Послѣ внезапнаго удаленія Лезера съ виллы, фрау Зибель велѣла позвать къ себѣ Еву. Строгой женщинѣ пришлось долго сидѣть въ будуарѣ за счетными книгами, съ хмурой физіономіей и мрачно насупленными бровями, прежде чѣмъ племянница появилась въ святилищѣ, раскрывавшемся передъ нею лишь въ особенно торжественныхъ случаяхъ. Волненіе послѣднихъ часовъ еще не совсѣмъ сгладилось съ прекрасныхъ чертъ Евы. Глаза ея, правда, не раскраснѣлись отъ слезъ, однако отблескъ жгучаго негодованія, вызваннаго въ ней поступкомъ Лезера, еще виднѣлся въ обыкновенно столь ясныхъ взорахъ, а щеки, большею частью блѣдныя, были, пожалуй, еще на одну тѣнь блѣднѣе, когда черезъ нѣсколько часовъ послѣ совѣщанія съ Лезеромъ, дѣвушка предстала передъ теткой.
Съ минуту фрау Зибель пытливо глядѣла на племянницу, точно ея холодные, проницательные глаза, могли разгадать тайну, крывшуюся въ молодой груди; вслѣдъ за тѣмъ она сказала своимъ обыкновеннымъ металлическимъ и инквизиторскимъ тономъ:
-- Прошу объяснить мнѣ, почему женихъ твой такъ скоро покинулъ тебя и еще не вернулся?
Говоря это, она указала своей большой, костлявой рукой на стулъ рядомъ съ собой.
Ева не воспользовалась этимъ пригласительнымъ жестомъ. Высоко выпрямившись, стояла она на томъ мѣстѣ, которое заняла, войдя въ комнату, и безстрашно готовилась къ борьбѣ, начавшейся съ той самой минуты, когда она вступила въ этотъ домъ маленькимъ ребенкомъ; сегодня она рѣшила довести ее до конца.
-- Господинъ Лезеръ вообще не вернется болѣе сюда, отвѣтила Ева съ полнѣйшимъ спокойствіемъ. Я взяла назадъ свое обѣщаніе, и этимъ расторгла союзъ, на который никогда не соглашалась добровольно.
Фрау Зибель вздрогнула, точно змѣя протянула къ ней свое жало. Ея лицо исказилось и страшно поблѣднѣло. Въ своемъ безсильномъ бѣшенствѣ она, быть можетъ, подняла бы руку на дѣвушку, осмѣлившуюся такимъ неслыханнымъ образомъ возстать противъ нея, если бы что-то въ родѣ страха передъ смѣлой рѣшимостью въ глазахъ Евы не сдержало вспышки гнѣва.
-- Ты смѣешь сказать мнѣ это прямо въ лицо и не стыдишься...
-- О, да, я стыжусь, тихо, едва слышно произнесла Ева, прерывая вспыльчивое восклицаніе тетки,-- я стыжусь, что могла допустить мысль принадлежать такому человѣку, какъ Лезеръ, и никогда, никогда не преодолѣть мнѣ этого чувства стыда!
-- Что это значитъ? Лезеръ такой благородный человѣкъ, такой джентльменъ въ лучшемъ смыслѣ слова! И это говоришь ты? Ты, у которой...
-- Я!.. Что хочешь ты сказать?..
Въ глазахъ Евы выразился ужасъ.
-- Ничего.
Фрау Зибель испугалась сама за себя. Что сказалъ бы свѣтъ, если бы вдругъ узналъ то, что она готовилась въ эту минута бросить Евѣ въ лицо,-- что фрау Зибель, воплощенная добросовѣстность, воспитала въ своемъ домѣ дочь женщины, погрязшей въ грѣхѣ и легкомысліи, и ввела эту дѣвушку въ суровый кругъ старыхъ, незапятнанныхъ семей патриціевъ! Что подумалъ бы Лезеръ, человѣкъ честный, который никогда не согласился бы жениться на дочери какой-нибудь Стефани Орловой?
-- Я? Что хочешь ты этимъ сказать? Что у тебя на умѣ? снова спросила Ева, и голосъ ея дрогнулъ.
-- Я хотѣла сказать, что ты имѣешь всѣ причины быть благодарной и послушною, болѣе ничего. Прежде всего должно прекратиться это дѣтское упорство. Влюбленные иногда ссорятся; мнѣ дѣла нѣтъ до причины вашего несогласія, но я требую, чтобы ты написала здѣсь, на моихъ глазахъ, Эгону Лезеру, попросила бы его забыть вашу сегодняшнюю ссору и заѣхать за тобой завтра послѣ работы для прогулки, а потомъ пообѣдать у насъ.
Съ этими словами госпожа Зибель встала съ своего мѣста у конторки, отодвинула въ сторону счетныя книги и приготовила для Евы листъ бумаги. Ева не шелохнулась.
-- Ты ошибаешься; это не ребяческая ссора, которая можетъ улечься. Я готова доказать тебѣ свою благодарность за твое расположеніе всякимъ инымъ способомъ, но письма не напишу.
-- Такъ я напишу его.
-- Этому я не могу препятствовать. Я только считаю долгомъ сообщить тебѣ, что поклялась господину Лезеру, что его появленіе въ домѣ прогонитъ меня отсюда навсегда.
Фрау Зибель язвительно захохотала.
-- Мнѣ кажется, ты просто съ ума сошла. Однако, дѣло становится интереснымъ. Теперь мнѣ настоятельно хочется узнать то капитальное преступленіе, которое совершилъ относительно тебя бѣдный Эгонъ.
-- Онъ поступилъ, какъ негодяй, какъ трусъ! Развѣ съ тебя этого не довольно?
-- Нѣтъ, совершенно хладнокровно отвѣтила госпожа Зибель, отнюдь нѣтъ. Эти слова, полныя высокомѣрнаго презрѣнія, звучатъ, правда, очень громко въ твоихъ устахъ, но вѣдь это только слова.
-- Тетя!
-- Я не знаю, какъ двадцатилѣтняя дѣвушка могла бы открыть такія преступныя свойства въ человѣкѣ, котораго весь свѣтъ считаетъ олицетвореніемъ чести.
Щечки Евы густо окрасились при рѣзкихъ, холодныхъ словахъ, вырвавшихся изъ язвитеіыю-сжатыхъ узкихъ губъ тетки, но она не растерялась.
-- Тѣмъ не менѣе, это такъ. Пусть то, что ты величаешь "всѣмъ свѣтомъ", не раздѣляетъ моего мнѣнія. Человѣкъ, попирающій ногами законы гуманности, дерзающій назойливо приблизиться къ дѣвушкѣ, только что увѣрявшей его въ своемъ глубочайшемъ презрѣніи, такой человѣкъ трусъ и негодяй...
-- Тѣмъ хуже для тебя, моя голубушка, если тебѣ угодно такъ судить о Лезерѣ, потому что ты все-таки выйдешь за него и даже очень скоро, чтобы покончить съ этимъ ребячествомъ. Разстроившіеся браки не въ модѣ въ нашемъ кругу, помни. Что, по твоему, скажутъ объ этомъ люди? Никто не повѣритъ, что Эгонъ Лезеръ трусъ и негодяй; надъ тобой же будутъ издѣваться. Свѣтъ припишетъ всю вину тебѣ и, при настоящемъ положеніи дѣлъ, гораздо скорѣе станетъ искать вину у тебя, чѣмъ у такого человѣка. Люди скажутъ, что Эгонъ раскаялся въ своемъ выборѣ, а дѣвушка, которою пренебрегъ Лезеръ, съ трудомъ найдетъ себѣ мужа.
Ева не прерывала ее, но взглядъ полный такого глубокаго, почти сострадательнаго презрѣнія скользнулъ по фрау Зибель, что, не смотря на свое хладнокровіе, она въ смущеніи потупила глаза.
-- Что скажутъ люди? начала Ева, качая своей красивой головкой, и грустная, ироническая складка образовалась вокругъ ея губъ. Такъ отъ этого должны зависѣть наше счастье и несчастье, нашъ образъ дѣйствій? Не отъ того божества, которое живетъ въ нашей собственной груди и говоритъ намъ: вотъ это хорошо, а это дурно! не отъ совѣсти, предостерегающей насъ, дающей намъ совѣты? О, какъ безконечно жалокъ былъ бы міръ, еслибъ мы должны были прежде, всего глядѣть на людей и робко спрашивать: если я вамъ не подчинюсь, что скажете объ этомъ вы, не знающіе, что мною руководитъ, какіе у меня пути и цѣли, судящіе о поступкѣ лишь по внѣшности, а не по внутреннему содержанію? Лучше внушать презрѣніе такому міру, чѣмъ жить въ жалкой зависимости отъ него, въ притворствѣ и лжи. Пусть свѣтъ думаетъ обо мнѣ и Лезерѣ что ему угодно; я же знаю, что не можетъ быть высшей чести, какъ внушать презрѣніе Лезеру, или большаго позора, чѣмъ быть предметомъ его исканій. Что этотъ человѣкъ смѣлъ когда нибудь думать обо мнѣ, что я дозволила ему называть мое имя вмѣстѣ съ своимъ, это, конечно, такое пятно, о которомъ свѣтъ, правда, ничего не знаетъ, но которое больнѣе жжетъ мою грудь, чѣмъ худшее, что могутъ сказать люди. Я буду всѣми силами стараться смягчить для васъ и для дома Лезера неслыханный въ вашихъ кругахъ позоръ разстроившагося брака. Пусть вся вина разрыва падетъ на меня; мнѣ это безразлично, если только я буду свободна. Чтобы придать моей винѣ еще большую правдоподобность, я покину твой домъ и, полагаю, ты останешься довольна тѣмъ аттестатомъ, который выдастъ тебѣ свѣтъ, когда узнаетъ, что ты прогнала отъ себя покинутую невѣсту Эгона Лезера.
Не быстро, а съ большими перерывами, ожидая возраженій тетки, говорила Ева. Когда же никакого отвѣта не послѣдовало, она вышла изъ комнаты, не оборачиваясь, и поднялась къ себѣ.
На половину изумленная, на половину испуганная, глядѣла ей вслѣдъ госпожа Зибель. Языкъ, которымъ говорила съ ней Ева, былъ ей вполнѣ чуждъ. Что ей собственно нужно? Отвергнуть изъ-за дѣвичьяго каприза лучшую партію изъ всего кружка! Навязать теткѣ, только что надѣявшейся быть избавленной отъ нравственной отвѣтственности за дѣвушку, новую тяготу?
Просто смѣшно! Законы гуманности попраны ногами! Лезеръ даетъ работу громадному числу людей; его имя встрѣчается во всѣхъ общественныхъ благотворительныхъ подпискахъ; онъ дѣлаетъ для удрученнаго человѣчества то, что и всѣ порядочные и зажиточные люди,-- быть можетъ не болѣе другихъ, но во всякомъ случаѣ не меньше. Онъ былъ назойливъ!.. что желала она этимъ сказать? Быть можетъ, онъ хотѣлъ ее поцѣловать? Ну, такъ вѣдь это его право. Холодность Евы, которую фрау Зибель сперва такъ одобряла, уже давно казалась ей преувеличенною. Почему же онъ трусъ? Ужъ не потому ли, что не далъ ни съ того, ни съ сего прострѣлить себя, какъ дуракъ Фалькъ изъ-за Елены Лакомбъ ради ложнаго понятія о чести?
Елена Лакомбъ! Вотъ дѣвушка во вкусѣ фрау Зибель. Она ни чуточки не тревожится этимъ событіемъ и собирается сдѣлать блестящую партію. Конечно, положеніе фрау Зибель въ чопорномъ кругу патриціевъ фабричнаго міра обязывало ее глядѣть съ безконечнымъ презрѣніемъ на новый финансовый и промышленный міръ, но молодого Шифманна повсюду уважаютъ, и всѣ находятъ, что бѣдная сирота не могла поступить умнѣе, какъ бросить неимущаго скульптора съ прострѣленнымъ легкимъ и, какъ можно скорѣе, выйти за его богатаго соперника. А если весь свѣтъ думаетъ такъ, то фрау Зибель не видитъ причины не раздѣлять этого мнѣнія. Ахъ, еслибъ у нея была такая племянница, какъ Елена Лакомбъ!
Ни минуты не подумала фрау Зибель серьезно, чтобы Ева могла исполнить свое намѣреніе порвать съ Лезеромъ, однако объясненіе ихъ все-таки породило въ ней нѣкоторую тревогу, въ особенности такъ какъ она знала, что Зибель не оставитъ дѣла такъ. Хорошо, если бы она могла скорѣе избавиться отъ надзора за существомъ, чьи странности были ей вполнѣ непонятны.
-----
На верху, въ своей комнатѣ, Ева стояла у открытаго окна, жадно вдыхая чистый ночной воздухъ.
Щеки ея пылали, глаза сверкали, и глубокій вздохъ облегченія приподнималъ грудь. Такой свободной и счастливой чувствовала она себя только разъ во всю свою молодую жизнь, въ тотъ мартовскій вечеръ, когда она шла рядомъ съ Гельбахомъ по яркоосвѣщеннымъ, подмерзшимъ городскимъ улицамъ, когда его открытый, ясный взглядъ обращался на нее, а его фіалки благоухали на ея груди.
Она чувствовала, что сегодня онъ остался бы доволенъ ею. Развѣ онъ не ненавидитъ ложь и свѣтскую безсердечность столько же, какъ и она? Не сказалъ-ли онъ ей достаточно ясно въ тотъ вечеръ, который провелъ въ домѣ Зибеля, какъ онъ презираетъ женщинъ, продающихъ себя изъ-за внѣшнихъ благъ и блеска? А она, развѣ она не готова была стать на одинъ уровень съ тѣми, кого такъ тяжко каралъ онъ? Тѣнь легла на ея сіяющее лицо, но только на одно мгновенье. Теперь она свободна, и если даже ей не суждено болѣе видѣть его, все же онъ когда нибудь узнаетъ, что она освободилась по собственному внутреннему побужденію.
Завтра рано утромъ она пойдетъ къ старику Лакомбу и дождется у него возвращенія Зибеля. Ему она довѣрится и еще разъ спроситъ его: гдѣ моя мать?
Если дядя отвѣтитъ опредѣленно, все будетъ хорошо. Никакая мать даже не подумаетъ продавать дочь. Мать пойметъ сердце своего ребенка! Ева взяла золотой медальонъ на груди и благоговѣйно прижала его къ губамъ.
А если онъ не дастъ отвѣта? Міръ, правда, великъ, но дочь все-таки найдетъ средство отыскать мать.
-----
Изъ-за фабрики всплылъ мѣсяцъ и стоялъ теперь на ясномъ, безоблачномъ небѣ рядомъ съ большою трубою, какъ, разъ противъ Евы.
Вдругъ среди полнаго безмолвія рѣзко прозвучалъ звонокъ у наружныхъ рѣшетчатыхъ воротъ.
Была уже почти полночь. Кто же это могъ пріѣхать? Лезеръ? Нѣтъ, этого даже онъ не посмѣетъ сдѣлать.
Ева услыхала скрипъ тяжелыхъ воротъ и голоса въ сѣняхъ. Это дядя вернуля неожиданно.
Первымъ движеніемъ дѣвушки было бѣжать ему на встрѣчу, скрыть голову на его груди, сознаться ему во всемъ, что волновало ея сердце. Но вѣдь она лишилась своихъ правъ въ этомъ домѣ и должна ждать, не придетъ-ли дядя къ ней.
И она ждала тщетно.
На церкви Святого Креста башенные часы пробили двѣнадцать глухихъ ударовъ. Ева пріотворила узкую щель въ своей двери. Никакого звука не доносилось до нея изъ затихшаго дома. Неужели дядя осудилъ ее, даже не выслушавъ?
Вдругъ передъ кабинетомъ Зибеля раздались голоса; слуга сказалъ что-то, чего Ева не поняла, а тамъ послышался звукъ, отъ котораго кровь застыла въ ея жилахъ. Это былъ голосъ Гельбаха, настоятельно говорившій: "Я беру все на свою отвѣтственность. Дѣло въ высшей степени важное; оно оправдываетъ мое появленіе здѣсь въ такой поздній часъ. Къ тому же я видѣлъ, что господинъ Зибель вернулся всего двадцать минутъ тому назадъ; значитъ, онъ не успѣлъ еще лечь".
Вслѣдъ затѣмъ распахнулась дверь рабочей комнаты и снова захлопнулась. Черезъ нѣсколько минутъ эта процедура повторилась. Дядя вышелъ къ художнику въ кабинетъ, послѣ чего всѣ звуки замерли на нѣсколько часовъ.
-----
За письменнымъ столомъ сидѣли другъ противъ друга Гельбахъ и Зибель. На лицахъ ихъ читалось выраженіе суровой сосредоточенности, свойственное рѣшительнымъ минутамъ.
Передъ Гельбахомъ лежали итальянская рукопись, двѣ фотографіи, письма, записки, квитанціи и нѣсколько векселей.
Зибель взялся за фотографіи.
Первая, попавшаяся ему подъ руку, изображала дѣвушку. Тонкій овалъ головы скрывался подъ чернымъ кружевнымъ вуалемъ, сдержаннымъ по обычаю неаполитанскихъ крестьянокъ тяжелою серебряною стрѣлою. Мелкія, изящныя черты имѣли большое сходство съ чертами Тонеллы, только глаза были болѣе страстны и печальны, а вся головка болѣе одухотворенная. На сколько можно было судить о бюстѣ по маленькой фотографіи, онъ указывалъ на первую пору молодости.
Вторая фотографія изображала мужчину.
Всякій, кто хоть разъ видѣлъ Эгона Лезера, долженъ былъ сразу признать его, не смотря на то, что онъ теперь иначе носилъ бороду.
Подъ фотографіею было написано его четкимъ, купеческимъ почеркомъ: Э. Лорензенъ. Вилла Монти, 18...
Зибель долго молча держалъ портретъ въ рукѣ. Онъ глядѣлъ на него, пока не затуманились его глаза, потомъ сказалъ нерѣшительно:
-- Бываютъ поразительныя, совершенно ошеломляющія сходства. Сколько примѣровъ этому есть... Еще недавно... быть можетъ, вы сами помните... въ здѣшнемъ уголовномъ судѣ разбиралось дѣло...
-- Именно поэтому такъ долго медлилъ я говорить съ вами, но сегодня я вынужденъ это сдѣлать, потому что и Тонедла узнала въ немъ того человѣка, котораго часто видала въ дѣтствѣ у своей сестры. Я благодарю судьбу, такъ скоро вернувшую васъ домой. Дѣло это должно раскрыться, должно стать яснымъ, какъ Божій день.
Машинально Зибель опять взялся за портретъ.
-- Обманъ тутъ невозможенъ? Человѣкъ, бывшій противъ васъ въ ложѣ, дѣйствительно Лезеръ?
-- Никакого обмана нѣтъ.
Водворилась непродолжительная пауза. Гельбахъ съ состраданіемъ глядѣлъ на сраженнаго человѣка, сидѣвшаго противъ него, но тутъ-же вспомнилъ объ Евѣ, о томъ, что она чуть было не сдѣлалась жертвою негодяя, и вздохъ облегченія приподнялъ его грудь.
Зибель пристально смотрѣлъ передъ собою, губы его тихо шевелились и почти машинально произнесли имя Евы. Гельбахъ осмѣлился тогда высказать ту мысль, которая мучила старика.
-- Фрейлейнъ Ева тяжко пострадаетъ отъ этого открытія и его послѣдствій.
Зибель покачалъ головой.
-- Не такъ тяжко, какъ его бѣдные родители... какъ я, въ такой степени обманувшійся, между тѣмъ какъ она...
Дыханіе сперлось въ груди Гельбаха.
-- Между тѣмъ, какъ Ева?..
Зибель горько усмѣхнулся.
-- Своими молодыми глазами она глубже всѣхъ насъ заглянула въ пучину этой человѣческой души. Болѣе мужественная и дальнозоркая, чѣмъ всѣ мы, она спасла сама себя и нѣсколько часовъ тому назадъ навсегда разсталась съ Эгономъ.
-- И по какой причинѣ?
Счастье слышалось въ голосѣ художника при этомъ горячо произнесенномъ имъ вопросѣ.
-- Жена только что сообщила мнѣ случившееся, причинъ-же не умѣла объяснить... Ева называла Лезера трусомъ и негодяемъ... О, Гельбахъ, а я то хотѣлъ вручить ему этого ребенка; еще минуту тому назадъ рѣшилъ я сдѣлать попытку побороть то, что считалъ упрямствомъ, дѣвичьимъ упорствомъ; я хотѣлъ заставить ее сдержать слово! А вотъ тѣ книги, которыя я собирался просмотрѣть, чтобъ взять Лезера въ компаньоны! Боже мой! Неужели это возможно! Чтобъ такой человѣкъ былъ способенъ на подобныя преступленія! Обольщеніе, кража, подлогъ!..
Дрожащими губами тихо шепталъ онъ про себя страшныя слова, и Гельбахъ не смѣлъ прерывать его мучительныхъ размышленій.
Въ эту минуту часы на каминѣ пробили среди тишины ночи два звонкихъ металлическихъ удара; это заставило встрепенуться погруженнаго въ глубокое раздумье человѣка.
Гельбахъ собралъ бумаги и приподнялся, чтобы уйти, но рука Зибеля тяжело опустилась на его руку.
-- Вы не можете еще покинуть меня. Я долженъ все узнать, прежде чѣмъ... встрѣчусь съ нимъ лицомъ къ лицу. Вѣдь сна намъ обоимъ врядъ-ли дастъ эта ночь. Я хочу, чтобъ вашей пріемной дочери было немедленно возвращено то, что ей принадлежитъ по праву. Прочтите мнѣ завѣщаніе Николо Оронте.
Охотно пощадилъ-бы Гельбахъ старика, сидѣвшаго передъ нимъ съ измученнымъ лицомъ, но, быть можетъ, дѣйствительно лучше было выяснить все сразу. Онъ разложилъ поэтому передъ собою мелко исписанные листы, гдѣ съ одной стороны находилась подлинная итальянская рукопись Оронте, а съ другой сдѣланный самимъ Гельбахомъ переводъ. Рука Зибеля еще разъ тяжело легла на его руку, а надломленный, слабый голосъ его спросилъ:
-- Подтверждено ли присягою сообщенное вами показаніе хозяйки дома, съ которою вы видѣлись въ Неаполѣ? Доказано ли, что вещи этого Лорензена были помѣчены другимъ именемъ? Подтверждены-ли показанія рыбака Андреа?
-- Все это подтверждено подъ присягою, а также и то, что мнимый шведъ получалъ изъ Германіи письма подъ всевозможными ложными фамиліями, что онъ давалъ еврею ростовщику векселя отъ имени- Оронте, что этотъ шведъ, установленіе тождественности котораго съ Лезеромъ составляло единственный темный пунктъ во всемъ дѣлѣ, жилъ въ то самое время на неаполитанскомъ побережьѣ и, главнымъ образомъ, на виллѣ Монти; подтверждено также и то, что онъ игралъ напролетъ цѣлыя ночи, а въ Монте-Карло...
-- Довольно! Все ясно, даже черезъ-чуръ ясно! Неугодно-ли вамъ читать...
Гельбахъ сдвинулъ въ сторону зеленый абажуръ лампы и началъ:
"Въ 18.... году я жилъ по обыкновенію во время жаркихъ лѣтнихъ мѣсяцевъ съ моими двумя дочерьми въ трехъ часахъ отъ Неаполя, на моемъ виноградникѣ "Вилла Монти".
Дочь моя, Моника, вела хозяйство, какъ дѣлала это съ своего двѣнадцатаго года, со смерти матери, умершей шесть лѣтъ тому назадъ, при рожденіи моего младшаго ребенка, Тонеллы.
Жили мы очень уединенно. Моника вся отдалась уходу за маленькой сестрою и ея воспитанію, и, не смотря на свою поразительную красоту, дѣлавшую ее всюду центромъ вниманія, мало интересовалась обществомъ и женихами. Мнѣ это было очень кстати, такъ какъ я неохотно разстался-бы съ нею.
Лишь по воскресеньямъ пріѣзжали къ намъ моремъ или верхомъ молодые купцы. Подруги Моники обыкновенно покидали въ это время года Неаполь, такъ что женскаго общества у насъ было мало.
Какъ-то въ маѣ одинъ изъ этихъ купцовъ привезъ къ намъ въ воскресенье молодого шведа Лорензена изъ Стокгольма.
Это былъ очень образованный, занимательный, бывалый человѣкъ, говорившій, по словамъ болѣе свѣдущихъ, чѣмъ я, людей, по нѣмецки, какъ нѣмецъ, знавшій по французски и справлявшійся и съ итальянскимъ.
Увѣряли, что онъ очень богатъ, живетъ временно въ Неаполѣ только для своего удовольствія и чтобъ посмотрѣть свѣтъ, веселится съ нашей зажиточной молодежью, очень щедръ и далеко не женскій ненавистникъ.
Когда онъ пріѣхалъ къ намъ въ первое воскресенье (это былъ какъ разъ день св. Флоріана, который, да услышитъ меня пресвятая Матерь Божія, очень дурно защитилъ моего бѣднаго ребенка), рѣшено было, что шведъ останется въ Неаполѣ только еще нѣсколько дней. Когда же онъ увидалъ мою Монику, рѣшеніе это разлетѣлось въ прахъ.
Такъ влюбился онъ съ перваго дня въ ея красоту, что даже Неаполь казался ему слишкомъ далекимъ, и онъ нанялъ себѣ помѣщеніе на морскомъ берегу у рыбака, въ получасовомъ разстояніи отъ моего виноградника. Черезъ недѣлю онъ уже просилъ у меня ея руки, и такъ какъ Моника страстно отвѣчала на его склонность, а его отецъ, богатый стокгольмскій банкиръ, писалъ мнѣ утвердительныя письма, мнѣ ничего и не оставалось дѣлать, какъ изъявить свое согласіе, хотя я и не очень-то радъ былъ отдать свою красивую, пылкую Монику этому нѣсколько неповоротливому шведу. му, да вѣдь это былъ ея выборъ, и она казалась вполнѣ счастливою.
Хотя это у насъ и не въ нравахъ, я давалъ имъ много свободы, потому что никакъ не могъ представить себѣ, чтобъ лучшею защитой для дѣвушки не былъ тотъ мужчина, который хочетъ на ней жениться.
Такимъ образомъ, они ежедневно катались вдвоемъ на морѣ. Правда, на водѣ шведъ дѣлалъ мало чести своей націи. Онъ не умѣлъ владѣть ни парусами, ни веслами, но я не обратилъ вниманія на эту странность, а Моника, вѣроятно, еще менѣе. Сидя въ костюмѣ неаполитанской крестьянки рядомъ съ нимъ, она съ блаженнымъ выраженіемъ лица внимала его разсказамъ, которыми онъ очаровывалъ ее, какъ нѣкогда мавръ бѣдную Дездемону.
Иногда во время этихъ поѣздокъ Тонелла сидѣла на колѣняхъ сестры, но это, казалось, не нравилось шведу и кончилось тѣмъ, что дѣвочка оставалась дома, цѣплялась за мою одежду и плакала по своей Моникѣ.
Вечеркомъ, при свѣтѣ звѣздъ, они шли вверхъ на виноградникъ. Среди зеленыхъ лозъ, во время ночной прохлады, продолжали они мечтать, но когда-бы ни глядѣлъ я пытливо на Монику, глаза ея постоянно выражали все то же блаженство, и я давалъ ей волю.
Однажды,-- дѣло было, должно быть, около средины іюня, потому что виноградъ уже налился сокомъ,-- Лорензенъ попросилъ у меня рекомендательное письмо къ одному моему неаполитанскому товарищу по дѣламъ. Необходимо съѣздить на нѣсколько дней въ городъ, говорилъ онъ, чтобы заключить договоръ по порученію отца, и при этомъ мой знакомый можетъ оказать ему большую помощь. Кромѣ того, онъ просилъ позволенія остановиться въ моей пустой городской квартирѣ, такъ какъ, не привыкнувъ къ климату, страшится гостинницъ въ жаркое время года, а съ своей прежней хозяйкой онъ рассорился.
Я охотно вручилъ ему ключъ отъ квартиры. Дней черезъ восемь онъ надѣялся покончить дѣло и вернуться на виллу Монти.
Моника выпустила его изъ своихъ объятій только съ горькими слезами, за которыя я рѣзко бранилъ ее, въ то же самое время хваля шведа за горячее отношеніе къ дѣламъ отца.
Прошло восемь дней. Влюбленные ежедневно обмѣнивались нѣжнѣйшими письмами, однако о возвращеніи не было, казалось, рѣчи, по крайней мѣрѣ Моника не упоминала объ этомъ, а Лорензенъ не появлялся.
Мнѣ казалось страннымъ, что такая нѣжная невѣста, какъ Моника, не плакала объ этой отсрочкѣ, тѣмъ болѣе что письма становились все рѣже. И щечки ея не были блѣдны, какъ въ первые дни, а горѣли яркимъ румянцемъ, превращавшимся въ настоящее пламя, когда глаза мои останавливались на ея красотѣ, съ каждымъ днемъ все пышнѣе распускавшейся.
Печальные глаза ея сверкали внутреннимъ огнемъ, но мнѣ не нравилось, что взглядъ ея потуплялся передъ моимъ и что она избѣгала меня болѣе, чѣмъ слѣдовало.
Малютку Тонеллу она также удаляла отъ себя, между тѣмъ какъ въ первую недѣлю отсутствія Лорензена ребенокъ не покидалъ ея. Лишь изрѣдка привлекала она вдругъ дѣвочку къ себѣ, осыпая ее страстными поцѣлуями, и слезы страданія и вмѣстѣ съ тѣмъ блаженства навертывались на ея глаза.
Спрашивалъ-ли я ее о возвращеніи Лорензена, она видимо уклонялась и, замѣтивъ, какъ мучителенъ ей этотъ разговоръ, я пересталъ касаться вопроса, предполагая, что Лорензенъ вернется сегодня или завтра, и волненіе Моники тогда уляжется.
Но ничего подобнаго не случалось. Уже почти кончилась вторая недѣля, а шведа все не было.
Ложась спать вечеромъ того дня, которымъ завершалась вторая недѣля, я принялъ рѣшеніе съѣздить въ Неаполь на слѣдующее утро и лично убѣдиться, въ чемъ дѣло
Ночью разразилась послѣ удушливаго дня страшная гроза.
Я наслаждался крѣпкимъ сномъ и не одинъ ударъ грома уже раздался, вѣроятно, изъ тучъ, прежде чѣмъ я проснулся, распахнулъ ставень и увидалъ всю природу въ страшномъ смятеніи.
Море разстилалось передо мною, словно черная масса, взволнованная до самаго дна. Когда надъ нимъ сверкала рѣзкая молнія, можно было видѣть волны, поднимавшіяся точно дома и потомъ падавшія съ громкимъ трескомъ. Буря превратила море въ настоящія горы и долины; надъ черными обрывами высоко, подобно цѣпямъ горъ съ серебристыми вершинами, вздымалась вода.
Буря вырвала ставень изъ моей руки, потушила свѣчу на столѣ среди комнаты, потрясала обвитымъ виноградной лозою трельяжемъ, такъ что, казалось, онъ сейчасъ разлетится съ трескомъ въ дребезги.
Въ домѣ еще никто не шевелился. Большинство слугъ спало въ маленькой пристройкѣ, защищенной главнымъ зданіемъ и доступной лишь извнѣ. Прежде всего необходимо было разбудить прислугу, чтобы она была на-готовѣ при первомъ признакѣ опасности.
Буря такъ напирала на ворота, что мнѣ пришлось употребить всѣ усилія, чтобы открыть ихъ.
На дворѣ стояла непроглядная тьма; не видать было руки передъ глазами; нельзя было разслышать слова, произнесеннаго надъ самымъ ухомъ, до того гудѣла непогода, демонически клокотало море и наперерывъ съ нимъ грохотали тучи.
Чтобы добраться до пристройки, я долженъ былъ обогнуть домъ и, слѣдовательно, пройти мимо комнатъ моихъ дочерей, находившихся въ верхнемъ этажѣ бокового флигеля. Въ окнахъ не было видно свѣта. Слава Богу, онѣ спятъ крѣпкимъ сномъ невинности.
Въ людской уже всѣ оживились; въ короткихъ словахъ далъ я слугамъ приказанія на случай опасности, велѣлъ приготовить ручныя пожарныя трубы и, нѣсколько успокоенный, пошелъ назадъ къ дому. Адское волненіе природы, казалось, тоже немного затихало; однако, ночь была все такъ-же темна и рѣже озарялась теперь вспышками яркой молніи.
Я уже собирался запереть ворота, какъ вдругъ вспомнилъ о своемъ участкѣ земли на южной сторонѣ, и снова повернулъ назадъ. Не свѣтъ-ли это въ комнатѣ моей Моники? Нѣтъ, это только отблескъ молніи, въ эту минуту съ трескомъ ударившей недалеко отъ меня въ землю. Наверху все было безмолвно и темно, только подъ окномъ на нѣсколько выпятившейся стѣнѣ словно шелохнулось что-то.
Подобно черной, на половину висѣвшей, на половину карабкавшейся фигурѣ появился какой-то предметъ на стѣнѣ. Вслѣдъ за тѣмъ скрылся свѣтъ, а съ нимъ и человѣческій образъ. Я окликнулъ,-- никакого отвѣта.
Когда вторая молнія озарила это мѣсто, уже не видно было ничего; громадныя лужи вокругъ дома давно изгладили слѣды шаговъ, если бы даже допустить, что съ откоса стѣны спрыгнулъ человѣкъ, и что все это не было однимъ только дикимъ вымысломъ моей фантазіи.
Тѣмъ не менѣе я рѣшился зайти къ Моникѣ. Быть можетъ она также видѣла промелькнувшую тѣнь и испугалась.
Нѣсколько разъ долженъ я былъ стучаться, прежде чѣмъ она отодвинула засовъ. Слава Богу, она, очевидно, крѣпко спала; щеки и вѣки ея раскраснѣлись, и она защищала глаза рукою, до того ослѣплялъ ее послѣ пробужденія отъ глубокаго сна внезапный свѣтъ.
Такъ какъ Моника увѣряла, что не видала и не слыхала ничего, то я и не хотѣлъ пугать ее напрасно. Слегка погладивъ ея пылавшее лицо, я сказалъ, что желалъ только видѣть, не слишкомъ-ли ее испугала непогода. Дочь молча кивнула, и я разстался съ ней, не слыхавъ изъ ея губъ ни одного звука.
На слѣдующее утро я выполнилъ свой планъ и отправился въ Неаполь.
Пріютивъ лошадь, я прежде всего пошелъ на мою скромную городскую квартиру. Она оказалась запертою; про шведа не было ни слуху, ни духу.
Прачка, уже давно жившая со мной подъ одной крышей, сообщила мнѣ, что господинъ, занимавшій мои комнаты, уѣхалъ дней восемь тому назадъ. Ключъ у хозяина.
Я не зналъ, что думать объ этомъ. Лорензена уже нѣтъ съ недѣлю; онъ не показывается на виллѣ Монти, а Моника воображаетъ, будто его удерживаютъ дѣла... Тутъ что-то не ладно!
Я тотчасъ-же поспѣшилъ къ другу, которому рекомендовалъ Лорензена. Оказалось, что шведъ вовсе не предъявлялъ ему моего письма; пріятель даже не подозрѣвалъ, что женихъ Моники провелъ въ Неаполѣ восемь дней.
Никакого серьезнаго подозрѣнія, однако, не пробуждалось еще во мнѣ; я продолжалъ вѣрить въ недоразумѣнія, желаніе сдѣлать сюрпризъ, въ препятствія, въ капризы влюбленнаго. Тѣмъ не менѣе мною все-таки овладѣло сильное безпокойство, и охотно вернулся бы я тотчасъ же на виллу Монти, чтобы переговорить съ Моникой.
Но пріятель и слышать объ этомъ не хотѣлъ; я не желалъ его обидѣть, да къ тому же, не смотря на собственную тревогу, мнѣ казалось, что и у него есть что-то на сердцѣ.
Когда мы осушили вторую бутылку мѣстнаго краснаго вина, выяснилось, что я хорошо понялъ честнаго малаго. Видитъ Богъ, съ той минуты я погибшій человѣкъ.
-- Оронте, началъ мой пріятель, приближая стаканъ къ своему широкому, добродушному рту,-- не лучше-ли было бы довѣрить мнѣ, старому товарищу по дѣламъ, что ты находишься во временномъ затрудненіи, чѣмъ выдать такую массу векселей?
-- Затрудненія? Векселя?
Я громко расхохотался.
-- Должно быть, ты не выспался вчера во время непогоды, Мазо? сказалъ я.
Но Мазо такъ тяжело опустилъ свою руку на мою и такъ печально поглядѣлъ при этомъ мнѣ въ лицо, что у меня прошла охота смѣяться.
-- Зачѣмъ притворяться, Николо? Векселями съ твоею подписью полонъ весь городъ. Завтра имъ срокъ, и я не знаю, въ состояніи ли ты... Словомъ, если бы ты не заѣхалъ ко мнѣ сегодня, завтра я былъ-бы у тебя.
Должно быть, я смотрѣлъ на него, какъ человѣкъ, лишившійся разсудка, потому что онъ пожалъ мою руку и добродушно прибавилъ:
-- Не принимай этого такъ къ сердцу. Сумма, правда, очень значительная, но ты увидишь, друзья не покинутъ тебя, и ты какъ-нибудь выпутаешься изъ бѣды.
Тутъ я вышелъ изъ оцѣпенѣнія, овладѣвшаго мною при этомъ непонятномъ и ни съ чѣмъ несообразномъ извѣстіи.
-- Но я не нахожусь ни въ какомъ затрудненіи, я не подписывалъ ни одного векселя, вскричалъ я, ударивъ кулакомъ по столу такъ, что стаканъ разбился и вино потекло по скатерти кровавою волной.
Въ ушахъ моихъ звенѣло, кровь дико стучала въ вискахъ; я думалъ только о человѣкѣ, совершившемъ это мошенничество, и молилъ Бога, чтобы это былъ не тотъ, на кого обращались мои мысли.
Теперь настала очередь Мазо замереть отъ изумленія.
-- Кто-же негодяй, такъ гнусно злоупотребившій твоимъ именемъ? Пойдемъ, Николо, отыщемъ его и предадимъ суду.
Онъ хотѣлъ броситься вонъ, но я остановилъ его. Мнѣ казалось, что ноги не въ состояніи меня поддержать, и что я успѣю еще узнать имя того, кто разбилъ счастье и жизнь моего ребенка. Теперь я не сомнѣвался болѣе, что шведъ воспользовался моей подписью подъ письмомъ къ Мазо для своихъ дьявольскихъ цѣлей.
-- Знаешь-ли ты, на какую сумму выдано векселей?
-- Говорятъ...
И Мазо назвалъ цифру, значительность которой привела меня въ ужасъ.
-- Какъ могъ ты хоть минуту вѣрить, Мазо, чтобы я?..
-- И самъ не понимаю. Однако, пойдемъ; время не терпитъ.
Мы направились къ еврею-ростовщику, въ чьихъ рукахъ находились векселя. Точно тигръ, кинулся на него Мазо, и мнѣ пришлось сначала успокоить этого человѣка, чтобы онъ могъ дать намъ объясненія.
Какой-то незнакомецъ, по его мнѣнію изъ нѣмцевъ, предъявлялъ ему одинъ вексель за другимъ и получалъ по нимъ деньги. Судя по описанію еврея, это не могъ быть никто иной, какъ Лорензенъ.
Бѣдное дитя мое, бѣдная Моника! Гдѣ найду я этого негодяя?!
Подпись была такъ поразительно похожа, что я самъ испугался.
Мазо хотѣлъ заставить меня тотчасъ же заявить о гнусномъ обманѣ, и его только удержали настоятельныя представленія мои, что личность негодяя еще вовсе не установлена и что по истиченіи сутокъ, послѣ которыхъ наступитъ срокъ векселямъ, я могу заявить о подлогѣ даже безъ указанія на преступника.
Но, прежде чѣмъ онъ отпустилъ меня на виллу Монти, гдѣ я надѣялся получить отъ дочери хоть какія-нибудь разъясненія относительно исчезновенія Лорензена, Мазо потащилъ меня въ банкъ, гдѣ находилось все состояніе, въ теченіи многихъ лѣтъ съ трудомъ накопленное мною для дѣтей.
Руководило-ли моимъ другомъ новое недовѣріе, надѣялся-ли онъ получить совѣтъ отъ лично извѣстнаго намъ директора, этого я не знаю; я шелъ за нимъ, наполовину притупленный страхомъ и ужаснымъ подозрѣніемъ.
Мазо велѣлъ доложить о насъ директору, который вышелъ къ намъ съ своей обычной ласковой улыбкой.
-- Желаете-ли вы поручить мнѣ новый капиталъ, синьоръ Оронте, послѣ того, какъ такъ поспѣшно обратили въ деньги вашъ прежній вкладъ?
Мазо испустилъ хриплый крикъ бѣшенства. Онъ сразу понялъ положеніе дѣлъ, вѣроятно, предвидѣнное имъ. Самъ же я почти не сознавалъ того, что происходило вокругъ меня. Въ моихъ ушахъ шумѣло, передъ глазами мелькали черныя извилистыя точки; головокруженіе грозило повергнуть меня на землю, и среди клокотанія взволнованной крови до меня доносились слова. "Его зять... росписки... вчера около полудня... теперь онъ ужъ за горами!.."
Тутъ я лишился чувствъ.
Когда я пришелъ въ себя на постели Мазо, я зналъ такъ ясно, точно мнѣ возвѣстили это всѣ трубы страшнаго суда, что Лорензенъ мерзавецъ, отъявденнѣйшій негодяй, что онъ раззорилъ меня, сдѣлалъ нищимъ, обманулъ дочь! Теперь мнѣ оставалось одно -- месть.
Я вскочилъ, выбѣжалъ изъ дому и прыгнулъ на коня, прежде чѣмъ успѣлъ опомниться Мазо. Бѣшенымъ галопомъ погонялъ я свою лошадь. Горы, деревья, дома, мѣстечки мелькали мимо меня подобно тѣнямъ. Менѣе чѣмъ въ два часа совершилъ я путь.
Прежде всего бросился я въ свой кабинетъ, къ конторкѣ,-- ужасное предчувствіе подтвердилось; ящикъ съ банковыми росписками и всѣ наличныя деньги, хранившіяся въ столѣ, исчезли.
Снова овладѣло мною страшное головокруженіе, но я не смѣлъ поддаться ему. Времени терять было нечего; надо было застигнуть преступника, какъ бы онъ ни опередилъ меня.
Я велѣлъ позвать Монику.
Со слезами на глазахъ вошла она ко мнѣ, держа въ рукахъ распечатанное письмо. До того была она погружена въ печаль, что не замѣтила моего волненія и разстройства.
-- Отъ Лорензена, отецъ, сказала она задыхающимся отъ слезъ голосомъ. Родители отозвали его; онъ прощается съ нами на неопредѣленное время... Въ сентябрѣ...
Вѣроятно, я разразился страшнымъ хохотомъ при этихъ словахъ Моники, потому что она упала на стулъ, точно сраженная выстрѣломъ, и спросила съ болѣзненно сверкавшими глазами:
-- Отчего смѣешься ты, отецъ? Онъ пріѣдетъ въ сентябрѣ для свадьбы... быть можетъ, ты узналъ что нибудь другое?
Вопросъ ея только вскользь коснулся моего слуха. Я сознавалъ лишь одно, что долженъ захватить негодяя и задушить его собственными руками. Для этого необходимо было прежде всего узнать, на сколько онъ меня опередилъ.
-- Тебѣ извѣстно, что Лорензена уже цѣлую недѣлю нѣтъ въ Неаполѣ?
Она потупилась и жгучая краска покрыла ея щеки.
-- Да, тихо, едва слышно отвѣтила она.
-- Въ теченіи этихъ восьми дней ты видала его, Моника?
-- Да.
-- Когда же въ послѣдній разъ?
-- Вчера вечеромъ.
Съ минуту подумалъ я о темной тѣни на откосѣ стѣны подъ окномъ Моники, но только съ минуту. Изъ того, что онъ воръ, еще не слѣдуетъ, чтобы Лорензенъ былъ и обольстителемъ. А дочь моя... нѣтъ, это невозможно.
-- Почему прятался онъ отъ меня?
-- Онъ говорилъ... онъ полагалъ...
-- Скажи сущую правду, Моника. Ты не знаешь, сколько отъ этого зависитъ.
-- Онъ дѣлалъ это изъ любви ко мнѣ, отецъ. Ему казалось такъ пріятно видаться со мною втайнѣ, такъ романтично быть, невѣдомо ни для кого, вблизи отъ меня... Онъ жилъ внизу, у Андреа, отецъ. Прошу тебя, не сердись на него... вѣдь я скоро стану его женой, прибавила она, точно успокоивая сама себя.
Я зналъ теперь достаточно. Прикрываясь личиной любви къ дочери, онъ обворовалъ отца.
Мнѣ слѣдовало, конечно, тотчасъ же открыть Моникѣ все, но я былъ слабый отецъ; признаніе не сошло у меня съ губъ, Уже одна мысль о кратковременной разлукѣ съ милымъ, казалось, раздирала ея сердце; болѣе тяжкій ударъ не долженъ поразить ее неожиданно; это убило бы ее.
Я рѣшился немедленно погнаться за Лорензеномъ и написать тогда Моникѣ, что узналъ за границей мало хорошаго о ея женихѣ или какой-нибудь другой вымыселъ, чтобы приготовить ее къ худшему.
Слухъ о его мошенничествѣ не проникнетъ на виллу Монти, въ этомъ я былъ увѣренъ. Вслѣдствіе этого я только сказалъ дочери, чтобы объяснить свой внезапный отъѣздъ, что хочу розыскать Лорензена и познакомиться съ его отцомъ.
Счастливая улыбка мелькнула при этомъ на ея губахъ. Послѣдними словами ея на прощанье были поклонъ ему и просьба скорѣе привезти его назадъ.
Четыре недѣли странствовалъ я за границей, не напавъ на слѣдъ Лорензена. Единственное, что я вывезъ изъ этого путешествія, было сознаніе, что онъ обманывалъ насъ съ самаго начала. Имя его, національность, отецъ въ Стокгольмѣ -- все было вымышленное. По всѣмъ признакамъ, Лорензенъ былъ нѣмецъ, совершавшій безнаказанно за границей одно преступленіе за другимъ. Впослѣдствіи я узналъ, что онъ держалъ въ Неаполѣ въ жалкомъ кабачкѣ игорный домъ; видали его неоднократно и въ МонтеКарло, гдѣ, также подъ именемъ Лорензена, онъ обыгралъ банкъ на громадныя суммы, чтобы, конечно, проиграть столь же громадныя.
Быть можетъ, мнѣ не слѣдовало прерывать путешествія, доведшаго меня до Берлина, пока оно не дало лучшихъ результатовъ, но непонятная тревога побуждала меня вернуться на виллу Монти, и желаніе мести на время отодвинулось на задній планъ.
Письма Моники были до того унылы, до того казались внушенными смертельнымъ ужасомъ, постоянно звучавшимъ въ ея вопросѣ, неужели я все еще не нашелъ Лорензена, не везу ли я его на свадьбу, для которой уже все готово -- что по полученіи одного изъ этихъ посланій я почти безостановочно пріѣхалъ изъ Берлина въ Неаполь.
Здѣсь я нанялъ экипажъ и, не заходя ни къ кому, отправился прямо со станціи на виллу Монти.
На берегу, передъ моимъ маленькимъ владѣніемъ, было очень оживленно. Должно быть уловъ оказался особенно хорошимъ, потому что множество рыбачьихъ лодокъ тѣснилось, мачта около мачты, и толпа женщинъ, мужчинъ и дѣтей изъ разсѣянныхъ кругомъ хижинъ стояла на берегу, сильно жестикулируя, какъ казалось издали.
Обыкновенно подобное оживленіе очень радовало меня; сегодня же я не остановился-бы ни за что; тоска по дѣтямъ, въ особенности по Моникѣ, гнала меня неудержимо впередъ.
Чрезъ нѣсколько минутъ я уже находился у себя.
Было часовъ семь вечера, такое время, когда обыкновенно всѣ возвращаются домой съ работы. Сегодня же домъ, виноградникъ, дворъ оказались пустынными; двери стояли настежъ; ни одинъ человѣческій голосъ не привѣтствовалъ меня.
Что это значитъ? Леденящій душу ужасъ овладѣлъ мной, но я стряхнулъ его съ себя со смѣхомъ. Развѣ я не видѣлъ внизу, на берегу, пеструю, веселую толпу? Почему же дѣтямъ и слугамъ не быть тоже тамъ?
Сбросивъ дорожное пальто, я пошелъ къ морю кратчайшимъ путемъ.
Приближаясь, я увидалъ, что дѣйствительно почти все населеніе окрестныхъ рыбачьихъ хижинъ въ сборѣ, и среди нихъ выдѣлялся послѣдній хозяинъ Лорензена, Андреа. Тѣмъ временемъ, лодки опять разсѣялись, и мачты и паруса мелькали повсюду подъ лучами вечерняго солнца.
Когда, идя вдоль берега, я находился на разстояніи нѣсколькихъ сотъ шаговъ отъ группы, я замѣтилъ, что всѣ тѣснятся вокругъ одного центра. Для удачнаго улова лица были слишкомъ серьезны. Ужъ не случилось-ли несчастья? Это было-бы странно! Море напоминало зеркало, и только легкій вѣтерокъ скользилъ по поверхности. Заходившее солнце озаряло голубую воду золотисто-красными лучами; куда-бы ни обращались глаза, все было залито свѣтомъ, блескомъ, яркими красками.
Жадно упивался я этой картиной, которой такъ долго былъ лишенъ. Хорошо быть снова на родинѣ! Бѣдность далеко не худшее на свѣтѣ! Моника молода и еще можетъ сдѣлаться счастливою.
Я стоялъ, до того погруженный въ свои мысли, что не слыхалъ шаговъ, приблизившихся ко мнѣ по мягкому береговому песку. Чья-то рука тяжело опустилась на мою.
Это былъ Андреа. Съ непокрытой головой, держа въ рукѣ красную шапку, стоялъ онъ передо мною. Страшное волненіе, которое онъ тщетно старался скрыть, искажало его черты.
-- Хозяинъ, началъ онъ тихо и нѣжно, точно говоря съ больнымъ ребенкомъ,-- хозяинъ, случилось ужасное несчастье. Да помогутъ вамъ святые угодники! Мы же ничего не можемъ сдѣлать для васъ!
Я взглянулъ на лицо Андреа, потомъ на стоявшую вдали группу, и понялъ все. Произнесли ли мои губы имя Моники, какъ прозвучало оно въ моемъ сердцѣ, этого я не вѣдаю. Знаю только, что я, какъ безумный, проложилъ себѣ дорогу сквозь густую толпу и опустился на колѣни около трупа дочери.
Она лежала тихо, точно спала. Чья-то сострадательная рука закрыла ей глаза; длинныя рѣсницы покоились на блѣдныхъ щекахъ. Ни одна черта страданія или борьбы не исказила красиваго лица.
Ей подложили подъ голову нѣсколько сѣтей. Съ блестящихъ черныхъ волосъ вода неслышно и медленно капала сквозь петли на землю.
Бѣлое легкое платье облекало застывшіе члены; его разстегнули на груди, тщетно отыскивая біеніе пылкаго сердца, теперь заснувшаго навсегда.
Я замѣтилъ подъ грудью полоску сложенной бумаги. Море не вполнѣ пощадило почеркъ, однако разобрать его все-таки было возможно. Надпись гласила: "Моему отцу ".
Всѣ, не исключая и моей прислуги, кромѣ, впрочемъ, старой няни, уведшей Тонеллу съ мѣста несчастья, молча и испуганно окружали меня. Когда я приподнялъ голову Моники, ничьи глаза кромѣ моихъ не были сухи.
-- Возьмите ее и снесите наверхъ, сказалъ я.
Я самъ испугался звука своего голоса. За шествіемъ, двинувшимся къ дому, я не пошелъ. Что мнѣ тамъ дѣлать? Вѣдь это страшное событіе не можетъ быть правдой. Мнѣ все это приснилось? И снова дурнота грозила повергнуть меня на землю, но меня ободряла влажная бумага, которую я держалъ въ рукѣ. На ней было написано немного словъ. Я присоединяю эту записку къ своему завѣщанію".
Гельбахъ взялъ въ руки одно изъ лежавшихъ передъ нимъ писемъ.
"Отецъ! То, что я сдѣлала, я должна была сдѣлать. Жить долѣе, глядѣть тебѣ въ глаза, я не могла. Прости меня, отецъ; да даруютъ тебѣ святые въ Тонеллѣ лучшую дочь, чѣмъ была я. Я слышала, какъ поступилъ съ тобой Лорензенъ; знаю, что твоя месть разыщетъ и покараетъ его. Я же не могу призывать мщенія на его голову, потому что любила его больше, чѣмъ свою жизнь и честь. Мнѣ остается простить его и умереть, прежде чѣмъ сразитъ его твоя рука. Прощай".
"Конецъ можно досказать въ короткихъ словахъ. Я продалъ свое имѣніе и выселился съ остаткомъ своего состоянія, чтобы искать соблазнителя дочери, человѣка, укравшаго у меня честь и деньги, и отомстить ему, гдѣ-бы я его ни нашелъ. Тонеллу я взялъ съ собою. Я зналъ, что никогда не вернусь болѣе на родину.
Цѣлыхъ шесть недѣль уже скитался я повсюду, какъ вдругъ въ Мюнхенѣ меня свалилъ коварный недугъ, въ ту самую минуту, когда я уже лишился почти всѣхъ средствъ.
Во время пути я набросалъ это завѣщаніе, присоединивъ къ нему письма Моники и ея обольстителя, и когда я почувствовалъ приближеніе своего послѣдняго часа, я сталъ искать честнаго человѣка, чтобъ передать въ его руки и мой завѣтъ, и мое мщеніе.
Въ одномъ домѣ со мной живетъ художникъ. Онъ, правда, нѣмецъ, но слыветъ всюду за gentil'uomo. Къ тому же мнѣ сказали, что онъ владѣетъ моимъ роднымъ языкомъ. Я послалъ за нимъ свою дѣвочку, остальное сообщилъ ему съ глазу на глазъ. Да благословятъ святые его голову и руки, чтобъ онъ могъ найти и выдать преступника. Аминь!"
-----
Ни однимъ звукомъ не прервалъ Зибель чтенія рукописи. Молча, углубившись въ самого себя, сидѣлъ онъ, внимая голосу Гельбаха, который раздавался въ его ушахъ, точно голосъ правосудія. Старику казалось, что онъ тоже преступникъ оттого, что столько лѣтъ знался съ такимъ человѣкомъ и желалъ отдать въ его руки порученную ему дѣвушку. Дрожь пробѣжала по его членамъ, когда Гельбахъ захлопнулъ книгу и одновременно съ этимъ потухла лампа на столѣ. Каминные часы пробили четыре; сѣрый утренній свѣтъ проникалъ въ комнату. Художникъ всталъ и пожалъ руку Зибеля, въ нѣсколько часовъ постарѣвшаго.
-- Отдохните немного; въ девять я зайду за вами, чтобъ отправиться вмѣстѣ къ Лезеру.
Зибель слабо отвѣтилъ на пожатіе.
-- Пощадите его отца... Это убьетъ его. До свиданія.
Гельбахъ молча поклонился. Дверь затворилась за нимъ.
А на порогѣ своей комнаты стояла дрожащая, испуганная дѣвушка, прислушиваясь къ шагамъ художника, замиравшимъ среди утренней мглы...