Съ бала въ домѣ Лезера протекло нѣсколько недѣль, и хотя уже настали первые мартовскіе дни, но холодная, суровая зима не высказывала никакого желанія кончиться.
Вплоть до наступленія сумерекъ сидѣла Ева у окна своей маленькой, выходившей въ садъ гостиной, глядя на все еще скованную льдомъ природу.
Сквозь надвигавшуюся мглу крыши оранжерей сверкали на морозѣ точно гладко отшлифованные листы стали, а опушенныя снѣгомъ деревья и кустарники парка принимали причудливыя, сверхъестественныя очертанія.
Въ концѣ сада поднимались къ небу фабричныя трубы. Между клубами дыма мелькали по временамъ багровыя искры, потомъ темные, облачные столбы вытягивались въ тоненькія ниточки, едва отличавшіяся отъ сѣраго воздуха. Раздался звукъ колокола, возвѣщавшій окончаніе дневнаго труда, и то группами, то порознь стали рабочіе покидать фабрику черезъ маленькую калитку, нарочно для этой цѣли устроенную въ огородѣ, отдѣлявшей заднюю часть владѣній Зибеля отъ улицы.
Все это проносилось передъ печальными глазами Евы, точно китайскія тѣни.
Зачѣмъ работаютъ, трудятся, мучаются тамъ въ потѣ лица отъ разсвѣта до ночи, зачѣмъ сидитъ дядя и начальникъ бюро по цѣлымъ днямъ надъ книгами, покрытыми цифрами, зачѣмъ тяжелыми усиліями и честнымъ трудомъ наживаются тысячи за тысячами, если все это только помогаетъ вести ту жизнь, какую видитъ она вокругъ себя, жизнь, заставляющую ее содрогаться и на которую она, однако, съ недавняго времени чувствуетъ себя навѣки обреченною.
Уже три недѣли Ева невѣста Лезера.
Еслибъ ее спросили, какъ приняла она такое рѣшеніе, она меньше всѣхъ могла бы объяснить это.
Петли сѣти были такъ тонки, люди, окружавшіе дѣвушку, такъ постепенно, осторожно и искусно затягивали вокругъ нея плотную ткань, что, когда однажды вечеромъ Ева увидала себя рядомъ съ Лезеромъ, принимающею поздравленія, она испытала лишь одно чувство, будто прежняя Ева умерла, а въ ней живетъ теперь только глухая боль.
Всѣ по своему потрудились надъ этой сѣтью: тетка -- острыми, какъ игла, уколами, непрерывными упреками и мѣткими, оскорбительными замѣчаніями; Елена съ беззавѣтнымъ рвеніемъ и пылкимъ краснорѣчіемъ, дядя изъ кротости, доброты и изъ опасенія, что самъ онъ недостаточно твердъ, чтобъ предохранить Еву отъ тоски по материнской любви, которую, достигнувъ пристани супружескаго счастья, она скоро забудетъ.
Родители Лезера встревожили чуткую совѣсть дѣвушки постояннымъ вниманіемъ и выраженіемъ полной увѣренности, что въ ней счастье ихъ сына. Наконецъ всѣ знакомые, плотнымъ кольцомъ окружавшіе обѣ семьи, такъ часто произносили заразъ имена Лезера и Евы, что безпомощной и испуганной дѣвушкѣ почти не показалось удивительнымъ, когда она увидала однажды эти два имени, такъ давно повторявшіяся всѣми, на красивой визитной карточкѣ около своего прибора.
Изящныя карточки эти дали поводъ къ цѣлымъ залпамъ письменныхъ и устныхъ выраженій восторга, поздравительныхъ визитовъ, празднествъ и подарковъ. Ева принимала все съ тѣмъ полу-горделивымъ, полу-безсознательнымъ равнодушіемъ, съ которымъ жила она въ отведенномъ ей, строго разграниченномъ мірѣ съ того времени, когда печально пробудилась отъ всѣхъ иллюзій относительно значенія и цѣли существованія.
Лишь тогда, когда улеглась первая буря, поняла она тотъ шагъ, къ которому ее принудили. Этотъ часъ пробудившагося сознанія былъ ужасенъ, но сильная натура дѣвушки вышла побѣдительницею изъ искушенія. Ей и въ голову не пришло нарушить данное слово, она не прибѣгла къ столь близкому софизму, не стала увѣрять себя, что въ сущности никогда не давала слова, а что его вынудили у нея. Свѣтлый, смѣлый взглядъ ея обратился на единственное, что еще оставалось ей, на обязанности относительно того, кто посватался къ ней и былъ принятъ отъ ея имени другими.
Прежде чѣмъ Ева поняла все это, она чувствовала себя такою же чужою своему жениху, какъ былъ онъ до этого чуждъ ей, въ теченіи двухъ лѣтъ являясь раза два, три еженедѣльно обѣдать въ домъ Зибеля, отвѣшивая ей всегда одинъ и тотъ же сдержанный поклонъ, говоря съ ней тѣмъ же однообразнымъ голосомъ, о тѣхъ же внѣшнихъ предметахъ, подавая ей на прощанье холодную, гладкую руку и, какъ она теперь сознавала, никогда не глядя ей честно въ глаза.
Разъ познавъ путемъ тяжелой борьбы, гдѣ ея долгъ, Ева искала его исполненія не въ лицемѣрномъ выраженіи нѣжности, не во внѣшней близости, которой не было въ ея сердцѣ. Она по прежнему не могла рѣшиться перейти на дружеское "ты" или дать жениху для поцѣлуя что нибудь, кромѣ руки или лба. Эта сдержанность заслужила ей отъ тетки первую похвалу, съ которою суровая женщина когда либо обратилась къ "ребенку".
Госпожа Зибель видѣла въ сердечной холодности, пренебрегавшей самообманомъ, лишь благовоспитанность и дѣвичью робость, и привѣтствовала это какъ доказательство того, что ея педагогическій экспериментъ удался поразительно, и что зловредные зародыши въ груди Евы, наслѣдіе пылкой матери и бабушки, дѣйствительно покорены окончательно.
Взамѣнъ внѣшней близости, всѣ помыслы Евы и сильно заговорившее въ ней чувство долга обратились на установленіе съ женихомъ чего-то въ родѣ духовной связи, на возбужденіе въ себѣ сочувствія къ его занятіямъ, къ его жизни въ настоящемъ и въ прошломъ.
Что она не думала раскрыть передъ нимъ свою собственную душу, говорить о томъ, что составляло святыню ея сердца, о ея любви къ матери и о горѣ разлуки съ ней, казалось Евѣ такъ понятнымъ, что она даже не приняла въ соображеніе возможности такого довѣрія. Расказывать подобныя тайны передъ Эгономъ Лезеромъ было бы кощунствомъ. Какое дѣло жениху до святыни ея душевной жизни, до которой еще не коснулась ничья чужая рука? Въ теченіи всего дѣтства и первыхъ лѣтъ молодости Ева охраняла это драгоцѣнное сокровище отъ всякаго нечистаго прикосновенія; она съумѣетъ уберечь его и во время брака безъ любви.
Лезеръ мало поддавался на попытки, внушенныя Евѣ чувствомъ долга. Красивая статуя теперь принадлежитъ ему; какъ онъ и ожидалъ, ему завидовали; этого было съ него достаточно. Холодность невѣсты, къ которой онъ не чувствовалъ ни любви, ни ненависти, конечно, уляжется со временемъ. Установить же внутреннюю связь между собою и дѣвушкой, которая вскорѣ сдѣлается его женой, было бы ему въ высшей степени неудобно. Это вовсе не входило въ его программу брачной жизни.
Въ свѣтѣ онъ слылъ человѣкомъ замкнутымъ, неразговорчивымъ, живущимъ только для одного себя. Никто не удивлялся, поэтому, что онъ не дѣлалъ исключенія въ пользу невѣсты. Свѣтъ любезно забывалъ, что десять лѣтъ тому назадъ, передъ отъѣздомъ Эгона заграницу, онъ былъ совершенно инымъ.
Родители Лезера, гордившіеся и сыномъ и будущей красавицей-невѣсткой, гораздо охотнѣе отвѣчали на ея попытки сближенія. Они разсказывали ей, какой онъ образцовый дѣловой человѣкъ, и какъ его всюду считаютъ первымъ и самымъ уважаемымъ въ его профессіи.
Старый коммерціи совѣтникъ неоднократно настаивалъ на томъ, что онъ удалился такъ рано на покой лишь изъ любви къ сыну, который твердо и безъ всякихъ уклоненій соблюдаетъ интересы фирмы, съ утра до ночи думаетъ только о расширеніи и усовершенствованіи дѣла, и такой солидный, стойкій и толковый, что кромѣ заботъ и радостей, связанныхъ съ фабрикой, въ его сердцѣ нѣтъ почти мѣста ни для чего иного.
Въ своемъ рвеніи старикъ едва-ли замѣчалъ, какъ больно дѣвушкѣ отъ такихъ похвалъ. Но самаго апогея достигъ онъ, когда подъ условіемъ строжайшей тайны повѣрилъ Евѣ, что его Эгонъ отнюдь не всегда былъ такимъ образцомъ солидности, и что только мудрое и либеральное воспитаніе сдѣлало его такимъ fils modèle.
-- Когда лѣтъ десять тому назадъ мальчишка сталъ отбиваться отъ рукъ, продолжалъ развивать свои воспитательныя теоріи коммерціи совѣтникъ, я сказалъ себѣ; молодой человѣкъ долженъ перебѣситься; этому нельзя помѣшать. Только здѣсь, въ Берлинѣ, это трудновато. Въ случаяхъ покутить нѣтъ, конечно, недостатка, но въ нашихъ степенныхъ дѣловыхъ кругахъ неодобрительно смотрятъ на такой процессъ броженія. Вотъ я и послалъ Эгона на два года путешествовать по Франціи, Англіи, Испаніи и Италіи. Воспитаніе это обошлось, правда, дорогонько. Сынокъ прожилъ, страшныя суммы; онъ отлично понималъ, какія обязательства налагаетъ на него его имя, и совершенно основательно писалъ мнѣ, что единственный сынъ фирмы Лезеръ и Гамманнъ долженъ постоять заграницею за себя. Ну, да за то дѣло вполнѣ окупилось. Ты видишь, дитя мое, какимъ онъ вернулся; онъ теперь образецъ, для всей нашей молодежи, а что еще лучше, во всемъ Берлинѣ не найдешь человѣка, помнящаго теперь, что десять лѣтъ тому назадъ Эгонъ Лезеръ готовъ былъ натворить глупостей.
Послѣ этого сообщенія Ева при первомъ же случаѣ спросила жениха про его путешествія, въ полной увѣренности, что онъ будетъ охотно разсказывать это, а она слушать.
Вѣдь сама она еще ничего не видала на свѣтѣ, и сердце ея томительно рвалось въ заманчивую даль, сильныя и возвышающія душу впечатлѣнія которой были извѣстны ей лишь изъ книгъ и описаній Лакомба.
Послѣ убѣдительной просьбы разсказать ей про Италію и прежде всего про ея идеалъ -- Неаполь и его побережье, Лезеръ смѣрилъ ее испуганнымъ, непріятнымъ взглядомъ. Потомъ онъ сдѣлалъ нѣсколько уклончивыхъ и равнодушныхъ замѣчаній насчетъ страны и ея обитателей, и съ той поры Ева ужъ никогда не испытывала стремленія освѣдомляться о его путешествіяхъ.
-----
Въ маленькой комнатѣ, выходившей въ садъ, давно уже совершенно стемнѣло, а дѣвушка все еще думала о томъ, какъ ничтожны до сихъ поръ результаты ея попытокъ сближенія съ женихомъ. Все снова спрашивала она себя съ тяжелымъ предчувствіемъ, что готовитъ ей будущее.
Такъ углубилась она въ свои мысли, что не слыхала стука въ дверь, и только шелестъ платья вырвалъ ее изъ ея тяжелаго раздумья. Передъ ней стояла Елена Лакомбъ, принесшая вѣсть, что ожидавшіеся въ этотъ вечеръ гости уже въ сборѣ, и что дядя боится, не заболѣла-ли Ева, что такъ долго не появляется.
Тѣмъ временемъ Елена зажгла свѣчу и зорко посмотрѣла на подругу, чья странная сдержанность со времени помолвки съ Лезеромъ казалась ей загадкою, внушавшею ея поверхностной натурѣ, готовой на всякія пзліянія, что-то въ родѣ страха.
Быть можетъ, она надѣялась застать молчаливую невѣсту заплаканною, въ тяжеломъ возбужденіи, и это избавило бы Елену отъ односторонней задачи быть повѣренной и другомъ одного только Лезера. Но ничего подобнаго не нашла она.
Ева была совершенно покойна; глаза ея глядѣли серьезно и задумчиво, но не были затуманены слезой.
-- Кто тамъ внизу, Елена? спросила она, замѣняя темное домашнее платье свѣтло-сѣрымъ, изъ тонкаго кашемира, мягко облегавшаго благородныя формы ея стана.
-- Развѣ ты забыла, что кромѣ моей милости приглашено всего только два кавалера: мой вѣрный селадонъ, баловень фабрики, да еще другъ Гейдена, бѣлокурый мюнхенскій художникъ, который уже нѣсколько недѣль въ Берлинѣ и на дняхъ совершенно простодушно проникъ въ вашу крѣпость? Тетушка, кажется, не очень рада этому вторженію, но на этотъ разъ твой дядя настоялъ на своемъ. Сколько мнѣ извѣстно, онъ познакомился съ бѣлокурымъ богатыремъ въ клубѣ и увлекся имъ. Развѣ ты еще нигдѣ не встрѣчалась съ знаменитымъ Гельбахомъ?
-- Нѣтъ.
-- А я видѣла его недавно въ обществѣ.
Со времени помолвки Лезера Елена начала эманципироваться и, къ великой досадѣ Ганса Фалька, уже сдѣлала нѣсколько уклоненій въ сторону младшаго финансоваго міра изъ окрестностей Тиргартена.
-- Онъ очень красивъ, только не въ моемъ вкусѣ. Говорятъ, что у него было много интригъ въ Римѣ.
-- Кто говоритъ это?
-- Вѣсь свѣтъ.
-- Весь свѣтъ -- значитъ, никто.
-- Я разсказала это твоей тетушкѣ.
-- Съ какою цѣлью?
-- Это ее интересовало. Послѣ этого она навѣрно ни за что не потерпѣла бы художника за своимъ столомъ, если бы не стала гораздо снисходительнѣе послѣ твоей помолвки.
-- Развѣ она въ самомъ дѣлѣ снисходительнѣе?
-- Ты очень осчастливила ее, давъ Лезеру согласіе. Жаль, что онъ въ отъѣздѣ и не можетъ сегодня познакомиться съ Гельбахомъ.
Тѣмъ временемъ Ева окончила свой простой туалетъ. Дѣвушки вышли изъ комнаты и спустились по устланнымъ ковромъ ступенямъ въ нѣсколько темноватую гостиную.
Гейденъ восторженно описалъ своему другу Гельбаху классическую красоту Евы, но когда дѣвушка, вокругъ прекраснаго стана которой падала мягкая, свѣтлая ткань, появилась въ слабо освѣщенной комнатѣ, прелестно вспыхнувъ отъ внезапнаго смущенія, Гельбахъ почувствовалъ, что при всемъ своемъ энтузіазмѣ Гейденъ сказалъ слишкомъ мало и, быть можетъ, вовсе не понялъ даже ея самаго сильнаго очарованія, ея прелестной дѣвичьей чистоты.
Ева слегка поклонилась незнакомому гостю. Важное художественное значеніе его было ей отлично извѣстно, и во всякое другое время личное сближеніе съ нимъ показалось бы ей драгоцѣннымъ даромъ, брошеннымъ къ ея ногамъ скупой судьбою.
Теперь же ея душа была такъ подавлена тяжкимъ гнетомъ, налегшимъ на нее, что въ ней не оставалось мѣста для новыхъ ощущеній.
Фалькъ, около котораго сѣла Ева, разсказалъ ей про свои занятія въ мастерской Гейдена. Она принимала всегда искреннее, горячее участіе въ стремленіяхъ даровитаго художника, но сегодня слушала его машинально, по временамъ вставляя отрывочныя слова, доказывавшія, что ея мысли далеко.
Такъ какъ и самъ Гансъ былъ разсѣянъ и непрерывно обращалъ взоры на сидѣвшую передъ нимъ парочку, то онъ не замѣтилъ неподходящихъ вопросовъ и отвѣтовъ Евы.
За то Гельбахъ, только поверхностно бесѣдовавшій съ Еленой, которая, хотя онъ и не былъ "въ ея вкусѣ", добросовѣстно старалась очаровать его, слышалъ каждое слово, вырывавшееся изъ устъ Евы, и не зналъ, какъ объяснить себѣ ея ментальной разсѣянности.
Онъ достаточно понималъ свѣтъ и женщинъ, чтобъ видѣть, что настроеніе Евы не имѣло ничего общаго съ разсѣянностью счастливой невѣсты, разлученной съ милымъ и считающей все безъ него мелкимъ и неинтереснымъ.
Обмѣниваясь съ Еленою пустыми фразами на счетъ новѣйшаго художественнаго энтузіазма и журналистики -- темъ совершенно неслыханныхъ за этимъ столомъ, онъ думалъ о томъ, въ какомъ родѣ долженъ быть тотъ человѣкъ, съ которымъ красивая дѣвушка обручилась золотымъ кольцомъ, надѣтымъ на ея стройный пальчикъ, и своимъ солиднымъ вѣсомъ и объемомъ точно оттягивавшимъ тонкую ручку.
Зибель спокойно участвовалъ въ разговорѣ Елены съ Гольбахомъ, между тѣмъ какъ хозяйка возсѣдала на диванѣ, насупивъ брови и играя роль молчаливой, но столь же не снисходительной наблюдательницы.
Гельбахъ воспользовался разговоромъ, завязавшимся между его сосѣдкой и Зибелемъ, чтобы обратиться съ какимъ-то замѣчаніемъ къ Евѣ, и Гансъ, обрадованный представившимся случаемъ, поспѣшилъ помѣняться съ художникомъ мѣстами, уступивъ ему стулъ рядомъ съ Евой, чтобы самому всецѣло завладѣть Еленой.
Бесѣда между Евой и Гельбахомъ долго не вязалась. Непосредственная близость къ красивой дѣвушкѣ развлекала живописца; его художественный взоръ невольно создавалъ изъ ея безупречныхъ формъ классическіе образы.
Напротивъ того, Ева имѣла слишкомъ возвышенное представленіе о талантѣ Гельбаха, чтобы подъ гнетущимъ сознаніемъ своихъ собственныхъ несовершенствъ не сдѣлаться еще молчаливѣе обыкновеннаго. Однако, художникъ все-таки нашелъ наконецъ доступъ къ ея мечтательной душѣ.
Онъ началъ говорить о своихъ путешествіяхъ, о Парижѣ, о лихорадочномъ біеніи пульса въ этомъ всегда страстно трепещущемъ и все-таки столь изящномъ организмѣ.
Говорилъ онъ про свои скитанія вдоль французскаго побережья и про разладъ между возвышающимъ душу величіемъ моря и уродливымъ обществомъ, шумно собирающимся на его берегахъ. Говорилъ онъ также про Римъ и Италію. Въ юмористической сатирѣ, не обнаруживавшей никакой терпимости къ лицемѣрному духу нашихъ соціальныхъ порядковъ, бичевалъ онъ римскіе салоны.
Вслѣдъ за тѣмъ огненными штрихами и съ завлекательнымъ краснорѣчіемъ изобразилъ онъ незабвенныя впечатлѣнія и классическое очарованіе вѣчнаго города, и Ева внимала ему, почти не смѣя дышать. Серьезное, затуманенное выраженіе исчезло изъ ея глазъ. Снова глядѣли они смѣло и свободно, съ блаженствомъ вопрошая многообѣщающія тайны жизни.
Во время разсказа Гельбаха она совершенно забыла и себя и все, что ее окружало. Это была снова та дѣвочка, которая бывало отрѣшалась отъ домашней трезвой, педантической атмосферы, отъ своего лишеннаго любви дѣтства, лишь только не спуская глазъ съ своего старого учителя, внимала его словамъ, говорившимъ о жизни за этими стѣнами, о такой жизни, гдѣ не вѣдали узкости и холоднаго разсчета.
Мало по малу разговоры притихли во время разсказа Гельбаха.
Всѣ были болѣе или менѣе очарованы словами художника; только одна госпожа Зибель втайнѣ произнесла араде satanas въ отвѣтъ на его свободное, гуманное міровоззрѣніе, на насмѣшку, такъ безпощадно бичевавшую низость и ложь, на горячій энтузіазмъ къ красотѣ, правдѣ и справедливости. Этому вольнодумцу не вернуться болѣе къ ея столу!
Когда замолкъ Гельбахъ, Фалькъ вскочилъ и съ признательностью потрясъ руку любимаго наставника.
-- Счастливецъ! горячо воскликнулъ онъ, лишь геній, свыше одаренный, странствуетъ такимъ образомъ по свѣту и глядитъ на него такими глазами.
Гельбахъ посмотрѣлъ на Еву, которая во время общаго движенія, вызваннаго горячимъ восторгомъ Ганса, отступила на нѣсколько шаговъ.
Щеки ея пылали, глаза блестѣли, и быстрымъ, свободнымъ движеніемъ, точно внезапно пробудившись отъ мрачныхъ грезъ, она откинула со лба вьющіеся волосы.
Въ это мгновеніе позвонили.
Вся краска исчезла съ ея щекъ и, точно виноватая, потупила она глаза передъ огненнымъ взглядомъ художника.
Это могъ быть только Лезеръ, который, внезапно вернувшись, являлся такъ поздно къ ней.
Если Гельбахъ увидитъ его своимъ быстрымъ, яснымъ взглядомъ, такъ глубоко проникавшимъ въ жизнь общества и въ сердца людей, не причислитъ-ли онъ и ее безпощадно къ тѣмъ, кому его презрѣніе нанесло такіе мѣткіе удары, къ тѣмъ женщинамъ, изъ за блеска и внѣшнихъ благъ продающимъ себя первому встрѣчному?
Увы! Она вѣдь не можетъ описать ему, какъ принуждали ее къ этому союзу, къ которому въ эту минуту она чувствовала непонятное ей самой отвращеніе.
Дверь распахнулась. Въ комнату дѣйствительно вошелъ Лезеръ.. Но Гельбахъ не видалъ, какъ робко отшатнулась, какъ смертельно поблѣднѣла молодая невѣста. Онъ видѣлъ только того человѣка, который приближался къ дѣвушкѣ съ обычною чопорною увѣренностью и невозмутимостью, видѣлъ маленькую, сухопарую фигуру, черты, точно окаменѣвшія, глаза наполовину потупленные -- и въ немъ промелькнула мысль, отъ которой закружилась его голова.
Глаза его вспыхнули страшнымъ, справедливымъ гнѣвомъ; рука простерлась, точно для того, чтобъ обхватить желѣзными тисками шею человѣка, стоявшаго передъ красивой дѣвушкой.
Вдругъ взоръ его упалъ на Еву, и рука безпомощно опустилась.
Когда, часъ спустя, Гельбахъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ въ своей квартирѣ Unter den Linden, онъ взялъ въ руки портфель, вынутый имъ изъ потайного отдѣленія.
Не успѣлъ онъ открыть этотъ портфель, какъ изъ него выпала исписанная по итальянски бумага, нѣсколько пожелтѣвшихъ писемъ и фотографія.
Долго глядѣлъ онъ внимательно на портретъ, потомъ закрылъ лицо руками и громко застоналъ, точно звѣрь, на смерть раненный.
Всю ночь изъ квартиры художника вырывался на улицу свѣтъ горящей лампы.