завтра будетъ сплетничать о немъ за другимъ.
Мужчины окрашены здѣсь всевозможными политическими оттѣнками.
Туалеты дамъ, большею частью сшитые по парижскимъ моделямъ, нерѣдко отличались вычурностью, за то были всегда съ шикомъ. Носилась даже смутная легенда, будто одна изъ самыхъ роскошныхъ блондинокъ и одна изъ стройнѣйшихъ брюнетокъ кружка выписывали свои наряды прямо отъ Ворта.
Во всѣхъ направленіяхъ преклонялись здѣсь передъ модою и ея преувеличеніями. Все, что принадлежало къ театру, имѣло не только свободный доступъ въ эти дома, но собираніемъ вокругъ себя представителей комедіи занимались какъ чѣмъ то въ родѣ спорта.
Театральныя сплетни были любимѣйшею темою разговора, и молодые люди спѣшили на слѣдующее же утро перенести ихъ изъ банкирской конторы на биржу.
Рядомъ съ этимъ и концертный міръ съ его развѣтвленіями по салонамъ являлся важнымъ факторомъ, точно также какъ считалось хорошимъ тономъ метать черезъ головы доморощенныхъ поэтовъ и риѳмоплетовъ взоры на Ибсена, Сарду и на послѣдніе туалеты и скандалы Сары Бернаръ.
Вообще издали все это казалось очень забавнымъ, а для молодежи дышавшаго солидностью міра патриціевъ даже весьма соблазнительнымъ. Въ особенности Елену Лакомбъ не пришлось бы просить дважды сдѣлаться перебѣжцицею или, по крайней мѣрѣ, вербовать прозелитовъ; однако, до настоящей минуты она не достигла важныхъ результатовъ ни въ томъ, ни въ другомъ направленіи. Когда послѣ совмѣстной конфирмаціи Елена и Ева появились въ первую зиму въ обществѣ, Елена, по свойству своей натуры, примирилась, какъ умѣла, съ разочарованіемъ, овладѣвшимъ обѣими дѣвушками, когда жизнь обратила къ нимъ свою маску, на которой застыла условная улыбка.
Елена оглянулась, высматривая для себя возможно болѣе блестящую партію и, для забавы, увлекая за собой на привязи своихъ многочисленныхъ поклонниковъ, смотря по ихъ званію, значенію, состоянію и -- своему собственному капризу.
Ева, напротивъ, не находила ни средствъ, ни способовъ обманывать себя. Ея воспитаніе въ домѣ тетки отличалось почти пуританской суровостью, исключавшею всякое веселое развлеченіе, всякій свободный поступокъ.
Единственнымъ обществомъ ея была все та же Елена, да сама тетка, потому что привязанность дяди, запуганнаго непреклонною волею жены, проявлялась лишь робко и сдержанно.
Госпожа Зибель считала задачею своей жизни парализовать безуміе брата, давъ его ребенку такое воспитаніе, которое должно было предупредить развитіе всякихъ опасныхъ зародышей. А такъ какъ она съ самаго начала находила дочь непризнанной невѣстки преисполненною бурныхъ наклонностей и не взяла на себя труда убѣдиться въ противномъ, то воспитаніе Евы походило на безконечную вереницу суровыхъ мѣръ, добросовѣстное подчиненіе которымъ не вознаграждалось ни единымъ лучомъ любви.
А между тѣмъ стройная, черноволосая дѣвочка томилась по этому солнечному лучу, который, увы! какъ рѣдко привѣтствовалъ ее только среди запыленныхъ книгъ стараго ученаго Лакомба изъ его полупотухшихъ голубыхъ глазъ.
Любовь къ красавицѣ матери и разъединявшая ихъ тайна, съ которой ея невинное дѣтское сердечко тщетно старалось приподнять завѣсу, составляли единственную поэзію ея дѣтства и превратились подъ вліяніемъ образа жизни, созданнаго для нея фрау Зибель, въ болѣзненный культъ, подчинившій себѣ всѣ ея легко возбуждавшіяся чувства.
Со вступленіемъ въ общество Ева вообразила, что ей удастся стряхнуть тяжкій гнетъ, наложенный на ея молодое сердце воспитаніемъ и холодной атмосферой зибелевскаго дома, гдѣ жизнь ежедневно расходовалась по мелочамъ.
Монотонность существованія, которое при всей его честности и благоприличности, застыло въ самодовольствѣ и негуманности, начало внушать Евѣ невыразимый ужасъ.
Воображеніе рисовало передъ ней пестрыя, яркія картины свободы, красоты, бескорыстія, величія, чисто-божественнаго человѣколюбія, и все это она надѣялась найти въ свѣтѣ.
Она мечтала о благородныхъ мужчинахъ, великодушныхъ женщинахъ, о честныхъ словахъ и великихъ дѣяніяхъ, о могучемъ, увлекательномъ жизненномъ потокѣ, среди котораго грудь вздымается выше, сердце бьется горячѣе и восторжнѣе.
Гдѣ же тѣ идеалы, которыхъ такъ страстно искали ея глаза, отъ природы независимые и безстрашные, какъ глаза молодого орла? Вмѣсто свободы -- цѣни, скованныя условностью и эгоизмомъ, вмѣсто величія -- узкій, поглощенный мелочами умъ; зависть вмѣсто великодушія, ложь и личина взамѣнъ правды, пустыя слова -- вмѣсто дѣлъ, мелкая рѣченка вмѣсто многоводнаго потока... Гдѣ они, ея идеалы?
Пока Елена скучала и ея водянистые голубые глаза вспыхивали упрямствомъ и гнѣвомъ на неудачу любовныхъ попытокъ, душа Евы оплакивала свой разбитый кумиръ. Она была также блѣдна, какъ и прежде.
Въ теченіе зимы, проведенной ею въ свѣтѣ, лучъ надежды еще вспыхивалъ по временамъ въ ея глазахъ.-- Ты, быть можетъ, ошибаешься, твердила она себѣ, подъ этой поверхностью кроется глубина, непонятная для твоего молодого, неопытнаго ума.
Она все еще надѣялась.
На вторую зиму, когда тетка не скрыла своей досады, что Ева еще не замужемъ -- въ этихъ кругахъ считалось почти принятымъ. чтобы къ концу перваго сезона дѣвушки уже были невѣстами, а къ концу второго -- молодыми женщинами,-- Ева уже ни на что не надѣялась болѣе, а только еще ждала иногда чего-то, что должно было случиться, однако, все не случалось; а потомъ она отказалась и отъ этого.
Общество являлось продолженіемъ однообразнаго стѣсненія, отравившаго ея дѣтскіе годы, только еще болѣе безнадежнымъ. Гдѣ же этому конецъ? Неужели вся ея жизнь будетъ блестящая, пустая, лживая, какъ эти балы и общественныя сборища?
Покорная безнадежность этого вопроса читалась въ серьезныхъ глазахъ Евы, когда черезъ нѣсколько недѣль по возвращеніи дяди она входила въ блестяще освѣщенную бальную залу дома Лезера.
Бѣлое платье съ длиннымъ шлейфомъ, которое, по мнѣнію тетки, она изъ смѣшного упрямства не захотѣла украсить ни цвѣтами, ни драгоцѣнностями, дѣлало ее еще блѣднѣе обыкновеннаго, а, быть можетъ; она дѣйствительно блѣднѣла при мысли о тѣхъ желаніяхъ относительно ея будущаго, которымъ предавались какъ въ этомъ домѣ, такъ и въ ея собственномъ. Во всемъ кружкѣ еще не бывало случаевъ, чтобы предположенное обрученіе не состоялось.
Хватитъ-ли у нея силы дать прочный отпоръ массѣ, напиравшей на нее со взглядами и улыбками, которыми, казалось, управляла единая воля?
Хозяинъ, старый, веселый, коммерціи совѣтникъ Лезеръ и его супруга встрѣтили ее съ многозначительной нѣжностью, отъ которой ея блѣдныя черты стали еще на одну тѣнь блѣднѣе.
Эгонъ, обожаемый сынъ дома, подалъ ей руку съ обычнымъ сдержаннымъ поклономъ, чтобы открыть балъ польскимъ.
Казалось, будто ждали только ея появленія. Кровь Евы за. стыла въ ея жилахъ.
Родители Эгона считали рѣшеннымъ, что во время пира, затѣяннаго исключительно съ этой цѣлью, сынъ сдѣлаетъ предложеніе. Но отъ красивой дѣвушки, стоявшей рядомъ съ нимъ, распространялся такой ледяной холодъ, что Эгонъ, не одаренный отъ природы блестящимъ умомъ или особымъ мужествомъ, не могъ, произнести ничего, кромѣ обычныхъ вопросовъ, на которые ему отвѣчали гордымъ равнодушіемъ.
О какомъ-либо чувствѣ къ дѣвушкѣ, назначенной ему въ жены, не было и рѣчи у Эгона. Но долголѣтняя сдержанность Евы, ея холодность и красота манили его,-- какъ подзадоривало бы его назвать своею красивую статую, особенно дорогую и недостижимую для большинства соискателей. Въ этомъ смыслѣ не разъ высказывался онъ въ разговорѣ съ друзьями, не упоминая, однако, вмѣстѣ съ тѣмъ, что Ева Варнеръ единственная наслѣдница значительнаго состоянія Зибеля. Къ чему бы это говорить?
Лезеръ считался самымъ богатымъ человѣкомъ, Ева -- красивѣйшею дѣвушкою всего кружка. Даже безъ рубрики ожидаемаго состоянія, указывать на которое ему казалось совершенно лишнимъ, расчетъ опять-таки былъ вѣренъ изъ гроша въ грошъ.
Гансъ Фалькъ имѣлъ счастье заручиться хорошенькой ручкой Елены для польскаго и нѣкоторыхъ другихъ танцевъ.
Маленькая блондинка была сегодня въ свѣтломъ шелковомъ платьѣ, отливавшемъ всѣми оттѣнками розоваго, голубого и зеленаго цвѣта, и украшеннаго массой цвѣтовъ и развѣвающихся бантовъ, такъ что Елена, болѣе чѣмъ когда-либо, походила на бабочку или на блестящую, пеструю змѣю.
Критика Филиппа Гейдена давно померкла въ умѣ Ганса передъ ея лучезарнымъ объектомъ.
Гансъ находилъ ее восхитительнѣе и очаровательнѣе, чѣмъ когда-либо, не смотря на то, что она отнюдь не внимала его нѣжнымъ признаніямъ, а, надувъ губки, призывала его къ отчету "за безумное и безполезное честолюбіе", какъ величала она его переходъ къ искусству.
Если бы Марта или Филиппъ слышали, какъ относилась Елена Лакомбъ къ предмету казавшемуся имъ священнымъ!
Не смотря на привычку легко скользить по важнымъ вопросамъ, Ганса все-таки кольнуло, когда онъ подумалъ, какъ будутъ жить совмѣстно эти серьезные, глубоко чувствующіе люди и это созданіе, едва касающееся поверхности.
На врага еще болѣе опаснаго, на стремленіе къ внѣшнему блеску и величію, бывшее causa movens этой молодой жизни, онъ продолжалъ смотрѣть легкомысленно.
Гансъ Фалькъ придерживался удобнаго воззрѣнія, что къ счастью не надо относиться слишкомъ серьезно, или приглядываться къ нему черезчуръ пытливо, если не хочешь, чтобы оно отвратилось отъ насъ, раздраженное такимъ недовѣріемъ.
Балъ приближался къ своему апогею, къ ужину и котильону.
Передъ этимъ водворилась пауза, во время которой Евѣ удалось незамѣтно укрыться въ амбразурѣ окна отъ столь утомительнаго для нея шума. Спрятанная тяжелою, красною драпировкой, дѣвушка могла безпрепятственно окидывать взоромъ комедію, разыгрывавшуюся въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея. Евѣ было всего девятнадцать лѣтъ, но грустное сердце, опасный совѣтчикъ, и глубже, чѣмъ кто-либо во всемъ многочисленномъ, богатомъ годами и опытностью сборищѣ, всматривалось это молодое существо своими пытливыми сѣрыми глазами въ безсодержательную сутолоку.
Долго-ли придется ей играть роль въ этой комедіи?
Ева подумала о своей матери и о томъ, какъ ослѣпительно красива была-бы она при этомъ яркомъ освѣщеніи, какія благородныя слова лились-бы изъ ея устъ, разгоняя свѣтлыми лучами ложь и притворство. Сердце одинокой дѣвушки томительно слалось, точно отъ физической боли.
Систематически закрѣпили сегодня Лезеръ и его семья отношенія къ пей; она казалась сама себѣ плѣнницей, на которую незамѣтно налагаютъ одну цѣпь за другой.
Должна-ли она идти наперекоръ всему, что сказалъ ей дядя черезъ нѣсколько дней послѣ его возвращенія, во время знаменательнаго разговора у камина? Должна ли она стряхнуть оковы, прежде чѣмъ сомкнутся послѣднія звенья, и бѣжать къ матери?
Никогда. Его слово для нея столъ-же священно, какъ и ея собственное. Она должна сама защитить себя.
Быть можетъ, ея понятія о бракѣ и любви такъ-же нелѣпы, такъ-же мало устоятъ передъ лучами истины, какъ устояли ея представленія объ обществѣ и его высокихъ радостяхъ?
Ни одна изъ дѣвушекъ ея круга не выходила замужъ иначе, чѣмъ суждено выйти ей, а между тѣмъ онѣ веселы, даже счастливы. Онѣ появляются молодыми женщинами на томъ самомъ мѣстѣ, съ которымъ простились невѣстами, только съ той выгодной разницей, что могутъ держать себя непринужденнѣе, носятъ болѣе дорогіе туалеты, говорятъ сначала о своей прислугѣ, а потомъ о милыхъ малюткахъ, которыхъ, однако, очень охотно предоставляютъ произволу слугъ, чтобы самимъ посѣщать общество.
Отчего не походитъ она на этихъ дѣвушекъ, такъ легко относящихся къ жизни? Чего ждетъ она?..
Первый изъ всѣхъ замѣтилъ ея убѣжище Гансъ Фалькъ. Пока она стояла, слегка опираясь на красивую руку, и прислонясь къ красной занавѣси своей изящной фигурой, вокругъ которой падало бѣлое платье, Гансъ подумалъ о Филиппѣ. Да, онъ правъ; эта пластическая красота обладаетъ всѣмъ очарованіемъ греческой статуи.
Глаза ея скользнули надъ нимъ безсознательнымъ и печальнымъ взглядомъ.
-- Аріадна! промелькнуло въ умѣ художника. Что за сюжетъ для его рѣзца этотъ чудный женскій образъ!
Не отдавая себѣ отчета въ грустномъ значеніи своихъ словъ, онъ подошелъ къ Евѣ и передалъ ей съ своей обычной непринужденностью и любезностью, впечатлѣніе, произведенное ею на него.
Печальная улыбка промелькнула по ея губамъ.
-- Да, тихо сказала она, болѣе обращаясь къ себѣ, чѣмъ къ нему, Аріадна на пустынномъ берегу, только такая Аріадна, къ которой тѣмъ менѣе вернется Тезей, что никакой Тезей ея и не покидалъ. Аріадна безъ всякихъ воспоминаній.
Ботомъ она взяла его подъ руку и пошла съ нимъ опустѣвшею тѣмъ временемъ бальной залой въ примыкавшія къ ней комнаты.
Проходя мимо двери оранжереи, они увидали въ тѣни густолиственной музы Лезера и Елену въ оживленномъ разговорѣ.
Лезеръ стоялъ къ нимъ спиной, между тѣмъ какъ лицо Елены было ярко освѣщено. Она улыбалась своею прелестнѣйшею, соблазнительнѣйшею улыбкою.
Ева почувствовала, какъ дрогнула подъ ея пальцами рука молодого скульптора; потомъ онъ поспѣшно провелъ ее въ отдаленный будуаръ и остановился за ея стуломъ.
Гансу Фальку нечего было, однако, безпокоиться. Улыбка Елены только прикрывала приличное отступленіе. Сегодня Эгонъ Лезеръ твердо рѣшилъ, что его предложеніе будетъ выслушано Евой.
Она была такъ невозмутимо красива, такъ страшно холодна, что даже въ его черствую натуру, казалось, проходившую въ жизни съ вѣчно-спущеннымъ забраломъ, проникло то таинственное, неотразимое очарованіе, которымъ окружено все недостижимое. А потомъ... главное!..
Но зачѣмъ это? Не слѣдуетъ сознаваться въ этомъ даже самому себѣ. Сватаясь къ Евѣ, онъ только исполняетъ волю своихъ родителей и ея родственниковъ. Саркастическая улыбка мелькала вокругъ его узкихъ губъ подъ холенными, изящными усиками и вспыхнула какой-то сатанинской радостью въ его маленькихъ косыхъ глазкахъ.
Отъ Елены не ускользнуло, что Лезеръ рѣшился въ этотъ день овладѣть Евою. Но она продолжала улыбаться, скрывая свою досаду.
Когда они разстались подъ пальмовыми вѣтвями, она дала ему руку, какъ доброму товарищу, крѣпко потрясла его руку и сказала съ внушающею довѣріе интонаціею: -- Полагайтесь во всемъ на меня.
Она говорила серьезно. Бороться значило безполезно тратитъ время и рисковать болѣе надежными шансами, а въ качествѣ его повѣренной Елена пріобрѣтала право хоть на его признательность. Она съумѣетъ ее эксплоатировать.
Такимъ образомъ Елена перешла во вражій станъ, и Ева осталась на полѣ сраженія безъ союзниковъ.