Ни одно облачко не омрачало голубаго неба надъ Балтійскимъ моремъ. Надъ лѣсомъ и берегомъ трепеталъ лѣтній знойный воздухъ, но несмотря на жару, было привольно, потому что свѣжій вѣтерокъ безпрерывно обдувалъ деревеньку съ моря вплоть до вершинъ буковыхъ прибрежныхъ лѣсовъ.
Вся почва между бѣловатыми стволами буковъ, среди которыхъ пролегала дорога къ уединенному, темному лѣсному озеру, была покрыта кустами черники, длинноперымъ папортникомъ и густымъ верескомъ; неслышно ступала по нимъ нога, словно по бѣлому, мягкому песку дюнъ.
Путники, проходившіе сегодня этой дорогой, раздробились на три группы. Гельбахъ и Зибель предводительствовали маленькимъ отрядомъ; за ними выступали Ева и Марта, а аріергардъ составляли Гансъ и Тонелла, стройная дѣтская фигурка которой въ свѣтломъ лѣтнемъ платьѣ и съ свободно висѣвшими длинными косами скользила по мшистой почвѣ между деревьями, точно лѣсная фея.
Причины, почему эти два путника такъ отстали отъ другихъ, были очень разнообразны.
Гансъ утверждалъ, будто во всю свою жизнь не видывалъ такого страннаго лѣснаго грунта, и ежеминутно наклонялся, чтобъ показать Тонеллѣ цвѣтокъ, травку, пестраго жучка или рѣдкій сортъ гриба, но когда гибкая фигурка дѣвушки склонялась вмѣстѣ съ нимъ или опускалась на колѣни около него, вся странность явленія природы теряла, казалось, для молодого человѣка свою прелесть; онъ равнодушно оставлялъ разсматриваемый предметъ въ тоненькихъ ручкахъ Тонеллы и заглядывался на овальное личико съ блестящими глазками и свѣжими, какъ гранатъ, губками, находившееся такъ близко отъ него.
Повидимому Тонелла не обращала большого вниманія на эти странные капризы молодого художника. Чѣмъ меньше глядѣлъ онъ на землю и на диковинныя находки, тѣмъ усерднѣе разсматривала ихъ она, и если ея щечки все разгорались съ каждымъ разомъ, то въ этомъ вовсе не были виноваты нѣжные восторженные взгляды Ганса, а всю отвѣтственвость за предательскій румянецъ слѣдовало приписать знойному воздуху и наклонному положенію. Иногда конечно совершенно случайно и машинально, Гансъ протягивалъ руку къ тому же цвѣтку, который уже успѣли охватить ея пальчики; при этомъ прикосновеніи руки обоихъ немедленно отдергивались, точно отъ колючаго насѣкомаго, а румянецъ Тонеллы находилъ, казалось, отраженіе на все еще блѣдномъ лицѣ Ганса.
Благодаря такимъ усерднымъ ботаническимъ изслѣдованіямъ молодые люди внезапно отстали отъ прочихъ, или быть можетъ спутники сдѣлались имъ вдругъ невидимыми только благодаря изгибу дороги. Гансъ этого не зналъ; зналъ онъ только, что настала давно желанная минута, и что онъ одинъ съ Тонеллой, совершенно одинъ между бѣлыми стволами буковъ и розоватымъ верескомъ, надъ которымъ съ таинственнымъ жужжаніемъ кружились въ тепломъ воздухѣ пчелы и жуки; онъ одинъ съ дѣвушкой подъ ярко зелеными вершинами и лѣтнимъ голубымъ небомъ.
Молодые люди только что снова сдѣлали одну изъ своихъ изумительныхъ находокъ,-- и когда руки ихъ при этомъ встрѣтились, Гансъ не отдернулъ своихъ пальцевъ, а удержалъ тоненькіе, сопротивлявшіеся пальчики Тонеллы и прижался къ нимъ губами. Смущенно и безмолвно сдѣлали они еще нѣсколько шаговъ по мягкому моху, какъ вдругъ между ними, вспорхнулъ голубой мотылекъ; каждый изъ нихъ захотѣлъ поймать его, хотя онъ и былъ совершенно обыкновенной породы; при этомъ головы ихъ наклонились, и пока мотылекъ беззаботно улеталъ надъ ними къ розовому вереску, молодыя уста впервые слились въ блаженномъ поцѣлуѣ.
Когда, немного погодя, Тонелла подняла взоры, на нее были устремлены два голубыхъ глаза, такого же цвѣта, какъ только что улетѣвшій мотылекъ; столь же пылкій, открытый взглядъ этихъ голубыхъ глазъ уже разъ устремлялся на нее съ счастливымъ выраженіемъ еще въ то время, когда Гансъ лежалъ больной въ постели. И точно мысли ихъ встрѣтились теперь, какъ только что встрѣтились ихъ губы, Гансъ сказалъ:
-- О, Тонелла, еслибъ ты знала, какъ я полюбилъ тебя съ первой же минуты, когда твои дивные глазки посмотрѣли на меня въ полуоткрытую дверь, и я услышалъ твой милый голосъ!
Молча улыбнулась она ему, и крѣпко и довѣрчиво прижала на минуту свою головку къ его груди. Потомъ она тихо прошептала:
-- Что скажетъ дядя Вильфридъ? Онъ все еще считаетъ меня ребенкомъ.
-- Дядя Вильфридъ захочетъ счастья своего ребенка, съ нѣжною увѣренностью отвѣтилъ Гансъ, пропуская руку Тонеллы подъ свою,-- если только, конечно, ему покажется счастьемъ, чтобы его дѣвочка отказалась отъ блестящей артистической будущности и стала женой бѣднаго скульптора, у котораго нѣтъ даже крѣпкаго легкаго и которому еще такъ далеко до истиннаго художника. Ахъ, Тонелла, какъ часто твердилъ я себѣ это! Дитя мое, ты не знаешь, какъ я тебя люблю! Безъ тебя я не могу ни выздоровѣть, ни сдѣлаться знаменитымъ скульпторомъ. Хочешь попытать со мною счастья?
Они теперь снова остановились, и хотя никакой мотылекъ не вспорхнулъ между ними, губы ихъ опять встрѣтились, и между поцѣлуями дѣтскій голосокъ прошепталъ:
-- О, Гансъ, ты мое счастье, и я хочу всего, всего, чего ты хочешь!
Тогда съ громкимъ ликованіемъ онъ бурно привлекъ къ себѣ, стройное созданіе, и ему показалось, будто тамъ, въ далекомъ городѣ, муза, чудная женщина его грезъ, улыбаясь склонила голову, точно хотѣла сказать: вотъ та любовь, которая оживитъ мраморную глыбу у моихъ ногъ.
Изъ лѣсной чащи, со стороны Чернаго озера, до нихъ донеслись голоса.
То звали отсутствующихъ Марта и Гельбахъ.
Рука объ руку направились счастливцы къ берегу, на встрѣчу сестрѣ и пріемному отцу.
Одного взгляда прямо въ глаза, одного слова, сказаннаго отъ сердца, было достаточно, и чудная тайна, разыгравшаяся въ лѣсной чащѣ между двумя молодыми душами, стала извѣстною.
Зардѣвшись, повисла Тонелла на шеѣ Гельбаха, сложившаго руки на ея головкѣ для благословенія; рыдая, держала Марта въ своихъ объятіяхъ брата, это сокровище ея стараго, преданнаго, заботливаго сердца.
Пребываніе на Черномъ озерѣ значительно удлиннилось благодаря этому неожиданному происшествію. Тихіе берега огласились веселымъ смѣхомъ, а въ темномъ зеркалѣ воды, точно черное око, глядѣвшее изъ суроваго лѣса, отражались двѣ пары блаясенныхъ глазъ.
На возвратномъ пути влюбленные шли впереди; за ними слѣдовали Гельбахъ и Ева, а Марта съ Зибелемъ замыкали собой маленькое шествіе.
Въ глазахъ Евы отражалось счастье Тонеллы. Въ каждомъ словѣ, которымъ она обмѣнивалась съ Гельбахомъ, слышался отзвукъ этого юнаго блаженства. Во всѣхъ сердцахъ жило чувство благодарности за то, что рана, нанесенная Гансу Еленой Лакомбъ, такъ счастливо исцѣлена.
Когда разговоръ зашелъ о скоромъ бракѣ молодой парочки, Гельбахъ сказалъ, какъ ему пріятно, что ни Гансъ, ни Тонелла даже не подозрѣваютъ, что у нихъ есть собственность близъ Неаполя. Этотъ отрадный сюрпризъ будетъ теперь вдвое цѣннѣе для нихъ; какъ ни молода Тонелла и какъ ни тяжело Гельбаху такъ скоро разстаться съ нею, онъ все-таки настоитъ на томъ, чтобы свадьба была отпразднована еще до зимы, потому что докторъ увѣрялъ его, что для полнаго выздоровленія Гансу необходимо провести зиму на югѣ, а нигдѣ нельзя жить лучше и спокойнѣе для счастья, здоровья и работы, какъ именно на впллѣ Монти.
Когда они сворачивали въ деревеньку, Гансъ внезапно исчезъ въ одной изъ маленькихъ боковыхъ улицъ, гдѣ жилъ съ своею внучкой Петръ Клаасенъ, одинъ изъ самыхъ старыхъ рыбаковъ. Но, прежде чѣмъ онъ рѣшился покинуть Тонеллу на нѣсколько минутъ, онъ шепнулъ ей, вѣроятно, какое нибудь важное сообщеніе или порученіе; по крайней мѣрѣ губы его долго касались ея хорошенькаго ушка.
Вслѣдъ затѣмъ Тонелла, улыбаясь, оперлась на руку Марты, и старая дѣвушка съ материнской нѣжностью отвела темные волосы съ разгоряченнаго лба молоденькой невѣсты и не могла наглядѣться на прелестное созданіе, отдавшееся ея Гансу.
Медленно шли они по Морской улицѣ къ берегу, гдѣ Гансъ обѣщалъ нагнать ихъ. Утомленные продолжительною ходьбою, Зибель, Марта и Тонелла опустились на одну изъ прибрежныхъ скамеекъ, между тѣмъ, какъ продолжая разговаривать, Гельбахъ и Ева шли дальше по сырой полосѣ песку у самой воды.
-- Вы правы, сказалъ художникъ, и взглядъ его съ глубокимъ состраданіемъ скользнулъ по блѣднымъ и возбужденнымъ чертамъ Евы,-- для ребенка, конечно, лучше, чтобы смерть, а не жизнь разлучила его съ матерью. Не успокоилось ли бы ваше сердце скорѣе продолжалъ онъ, и въ его вопросѣ слышалось тихая просьба,-- если бы вы попытались увѣрить себя, что та, которую вы оплакиваете, умерла?
Она слегка покачала красивою головкой.
-- Быть можетъ, да, еслибы я знала, что она была счастлива. Я могла бы тогда, по крайней мѣрѣ, перестать задумываться надъ мрачной загадкой, насъ разлучившей. Но мать моя не счастлива, вѣрьте, что это такъ. Я чувствую это въ каждомъ біеніи моего сердца, когда я думаю о ней, и я знаю, что намъ было бы легче, еслибы мы страдали вмѣстѣ.
Слова эти вырвались изъ ея губъ, прежде чѣмъ она спохватилась. Краснѣя, обернулась она, чтобы подойти къ остальнымъ.
Она не хочетъ его сожалѣнія! Это было бы еще хуже равнодушія!
-- Ева!
Голосъ Гельбаха дрожалъ отъ боли и страсти.
Это ли голосъ состраданія или холоднаго равнодушія?
Она остановилась и посмотрѣла на художника. На его лицѣ выражались безконечное терзаніе и любовь; съ жгучей тоской Ева потупила взоры.
Ей казалось будто на этомъ лицѣ она читаетъ смертный приговоръ своему счастью; она чувствовала, что Гельбахъ могъ бы полюбить ее, еслибы она не была невѣстой тою человѣка. Сознаніе потеряннаго блаженства привело ее въ трепетъ, изъ подъ темныхъ рѣсницъ медленно скатилась слеза и упала на бѣлый песокъ.
-- Ева, снова началъ Гельбахъ и взялъ ея руку, слабо и безпомощно висѣвшую между складками легкаго лѣтняго платья,-- не плачьте!
Сильный человѣкъ дрожалъ въ эту минуту.
-- Я не могу долѣе видѣть васъ несчастною, продолжалъ онъ Ваша мать... о, Боже мой! Я и самъ не знаю, что говорю; знаю только, что далъ бы послѣднюю каплю крови, чтобы вы были счастливы.
Она медленно покачала головою. Жизнь принесла ей слишкомъ много горя; вѣрить въ счастье она не можетъ. Онъ любитъ людей идеально; почему бы одной каплѣ этого возвышеннаго человѣколюбія и не упасть въ горькую чашу ея страданій? Но сердце ея жаждало не этой всеобъемлющей любви; не она избавитъ Еву отъ проклятія, такъ давно тяготѣющаго надъ нею.
Когда онъ увидалъ передъ собою дѣвушку такою блѣдною, красивою и холодною (она казалась все холоднѣе по мѣрѣ того, какъ горячѣе клокотала въ ней страстная потребность въ личномъ счастьѣ), имъ овладѣло возмущенное чувство. Какъ странно причудлива природа! съ горечью думалъ онъ. Въ способности любить, съ избыткомъ данной матери, она отказала дочери!.. И, словно этотъ выводъ изъ его грустныхъ мыслей долженъ былъ неудержимо излиться въ словахъ, онъ горячо продолжалъ:
-- У васъ нѣтъ сердца, Ева! Да, вы любите, но только фантазіею; вы любите призракъ, котораго никогда не знали, и привязались вы къ нему только потому, что онъ носитъ имя матери; но для такой любви, которая всѣмъ бы пожертвовала ради улыбки на вашихъ губахъ, ради луча свѣта въ вашихъ глазахъ, у васъ нѣтъ пониманія. Прежде, чѣмъ я узналъ васъ, Ева, я никого не любилъ! Я жилъ для своего искусства, для человѣчества, когда видѣлъ, что оно нуждается въ помощи. Но слава и честолюбіе, любовь къ людямъ, все гордое зданіе моей философіи, которая учитъ, что личность должна раствориться въ цѣломъ для служенія обществу,-- все это стало блѣдною тѣнью съ тѣхъ поръ, какъ я увидѣлъ васъ. Мнѣ показалось, что подъ красивой, сильной и цѣломудренной оболочкой долженъ таиться огонь, который нуждается лишь въ родственномъ ему духѣ, чтобы разгорѣться яркимъ, чистымъ свѣтомъ и согрѣть все существо. Я ошибся въ васъ, или въ себѣ. Вы также холодны, какъ и прекрасны,-- или же во мнѣ нѣтъ того родственнаго вамъ духа, которому суждено оживить пламя горячаго вдохновенія и вѣчной любви. Звѣзды, шептавшія мнѣ: вотъ женщина, которая тебѣ суждена свыше,-- солгали!..
Мрачное возбужденіе горѣло въ его глазахъ. Они были устремлены на темносинія волны съ бѣлыми гребнями, и не видали, какимъ пылкимъ пламенемъ, существованіе котораго онъ только что отрицалъ, зажглись эти милые, гордые глазки.
Вслѣдъ за тѣмъ раздалось тихо, точно дуновеніе вѣтерка:
-- Нѣтъ, онѣ не солгали!
Что это? Не сонъ-ли? Нѣтъ, онъ не хочетъ болѣе никакихъ грезъ! Въ послѣдній разъ посмотритъ онъ красивому, холодному, губящему себя изъ за призрака существу прямо въ глаза, а потомъ вернется въ свое одиночество, или же... почему-бы и нѣтъ... станетъ наслаждаться, какъ дѣлаютъ это тысячи его собратій, золотомъ, славою и мимолетно опьяняющими удовольствіями...
Задорно закинулъ онъ голову назадъ и посмотрѣлъ въ глаза Евы, чтобы проститься съ счастіемъ. Двѣ бѣлыя ручки, красивою формою которыхъ онъ такъ часто восторгался, закрывали эти глаза.
-- Боже мой, зачѣмъ, зачѣмъ солгали звѣзды?
Онъ снова повторилъ свой вопросъ такъ тихо и грустно, какъ были грустны его мысли, и отвелъ ручки отъ глазъ, въ которыхъ тщетно искалъ своего счастія. Но и теперь онъ не могъ видѣть того, что читалось въ нихъ, и слышать, какъ губки снова прошептали:
-- Нѣтъ, онѣ не солгали!
Не слыхалъ онъ этого потому, что головка Евы, эта молодая, чудная головка покоилась на его груди.
-- Ева, жена моя! Неужели звѣзды сказали правду!
И онъ крѣпче прижалъ ее къ себѣ и тутъ только услыхалъ, что говорили ея губы такъ тихо, какъ шелестилъ надъ ихъ головами вѣтерокъ съ моря:
-- Онѣ не солгали! Ты былъ предназначенъ мнѣ съ самаго начала. Я ждала тебя во все мое сиротливое дѣтство, въ теченіе молодости, полной разочарованій. Вѣришь ли ты, что я измѣнила тебѣ только съ виду, но не въ сердцѣ?
Онъ молча прижалъ губы къ ея губамъ; онъ зналъ, что это первый поцѣлуй любви, похищенный у этого дѣвственнаго существа. И безконечное блаженство наполнило душу Гельбаха.
Солнце сѣло; трепетное фіолетовое сіяніе разлилось надъ моремъ; гребни волнъ, катившихся съ запада, были окрашены розоватымъ оттѣнкомъ. Вильфридъ донесъ Еву до лодки, на которой по его желанію Петръ Клаасенъ снова распустилъ большой красновато-коричневый парусъ, незадолго предъ тѣмъ доставившій обратно на берегъ Ганса, Марту и Тонеллу послѣ веселаго катанья по морю.
Снова надулся парусъ подъ легкимъ вечернимъ вѣтеркомъ; тихо и ровно понеслась лодочка по волнамъ, маленькіе, бѣлые, пѣнистые гребешки которыхъ разбивались о бортъ съ шаловливымъ лепетомъ.
Черезъ нѣсколько минутъ берегъ былъ уже далеко.
Ева и Гельбахъ сидѣли рядомъ на низкой, грубо сколоченной скамейкѣ и глядѣли изъ подъ вздувавшагося паруса на море, между тѣмъ какъ Петръ Клаасенъ добросовѣстно слѣдилъ за вѣтромъ и все дальше направлялъ лодочку по сверкавшимъ волнамъ.
Долго сидѣли они молча. Потомъ Вильфридъ нѣжно взялъ руку Евы и заглянулъ въ ея глубокіе, загадочные глаза, такъ долго скрывавшіе отъ него его счастіе.
Блаженное сознаніе, что онъ и Ева составляютъ теперь одно, было слишкомъ свято и глубоко послѣ долгихъ и мучительныхъ сомнѣній, чтобы быть выраженнымъ словами.
Внезапно, словно облако, проносящееся по полуденному солнцу, тѣнь заволокла ясные, блестящіе глаза Евы; вспомнила она про свою несчастную мать, которой не суждено раздѣлить счастія дочери. Дѣвушка сняла цѣпочку съ шеи и положила открытый медальонъ въ руку Вильфрида.
-- Взгляни на это, тихо сказала Ева. Пусть она хоть такъ будетъ съ нами.
Когда Гельбахъ увидалъ въ рукахъ Евы портретъ Стефани Орловой, острая боль столь же внезапно охватила его, какъ тогда, когда онъ увидалъ среди реликвій фривольнаго прошлаго Стефани портретъ Евы.
Ему показалось, что онъ не имѣетъ права видѣть изображеніе этой женщины на молодой, чистой груди Евы,-- точно медальонъ, который представлялся ничего не подозрѣвавшей дѣвушкѣ талисманомъ, могъ превратиться въ проклятіе подъ всезнающимъ окомъ Гельбаха, котораго не могъ обмануть ореолъ этихъ красноватыхъ, курчавыхъ волосъ.
Жгучій, сильный страхъ затуманилъ его мозгъ. Сжавъ медальонъ въ лѣвой рукѣ, Гельбахъ страстно привлекъ съ себѣ свою милую и шепнулъ:
-- Ты меня любишь? Скажи, что ты меня любишь!
-- Я люблю тебя, Вильфридъ.
Обезумѣвъ отъ страданія, онъ опустилъ голову на ея грудь. Губы его дрожали.
-- Этого мало; скажи, что ты меня такъ любишь, что принесешь ради меня всякую жертву, всякую!
-- Всякую, Вильфридъ. Но что съ тобой? Ты дрожишь?
-- Ради нашего счастія, Ева... жертву... прошу тебя... принеси ее сейчасъ... Этотъ портретъ... я не могу видѣть его на твоей шеѣ... я... ревную тебя къ твоей матери... Ты не должна никогда носить этого медальона... Ты обѣщала...
-- Да, я обѣщала, тихо сказала она, но слезы навернулись на ея глазахъ.
-- Ты не смѣешь плакать объ этомъ портретѣ! закричалъ онъ, и такая страстная злоба вспыхнула въ его глазахъ, что дѣвушка отпрянула отъ него и выдернула руку. Движеніе это заставило его опомниться.
Онъ еще не выдалъ мрачной тайны, но дрожалъ при мысли, что это можетъ случиться, пока между ними будетъ находиться ненавистный портретъ.
-- Ева, нѣжно взмолился онъ, и прижалъ губы къ ея рукѣ,-- дорого тебѣ наше счастье?
Она молча наклонила голову.
-- Хочешь ты помочь мнѣ охранять его отъ всѣхъ опасностей, даже если тебѣ покажется, что никакой опасности нѣтъ, что она только въ моемъ воображеніи? Хочешь ли довѣриться мнѣ вполнѣ?
-- Вполнѣ, Вильфридъ.
-- Такъ дай же мнѣ бросить этотъ медальонъ въ море, Ева!..
-- Вильфридъ!
-- Не хорошо, когда между мужемъ и женою есть, что нибудь...
Онъ уже протянулъ руку съ медальономъ надъ низкимъ краемъ лодки; рука Евы тяжело опустилась на его руку.
-- Подумай, что ты дѣлаешь, Вильфридъ. Вѣдь это -- портретъ матери...
Онъ поблѣднѣлъ какъ тѣнь, и рука его безсильно опустилась въ лодку.
-- Ты меня не любишь, глухо сказалъ онъ. Это была моя первая просьба.
Съ минуту пытливо глядѣла она на него. Она видѣла страшную сосредоточенность этого взгляда, глубокую печаль глазъ, и медленно высвободила медальонъ съ цѣпочкою изъ его руки.
Въ этомъ человѣкѣ -- все счастье моей жизни. Онъ правъ; между нами не должно быть ничего! подумала Ева.
Она скрыла лицо на его груди, точно ища его защиты, лѣвою рукою крѣпко обняла его голову, между тѣмъ какъ дрожащею правою медленно опустила черезъ край лодки въ глубину моря портретъ Стефани Орловой.