Настал день; все проснулось; все оживилось; первые лучи осенняго солнца отразились миллионами огней на убранстве верховых коней; их седла, узды, чепраки, блистали золотом, каменьями и жемчугом! Красота убора их равнялась только их собственной красоте.
Более ста лошадей отличнейшей стати рисовались, красовались, скакали, прыгали, храпели и устрашали зрителей то грозным ржанием, то сверканьем быстрых глаз. Но вся их сановитость, огонь, быстрота, были ничто пред Кауни, при виде котораго страстнейшие охотники молчали; красноречивейшие не находили слов, красота его была выше похвал и выше возможности описать ее. Охотно каждый из знаменитых гостей Графа отдал бы за него всю свою конюшню; даже миловидныя пани и прелестныя панны готовы были бы отдать одна -- богатое ожерелье алмазное; другая -- великолепную повязку изумрудную; третья -- дорогой пояс бриллиантовый; четвертая -- двадцать ниток жемчугу крупнаго, круглаго.... деревню... все приданое пожалуй... одним словом, из ловких Полек и пригожих Литвинок, многия и многое отдали бы за красиваго Кауни, в какой-то неопределенной надежде овладеть чрез это приобретение и самим господином его. Но как этот Кауни к досаде одних и восторгу других, принадлежит: величавому юноше, Евстафию -- ничтожному найденышу -- первому красавцу в Литве -- любимцу дьявола -- будущему Графу Торгайле -- подкидышу презренному -- наследнику имени, богатства и будущему зятю стараго Графа: то и нет ни какой надежды получить во власть свою коня столь дивной красоты.
Пока гордые кони бьют в землю копытами, покрывая пеною удила, скачут на дыбы и рвутся из рук сильных конюхов; пока Францишек обходит и осматривает всех и все; пока приказывает становиться в порядок псарям с их собаками, борзыми, гончими и, так называемыми волкодавами; пока все суетятся занять свои места, удержать порывы лошадей, повторяют сигналы на рогах; пока все это кипит, блестит, шумит и строится на покрытом, как бархатом, зеленою травою, Графском дворе, -- в раззолоченной зале его был приготовлен сытный, роскошный, изысканный завтрак: редкие плоды и густое, ароматическое вино, манили взор, обольщали обоняние и услаждали вкус.
Знаменитые гости сидели за столом со всею чинностию, внушаемою им высоким мнением о самих себе и -- конфузным воспоминанием вчерашних странностей. Но скоро бокалы светлаго вине поселили в собеседниках дружескую разговорчивость; о вчерашнем старались забыть; а наконец и в самом деле забыли; всем начало казаться, что вечерний восторг их, был ничто иное, как нисколько излишне ласковых слов, сказанных ими любимцу хозяина из угождения, а более от действия превосходнаго венгерскаго, целые десятки лет стоявшаго в погребах Графа Торгайлы.
Пред окончанием завтрака, Францишек, как главный ловчий, пришел доложить что все готово к отправлению на охоту.
"Гдеж Евстафий?" спросил Граф. Тодеуш отвечал, что господин Евстафий еще не выходил из своих комнат.
"Не худо было бы," сказал тихонько Князь Г*** одному из своих товарищей, "еслиб он и совсем не вышел; я, право, боюсь чтоб не было по вчерашнему."
"В таком случае, Князь, шпоры доброму коню. Искушение, как любовь побеждают бегством."
Граф удивляясь, что Евстафий так долго медлит в своих комнатах, тогда как распоряжение всею охотою было поручено ему, послал узнать что он делает и сказать, чтоб сей час пришел к завтраку.
"Странно, если он до этаго часа покоится, юноша всегда столь деятельный и неутомимый."
Ведь он знает, говорили тихонько один другому паны Литовские, знает, что он будет Граф, наследник, зять, получит титул, знатность, богатство... надобно приучаться к будущей роле своей! надобно протверживать ее! ну вот он и лежит в постеле, пока придут сказать, что все готово и конь у крыльца.
* * *
Но Евстафий ни о чем так мало не думал как о сне; он проснулся на заре и с час уже как стоял над своим гением -- покровителем, думая и передумывая, взять его с собою, или оставить на месте?... действием обаяния, непрестанно его окружающаго, он уже забыл, что вчера его Пекола, сам собою переселился из рукава в шкап; напротив думал, что как только пришел в свою комнату, так сей час вынул его и положил на прежнее место. Он бы до смерти испугался, еслиб уверился, что его деревянный друг имеет способность не только быть, где ему разсудится, но еще и давать его мыслям оборот такой или иной, смотря по обстоятельствам.
Евстафий решился оставить идола в его шкапу. "Я точно красивее и счастливее, когда мой Пекола со мною, думал он, но ведь это от того... от того.., ну уж верно от того, что я очень привык к нему; люблю его!... я тогда, веселее, довольнее, как-то покойнее, даже здоровее, даже умнее, острее, более уверен в себе, все мне тогда удастся; самое простое одеяние мне всегда так к лицу, когда... когда он со мною, а от того и лучше становится моя наружность, и тогда меня более любят, ласкают." Евстафий затворил дверцы шкапа.
Лакеи Евстафиевы вошли одевать его. "Какое платье угодно будет надеть господину Евстафию? спрашивали они, показывая ему несколько богатых полукафтаньев и кунтушей. Евстафий выбрал верхнее платье, темнозеленое бархатное, обшитое узкою золотою тесьмою, и белый атласный тюник; золотый пояс перетягивал тонкий, стройный стан его. Вообще весь наряд молодаго человека отличался простотою и тем явственнее выказывал чудную красоту его. Оконча свой убор, Евстафий отпустил служителей, приказав послать к нему конюшаго Горилу-Рогача.
"Сего дня я поеду на Кауни," думал он, подходя опять к шкапу кумира и останавливаясь перед ним, как будто в какой-то нерешимости. "Почему бы не взять с собою Пеколу! что ни говорят, а в нем есть что-то счастливое для меня! право я возьму! Он отворил дверцы... "Но гдеж положить его?.. в вылет? ни за что! Кауни делает скачки по целой сажени вперед, да по два аршина вверх... и кроме того сколько придется скакать во весь опор! нет!, нет! в вылете опасно! потеряю!"
Евстафий тщетно осматривается куда бы спрятать такое сокровище, каков его Пекола. Щегольское платье, красиво и ловко обтягивая стройные члены молодаго богатыря, не оставляет ни где ни малейшаго уголка свободнаго для помещения страшнаго спутника... Евстафий с сожалением смотрит на идола и ему кажется, будто какая-то искра участия засветилась в злобном взоре его... он вздрогнул и поспешно затворил дверцы шкапа. Вошел Рогачь.
"Здравствуй Горило!" Безмолвный поклон был ответом. "На охоту я поеду на Кауни." Молчание. "Оседлать его." "Оседлан." "Ты поедешь за мною." "Не могу." "Как! почему не можешь?" "Я вывихнул ногу." "Так ты хромаешь?" "Да." "Скажи костоправу, чтоб осмотрел твою ногу." "Он видел." "Ну чтож?" "Велит лежать в постеле." "Напраснож ты и приходил; поди, ляг опять. Все ли у тебя есть?.. Исправноль получаешь свое жалованье?...." "Получу исправно." "Получишь? так тебе еще ничего..." Евстафий не кончил; страшное лице его конюшаго так сделалось похоже на безобразное лице Пеколы, что удивление и испуг сделали его безмолвным. В эту самую минуту отворилась дверь.
"Граф приказал вам доложить, что он очень удивляется почему вы до сего времени остаетесь в ваших комнатах; завтрак окончивается и чрез четверть часа все отправляются на охоту."
Проговорив это, Тодеуш поспешно ушел; Рогачь тоже исчез. Евстафий заперев на скоро шкап, где лежало его сокровище, перелетел как зефир все комнаты и корридоры и явился в зале в ту самую минуту, как все собрание шумно поднималось с своих мест и начинало готовиться к отъезду.
* * *
В одно и тоже время, как Евстафий входил в залу с одной стороны, вступала в нее и Астольда с другой, в сопровождении нескольких молодых дам; все они были одеты в платья, приличныя для охоты, потому что все они располагались ехать верхами. Пожилыя дамы и очень молодыя девицы оставались в замке.
При появлении Евстафия, все невольно обратили па него взоры, и все в глубине души признались, что ничего еще не встречали в жизни своей так прекраснаго как он.
Евстафий в свою очередь затрепетал от радости, увидя что Астольда выбрала тот же цвет для своего платья и как будто согласилась с ним, чтоб одеться одинаково; на ней то же верхнее платье было темно-зеленое бархатное, подбитое белым атласом и обшитое узкою золотою тесьмою, и также золотый пояс стягивал ея тонкую, гибкую, восхитительную талию.
Наконец все готово; лошади подведены; все охотники вышли на крыльцо; Евстафий не оставлял Астольды ни на секунду и как только подвели ея коня, то прежде нежели кто нибудь из двадцати юношей, бросившихся чтоб посадить ее на лошадь, успел сделать шаг, он поднял ее как легкое перо и посадил в седло с такою ловкостию и приятностию, что не одна молодая дама вздохнула, для чего не ей оказана эта услуга.
В две минуты все блестящее общество охотников было уже на бодрых конях и быстрым галопом понеслось к назначенному месту. Это была обширная долина, верстах в десяти от замка; окруженная перелесками, мелким кустарником, в иных местах густым сосновым лесом; в иных болотами, поросшими тростником. Тут расположились все ожидать разнопородных зверей, которые, быв теснимы облавою, должны были со всех сторон выходить, выбегать, выскакивать на долину, где ожидали их стрелы, копья, мечи и кинжалы охотников.
Чрез час начали показываться то там, то в другом месте зайцы и дикия коды; они быстро выскакивали на поляну, и, сделав несколько прыжков вперед, спешили опять спрятаться в чащу; но шум, раздававшийся по всему лесу, заставлял их с ужасом нестись на средину луга, занятаго охотниками. Шум усиливался от часу более и чем ближе стеснялся круг облавы, тем более выбегало зверей на долину.
Прекрасный Евстафий, на своем статном Кауни, стоял вплоть у стремени Астольды. Гордый конь не изъявлял ни испуга, ни нетерпения, ни той неукротимости, с которою так трудно было управляться прежде. Казалось, что это благородное и прекрасное животное сделалось кротко как овечка. Но не таким был конь Астольды. Послушный, тихий до сего времени, теперь показывал сильное беспокойство и какую-то непонятную злость. Он храпел, крутил, головою, бил копытом в землю, поднимался на дыбы и начинал прыгать под своею всадницею. Хотя Астольда была очень смела и превосходно ездила верхом, однакож необыкновенная рьяность коня и движения, предвещающия его враждебныя намерения, начали тревожить ее, она оборотилась к Евстафию: "не понимаю от чего мой Ротвольд так сердит сего дня!... прикажи, сын мой, подвесть мне другую лошадь, или лучше всего дай мне своего Кауни, я вижу он смирен как...." Графиня не имела времени кончить. Сильный треск раздался в кустах и в туж секунду огромный вепрь, как молния, кинулся в толпу охотников. Его ужасные клыки, налитые кровью глаза, страшная щетина, непомерная величина всего тела, навели страх на некоторых из молодых лошадей, они стали пятиться, становиться на дыбы; тьма копий устремилась против лютаго животнаго; но быстрота, с которою он, так сказать, вторгся в круг охотников, не дала им ни времени образумиться, ни простору наносить удары; вепрь оставался невредим, а от его клыков не одна уже лошадь валялась по земле.
Между тем как охотники на перерыв теснятся к зверю и от того более мешают друг другу, Астольда и Евстафий исчезли из этой суматохи неведомо куда.
* * *
Услыша страшный треск в лесу, конь Астольды вздрогнул и уставил уши; но как только увидел черное, пыхтящее животное, с яростию несущееся прямо на него, то прыгнув в сторону, стал на дыбы и вытянулся так, что Астольда не могла удержаться в седле и упала с него прямо на руки Евстафию."
Кажется, того только и ждал Кауни, кроткий, послушный Кауни, чтоб развернуть снова всю прежнюю лютость свою... Он заржал неистово, поднялся на дыбы и сделав скачок, на котором один только Евстафий и мог усидеть, полетел быстрее ветра и стрелы!. полетел чрез лес, рвы, кусты, луга, болота! ни что не может остановить розъяреннаго коня! с быстротою молнии проскакивает он темный сосновый лес! в болотах не вязнет, в кустарниках не задевает; непроходимая чаща дает ему дорогу! ни один прут не касается Графини, лежащей без чувств на руках Евстафия! конь скачет от часу быстрее! свирепеет от часу более! нет средств остановить его! Евстафий не может свободно управлять им; руки его заняты.... но хочет ли он этаго?... думает ли он о том, что лютый жеребец мчит его как вихрь?.. нисколько! богатырь безопасен! богатырь может остановить его в секунду, если захочет... Но он и не думает об этом! что ему за дело до того, что он скачет стремглав и Бог знает куда!.. он думает, он чувствует только то, что счастье его достигло верха; что сладостнее этих минут нет ничего в природе! Астольда, прелестная Астольда на его руках! близь сердца! на груди его! Ея прекрасная голова лежит на плече его! густые, волнистые волосы, то вьются в воздухе, то скользят по горящим ланитам юноши! белыя, атласныя руки крепко охватили и жмут стройный стан его! вот открываются глаза ея, которым нет ничего равнаго в красоте! вот ея дыхание веет теплотою на лице Евстафия! вот сердце ея бьется и трепещет близь сердца Евстафиева!... возможно ли теперь останавливать коня!... возможно ли добровольно отнять у себя рай!... нет! лети Кауни! лети быстрее ветра! хозяин твой счастливее... счастливее!... Но где найти сравнение для подобнаго счастия?... никакая дурная мысль не пятнает восторгов юноши: она не знакома ему; но для изъяснения того, что он чувствует, смертные не имеют слов! Евстафий страстно жмет к сердцу свое бремя, пламенно цалует уста красавицы, прижимает горячее лице свое к ея нежному лицу; вздохи теснят грудь его; полнота блаженства становится невыносима для него! Это страдание -- полное счастья!...
А Кауни все скачет, и все так же быстро! Евстафий этаго не знает, не видит, не чувствует, не замечает!.. ему кажется, что он несется на облаке! он ни о чем не может мыслить кроме непонятности, неожиданности своего благополучия... Астольда у сердца его! Астольда на груди его! уста Астольды пламенеют от огненных уст его! нежная, высокая грудь трепещет на его груди! сердца их бьются вместе и -- одинаково сильно!
Верить ли ему существенности этаго? точно ли Астольда на руках его? не сон ли? не призрак ли? не обаяние ль, подаренное ему добрым другом его, Пеколою? неужели это точно Астольда у груди его, близь сердца! смотрит на него! безмолвно... но на что ж слова такому взору! белыя руки все одинаково крепко обвивают стан юноши; ветер перевивает ея черные, шелковистые локоны с его темнокофейными кудрями... А Кауни все скачет, и все так же быстро!
И так, это Астольда, первая красавица Литвы! прелестнейшая из всех женщин, со всеми своими восхитительными красотами брошена случаем в руки страстнейшаго любовника! прекраснаго, доблестнаго юноши, храбраго, смелаго, пылкаго Евстафия!... это ее жмет он к сердцу, ее покрывает поцалуями; он, который от одного прикосновения руки ея, чувствовал себя готовым умереть от восхищения! как же теперь перенесет он великость столь полнаго благополучия?... Астольда у него в руках! у него! Евстафий изнемогает от такой чрезмерности восторгов! голова его кружится, слезы брызжут на белое чело Астольды! он со стоном прижимает ее к груди своей... склоняет голову на грудь Астольды, прилипает к ней алыми устами, и свет начинает меркнуть в глазах, до сего не перестававшись метать молнии и дышать нежностию.
* * *
"Пойдти полюбоваться и мне," говорила Теодора, взглянув в окно на толпу стоящую против крыльца, "что они там разсхваливают!.." Жена Тодеуша, не смотря на свои пятьдесят шесть лет, была женщина бодрая, здоровая и веселая; она проворно сбежала с лестницы, но двор перешла чинно, и важно присоединилась к группе, где был и муж ея.
"Поделитесь со мною вашим дивом, господа; что это вы так разсматриваете, пане Клутницкий?"
"Свою работу, госпожа Теодора; взгляните как хороша."
"Ах, Боже милостивый, как это прекрасно! и как далеко должно быть видно, что за прелесть эти алыя знамена! как великолепно волнуются они в воздухе! какой блеск от золотых лат, щита, шлема! а эти золотые колосья со всех сторон! на них, кажется, как будто все это утверждено! как все красиво вместе!... но что ж это значить? растолкуйте мне, пане Клутницкий?"
"Все это означает, пани Теодора, силу, могущество, знатность и богатство нашего Графа, поддерживаемыя изобилием."
"А, вот что! умно придумано! но кудаж девался герб?"
"Под этими знаменами и латами," поспешил отвечать Тодеуш. "Это ведь сделано на время; когда уедут гости, то все опять будет по прежнему... Но не пора ль нам заняться каждому своим делом? Поди, милая Теодора, ведь у тебя тьма тьмущая серебра на руках!"
Теодора посмотрела на мужа, но заметя по его физиономии, что должайшее присутствие ея тут будет лишним, сказала: "да, в самом деле, я было и забыла; прощайте!" Она пошла, говоря сама с собою: "что-то кроется у них! в чем-то они таятся от меня!... Сегодня по утру Граф был бледен как мертвый! и как будто чем-то перепуган; а графиня? жалко смотреть: точно подкошенная лилия! вот то-то! села не в свои сани!.. ну уж где крестьянке быть графинею!.. за гордыню Бог наказывает?.. а диво однакож, как они могут так переменять лице! когда вышли к гостям, я не узнала их; точно ожили: глаза веселые, цвет прекрасный, на устах улыбка, совсем другие люди стали!"
Пока Теодора так рассуждала сама с собою, муж ея заметил Клутницкому, что лучше б им разойтиться, а то еще кто нибудь выскочит к ним с распросами.
"Да, да, пойдем по местам! что будет, то будет, а надобно опять готовиться к возне с этою ордою!. перед бурею всегда бывает тихо; так видно будет и с нами! не даром с таким блеском развернулся наш Граф; налетит на него туча черная!"
"Вот еще новость!" бормотал про себя Францишек: трус сделался предсказателем! от часу не легче!"
Они хотели уже идти каждый к своему делу, как вдруг сильный конский скок заставил их быстро оборотиться к воротам и в ту же секунду Кауни как молния влетел во двор, пронесся к крыльцу и остановился пред ним, как вкопаный, с обоими своими всадниками.... Единогласный крик изумления приветствовал прибывших... прибежали, окружили, взяли из рук Евстафия, графиню, бледную, изнеможенную, но неиспуганную. Евстафий спрыгнул с лошади, близь которой стоял уже Рогачь и держал под устцы, с минуту юноша колеблется мыслями и наконец бросается в комнаты Астодьды.
Графиню положили на пышную постель ея. Евстафий становится пред него на колени; сердце его полно восторга, глаза полны огня; но уста безмолвны! ни какия слова не могут выразить чувства его! первый звук разрушит все его счастие! Что скажет он? чем начнет? как назовет Астольду?.. Он желал бы осыпать жаркими поцелуями ноги ея; не смеет!.. желал бы воскликнуть: Астольда! отдаю тебе душу мою! -- не смеет... желал бы опять быть с нею на хребте Кауни... не возможно! Евстафий молчит, стоит на коленях у кровати и глаза его льют потоки огня, прямо в сердце Астольды.
* * *
Раздался шум на дворе -- в комнатах... вошла Теодора. "Сию минуту все охотники прискакали стремглав; Граф идет сюда."
Шум увеличивался, распространялся, везде раздавался говор; люди входили поспешно, с испуганными лицами; шопотом сообщали один другому свои догадки, заключения, опасения; многие приказывали готовить проворнее свои экипажи к обратному отъезду.
Граф оттолкнул Клутницкаго, который с церемонным поклоном хотел было докладывать ему, что графиня и Евстафий благополучно прибыли и оба, благодарение Богу, здоровы; он оттолкнул его и пробежал с легкостью юноши чрез все комнаты и корридоры, прямо в спальню Астольды, распахнул дверь, бросился к постеле -- и сердце его затрепетало восторгом, когда он прижал к груди своей страстно любимую жену и уверился в ея безопасности.
Теодора заметила восхищенному графу, что хотя графиня и безвредно для себя совершила такую утомительную дорогу, однако ж отдохновение ей необходимо; и потому не угодно ли будет его сиятельству и господину Евстафию удалиться на несколько времени, для того, чтоб женщины графинины могли снять с нее ея верховое платье и надеть одежду более покойную. Граф теперь только увидел Евстафия; он все еще стоял на коленях, не имея сил ни оставить своего места, ни отвратить глаз от бледнаго, -- неизъяснимо прелестнаго лица графини.
"Сын мой! милый сын мой!.. спаситель жизни моей!.. мой дражайший Евстафий!" восклицал граф, сжимая юношу в своих объятиях: "чем могу воздать тебе за такое благодеяние? оно далёко превзошло все, что я сделал для тебя, далеко превосходит и то, что хочу сделать!... но пойдем, сын мой! мать твоя имеет нужду в отдохновении! пойдем, успокоим гостей наших."
Граф взял Евстафия за руку и вышел с ним из комнаты. Юноша следовал за ним безмолвно. Когда оба они пришли в залу, где собрались гости Графа, то увидели, что почти все уже приготовились к отъезду; но покойный и веселый вид Графа, его уверение, что Графиня, благодаря мужеству Евстафия, совершенно не потерпела никакого бедствия, заставили их в ту же минуту отложить зборы свои домой, и они, осыпая похвалами Евстафия, поздравлениями Графа, снова радостно зашумели, заговорили; разсыпались по замку, по садам: многие возратились на прерванную охоту; испуганныя дамы, узнав что нет никакой опасности и что Графиня к обеду выйдет, расположились тоже воротиться на облаву и предлагали Евстафию ехать с ними.
"Вам надобно наказать вашего буйнаго Кауни за тот страх, который он навел на нас; вы не можете иметь понятия о том ужасе, какой овладел всеми, когда услышали как заржало лютое животное; а когда увидели, что оно мчится как из лука стрела, прямо чрез лес, кустарник, болота, и что вы на нем с Графинею... тогда... тогда... все затихло как в могиле!.. Граф был похож на мертваго!.. но вдруг все кинулось за вами, а мы -- женщины сели в экипажи и, с горьким сетованием об участи милой Графини, поехали в замок; и вот, к счастию, нашли все по прежнему! Благодаря вашему геройству, праздник наш не помрачился никакими облаком грусти.... поедемте же теперь, пока маменька ваша отдыхает и успокоивается; пусть Кауни поквитается за свою дерзость; я думаю, как проскачет мили четыре в два часа, то потеряет охоту делать прыжки такие, как по утру." -- Это говорила одна из самых прекрасных молодых дам, черноглазая живая Полька, острая, насмешливая, влюбчивая, ветренная, вечно веселая и шутливая. -- Она сидела уже на лошади: "Ну чтож, господин Евстафий, не ужели вы устали? не надобно ли вам тоже отдохнуть? в таком случае, пожалуй, обойдемся и без вас... вот идет защитник и победитель всех вепрей; мы возмем его с собой."
Евстафий не слыхал ни одного слова из всего этаго щебетанья черноглазой ветренницы; он стоял на крыльце и следил глазами своего Кауни, котораго водили по двору.
Между тем около красивой Польки собрался уже порядочный круг молодых охотников; ими предводительствовал старый Воевода Краковский, тот самый, который считал вепря достойным предметом опасений и осторожности всякаго охотника; он тоже присоединил свой голос к убеждениям двух или трех молодых красавиц, чтоб заставить Евстафия ехать с ними на охоту: "садись, садись богатырь на своего красиваго чорта, поедем!.... представь, что виновник всей этой суматохи, дивный, сановитый вепрь, здрав и невредим отделался от сотни копий, стрел, мечей и кинжалов; это право сверхъестественно! Чтож, едешь с нами, молодой человек?"
"Мне не хотелось бы, вельможный пан -- Воевода, утомлять еще более своего Кауни; посмотрите как он жарок...."
"То есть господину Евстафию угодно остаться дома," подхватила черноглазая Полька, обарачивая лошадь и пускаясь в галоп. За нею понеслись все, и сам старый Воевода поскакал быстрее чем кто набудь, чтоб поскорее прильнуть к стремени насмешливой Амазонки.
* * *
Избавясь докучливости миловидных охотниц, Евстафий подошел к человеку, водившему Кауни: "мне показалось, что коня моего, когда я приехал с Графинею, принял Горило, -- разве он так скоро выздоровел?"
"Видно так, господин Евстафий, потому что минут чрез десять после того, как вы поехали на охоту, он встал с постели и на лице его была такая радость, что мы право думали не помешался ли уже он; ходил по двору, так бодро и проворно, как будто мальчик пятнадцати лет; останавливался, хлопал в ладони и по временам вскрикивал: "Кауни! безценный Кауни!" Мы хохотали потихоньку; но не показывались ему; он сей час ушел бы, еслиб только заметил кого близ себя..... он ведь у нас бука; вечно один; вечно запершись сидит; ни на кого не смотрит, ни с кем не говорит....."
Евстафий прервал словоохотнаго конюшаго вопросом: "если Горило здоров, для чегож Кауни поручен тебе?"
"Я уже вам докладывал, что Рогачь прячется от людей.... он ни разу не подводил вам вашего Кауни днем."
"Какой вздор!..." Евстафий старался вспомнить, и точно казалось ему, что всякой раз подавал коня его кто нибудь другой. "Однако же когда я прискакал с Графинею, то ведь он же взял мою лошадь; а это было часа два тому назад; стало-быть днем."
"Так, но тут не было того, перед кем он прячется."
Евстафий посмотрел с удивлением на разказщика: "что ты хочешь сказать? кого не было?"
"Графа... ведь от его только взгляда бегает Горило; его только глаза боится он как громовой стрелы."
"О, какой вздор ты говоришь!.. подай мне Кауни и пошли сюда Горилу."
Конюший пошел, ворча сквозь зубы: "тебе как не вздор!... знал бы ты то, что знаем мы!... да правда, что и говорить!... такой же злой дух, только что в бархате, да в золоте!.. я было и забыл! видишь как милуются!"
В самом деле Евстафий обнимал шею Кауни и целовал его: "драгоценнейшее мое сокровище! мой дражайший Кауни! от этой минуты и до смертнаго часа ты останешься единственным любимцем моим; моя рука будет насыпать корм тебе, наливать свежую воду, разсыпать душистые цветы под ноги твои; никогда грубая рука наемника не коснется тебя!... я сам буду укрывать тебя шелковым ковром, гладить шерсть твою, расчесывать гриву, смотреть за тобою, служить тебе... о Кауни!"
Воспоминание сладостных минут погружало в пучину восхищения юнаго Евстафия; он нежно ласкал своего Кауни, как виновника его величайшаго благополучия, и вел потихоньку на встречу Гориле, который шел к нему прихрамывая.
"Какая у нас из всех конюшень самая лучшая?"
"Графская."
"То есть та, где стоят лучшия из Графских лошадей?"
"Думаю, что так; но я ведь не смотрю за ними, так и не знаю наверное."
В это время подошел Францишек: "Граф приказал вам сказать, господин Евстафий, что ему приятно будет, если вы пойдете к охотникам на облаву и будете там хозяином вместо его."
"Любезный Францишек," говорил Евстафий, совсем не слушая его слов: "любезный Францишек, ты главный над всем нашим конским хозяйством, отдай мне лучшую конюшню для моего Кауни! да только самую лучшую, какая есть из всех! хорошо?.. отдашь, добрый Францишек?"
"Уж не за то ли, что он только что не сломил вам головы и с Графинею вместе?... впрочем у вашего дьявола и без того лучшая конюшня; один только Ротвольл помещен лучше его... за то он сего дня и отплатил было хорошо."
"Ну полно, любезный Францишек, что тебе до того; ведь все кончилось благополучно.... пойдем, покажи конюшню Ротвольда."
"Вот еще новость! уж не поставите ли в нее вашего Кауни?... перестаньте, добро, господин Евстафий; извольте вот ехать на охоту, стыдно молодому хозяину бросить гостей своего благодетеля одних... я иду к Графу... чтож сказать ему?"
"Что я сию минуту отправляюсь на охоту. Это, любезный Францишек, ты скажи Графу; а я скажу тебе что на охоту поеду на Ротвольде, а Кауни поставлю на его место, и до возвращения моего не сметь ничего переменять."
Этот господский тон, впервые позволенный себе Евстафием, юношею до сего столь кротким, сделал Францишка безмолвным от удивления. Он пошел к Графу, не возразя ни одного слова.
Евстафий вошел, с своим Кауни в обширную светлую комнату, которая считалась конюшнею Ротвольда; красивый конь, тихо заржал при виде товарища; Евстафий поспешно оседлал Ротвольда; надел жемчужную узду на него, покрыл своего Кауни дорогим шелковым ковром; насыпал ему пшеницы; отвернул кран и наполнил водою белую мраморную лахань; вывел наконец Ротвольда; запер Кауни ключем, вскочил на коня и улетел со двора как вихрь.
* * *
Долго было бы описывать как гостиныя и залы Графа Торгайлы снова наполнились гостьми, снова загремела музыка, снова начали отливать бархаты разных цветов, блистать золото, каменья, жемчуги! снова очи черные, голубые, тсмно-голубые бросали стрелы свои на все молодое и прекрасное! снова совершенства всех родов выказывались в самом ярком свете! увеселения сменялись увеселениями; забавы следовали за забавами! праздник был похож на пир богов, если не лучше... Наконец две недели прошли; утих безпрерывный шум; не стало этаго яркаго блеска, от котораго казалось, что вокруг замка Торгайлы нет ночи; все в нем пришло в прежний порядок, все успокоилось; исключая трех главных его обитателей: Графа, Графини и Евстафия. Этаго последняго нельзя было узнать: со дня охоты он сделался совсем другим человеком; прекрасная наружность его, хотя не изменилась в правильности черт, но приняла другое выражение; прежде это была сама кротость и вместе величавость; теперь -- надменность, гордость дышали во взоре, оказывались в приемах, в поступках; когда он выслушивал приказания Графа, или принимал его ласки, то это было не с тою уже сыновнею любовию как прежде... Казалось, что это юный царь, который милостиво слушает своего бывшаго воспитателя, или позволяет ему из снисхождения изъявлять себе привычныя ласки. Граф не замечал этаго. Угнетаемый тайною скорбно, он старался собрать все силы ума, чтоб победить страшное предчувствие, не оставлявшее его с той ночи, в которую упал и разбился герб дома его, и в которую он слышал роковый гул погребальнаго звона раздавшимся даже в той комнате, в которой он был сам и ясно видел, что в ней никого и ничего не было.
Но не так было с Астольдою! С гибельнаго дня охоты она не смела уже называть Евстафия сыном; не смела прибегать к чувству своего достоинства, чтоб противоставить его чувству наполнившему всю ея душу и овладевшему сердцем; не смела разсматривать этаго сердца... в нем была пучина огня!..
Евстафий, до сего столь кроткий, едва осмеливавшейся прикоснуться к руке ея устами и котораго пламенная любовь выражалась только глазами, теперь приходил к ней в комнату, брал в объятия ту, которую должен был чтить как мать, прижимал ее к сердцу и покрывал огненными поцелуями ея уста, глаза, шею, плечи, грудь! эту грудь, на которой некогда засыпал, быв двухлетним ребенком!... Тщетно Астольда, чувствуя как низко упала она, до какой степени оскорбляется ея достоинство такими поступками, тщетно хочет остановить, удержать порывы пламенных ласк, какими осыпает ее Евстафий... Напрасно напоминает ему, что она вдвое старее его; напрасно отталкивает с гневом; напрасно умоляет с нежностию!... напрасно все!.. Евстафмй поцелуями заграждает уста ея, и на все ея доводы говорит одно: "Астольда, ты любишь меня! я читал это в глазах твоих, когда мы с тобою неслись как вихрь на хребте моего Кауни; вспомни эти сладостныя минуты! они дали мне новую жизнь; они дали мне узнать, что ты любишь меня! твои лилейныя руки обнимали стан мой и нежно сжимали его! ты не уклонялась от жарких поцелуев моих! и твои глаза, эти прелестные черные глаза, выражали столько же любви и счастья, сколько я находил его в душе своей! для чего ж теперь хочешь уверить меня в противном? для чего, когда я и сию минуту слышу страстный трепет прелестной груди твоей, когда и теперь вижу, что алыя уста твои ждут моих поцелуев!" Юноша снова прижимал Астольду к страстному сердцу и снова начинал целовать восхитительный красоты лица ея.
* * *
Более месяца прошло уже от того дня, в который гости графа Торгайлы разъехались по домам.
В замке все продолжало идти тем ладом, на какой настроилось в день охоты. Граф был грустен, пасмурен и молчалив. Астольда боролась с своим сердцем; старалась обратиться к своему долгу; старалась погасить лютый огонь страсти, сожигающий душу ея; но она не видела другаго средства удержаться на краю гибели, как отдалить от себя Евстафитя; а он напротив не отлучался от нее ни на минуту, и как только оставался с нею один, то в туж секунду или бросался к ногам ея, обнимал колена и осыпал поцелуями руки ея; или брал ее в объятия и страстно прижимал к сердцу; и несчастная Астольда была до такой степени несчастна, что сердце ея трепетало от удовольствия при этих порывах и изъявлениях пылкой страсти юноши, котораго за месяц пред сим называла сыном и любила как сына!
Алыя знамена, золотые колосья, все еще волновались в воздухе! Золотый щит, шлем и латы, отражая лучи солнца, издали казались также блестящими как и они. -- Долго толковали об этом замещении трофеями фамильнаго герба: дворянство приписывало это кичливости, желанию отличиться чем нибудь от равных себе; простый народ видел в этом чародейство. "Это он сделал, -- говорили они о графе, -- для того, чтоб наши боги не столкнули его замка с места; ведь оно было их прежде; у покойнаго Рокоча все наши кумиры были в должном числе и в должной чести!.. Это уже нечестивая дочь его сожгла их, собственными руками бросила в огонь!.. да ошиблась... не всех сожгла; самый-то страшный остался, да еще где остался!.. у нее под боком? я думаю, не раз и на руках держала... а вот теперь видно приходить дело к расплате, так и развесили дьявольщину над домом! да нет, напрасно! всесильные боги наши покарают отступников!"
В доме графа тьмочисленная прислуга его тоже толковала потихоньку об этой странной замене, и тоже приписывала чему нибудь недоброму. Одни только: Клутницкий, Тодеуш, Францишек и Труглинский знали настоящее произшествие с гербом; но в их верной груди оно умерло для света и куски разбитаго герба скрыты были самим графом в одной из самых отдаленных комнат.
* * *
В один день, когда граф грустнее обыкновеннаго размышлял о произшествиях минувших и терялся в догадках о непонятном случае с гербом (которому по всей вероятности нельзя было бы разбиться потому, что двор графа был устлан дерном), вошел Клутницкий доложить, что приехал гонец от великаго князя Литовскаго, с извещением, чтоб все знатнейшие дворяне прибыли в столицу не позже как чрез две недели.
Прочитав пригласительную грамоту, граф велел позвать гонца, чтоб самому распросить его. Вошел молодый человек, очень приятной наружности, и граф тотчас узнал в нем сына одного из приближенных к князю вельмож. "Здравствуйте Ольгерд! что это вы взяли на себя должность гонца, не по обету ль какому?
"Да, ясневельможный grabia! по обету преклонить колено пред прелестною графинею Астольдою! я, как будущаго блаженства, просил этого поручения именно к вам только, и летел с ним как вихрь!.. буду я иметь мою награду?.. прекрасная графиня позволит мне поцеловать полу ея платья?"
"О, без сомнения! жена моя будет вам очень благодарна за привезенную новость; она давно уже торопит меня отъездом в Вильно. Оттуда мы располагаемся ехать на всю зиму в Варшаву."
Молодой человек сказал, что вряд ли эта последняя поездка состоится; но он не имел времени объяснить, почему так думает... Вошла Астольда.
"Вот, милая графиня," сказал граф, подводя к ней молодаго курьера: "представляю тебе твоего рыцаря; благородный Ольгерд взял на себя должность гонца только для того, чтоб взглянуть на твои светлыя очи и поцеловать белую руку."
Графиня с милою усмешкою, ласково подала прекрасную руку молодому воину. Он стал на одно колено и, прижав горячую руку красавицы, до того был упоен своим счастием, что секунды с две не мог оторвать от нее уст своих. Граф разсмеялся.
"И так, вы думаете, любезный Ольгерд, что я и графиня не поедем в Варшаву? что же помешает нам? не будет ли это препятствие иметь какой связи с теперешним призывом в Вильно?"
"Думаю, что так, сиятельный граф! кажется, у нас не мирно с Польшею. Впрочем там более узнаете. Когда вы располагаете выехать?"
Граф сказал, что медлить не будет. Он просил Ольгерда быть его гостем до дня отъезда, велел позвать Евстафия и поручил ему угощать и занимать молодаго воина как прилично было его знатному роду. "Ступайте на охоту, молодые люди, или займитесь музыкою, играми какими ни будь; поведи его к сестрам, Евстафий."
Юноши ушли. Граф притворил плотнее дверь, сел подле Астольды и, посмотрев с минуту на ея лице, прижал к сердцу: "ты грустна, милая жена моя... не улыбайся так! не улыбайся! эта улыбка терзает душу тою; я вижу, печаль живет в груди твоей; она рисуется па твоем лице в глазах! я читаю в них муки сердца твоего! о, моя Астольда на что соединил я мою бедственную участь с твоею!.. без меня ты была бы счастлива! А теперь, блистательная графиня Торгайло... ужасная мысль! Минуло, невозвратно минуло счастливое время наше! я не хотел сообщать тебе произшествия, нарушившего мир души моей; но вижу, что ты знаешь об нем; постоянная грусть твоя доказательством! кто имел безразсудство сказать тебе о несчастии, постигшем герб дома нашего?... неужели Клутницкий был так глуп и неосторожен?"
Астольда, начинавшая опасаться, чтоб неотступность Евстафия и пылкость взглядов его не возбудили подозрения в графе, встревожилась было когда супруг ея начал говорить как будто с таинственностью, но услыша вопрос о гербе, успокоилась; а как она, благодаря скромности Клутницкаго, Тодеуша, Францишка и Труглинскаго, работавших над водружением трофея вместо герба, совсем не знала о беде, постигшей этот последний, то и отвечала что она ни от кого ничего об этом не слыхала.
"Но чтож с ним сделалось, милый Яннуарий?" спросила наконец Астольда, прилегши со вздохом на грудь своего мужа.
Граф стал говорить в полголоса и с разстановкою, как будто отвечая более на собственную мысль свою, нежели на вопрос жены.
"Без бури сорван с места, упал, разбился! в куски разбился!. не так ли разсыплется счастие мое, затмится блеск имени и ясный вечер дней моих возмутится бурею злополучия!.. о, Астольда! настало время открыть тебе душу мою! давно уже имею я нужду разделить с тобою тяжесть, ее гнетущую!
Граф замолчал. Астольда безмолвно прижималась к груди его: кто поверил бы, что эта чета, слывущая наисчастливейшею из всех, теперь, сию минуту проникнута горестным чувством своего злополучия! Граф встал.
"Завтра, милая Астольда, я отошлю Евстафия и Ольгерда на охоту; они останутся там до вечера, и я без помеха разскажу тебе произшествие, лишившее меня спокойствия.
* * *
Евстафий тщетно старался в этот день сблизиться с Астольдою; хотя Графиня, по обыкновенно, оставалась в своих комнатах, но Ольгерд до такой степени полюбил Евстафия (который, мимоходом сказать, ни сколько не старался ему понравиться и от души проклинал его приезд), что не отставал от него ни на минуту, и пылкий юноша, не смотря на пламенное стремление бежать в комнату Астольды, осыпать поцелуями розовыя уста и черныя очи ея, должен был занимать гостя, и посылал его раз двадцать к чорту, все-таки ходил с ним об руку по обширным галлереям, показывал картины; ходил по саду от одной статуи к другой, любуясь их прекрасными формами; водил его по оружейным, где были собраны все возможные трофеи, завоеванные предками Торгайлы; велел выводить лошадей, разсказывая ему породы их; наконец повел его в конюшню или, лучше сказать, в светлую и чистую залу, где стояли Кауни и Ротвольд.
Евстафий, в знак вечной своей благодарности за их подвиг, который доставил ему не земное благополучие -- держать в объятиях прелестную Астольду, и сверх того послужил основанием прочнаго и безпрерывнаго счастия видеть себя страстно любимим! в благодарность за столько блаженства Евстафий сам кормил из своих рук обоих красавцев -- коней; при нем всегда убирали их, чистили; покрывали шелковыми тканями; подстилали под ноги им мягкий мох, мелко расщипанный, и Евстафий уходил не прежде как увидя, что у них все есть в изобилии; он сам запирал их конюшню и ключ брал к себе.
И так теперь, для облегчения грусти своей, Евстафий пришел с гостем к своим любимцам.
"Посмотри, Ольгерд," говорил он, обнимал шею Клуни: "посмотри на этаго кона! сотворялаль природа что нибудь прекраснее?"
Ольгерд согласился, что другаго Кауни не может быть и хотел было подойти погладить Ротвольда, потому что этот смотрел кротко, а огненный взгляд красивого Кауни наводил на него робость; но Евстафий быстро схватил протянутую уже руку своего гостя.
"Не прикасайся, Ольгерд, ни к которому из них!" Ольгерд отступил: "А что? разве они так бешены."
"Да; к ним ни кто не должен дотрогиваться кроме меня."
"Жаль, а приятно было бы погладить такую блестящую, атласистую шерсть."
Полюбовавшись с полчаса, в которые Евстафий, не смотря на хохот Олыерда, не переставал ласкать Кауни, гладить Ротвольда и целовать глаза того и другаго, -- молодые люди возвратились в замок и до самаго вечера уже оставались в обществе дочерей Графа.
Ольгерд восхищался цветущими прелестями юных девиц, их, невинною, детскою веселостию, красотою, талантами и милою резвостию самых меньших; но всего более пленялся он Нариною и Астольдою. Первая, как вступившая уже в возраст отроковицы, теснилась в сердце его своими разцветающими красотами; последняя, как прелестнейшее дитя, влекла к себе его взор и душу своею ангельскою невинностию. Молодой человек был в восторге.
Евстафий не обращал ни какого внимания на лепетанье маленькой Астольды, ни на ласки Нарины и других сестер. Он молчаливо стоял у окна и пасмурно смотрел вдаль на тот лес, чрез который так счастливо несся он на своем Кауни.
Ольгерд, предаваясь всею душею удовольствию быть в кругу столь милых существ, не мог надивиться равнодушию Евстафия: "мне кажется, любезный хозяин мой," говорил он, смеясь, "что тебе гораздо веселее быть там, откуда мы сем час пришли, нежели здесь!... впрочем оно так должно быть; может таких нежностей, какия ты расточал там, что может у тебя оставаться для сестер?" Евстафий не слыхал этаго, не совсем вежливаго, замечания.
* * *
На другой день, Граф, отправляя обоих молодых людей на охоту, советовал им по дороге заехать к Воеводе Краковскому, почитателю вепрей.
"Он верно поедет с вами вместе на охоту, и в случае если вам покажется у него весело, можете остаться до другаго дня. Я знаю, что он любит компанию молодых людей.
Евстафий думает только о том, как ему увидеть Графиню, как зайти к ней, хоть на секунду!.. Он ищет предлога идти в комнату Астольды! предлога! Это не прежняя пора, когда он в невинности сердца своего бежал броситься на грудь, матери и прильнуть алыми устами к ея алебастровой шее, розовым щекам, черным ресницам!.. он и теперь делает то же.. но он не смеет теперь идти явно к Астольде! сердце его утратило невинность, оно питает чувство не должное, и потому Евстафию надобен предлог, чтоб идти к Графини!... Ему! гордому Евстафию искать предлога! до того унизить себя!... нет, думает он, пойду прямо, хотяб Граф и спросил; ведь ходил же я прежде."
Однако же он не пошел; хотя сердце его и нрав, с роковаго дня охоты, портились от часу более; но были минуты, в которыя он упрекал себя в чувствах своих к Астольде, стыдился их и начинал ужасаться того, что невольно роилось в уме в отношении к Графу.
* * *
"Невыносимы муки сердца моего, милая Астольда! одно только это и может извинить, что я решаюсь открыть тебе ужасы, которые могут возмутить тишину кроткой души твоей!..." Граф нежно прислонил к груди своей голову Астольды и целовал белое, как чистый мрамор, чело ея.
Горе мне, думала Графиня, стараясь подавить тяжелый вздох, горе мне!... Добрый супруг мой, ты страшишься возмутить мир души моей, тогда как в ней свирепствует буря страсти лютой и постыдной!... Может ли благородный и гордый Граф Торгайло представить себе, что его жена, его Астольда, пред которою все так почтительно преклоняются, пылает любовию страстною, огненною любовию, к юноше, почти ребенку, на ея руках взросшему!.. О, верно, ужас такой мысли далеко превзошел бы те ужасы, о которых он страшится разсказать мне!
Наконец Графиня победила внутреннее терзание, стыд и укоры совести; приняла покойный вид и уверенная, что по крайности в этот день голос и вид Евстафия не взволнуют сердца ея, просила Графа открыть ей причины давних безпокойств своих.
"Не буду описывать тебе, милая Астольда, знатности, силы и богатства моей фамилии в прежнее время; теперь она несколько уже в упадке, однакож ты видишь как много превосхожу я богатством моим знатнейших дворян Литовскаго края."
"Я начну повествование мое с того времени, в которое уже я сам сделался действующим лицем. По прежде надобно тебе сказать, что в фамилии нашей, с незапамятных времен, существовало предсказание; оно записано и хранилось в домовом капище; я помню его от слова до слова. -- "Торгайло, который дерзновенною стопою попрет кумир грознаго Пеколы, будет последним из своего рода и будет свидетелем гибели всего племени своего." В нелепом предсказании этом сказано, -- "что никакая неумышленность не примется в оправдание." -- И так чтоб избежать такого несчастия, предки мои никогда не держали в капищах своих кумир страшнаго Пеколы. Они покланялись ему в капищах народных; приносили богатыя жертвы, осыпали дарами жрецов, делали вклады для украшения места, где стоял идол, но всегда с невольным страхом и отвращением смотрели на это маленькое безобразное чудовище.
"Отец мой, не знаю почему, сильнее всякаго другаго чувствовал безпокойство от этаго предвещания, и чтоб избавиться вечнаго страха от такого случая, котораго, повидимому, нельзя было избежать, потому что уже он был предсказан, -- решился избавиться сам и избавить потомство свое от всякаго влияния Пеколы на наше счастие. Он поехал в Краков и принял там христианскую веру тайно.
Мне было тогда только десять лет; но я имел характер сильный, твердый, волю непреклонную и нрав неукротимый. Отец счел меня достойным своей доверенности: он разсказал мне о нашем фамильном предвещании, сообщил свои опасения, и средства, какия находит за нужное принять для совершеннаго уничтожения власти наших богов над нами. Я охотно отказался от поклонения и верования идолам, которых безобразная наружность всегда казалась мне противуположною тому добру, котораго смертные от них просят и ожидают.
"Отец мои, желая образовать меня и выучить всему, что дает блеск и возвышает выгоды богатства и чего в нашем краю и теперь еще не знают, оотавил меня в Кракове под надзором и покровительством одного из давних друзей своих, вельможи Польскаго, а сам отправился обратно в Вильно.
* * *
"По наружности в доме нашем все оставалось по прежнему; в домашнем капище красовались идолы как и всегда; даже страшный Пекола был поставлен между ними нарочно, чтоб отдалить всякое подозрение, на случай если б кому вздумалось доискиваться причины поездки отца моего в Краков, а особливо того, для чего он оставила там меня, единственнаго сына и наследника своего.
"Впрочем не льзя было что б не носился какой-то глухой, неясный шопот, тайные намеки о настоящей причине этого путешествия. Тщательнее всех заботился разведывать об этом дальний родственник мой с материной стороны. Он был тремя годами старее меня, мальчик еще, но с наклонностями и способностями истинно сатанинскими. Он был также родственником и сверх того Агентом одного из наших первостатейных жрецов, котораго сын теперь главным жрецом у нас и с которым Воймир был тогда ровестник, вместе жил и учился.
"Природа наделила молодаго Воймира наружностию, очень приличною его свойству. Не буду описывать ее подробно, довольно тебе знать, что он в совершенстве преставлял Пеколу, если этого требовали планы хитрых жрецов наших.
"И так Воймир неусыпно разведывал все, что касалось до обстоятельств поездки в Краков и до моего житья в этом город. Существенная выгода заставляла его выискивать все, что могло служить к обвинению отца моего в отступничестве от своего вероисповедания: дед мой часто замечал, что я без всякаго внимания и почти с небрежением исполнял обряды, какие требовались нашими обычаями при жертвоприношениях; его мучило сомнение или, лучше сказать, предчувствие, что это я, буду тот Торгайло, который примет христианскую веру, поругается кумирам, и следовательно, исполнив смысл предсказания, будет причиною пресечения рода своего. Для отвращения столь великаго бедствия, дед мой сделал завещание: "Если внук мой, Яннуарий Торгайло, в котором, к прискорбию моему, замечаю виновное неуважение к великим кумирам нашим, если он, достигнув совершеннолетия, осуществит опасения, которыя внушает мне его детство, то есть отступит от веры отцев своих и поклонится Богу чуждому; в таком горестном случае все мое имущество и имя должны перейти родственнику жены сына моего, Воймиру. Надеюсь, что великий князь Литовский подкрепит властию своею непременное исполнение воли моей."
"Это завещание и с тем предсказанием, которое хранилось в домовом капище нашем, наводило сильное беспокойство отцу моему и потому-то он решился избавиться всех тревог душевных, именно тем средством, которое, казалось, должно было бы усилить их и довесть нас до гибели.
* * *
"Возвратясь в замок предков своих, отец мой предложил юному Воймиру жить у него. Это была самая лучшая мира, какую только мог взять отец мой, чтоб прекратить разведывания злого мальчика и отклонить подозрения жрецов. Воймир видел, что домашнее капище наше наполнено кумирами; видел, что они в великой чести; видел, что отец мой посещает его каждый день; видел все это и приходил в совершенное отчаяние, что не может ни чем подтвердить того, в чем был уверен, потому что, не смотря на все наружности, благоприятствущия отцу моему и усыпляющия проницательность жрецов, родственник наш, кажется, по внушению злаго духа, ни сколько не сомневался, что отец мой и я, приняли Христианскую веру.
"Воймир снедался безсильною злобою, а время шло своим чередом и с каждым годом знакомило более наших Литвинов с лучами того немерцающаго света, который рано или поздно озарит землю нашу.
"Полет времени производил на все свое обычное действие; я и Воймир сделались из детейюношами. Мне было осьмнадцать лет, ему минул двадцать один год. Вместе с летами росли и наши дурныя качества: я с каждым днем делался вспыльчивее, гордое, неукротимее, злее!., да, моя Астольда! злее!. ты не веришь этому? Ах, к вечному стыду моему и раскаянию, надобно признаться, что я быль зол до бешенства!...
"Воймир не уступал мне в лютости; но между нами была великая разница: я во всех случаях действовал открыто; он прятался во мраке; он достигал цели своей, в чем бы-то ни было, всеми возможными подлостями; я не унижался никогда и ни для чего; он в душе был моим врагом непримиримым; я напротив, даже и не вспоминал о его существовании, если случай не приводил его мне на глаза; он день и ночь был занят планом довесть меня до того, чтоб я потерял право на имущество и титул моих предков; -- а я внутренно был уверен, что ни жрецы, ни сам Князь Литовский не решатся отнять у меня мои поместья и славное имя Торгайлов; он располагался употребить все шпионства, чтоб разведать точно ли я принял Христианскую веру; а я готов был при первому случай выдти к нему, в этом отношении, на половину дороги; то есть при малейшем намеке, сей час прямо сказать, что я христианин; но что я все-таки есть и останусь Торгайлою, и что, не смотря на завещание, скорее он будет у меня конюшим нежели займет мое место среди дворян Литовских. Разумеется, такой отпор был только в мыслях у меня и как бы на готове; но до самаго дела у нас никогда не доходило, потому что Воймир никогда не осмеливался начать говорить со мною об обстоятельстве так щекотливом.
"Не смотря на готовность мою при первом вопросе Воймира, сию минуту сказать, что я христианин и в туж секунду размозжить ему голову, я рад был, что ничто не принуждало меня к таким крайностям. Главный жрец был искренним другом того, чей сын воспитывался вместе с Воймиром; сына этаго готовили занять современем место главнаго жреца, и он сильно держал мою сторону; тогда я находил это очень странным, ему приличнее было держать сторону Воймира, как товарища и родственника; но после я узнал, что это был тонкий расчет его дальновиднаго корыстолюбия: Воймир ко многим низким порокам, присоединил еще и скупость, доходящую до последней степени подлости; и так еслиб имение Торгайлов перешло в руки его, то не смотря на родство свое с племенем жрецов, он верно не поделился б с ними ни самою малейшею частию своих доходов, не только чтоб стал давать такие богатые дары, какими осыпал их отец мой, а особливо после того, как сделался христианином.
* * *
"Чрез несколько лет, отец мой, чувствуя ослабевающим здоровье свое, переселился ко мне под видом чтоб поправить его в лучшем климате, но в самом деле для того, чтоб в случае смерти исполнить все требуемое религиею христианскою и быть похоронену по обрядам ея.
"Чрез полгода настала минута вечной разлуки! мне тогда было уже двадцать пять лет и я служил в легионах Польских. Отец призвал меня: "я успел, сын мой, оградить наследие твое от хищнических замыслов. Великому Князю Литовскому открыл я тайну нашу в разсуждении перемены веры и просил, чтоб завещание деда твоего не приводилось в исполнение. Добродушный Государь согласился, но только с тем, чтоб я нашел средство уничтожить происки жрецов и чтоб жалобы их по этому предмету не доходили до него. Я обещал -- и как ничего не может быть действительнее того способа, каким до сего времени умягчалась их строгость и усыплялась проницательность, то я советую тебе, когда сделаешься полновластным обладателем всего мне принадлежащаго, следовать ему в точности и никак не раздражать их, убавляя что нибудь из того, что они так давно привыкли считать своим доходом.
"Отец мой не имел нужды убеждать меня следовать его примеру, относительно щедрости; я превзошел его и обрадованные жрецы хранили благоразумное молчание обо всем, что касалось до перемены веры; на все разведывания и донесения Воймира, они отвечали холодно, -- что без верных доказательств, не льзя ни к чему приступать и что завещание не может быть произведено в действие, пока нет ни каких улик в том, что я точно изменил вере отцев моих.
"Наконец престарелый отец мой умер и похоронен по обрядам христианским. Воймир не замедлил узнать об этом и представить главному жрецу, но получила в ответ что в завещании ничего не упомянуто в каком именно вероисповедании должен был умереть старый Торгайло, и что оно касалось только до молодаго пана Торгайлы, Яннуария, против которого нет еще никаких доказательств, чтоб он принял веру христианскую; но что если Воймир доставит им эти доказательства, то может быть уверен, что немедленно сделается обладателем как богатства, так и титула старост Торгайлов.
"Злобный родственник видя, что все его извещения несильны поселить подозрения в уме жрецов и не понимая от чего они на этот раз так упорно справедливы, тогда как во многих случаях они действовали совсем напротив и даже посредством самаго Воймира (я уже сказал тебя, что он был чудовищно безобразен и сверх того имел сходство с кумиром Пеколы), решился достигнуть своей цели посредством самаго меня.
"Для этаго надобно было сблизиться со мною; он приехал ко мне, прося взять его под свое покровительство и дать приют, говоря что хотя отец мой и назначил ему достаточное пожизненное содержание, но что по смерти его, ему очень грустно стало жить в тех местах, где нет уже его родственника и благодетеля. Я не поверил ничему; его происки, розыски и доносы, все были мне известны; о причине; снисхождения жрецов я тоже знал как не льзя лучше и нисколько не сомневался, что они не только уведомлены, но даже уверены в перемене веры моей. И так наружная искренность Воймира меня не обманула, по я слишком презирал его, чтоб бояться; в прочности благорасположения жрецов, служила мне порукою собственная их выгода; разве только вздумал бы Воймир обещать им половину всего имущества моего, но и тогда, думаю, что прежде нежели начать действовать против меня неприятельски, жрецы предложили б мне эту самую сделку; до такой степени Воймир был противуположен титулу и блеску, котораго добивался, на которые никогда ни по чему не имел права и о которых стал мечтать день и ночь потому, что странное завещание деда моего, при благоприятных обстоятельствах, могло в самом деле, доставить ему и то и другое.
* * *
"Я жил в Кракове; получал исправно свои доходы; давал щедрую прибавку Воймиру к тому содержанию, какое назначил ему отец мой; но никогда не принимал его в свое сообщество как потому, что знал его враждебныя чувства, и действия против меня, так и потому, что страшное лице его наводило мне какой-то непонятный ужас!".
"Каждый год приезжал я в свое имение; являлся великому Князю Литовскому; расплачивался с жрецами и опять уезжал; но если случались какия войны у моего отечества, тогда я тотчас становился под знамена моей родины и не имел нужды веровать идолам, для того, чтоб пролить охотно всю кровь свою за народ, среди котораго родился.
"Воймир, который боится видеть кровь (разумеется свою только, потому что проливать кровь беззащитных для него было не страшно), по этому обстоятельству оставался всегда при доме и управлял внутренним хозяйством, без власти однакож наказывать. Это решительно было запрещено ему: довольно было людям моим трепетать и от одного меня, потому что я был до того бешен, что выходил из себя при малейшем противоречии, хотяб то было и во все неумышленном.
"Между тем Воймир не переставал постоянно следить все мои поступки; но как я исполнял все требуемое от нас нашим вероисповедованием христианским в тайне; то он приходил в совершенное отчаяние, что не может доставить жрецам ни какого вернаго доказательства.
"Я часто заходил в церьковь, во время служения, и всякой раз замечал в самом темном углу ея зверообразное лице моего родственника; глаза его, как два раскаленные угля, были устремлены на меня.... я делал вид, что разсматриваю украшения икон; возносил мысленно мольбы мои к Всемогущему и выходил.
"При всем отвращении, какое чувствовал я ко всякой скрытности, как к средству низкому, особливо пред недостойным Воймиром, я понимал однакож, что до времени должно поступать осторожно; потому что ни потворство главнаго жреца, ни милость Князя, не спаслиб меня, еслиб родственник мой представил ясную улику в перемене веры; против меня вооружилсяб тогда народ, ненавидящий христиан, и дворянство, завидующее моему богатству. И так я избегал всего, что могло изобличить меня, даже в спальне моей не было образа; я довольствовался тем, что носил крест на груди своей, и всякое утро и вечер молился этому залогу спасения нашего, прося охранить меня от козней лукаваго. Но вера без дел мертва. Всевышний не внял мольбе моей, потому что я призывал святое имя его устами нечестивыми; я не употреблял ни какого старания исправить себя: лютость нрава моего, жестокость поступков, гордость, презрение, не уступчивость, заносчивость, отталкивали от меня всякаго. Я был одинок в лучшие годы жизни моей.
* * *
"В один из приездов моих в Литовскую столицу, был я приглашен к празднеству, которое великий Князь наш давал по случаю рождения сына.
Князь был очень весел, милостиво разговаривал с молодыми вельможами еще холостыми и шутя сожалел, что они не могут давать празднеств для подобной причины: "это одна из невыгод холостой жизни, не говоря уже о множестве других лишений." Молодые люди отвечали на шутку своего Князя умно, остро и вежливо. Я стоял тут же; вдруг Князь оборотился ко мне: "а вот наш доблестный Торгайло, так, кажется, решился и никогда не знать семейных радостей! не так ли hrabia?" Я вспыхнул. "За будущее нельзя никому ручаться, государь! я еще молод... но впрочем что же такое дает повод к подобному заключению?"
"Да то, любезный Торгайло, что ты поселился на чужбине, а как женщины того края долеко не равняются в красоте нашим Литвинкам, то я и думаю, что ты останешься холостым всю жизнь. Пора, молодой человек, возвратиться на родимыя поля, под сень отечественных лесов, под защиту сильных богов наших!
"Эти последния слова Князь сказала уже не шутя; и этаго было довольно, чтоб взволновать всю кровь мою. Я уехал с твердым намерением как можно долее не возвращаться в Литву и жениться не на Литвинке, еслиб когда нибудь вздумалось мне наложить на себя брачные узы, к чему я пока еще не чувствовал ни малейшей охоты.
"В этот раз отсутствие мое продолжалось более полугода; для разных распоряжений по имению мне надобно было объехать многия из моих деревень и многое видеть самому. Возвратясь в Краков, я заметил, что Воймир встретил меня с каким-то видом дружелюбия и короткости, что меня до крайности удивило и -- разсердило... я равно презирал в нем как врага, так и друга.
"Однакож хитрый Воймир решился не видеть и не понимать моего неудовольствия. Он суетливо заботился, чтоб все было по мыслям сделано, подано, прибрано; радостно поздравил меня что проживание в Литве придало лицу моему более свежести и красоты; разсказывад что и как велось и делалось у меня в доме в мое отсутствие и не смотря, что я все это принимал с видом пасмурным, невнимательным и не отвечал ни слова, он все-таки не переставал говорить и рассказывать что, где, как и с кем случилось, так что я начал уже думать: или он помешался в уме, или умышленно хочет вывесть меня из терпения.... вдруг он воскликнул: "но из всех произшествий, пан Яннуарий, какия случились без вас, самое интересное то, что в Краков приехала дочь одного из их Магнатов Польши и вступила в Монастырь... и это бы ничего, что она приехала и вступила, тут еще нет ничего необыкновеннаго; но вот что дивит целый свет и заставляет говорить, догадываться, заключать и наконец выдумывать тьму всякаго вздора, -- ея дивная, неслыханная красота!... Говорят, она так хороша, так хороша, что никто не находит слов описать этаго!"
"Я поспешил уйдти от моего родственника; непонятная боль стеснила грудь мою, когда я слышал как это олицетворенное безобразие говорило о высшей степени красоты... и красоты девической!
"Однакож разсказ его о прекрасной Польке не оставил моего воображения; не знаю от чего, но только я не переставал думать о ней; и это новое для меня состояние души моей казалось мне до такой степени приятным, что я почувствовал за него род какой-то благодарности к Воймиру и чем более думал о красавице тем извинительнее казалась мне свободность обращения его со мною. На другой день я уже сам послал позвать к себе Воймира. Хитрец вмиг отгадал причину такой упредительности и, как будто ничего не подозревая, спросил: "не хочу ли я пойти в кляштор посмотреть чудесную красавицу, о которой говорит целый город?"
"До сего времени сердце мое было не доступно нежным чувствованиям; любовь я считал слабостью, недостойною сердца мужщины и едва прощал ее женщинами. -- И так тайное влечение увидеть приезжую девицу я приписывал просто одному любопытству и согласился на предложение моего искусителя идти в кляштор, не только охотно, но еще с восторгом, котораго однакож не только не понимал причины, но даже и не замечал его в себе.
* * *
"У ворот кляштора я увидел, что держу Воймира под руку; прежде я отскочил бы от него, как от змея, но теперь я только не много удивился собственной своей перемене и, отняв легонько руку, просил его идти вперед.
"Костел с трудом вмещал безпрестанно прибывающия толпы людей, и все это было знатнейшее дворянство, воинство и духовенство, из простаго народа не впускали никого; наконец принуждены были затворить двери и от вельмож, потому что собственная их безопасность этаго требовала; теснота так была велика, что все стояли как будто здавленные в тисках и не могли пошевелиться. Взоры всего этаго многочисленнаго собрания были устремлены на дверь, из которой должна была выдти нововступившая белица... Казалось, что ни одна грудь не дышала тут, так все было тихо!... Наконец занавесь заволновалась и от этаго легкаго движения эфирной ткани кровь ключем стала бить по всем теле моем.... Плавно отдернулась занавесь; растворилась золоченая решетчатая дверь и вышла девица..." Граф умолк. Сила воспоминаний пресекла голос его...; "Гедвига!.., Гедвига!" воскликнул наконец старый Яннуарий, с отчаянием смотря на небо: "ангел кроткий! простилаль ты своего тигра!... О Астольда! о мать детей моих! не оскорбись муками сердца моего! силы человека слабы против столь лютых воспоминаний!..." Граф склонил голову па грудь Астольды, и Графиня поняла всю великость его печали, когда почувствовала, что горячия слезы пролились на грудь ея.
Когда воспоминание минувшаго несколько утихло, Астольда предложила мужу оставить до другаго дня окончание своего разсказа. "Нет, моя Астольда, отвечал Граф, уныло опуская голову на руки, нет, подобную пытку нельзя выдерживать два раза; ее надобно кончить в один! смерть легче, нежели еще раз начинать говорить о том, что теперь ожило в памяти моей.
Яннуарий помолчал минуты с две, как будто стараясь укрепиться духом и собрать силы, необходимыя для перенесения всего, что будет чувствовать от безпрерывнаго ряда воспоминаний.
"Гедвига Аграновская, была такое милое, кроткое и невинное создание и вместе столь прелестное, что при появлении ея все единодушно назвали ее прекраснейшим из ангелов!... От нее нельзя было отвесть глаз! все ея движения были до очарования пленительны, все члены до совершенства стройны! Ея глаза! ея глаза! Астольда! я сию минуту отдал бы последние дни моей жизни, чтоб только эти глаза еще раз на меня взглянули!...
"Удивление всего собрания, невольное восклицание, шопот удивления, восторг во взорах, не были новыми для юной девицы; она ни сколько не смутилась; вид ея был покоен и кроток; она готовилась произнесть свои обеты с такою ангельскою покорностию и благочестием и вместе с такою унылостию во взоре, что не было сердца, которое не стеснилось бы от жалости, ни глаз, на которых не показались бы слезы... Я ни какими словами не могу передать тебе тогдашних чувств моих! По окончании обряда, юная мнишка, кланяясь собранию, остановила взор на мне!" Граф судорожно сжал себе грудь... и, удержав рукою движение Астольды, продолжал: "на мне остановился взор этаго незлобиваго агнца, этаго кроткаго ангела! в туж секунду я отдал ей лютое сердце свое; в туж секунду она отдала мне свое чистое, невинное, доброе сердце!
"Мне было тогда двадцать восемь лет; Гедвиге только шестнадцать; я любил ее до изступления; любил пламенно, страстно! но -- любил как тигр!... она любила меня нежно, всею душею, жила, дышала мною, но -- любила кротко как Ангел!
"Пройду в молчании все средства и способы, какими достиг возможности видеться с Гедвигою каждый вечер или, лучше сказать, каждую полночь. Главным из них и самым верным были деньги, которыя я сыпал щедрою рукою везде, где только можно было успеть посредством их.
"Я ходил в кляштор каждую ночь. Привратница узнавала приход мой по легкому шелесту, который я делал, шевеля ветвями дуба, растущаго у самых ворот. Она прислушивалась к нему, как прислушивается мать к дыханию своего больнаго младенца, и при первом, условном движении ветви, отпирала ворота, вводила меня в свою горницу и прятала в каморку, до того времени, как начинали благовестить к полуночной молитве. Она считала удары колокола и при сороковом мы с нею бегом бежали в келью Гедвиги. Милое создание бросалось на грудь и ласкало меня так нежно, так нежно прижимало розовые уста свои к моим, так пленительно клало головку свою на плечо мое, так ангельски -- непорочно смотрело мне в глаза и называло своим милым, безценным, единственным другом!.. Привратница уходила, я оставался до света, но не думай, милая Астольда, чтоб чистота и святость стен кляштора была запятнана каким либо недостойным помышлением. Нет! я любил Гедвигу, как должно было любить ее.
"Всякую ночь проводил я таким образом в келье моей Гедвиги. Ея знатное происхождение и огромные вклады заставили Аббатиссу делать ей всевозможное снисхождение; а как юная Аграновская была очень нежнаго сложения и слабаго здоровья, то ей и позволили один раз навсегда, не приходить к полуночной молитве и оставаться все это время в своей келье. Чрез это обстоятельство свидания наши могли б быть для нас безпрерывною цепью блаженства и радостей, еслиб мой адской нрав позволял чему нибудь радоваться, не стараясь влить туда отраву горести.
"Чтоб не быть замеченным, проходя всякую ночь в одно и то же время по улицам, я совсем не ходил в кляштор через город, но выезжал за заставу, объезжал кругом полями, и чрез лес, примыкающий к ограде достигал ворот его; тут я вставал с лошади, заводил ее в густоту леса и оставлял там до разсвета, а сам при первом ударе колокола потрясал дубовую ветвь и в туж минуту был впускаем.
* * *
"С полгода счастье наше было счастием небожителей!.. по крайности было оно таким для моей ангельской Гедвиги!. я читал это на ея милом лице, в ея прелестных голубых глазах!. Но я!.. во мне начала кипеть кровь тигра!.. сердце мое не было покойно, именно потому, что мой кроткий Ангел, моя невинная Гедвига была покойна, как птенец под крылом матери!.. горе мне!.. горе мне, превзошедшему лютостию зверей диких!..
"Гедвига была до крайности боязлива, мнительна и чувствительна так, что это последнее свойство ея превосходило всякое вероятие! ко всему этому она имела неопытность и легковерие ребенка; ее очень можно было уверить во всем несбыточном... мне бы надобно было щадить столько милых слабостей... стараться успокоить их! а я воспользовался ими чтоб каждую ночь терзать страхом сердце робкой девицы наполяя ужасом ея воображение; я говорил ей, что в лесу, чрез который я обыкновенно езжу к ней, появилось много диких зверей; что у кого-то вырвался из клетки лев, убежал в этот лес и живет в нем. Гедвига трепетала, бледнела как мертвая, бросалась мне на грудь и рыдая умоляла не ездить к ней более: "Яннуарий! мой Яннуарий! подари меня жизнию! не езди ко мне пока лев живет в лесу!" Я скрывал улыбку и с притворною грустью спрашивал: "так, моя Гедвига может желать разлуки со мною?" "Нет! нет!.. я могу умереть от нее, но я хочу, чтоб ты жил, чтоб ты был безопасен!" Тогда я целовал ея помертвелое чело, заплаканные глаза, нежно прижимался устами к трепещущей груди, успокоивал ласками, уверениями, что слухи о зверях должны быть ложные, потому что лошадь моя никогда ничего не сторожится, а это уже верная примета, что в лесу ничего нет. Доверчивое создание успокоивалось, снова разцветало как роза, улыбалось как дитя и в прелестных глазах играла уже веселость, хотя на ресницах блистали еще слезы.
"Я повторил каждый день свой безчеловечныя проделки с моею кроткою, несчастною Гедвигою; каждый день, как будто шутя, представлял ей страшную картину моей мучительной смерти, то от зева зверинаго, то от бешенаго коня, то от кинжала убийц!... "Вооружись твердостию, милая Гедвига, говорил я, держа ее на коленях и замечая как лице ея постепенно бледнело, ужас рисовался в глазах и тело начинало трепетать: "вооружись твердостию на всякой случай; ты всегда считаешь удары колокола и при сороковом отворяешь свою дверь в корридор; разумеется, я всегда уже тут; но не может быть, что в это время, когда ты считаешь удары колокола, я издыхаю под ударами убийцы; или в муках изгибаюсь на дне какой нибудь пропасти, куда могу оборваться ночью! и в то время, когда колокол уже перестанет звонить, когда ты будешь прислушиваться к его последнему гулу, как он переливаясь слабеет, несется вдаль и затихает.. разве не может быть, что в это время и мой предсмертный стон сольется с его последним гулом и затихнет навсегда?.. Увы моя, Гедвига! в этой жизни на все должно быть готову!.." Вопль отчаяния, судорожныя рыдания, горькия слезы, смертная тоска, бледность мертвенная были обыкновенными следствиями этаго описания; тогда я употреблял все, что только могло успокоить и утешить мою жертву.. О, я был настоящий тигр, который лижет кровь им пролитую!. Спокойствие! возвращалось в незлобивое сердце моего несчастнаго друга. Иногда наплакавшись, утомясь от сильнаго волнения души, она, как только успокоивалась от ласк моих и уверений, тотчас засыпала на груди моей сном безмятежной невинности, и я разсматривал это чистое, кроткое чело, розовую тень ланит, коралл прелестных уст, длинныя темныя ресницы, брови нарисованныя самою любовию, светлорусыя кудри, легкия, блестящия, воздушныя!.. Ах это был Ангел, осужденный на страдание!.. я горел любовию, пил блаженство на этих тьмочисленных красотах! сердце мое ныло от жалости, я даже плакал, представляя себе как безуспешно рыдало прелестное существо за минуту до своего усыпления; случалось, что я давал себе клятву не мучить более сердце, умеющее только любить; но я уже сказал, что имел все свойства тигра; страдание, слезы и испуг Гедвиги имели для меня какую-то мучительную и болезненную прелесть, а особливо ея упрашиванья, мольбы, отчаянное рыдание и наконец те ласки, которыми я унимал слезы ея, те уверения, которыми возвращал минутный мир этому бедному сердцу, этому сердцу! о, великий Боже! которое билось только для меня и от меня обливалось кровью каждый день!.. Чтоб иметь эту сладость, утешать, ласкать, успокоивать милую; боязливую девицу, я не переставал тревожить духа ея мрачными картинами всех возможных несчастий, могущих со мною случиться.
* * *
"К концу года я увидел последствия моего свирепаго наслаждения муками кроткой Гедвиги; прелестная девица сделалась тенью того, что была; безпрерывное волнение духа, сильные порывы горести, испуга, безпрестанные переходы от сильнейших страданий к спокойствию и от спокойствия снова к терзательному чувству, то страха, то даже отчаяния, изсушили наконец источники шестнадцатилетней жизни! исчез румянец! погас блеск глаз! свежая лилейная белизна начала принимать палевый цвет! чарующия округлости стройного тела исчезли! Гедвига была похожа более на призрак, нежели на существо еще дышущее!... но и в этом состоянии как она была еще прелестна!.. Что я говорю! она была несравненно прелестнее, нежели во время цветущаго здоровья! как пленителен был ея томный взор! как мила слабость всех движений! с каким восхитительным для меня безпокойством ожидала она что начну я говорить! как сладостно замирало сердце мое, когда она, при звуке голоса моего, при первых словах, начинала трепетать, плакать, бледнеть и с источником горьких слез бросаясь на грудь мою: "Яннуарий! милый мой Яннуарий! говорила она, безотрадно кладя на нее голову свою и обливая жаркими слезами!.. возьми меня к себе! возьми Яннуарий! я уже ничего не хочу! я хочу умереть... но только близь тебя, близь твоего сердца, держа тебя за руку! я умру охотно, с радостию, когда последний взор мой будет видеть тебя в безопасности!.. но теперь! о великий Боже! я не смею заснуть, не смею закрыть глаз, потому что в туж минуту вижу тебя или под кинжалами убийц, или влекомаго бешеным конем, или под когтями лютых зверей! раны твои страшны!.. дымятся кровию, и тяжелый стон раздается подле самой постели моей! я просыпаюсь от него; это мой стон! это я стенаю от мук душевных, и стоном этим бужу сама себя!.. тогда я встаю и горько плачу до разсвета! думаю, пугаюсь в продолжение целаго дня, к вечеру муки мои увеличиваются, сердце бьется жестоко, голова горит... но когда раздается звон к полуночной молитве, когда я, не дыша, досчитываю сороковый удар и, трепеща всем телом, берусь за дверь чтоб отворить... тогда... тогда... о, Яннуярий, возьми меня к себе! возьми пока еще непоздо!
"Я прижимал к груди моего больнаго ангела; целовал голубые глаза ея; с мучительным раскаянием видел в выражении их тревожное состояние души ея и тщетно уже старался поселить спокойствие и уверенность в измученном сердце кроткой, безчеловечно напуганной моей Гедвиги!... Она печально качала головою и говорила опять: "напрасно, мой Яннуарий, ты хочешь дать этому вид шутки... ты не стал бы представлять мне произшествий незбыточных! нет, видно все это может случиться! Ах, из сожаления к смертельным мукам моим, возьми меня к себе!"
* * *
"Наконец постоянныя старания мои успокоить напуганное воображение Гедвиги, нежныя ласки, клятвенныя уверения, что все эти страхи, была одна безумная шутка, что я хотел только испытать как сильна любовь ея и до какой степени могла встревожить ее мысль о моих опасностях или смерти!.. Я целовал ноги ея, обливал их слезами, умолял простить мне тиранския испытания, ею перенесенныя! по целым часам держал ее у груди своей, целуя глаза, полные слез, и называл ее нежнейшими именами; наконец все это вместе возвратило спокойствие душе моей милой Гедвиги, но увы! не возвратило ей здоровья!... она гасла, таяла, с каждым днем более и более приходил в разрушение этот прелестный цветок.
"Теперь я приезжал в лес, окружающий с двух сторон стены кляштора, почти при самом закате солнца и дожидался в каморке привратницы полночнаго звона, чтоб ни полуминутою не промедлить; Гедвига всегда уже находила меня у двери своей как только отворяла ее, и не смотря на эту точность, я всякой раз видел бледность и испуг на лице ея! правда, что они в туж секунду заменялись мгновенным румянцем и детскою радостию, но все это невыразимо терзало душу мою!... я видел что и самая радость эта близила к концу прелестнейшее и невиннейшее творение, какое когда либо заключали в себе стены унылой обители.
"Однакож небо хотело еще показать мне милосердие свое. Через несколько месяцов безпрерывнаго старания успокоить дух и воображение юной подруги моей, чрез неусыпно наблюдаемую осторожность в словах, поступках и даже телодвижениях (я боялся поспешно встать, быстро подойти к двери, -- от всего этаго Гедвига вздрагивала) -- надежда увидеть Гедвигу по прежнему здоровою, веселою, доверчивою начала по не многу оживать в сердце моем; с полгода уже как я ни секундою не промедлил приходить на свидание; безпрестанно говорил о вещах забавных; хвалил чистоту и безопасность моей лесной дороги, послушность коня; говорил, что еслиб даже нарочно упасть с него, то он в туж минуту остановится! одним словом, я день и ночь выдумывал все, что только могло успокоить, утишить волнение, и ободряя дух, укрепить совершенное ослабление жизненных сил юной Гедвиги.
"Я продолжал неослабно заниматься исправлением зла, нанесеннаго мною незлобивому существу, меня любившему и с мучительным ожиданием присматривался не становится ли свежее цвет лица ся? не показывается ли прежний блеск в глазах, не полнеют ли щеки?.... Иногда мне казалось, что я вижу какие-то признаки возврата всего этаго, и тогда я с радостными слезами прижимал к сердцу мое единственное благо на земле, мою бедную несчастную Гедвигу!
"В один день, когда я пришел в костел ко мше и увидел Гедвигу на крилосе, мне показалось, что она со всем здорова; взор ея сиял безмятежным спокойствием, легкая розовая тень украшала щеки; уста по прежнему цвели розою и млечная белизна снова начала просвечивать на ея тонкий, гладкой коже. Первым движением моего сердца был восторг; с благодарным умилением повергся я пред ликами угодников и казалось, что мир возвратился душе моей.
"В продолжение этаго времени, в которое я любил, мучился и мучил, испытывал все, что только есть в природе сладостнаго и терзательнаго, родственник мой, о котором я даже забыл, что он существует, не терял его в бездействии: он собрал все необходимыя доказательства полночных приездов моих в кляштор, и не означая имени предмета любви моей, писал к главному жрецу, что любовь к христианке заставляет меня присутствовать при их богослужении и что даже он сам видел как я становился на колена пред изображением Креста, что все это неминуемо кончится тем, что я прийму веру, исповедываемую предметом моего сердца и верно найду какия нибудь средства соединиться с нею узами брака. В заключение он просил жреца прислать какую либо доверенную особу удостовериться в истине его донесения очевидно. И наконец уверял (поняв видно важность этаго пункта), что, вступя во владение имением и получа титул и имя Торгайлы, он первою обязанностию поставит ничего не изменять в заведенном порядке платежа жреческих доходов. Ответ, главнаго жреца был холоден и короток; он писал: -- "что о любовных связях пана Starostica Яннуария Торгайлы в завещании не упоминается. О колепопреклонениях в христианском храме -- также; но просто одна только перемена веры, не оспоримо доказанная, примется в уважение; при первом доказательстве этаго, завещание приведется в исполнение, но до того главный жрец требует, чтоб Воймир не развлекал занятой его донесениями о вздорных обстоятельствах, не касающихся до самаго дела."
"Ярость овладела низким сердцем Воймира! но ярость бессильная! он боялся высказать ее главному жрецу в возражениях и угрозах, что прибегнет к народу и вельможам. Мера эта несомненно удалась бы ему, еслиб он имел решимость духа употребить ее; но как мужество не было его уделом, то он принялся за другия средства, более ему знакомыя и более свойственныя.
"Я не знал ничего об его враждебных действиях. Мне было не до него; мною снова овладел злой дух и снова зачал подстрекать еще раз насладиться страхом, плачем, трепетом моей Гедвиги и упиться блаженством успокоивая, лелея, целуя, прижимая к сердцу плачущую девицу!!.. то есть мне снова захотелось наслаждений тигра!... Более месяца однакож боролся я с этою сатанинскою мыслью; как только она начинала смущать меня (а она смущала почти от утра до вечера), сердце мое начинало биться отчаянно!... Оно так трепетало, так обливалось кипящей кровью, так замирало от ужаса, что я не знал куда убежать от самаго себя! и не смотря на это, мысль -- подвергнуть еще раз мучительному действию страха мою кроткую Гедвигу, не оставляла ни на минуту моего разума.
"Ведь это будет уже в последний раз, думал я, как будто стараясь успокоить свое сердце; один только раз еще посмотрю я как моя прелестная Гедвига побледнеет; услышу как горестно она зарыдает; какая нега будет для меня целовать ее милое лице, орошенное слезами!.... как робко будет она жаться к груди моей, чтоб спрягаться от мук, которыя станут осаждать юное сердце ея! что за верх блаженства успокоивать по не многу страх ея, отдалять призраки, созданные моими разсказами, и наконец увидеть как улыбка снова разцветет на устах, за минуту до сего сжимаемых судорогами ужаса!... сердце мое ныло... какой-то тихой голос, казалось, по временам говорил в нем: за чем эта опасная проба!... Гедвига только что стала оправляться!... на что пугать ее!... что будет с тобою, сели это испытание в самом деле будет последним.... Вспомни, давно ли ты проклинал себя; давно ли умолял Всевышнего простить тебя и помиловать от ужасов вечнаго и безплоднаго разкаяния!... для чего! для чего эта опасная проба!... борись с искушением! не играй милосердием Всемогущаго!... увы, на все эти тихие, кроткие доводы моего Ангела Хранителя, одна мысль была ответом: раз только! последний раз позволю себе встревожить душу моей Гедвиги! исполню ее ужасом! взгляну на бледность ея лица! с негою и восторгом прижму робкое, плачущее дитя к сердцу своему; успокою ласками; искренним признанием, что все это была выдумка; и от того часа на всю жизнь посвящу себя ей!.. Отрекусь всего, сделаюсь пустынником, построю себе хижину в этом лесу, поселюсь в нем навсегда, выкопаю своими руками подземный ход от моего жилища к саду кляштора и буду неразлучен с моею Гедвигою!.. близ ея проживу всю жизнь мою! мне нет надобности иметь ее женою, чтоб любить более всего в жизни; она останется верна своим обетам, останется чистою, непорочною девою... Так говорил разум или, лучше сказать, так говорил дух-искуситель, чтоб довесть меня к своей цели!... сердце мое томно билось, полное мучительнаго предчувствия, но предостерегательный голос, в нем отдававшейся, замолчал.
"Когда наконец адская мысль укоренилась, взяла верх; когда сердце мое, безотрадно занывшее, совсем как будто упало; когда вся внутренность моя трепетала как при совершении лютейшаго злодеяния, тогда не было ни чего естественнее для меня как заниматься одним только собою и нс обращать ни малейшаго внимания ни на какия посторонния обстоятельства!.. но было одно! всего в мире необходимее было б мне знать об нем! я остановился бы на краю пропасти, я не упал бы в нее!.. но дух злобы, слившийся с моим существованием, работал деятельно и не давал мне времени знать что нибудь другое кроме того, что составляло беспрерывную муку мою.
* * *
"Я ехал дремучим лесом; воображение мое рисовало мне кроткую Гедвигу; я представлял себе как она стоит у двери, протянув белую руку свою к замку, как считает удары колокола... как при сороковом блистает радость на лице ея, оживляется цвет; как бросится она в объятия мои, положит головку на грудь мою, назовет своим Яннуарием, своим милым Яннуарием!.. Кровь моя останавливалась от ужаса, когда я припоминал!. чем бы мне навесть страх на нее!.. сказать, что моя лошадь сшибла меня -- вещь невероятная даже и для нее, и сверх того постыдная для меня!.. скажу, что конь мой испугался чего-то, кинулся в сторону и на один только шаг остановился от глубокаго обрыва, в котором шумит яростный источник и быстро несет с собою камни, обломки и глыбы земли!.. скажу, что источник этот катится и падает из одной бездны в другую и наконец низвергается в реку. Боже мой! как испугается неопытное дитя! с каким воплем охватит шею мою, как будет прятать прелестную головку свою на груди моей!.. как побледнеет! ни кровинки не останется даже в коралловых устах ея! а как будет трепетать!.. и наконец, как горько, как неутешно станет плакать!.. О милая моя! кроткая, невинная Гедвига! с какою нежностию буду держать тебя в объятиях, осыпать поцелуями, прижимать к груди, называть нежнейшими именами и клясться всем, что есть в мире священнаго, что разсказ мой была шутка, что я даю ей клятву... но на что ж мне прибегать к выдумкам?.. на что говорить об оврагах и источниках?.... Я могу просто переждать у привратницы полуночный благовест и идти к Гедвиге когда уже он кончится; этого будет довольно! -- Довольно уже этого было и для меня, потому что при этом замысле сердце мое так жестоко и с такою болью затрепетало, что я с трудом перевел дух и на этот раз ад отступил от меня... но не совсем. Я оставил намерение пережидать благовест, как такое, которое может умертвить Гедвигу... Она еще не совсем оправилась, думал я, опасна эта шутка; Бог знает, чего не представит себе моя Гедвига, когда отворит дверь а меня нет!.. Сохрани Боже! в два года этого ни разу не случалось; нет, нет! так шутить будет уже безчеловечно!.. дело другое, когда я уже перед глазами; она видит что я жив и невредим, ну тогда разсказ о минувшей опасности моей, конечно, испугает ее, но уж верно без дурных последствий, и к томуж это будет в последний раз!.. За то, что за наслаждение успокоивать ее, упрашивать, ласкать, отирать слезы, осушать их поцелуями, раскаяваться, просить прощения и наконец разсказать ей, что этаго никогда уже во всю жизнь не будет; что я на веки ея, что поселяюсь в этом лесу, близь стен обители, что лес этот также безопасен как их сад... Не знаю, чего уже не нашептывал мне дух -- искуситель, чтоб заглушить неумолкный вопль совести. Я вошел к привратнице, трепеща как преступник!.. она посмотрела на меня с удивлением: "вот чего не ожидала я, сказала она, что б вы испугались!.. такой молодец!" Я не обратил ни какого внимания на эти слова; благовест уже раздался, я торопил ее идти!..
"О Боже, Боже всемогущий!.. скольких мук избавился бы я, еслиб не торопился так! увы! я спешил скорее расквитаться с злым духом, меня мучившим! спешил вырывать из души намерение, ее отравляющее! но вырвать тем, чтоб исполнить его!., я не спросил привратницу почему она думает, что я испугался; до ея ли слов было мне, когда в уме моем безпрестанно что-то говорило: в последний раз! в последний только раз испытай еще как испугается твоя Гедвига! насладись тревогами сердца ея! ея слезами! упейся сладостно примирения и дай клятву посвятить всю жизнь на то, чтоб загладить огорчение, которое на несколько минут поселится в ея кротком сердце!"
"Я стоял уже у двери и все это же думал, когда Гедвига отворила ее... Агнец неповинный! как она была мила ! здоровье ея только, только что начавшее укрепляться, покрывало тонкою розовою оттенкою ея щеки, но уста горели пурпуром; в глазах блистала радость... она прильнула ко мне с любовию, лепеча потихоньку; знаешь ли, милый Яннуарий, какия у меня прекрасныя вещи есть! и как много! мать Аббатисса дала мне полную большую корзину!.. право она как будто знала, что мне есть с кем поделиться! я ни до чего не дотронулась без тебя; посмотри, Яннуарий! Она подбежала к комоду, выдвинула ящик и вынула оттуда корзинку, наполненную самыми редкими плодами, которые были очень красиво уложены посреди роз, гвоздик, нарциссов и многих других цветов; все это она поставила передо мною, села сама подле меня и выбирала что было лучшаго, прося чтоб я отведал.
"После завтра у нас большой праздник, милый мой Яннуарий; приедет наш Бискуп; будет пострижение новой белицы; сверх этого будет огромный съезд! у нас делаются блистательныя приготовления к торжественному служению и вся капелла убрана будет гирляндами белых роз... Как это мило и величественно! не правда ли мой Яннуарий? Завтра во время полуночной молитвы сестры будут убирать капеллу; но мне мать Аббатисса приказала остаться в своей келье; она говорит, будто я имею изнеможенный вид... но ведь это ей так кажется, милый Яннуарий! не находишь ли ты, что я теперь стала очень здорова?
"Кажется, что так, моя Гедвига, отвечал я холодно. Тигру неприятна показалась радостная игривость его жертвы! я хотел слез, бледности, трепета... хотел муками выжать кровавый сердечныя слезы милаго творения, чтоб после осушать их поцелуями!... Это наслаждение нужно было мне и я спешил доставить его своему сердцу, не имевшему в себе ничего человеческаго.
"Гедвига была слишком весела этой ночи, чтоб могла сильно встревожиться холодностию моего ответа; она только замолчала на минуту; поглядела мне в глаза, обвила свою алебастровую руку около моей шеи и, приклонив голову к моему плечу, продолжала: право, мой Яннуарий, я теперь так здорова, что мне все хочется прыгать! посмотри как начали полнеть у меня руки! Говоря это, она поворачивала перед лицем моим ту руку, которая оставалась у нее на свободе.
"Я отвел ее легонько своею: "полно, милая Гедвига! я что-то нездоров, разстроен... и хотел бы ранее возвратиться в город."
"Яннуарий!... мой Яннуарий! и легкая тень розы на щеках в секунду заменилась бледностию; она крепко обвила меня руками. "Друг мой милый!... единственное благо мое на земле! мой Яннуарий! что с тобою?...
"Еще раз сердце мое облилось горячею кровью! еще раз затрепетало болезненно! еще раз отдался чуть внятный голос: "пощади ее! помилуй!" и в туж секунду опять отозвалась проклятая мысль: "последний раз! последний! и более никогда!... ничего не будет!... она здорова!..
"Прощай, милая Гедвига! завтра увидимся."
"Гедвига смотрела на меня, не говоря ни слова; но лице ея было так бледно, как полотно и глаза полны слез. Наконец она сказала едва слышным голосом: "не оставляй Яннуарий!"
* * *
Тридцать пять лет прошло этому, моя Астольда! но я всякой раз содрагаюсь, когда вспомню голос, каким сказано было: "не оставляй меня Яннуарий." Но тогда, увы! я счел его просто робким шепотом опечаленной девицы.
"Нельзя, милая Гедвига!" Я встал: "мне надобно позаботиться о безопасности коня моего, продолжал я равнодушно; в вашем лесу что-то неспокойно. Когда я ехал сюда, то мой Строгил сильно испугался, прыгнул в сторону и я был на волос от смерти, потому что он остановился на самом краю глубочайшаго оврага; на дне его, слышалось мне, шумел источник. Конь мой не пугается безделиц; нет ли в лесу какого зверя!"
"Адския слова сказаны! злой дух отошел от мена! трепетанье сердца утихло!... я думаю: "последнее испытание кончилось; пусть будет проклят язык мой, если когда нибудь произнесет хоть одно слово для устрашения моего кроткаго друга!... я жду вопля, горьких слез, смертнаго испуга, готовлюсь утешать, прижать к сердцу, успокоивать, клясться, что проведу день у привратницы, если Гедвига не хочет, чтоб я теперь ехал чрез лес; хотел обещать что поеду чрез город; но, к удивлению и тайной досаде, вижу, что ни в чем этом нет надобности. Гедвига не предается отчаянию, не плачет, в глазах нет ужаса, нежные члены не трепещут!... бледна она, это правда, бледна как мертвая! пурпур уст заменился синевою; но глаза живы; они даже горят каким-то чудным огнем. Я сел опять: "И так прости; милая Гедвига, до завтра. Я приеду по ранее; все ваши будут в костеле заняты убиранием его, так, я думаю, можно будет пройдти к тебе так что ни кто не встретится."
"Возьми меня с собою, Яннуарий! возьми скорее!... сей час возьми!" Гедвига обвила меня руками и смотрела на меня так, как смотрел бы тот, на кого занесен кинжал и кто употребляет последнее усилие выпросить помилование. Тогда я не думал так; мне казалось, что Гедвига или стала зрелее разумом, или равнодушнее ко мне; потому что без всяких признаков ожидаемаго мною отчаяния и горести, сказала только: "возьми меня с собою!" И так я поцеловал ея чело, уста, и разняв руки, которыми она охватила меня, сказал равнодушно: "полно, милая Гедвига! как можно взять тебя! ведь ты сама знаешь, что это не возможно! прости, мой ангел, до завтра." Гедвига не отвечала; руки ея упали как будто без жизни; глаза были потуплены; я полагал, что она осердилась на меня за скорый отъезд, а как я ожидал не этаго, -- мне надобны были стоны, слезы, трепет, испуг до отчаяния; то осердился несколько и сам за то, что лишился предполагаемых наслаждений: -- успокоивать, ласкать, упрашивать, и наконец получить усмешку и прощение! теперь ничего этаго не случилось; без вопля и без слез мне говорят просто: "возьми мена с собою!" О, Гедвига уже не то что была!.. она не дитя! не зарыдает на груди моей! не поверит, что лев живет в лесу, в полуверсте от города!.. не чувствовать уже мне райскаго наслаждения, успокоивая страх милаго, кроткаго создания, трепещущаго на груди моей!
"Занятый безумными сожалениями своими, я не тревожился тем, что Гедвига ничего уже не говорила; я отнес ее на ея постель; поцеловал холодныя, безцветныя уста и, сказав покойно по наружности: "прости моя Гедвига до завтра!" -- вышел...
* * *
Зоря еще не занималась; но утро было уже близко. Вошед в келью привратницы, я нашел ее только что проснувшеюся. "Что так рано, вельможный пане? кажется, на дворе еще ночь; угодно чтоб я выпустила вас?" Говоря это, она брала ключи и, отыскивал между ними тот, который быль от калитки, продолжала говорить: "где вы оставляете вашу лошадь? если в лесу, так это опасно!.. да я бы не советовала и вам до времени ездить! через лес!" "Что!.. что ты говоришь!" вскрикнул я, почувствовав в сердца острее кинжала.
"Да разве вы не знаете? а мне показалось, как вы вошли ко мне в полночь, что будто бы вы дрожали от испуга; и признаюсь, что я очень удивилась этому! "Ради Бога! ради Бога!.. что такое?" спрашивал я в совершенном отчаянии. Ах, Гедвига!!...
"Что Гедвига; она покойна в своей келье; а вот конь ваш, пане, может пострадать, да и вы сами, если не будете осторожны: этого утра прибежал в город бешеный волк, перекусал ребятишек, собак, коров и убежал в наш лес; говорят, что в поле ходят люди с копьями и стрелами, чтоб как появится, тотчас убить.
"Привратница не говорила б так долго, еслиб ужас лютейшаго предчувствия не отнял у меня голоса и движения.
"Наконец я вдруг бросился к ногам ея: "Бригитта!.. возьми жизнь мою! все имение! именем Спасителя умоляю, веди меня сию минуту к Гедвиге!.."
"Что вы! что вы, пане!., что с вами?"
"К Гедвиге!.. ради имени Божия к Гедвиге!.. Бригитта! вот моя печать! завтра же все имение твое; но сию минуту к Гедвиге!..
"Помилуйте, вельможный пане, соберите наши мысли! что с вами! чего вы так встревожились!.. как теперь пройти к Гедвиге? Видите -- везде огни, во всех кельях и в костеле, вас сей час увидят.
"О Гедвига! Гедвига!.. повторял я, с отчаянием поражая себя в грудь.
"Да Господи, с нами сила крестная! образумьтесь же, пан starostic, что вы кричите: Гедвига, Гедвига!.. какое сношение имеет девица Аграновская с бешеным волком? если их сотни будут в нашем лесу, так она безопасна в своей келье.
"Иди же сей час, Бригитта, иди к ней, если тебе сколько нибудь жаль моего страдания, иди к Гедвиге; скажи что я у тебя, что пробуду здесь весь день; что я не поеду домой!.. вот, Бригитта, возьми... Я отдал ей перстень, который переходил у нас в Фамилии от отца к сыну, всегда принадлежал старшему в роде и считался выше всякой цены; возьми пока это Бригитта и, для имени Божия, для спасения души твоей, беги скорей к Гедвиге, спеши уверить ее, что я здесь и целый день останусь здесь; а вечером ты отведешь меня к ней... но всего лучше, о Бригитта! я осыплю тебя сокровищами! приведи сей час сюда мою Гедвигу!.. иди же, иди Бригитта.
"Изумленная привратница, оглушенная моими прозьбами, стонами, испуганная страшным изменением лица и наконец ослепленная красотою подарка, вышла, сказав мне: "попробую; если удастся, приведу; а вы спрячтесь в каморку, чтоб кто не застал; да запритесь в ней.
* * *
"Оставшись один, я отдался жесточайшей горести и, бросясь на колена пред Распятием, умолял Всевышняго пощадить меня от мук поздняго раскаяния... Никакия слова не выразят, что вытерпел я в эти полчаса, которые провел один в каморке Бригитты!.. Наконец я услышал кого-то поспешно идущаго к келье привратницы и прежде чем я успел выскочить из своего убежища, дверь сильно распахнулась и чей-то голос вскрикнул: "сестра Бригитта, отопри скорее ворота! мать Аббатисса посылает за лекарем."
Не получая ответа, мнишка вбежала в келью и застучала изо всей силы в дверь каморки: "Бригитта! в уме ли ты, спать до сих пор! солнце всходит! вставай скорее, отопри мне ворота! Бригитта!.. Боже мой, куда она девалась?.. Я услышал что мнишка удалилась и, встретясь с кем-то, разговаривала. Стараясь вслушаться, я наконец распознал голос Бригитты: "я сей час от нее, ей стало гораздо лучше и мать настоятельница приказала тебе идти опять в капеллу." Разговор затих и чрез полминуты вошла привратница; она заперла дверь своей кельи и выпустила меня.
"Вот вам записка от Гедвиги; придти ей не возможно; она было не много захворала; а как мать настоятельница не надышится на нее, то и послали было за лекарем; она лежала, как пласт, бледна, с закрытыми глазами и чуть, чуть дышала.... Я бросился было в дверь... Бригитта схватила меня за руки... куда вы? куда? образумьтесь!.. читайте вот лучше записку!.. я после разскажу.
"Гедвига писала: "Яннуарий! ты возвращаешь мне жизнь! Ах, как бы я желала жить!.. это блаженство когда я вкушаю его на груди твоей!.. приходи ранее; сего дня все сестры часом раньше лягут спать; завтра большое торжество и длинная служба, приходи же. Я покрыл поцелуями записку, и, положив ее к сердцу, сказал что и в гроб возьму ее с собою.
"Теперь, моя добрая Бригитта, разскажи мне все, как ты говорила моей Гедвиге; что она отвечала? весела ли она теперь и не найдет ли случая завернуть сюда хоть на секунду?
"Последнему не бывать; знатнаго рода zakonnicy не бегают к привратницам; но слушайте: Гедвига, как я уже вам сказала, лежала безцветна, безмолвна и неподвижна, едва переводя дыхание; мать настоятельница с горестью смотрела на нее; она велела поскорее послать за лекарем и сурово спрашивала прислужниц, не они ли напугали ее разсказами о бешеном волке? "Это дитя так робко, так чувствительно, так все близко принимает к сердцу, что надобно быть истинно безчеловечным чтоб пугать ее воображение. -- Прислужницы уверяли, что ни одного слона не говорили о звере; что Гедвига сделалась больна перед светом, а что они узнали о появлении зверя вчера поздно, когда уже кельи мнишек были заперты, и потому не льзя было, хотяб и хотели, разсказывать об этом произшествии в темных корридорах, у запертых дверей. Я выжидала пока это объяснение кончится, стараясь между тем укрыться от глаз настоятельницы; я заметила, что она располагается выдти и так решилась остаться; хотя еще и не знала как исполнить ваше поручение, не знала даже услышит ли его Гедвига!.. Наконец Аббатисса пошла, сказав что в ожидании лекаря приготовить ей прохладительное питье. Как только ушла Аббатисса, за нею тотчас вышли все прислужницы и осталась одна хожатая; тогда я подошла к постели и наклонясь будто поправить подушки, шепнула: "пан Яннуарий у меня, Гедвига, он не поедет домой и придет вечером рано к вам. Еслиб кто видел внезапное оживление юной девицы, то счел бы меня за святую сделавшую чудо. Она вздрогнула, открыла глаза, поднялась и села на постели... синия губы ея начали по немногу алеть; ея милые глазки так посветлели и так приветливо смотрели на меня; она протянула мне обе руки: "это ты, добрая Бригитта!.. Ах, как мне теперь лучше!" Я сказала хожатой, чтоб она збегала к игуменье за прохладительным питьем, и когда она ушла, разсказала о вашем решении не ездить более через лес и остаться этот весь день в моей каморка, чтоб вечером ранее быть у нее." Она обняла меня, поцеловала, назвала своею милою Бригиттою наскоро написала к вам записку и почти в туж минуту заснула, так что хожатая, принесшая питье и последуемая самою настоятельницею, застала уже ее погруженною в тихий и безмятежный сон дитяти; покойное и ровное дыханье, алыя уста, розовая оттенка щек и чистая белизна чела, уверили настоятельницу, что опасность прошла, и она отменила приказание посылать за лекарем.
Со слезами благодарности обнял я возвестительницу моего благополучия. "Доверши же твое благодеяние, моя добрая Бригитта, наведывайся к Гедвиге и как она проснется, отдай ей вот эту записочку, я сию минуту напишу ей; и если ты дашь мне увидеть ее прежде вечера одну только минуту, так я во всю мою жизнь буду делать тебе и твоим столько добра, сколько имею для этаго средства."
"Бригитта отвечала, что я наградил ее царски; что более этаго нельзя желать ни какому человеку, не только отшельнице, которой надобности так не велики.
"Я решительно отказываюсь от всех подарков на будущее время, но служить вам буду одинаково, только теперь, любезный Starostic, будьте же снисходительны и вы ко мне; Гедвига покойна, здорова; уверена что вы останетесь целый день у меня; я, если буду иметь возможность зайти к ней на минуту в продолжение дня, поддержу ее в этом мнении, но мне нельзя поминутно бегать к Гедвиге наведываться; я привратница; также нельзя и вас оставить у себя на целый день; это и в простое время невозможно; но теперь, когда у нас столько хлопот, когда ко мне безпрестанно могут забежать, кто за делом, а кто и так, чтоб разсказать что нибудь; в каморки у меня хранятся вещи, орудия, которыя употребляются при убирании костелов; их надобно доставать, выдавать; как могу я запретить кому заглянуть туда?... разсудите сами, пане, и не вводите меня в беду, оставаясь здесь днем, поезжайте домой, а вечером возвратитесь; записку оставьте мне, я отнесу ее к Гедвиге и скажу, что вы у меня... я солгу правда; но я уже и не то делаю для вас, так солгать меньше вины... поезжайте же, вельможный пане, будьте так милостивы.
"Я уступил доводам Бригитты, особливо видя своими глазами, что два раза к ней прибегали, то за тем, то за другим, что ей надобно было доставать из каморки.
"Я пошел в глубь леса, ни о чем так мало не думая, как о бешеном волке; на свист мой прибежал мой конь; не смотря на смертельное безпокойство мое о Гедвиге, чтоб как нибудь она не узнала о звере в лесу, у меня осталось еще столько человеческаго чувства, чтоб обрадоваться что конь мой не послужил жертвою дикому зверю. Я проворно вскочил на седло, воротился к ограде кляштора и от ворот поехал большою дорогою в город.
* * *
"Во все два года, в которые упивался я счастием любить и быть взаимно любимым, Воймир никогда почти не появлялся передо мною; по крайности я не видал его; может быть, потому, что я и ничего не видал... все способности души моей сосредоточены были на одном предмете. И так Воймир на свободе управлял моим домом, получал доходы и прилежно высчитывал мои издержки, и видя, что они хотя и значительны, но не чрезмерны, как он было предполагал, судя по затруднениям, какия надобно было мне устранять посредством денег, потерял последнюю надежду -- встревожить главнаго жреца известием о моей расточительности, но не потерял ее -- успеть очернить меня в мнении моих вассалов и в мнении дворян; первые платили подать с ропотом, что отдают плоды трудов своих Бог знает кому, и что господин их употребляет сокровища свои на украшение храмов Бога чуждаго; дворяне говорили, что лучше выключить из среды их человека, который так мало дорожит страною, где родился, и именем, которое носит. -- Те и другие говорили, что обязанность жрецов была не допускать такого соблазна относительно веры: "Торгайло ходит по церквам, по монастырям христианским, осыпает их дарами; в Литву приезжает только за тем, чтоб собрать дани; хотя это правда, что в опасности отчизны он первый становится на защиту роднаго края, но чтож в этом, если все его огромное богатство перейдет к народу, вечно с нами враждующему, а что еще и того хуже, употребится на обогащение и украшение их храмов.
"Одним словом, все и везде, благодаря внушениям Воймира, так громко заговорили, что главный жрец прислал ко мне одного из своих приближенных обяснить ход вещей и посоветовать возвратиться в Литву, и какого бы я ни был исповедания внутренне наружно держаться веры своего народа.. но всего необходимее для вас, писал мне главный жрец, удалить от себя вашего родственника.
Посланный приехал того вечера, в который я, уступая искушению злаго духа, решился испытать еще раз как встревожиться моя Гедвига. Воймир принял его, обласкал, одарил, обольстил, выманил письмо, прочитал и по последним словам увидел, что настала пора действовать решительно. И так он сказал посланному, что со мною кроткия меры не годятся; что меня надобно поразить ужасом и что до времени не надобно, чтоб я его видел и что он берется так распорядить всем, что жрецы, дворяне, мои подданные и даже я сам, будем очень довольны; что я возвращусь к своим обязанностям, а посланный получил похвалу и благодарность от тех, кем послан. Глупый поверенный на все согласился, всему поверил и когда я приехал в дом свой, то все уже так хорошо было настроено, что я даже и не подозревал ничего.
"Воймир однакож встретил меня на крыльце, и когда я, встав с коня, хотел было пройдти в свои комнаты, не обратя на него внимания, то он остановил меня, говоря: "позвольте, пан Яннуарий, сказать вам несколько слов." Я остановился. "Я получил письмо из Вильно, пишут что носятся слухи о вас, очень для вас предосудительные, и что великий Князь Литовский и главный жрец отправляют к вам за решительным ответом: Литвин ли вы, верный богам своим? или Поляк, покланяющийся Кресту? В первом случае вы должны непременно возвратиться в Литву, в последнем остаться где разсудите, но что имущество ваше и титул передадутся другому." Сказав Воймиру чтоб он оставил в покое жрецов, Князя и меня, я ушел от него в свою горницу.
"Я был совершенно равнодушен и к богатству, и к титулу своему, потому что не мог предложить их Гедвиге; но не мог однакож равнодушно помыслить о переходе того и другаго к моему родственнику. Подобный магнат Торгайло казался мне поношением и сатирою на все дворянское сословие. Без Гедвиги я не мог жить!... Она не могла отказаться от обетов, произнесенных за нее в детстве родителями; я и в мыслях не имел искать обладания ею; но взор ея необходим был для моего счастия; надобно чтоб я ее видел; чтоб она была у сердца моего, чтоб я пил ее дыхание! без этаго не только богатство и знатность, самая жизнь была мне не надобна! Я мог бы все уладить, еслиб поехал в Литву, но как оставить Гедвигу? Когда она от получасоваго замедления моего приходит и в ужас, и в отчаяние, так отъезд мой откроет ей могилу! Взять с собою?... О, верх блаженства моего, еслиб мог я столь великое счастие согласить с честию!... Но как унизить Гедвигу! чистаго, непорочнаго ангела!...
* * *
Между тем как я искал и не находил средств удержать за собою титул и наследие своих предков, не разлучаясь с Гедвигою, -- день начал клониться к вечеру; я приказал оседлать Строгила и когда солнце опустилось к горизонту, отправился в кляштор; но чтоб здержать слово, данное Гедвиге, что не поеду через лес и вместе не желая подвергать опасности вернаго товарища своего, я поехал городом.
"Нс смотря на то, что я довольно скоро ехал, мысли овладели мною совершенно, я погрузился в грустное разсматривание моей будущности. Мрачное предчувствие снова овладело душею моею; с горьким раскаянием припоминал себе все, что заставлял переносить мою милую, чувствительную Гедвигу. Не знаю, как долго предавался б я своим мечтам и сожалениям, еслиб конь мой вдруг не остановился; я с изумлением увидел себя в густом лесу, но не на той дороге, по которой обыкновенно ездил в кляштор; место это было мне незнакомо. Я тотчас угадал что занявшись мыслями не управлял Строгилом и он взял дорогу прежнюю, через лес; но как он збился с нее и почему привез на это место, где я никогда не был, -- не мог понять.
"Солнце только что закатилось и было довольно еще светло, однако ж это могло продолжаться не более получаса; сыщу ль я дорогу в такое короткое время и где ее искать и как искать! не знал в которую сторону надобно поворотить чтоб выехать на дорогу к кляштору; место, где я находился, было чаща, глушь непроходимая, и это-то было причиною, что и конь мой остановился.
"Не зная что делать, я повернул назад свою лошадь, чтоб по крайности возвратиться хоть к стенам города, оттуда я доскакал бы в десять минуть к ограде кляштора. Чрез пять минуть я выехал из трущобы, в которую не знаю что загнало моего коня; лес сделался реке, чище, но ни конца ему, ни дороги не было видно, а ночь наступала... Я ехал, и с отчаянием в душе видел как темнота от часу более сгущалась. Я призывал помощь всех святых, умолял милосердие Всевышняго, отрекался Гедвиги, клялся посвятить себя иноческой жизни, раздать имущество бедным, служить им, носить власяницу!.. все, все готов был сделать, всего отречься, всему покориться, если только в этот раз, в этот последний раз буду во время у ворот обители!.. Ах, жизнь Гедвиги от этого зависит!.. последний раз, последний раз! Создатель, помилуй меня! не накажи меня вечным раскаянием! Всевышний! милосердие, милосердие несчастному! один только! один последний раз!.. Так думал я, летя как стрела через лес, не выбирая мест, не уклоняясь от ветвей! Невыразимо было мое отчаяние, когда я видел, что скорость езды моей только утомляет коня, но что лес не имеет конца.
"Взошел и месяц; а я все еще в лесу! серебряный свет его озарил все предметы; но увы! эти предметы: -- лес, изредка поляны, не большия болота, поросшия тростником, вообще такия места, которыми я никогда не проезжал. Я уже перестал взывать о милосердии к Отцу Небесному; положил повода на шею лошади и ехал в мрачном отчаянии.
"Последний раз, думал я, последний раз просил я помилования и оно не дано мне!.. горе, горе безчеловечному, не внявшему голосу совести! предостережению Ангела Хранителя! я теперь с воплем требую пощады; о как кроток и тих был внутренний голос, говоривший мне: "пощади ее! помилуй!" Послушал ли я его?.. не наполнил ли я ужасом сердце невинной, легковерной Гедвиги моей, для того только, чтоб наслаждаться постепенным возвращением жизни милому творению!.. тигр мог бы брать у меня уроки в столь зверских наслаждениях! он умеет только лизать кровь им проливавшую; но я! о, я могу доводить до краю могилы, и опять возвращать к жизни!.. для чего не осуществится все то, что я выдумывал, чтоб терзать страхом нежно любящее меня сердце моей Гедвиги? для чего нет пропастей, обрывов, яростных источников, диких зверей? для чего нет ничего этого? для чего я не могу теперь исполнить того на деле, чем имел жестокость пугать бедную девицу в предположениях?.. Я вздумал о бешеном волке. О муки ада! удар кинжала легче быль бы этой мысли... что если Гедвига знает уже об нем? ночь давно, а меня нет! Мысль эта не успела еще вонзиться острым мечем в грудь мою, как я услышал благовест к полуночной молитве!..
* * *
"Пожалей меня, Астольда! пожалей, что я не умер в туж минуту! что я остался жив! беден язык человеческий выразить то, что я почувствовал тогда!. это был благовест, но мне слышались звуки погребальные!.. теперь по крайности я знал куда ехать и кинулся стремглав в ту сторону!.. звуки становились слышнее... я летел во весь дух, места становились известнее, но вдруг лошадь моя опять стала... широкой ров был передо мною... когда объезжать! и соскочил с лошади... отчаяние не человеческое перенесло меня через ров... я перескочил его и с быстротою лани пустился к кляштору... Уже стены его виднелись сквозь редкий лес; звон все еще продолжался; несколько сот шагов быстраго бега -- и я у Гедвиги!.. уже я почти у стен; колокол все еще звучит... вдруг выступает из за дерев какое-то чудовище, очень похожее чертами и аттрибютами на проклятаго Пеколу, заступает мне дорогу и говорит голосом, похожим на рев быка: "остановись нечестивый! куда стремишься отступник?.. возвратись под власть мою, да не изторгну души твоей муками адскими!.." Сильный удар прекратил угрозы... чудовищный Пекола упал, я перескочил его огромное тело, перелетел как буря остальное пространство... я у ворот!.. Но увы, звон перестал! я слышу только гул его, который несется по воздуху и в отдалении затихает!.. с яростию потрясаю ветви дуба... дверь поспешно отворяется! я бросаюсь в нее... "скорее, Бригитта, скорее к Гедвиге!!.." и хочу бежать в кляштор. Бригитта ухватила меня обеими руками.
"Постойте, постойте!.. теперь не льзя; я сей час оттуда; у Гедвиги настоятельница и все сестры мнишки, ей что-то опять дурно...
"Я вырвался из рук Бригитты и, не слушая вопля ея, побежал по известным мне корридорам прямо к келье Гедвиги... Дверь была растворена, множество мнишек стояли в келье, у постели была сама Аббатисса. Моя Гедвига лежала, и в руках ея было Распятие.
"Гедвига! кричал я с изступлением, стремясь к ея постели и с лютостию расталкивая окружающих, моя Гедвига! я здесь! я жив! здесь я, моя милая Гедвига... Аббатисса отступила с ужасом, я взял в объятия мою умирающую Гедвигу!.. Радость блеснула впоследние в томном взоре ея; она обняла меня, сказала чуть слышным голосом: "Яннуарий!" Голова ея тихо упала на плечо мое и она, как прежде, кротко заснула -- на всегда! Гедвиги не стало.
* * *
С тяжкими стонами упал Граф на грудь Астольды! Молча и заливаясь слезами прижала она несчастнаго к сердцу своему.
Когда страдание души его несколько утихло, он продолжал:
"С диким ревом отчаяния катался я по полу, драл на себе платье, бился головою, стонал не человечески... мнишки все разбежались... -- пустота и тишина кельи как будто образумили меня; я встал, поспешно схватил тело Гедвиги и понес его к дверям, говоря: "уйдем, моя Гедвига, уйдем ко мне." Я быстро бежал уже по корридорам, но Аббатисса со всеми сестрами стала против меня, восклицая грозно: "исчезни злочестивый! не прикасайся телу девы Господней.". У меня вырвали из рук мою Гедвигу и я пал наконец под бременем столь лютаго злоключения.
"Долго был я на краю гроба; разсудок мой помутился; я безпрестанно считал до сорока и выговоря это число, вскакивал и бежал опрометью в двери; если их запирали, то я бился об них всем корпусом и испускал пронзительные вопли. Я призывал Бригитту... клялся Гедвиге, что я хотел только испугать ее и то в последний раз... Я безпрестанно видел Гедвигу пред собою и повторял все то, что говорил с нею, когда она была жива: то разсказывал ей о страшных случаях, то говорил: "полно же, полно, мой милый Ангел! полно моя Едвисю! я ведь шучу."
"Наконец я выздоровел; разсудок мой возвратился и с ним горестное чувство поздняго раскаяния!.. ни чем не умягчаемое грызение совести, как острый мечь, вонзилось в сердце мое и осталось в нем навсегда!
"Как только мог я иметь столько сил, чтоб выходить, то первые шаги мои были в знакомый лес к ограде кляштора!.. Какое перо, какия слова изобразят лютость моего отчаяния! я бросался на дерн, бил себя в грудь, задыхался от рыданий и чрез целую ночь оглашал лес воплями, которые исторгала у меня нестерпимость мук моих."
"В городе долго носился слух о появлении злаго духа в час кончины одной знатнаго происхождения девицы, обреченной Богу родителями; но вступавшей в чин иноческий с несвободным сердцем, и что, в наказание за земную любовь, нечистый хотел унесть тело ея, но что был прогнан силою молитв благочестивых сестр и матери Аббатиссы; что сильный вихрь перебросил искусителя за ограду и что сестра Бригитта, привратница видела сама, как этот злой дух был встречен и унесен другим, несравненно его страшнейшим.
"После уже узнал я что дало повод к этому последнему заключению: когда у меня вырвали из рук тело Гедвиги, я упал без чувств; настоятельница, очень хорошо понимавшая что все это значило и не имевшая суеверия считать меня сатаною, приказала вынесть меня за ограду и положить в лесу. Бригитта из любопытства или из участия хотела посмотреть, что со мною делается, отворила ворота и с невыразимым ужасом поспешно их затворила: ко мне подошло какое-то огромное чудовище, взяло меня на плеча свои и унесло. Бедная Бригитта не сомневалась уже тогда, что была орудием злаго духа. Терзаясь страхом и укорами совести, бросилась она к ногам настоятельницы, призналась во всем и отдала ей мой перстень, прося единственной милости, чтоб ей позволено было тяжкими эпитимиями искупить грех свой. Умная Аббатисса исполнила прозьбу кающейся, но, видя что перстень принадлежит дому староства Торгайлов, отослала его, не входя ни в какия объяснения, ко мне в дом, приказав отдать первому кто встретится. Я был тогда в безпамятстве, и перстень попался в руки Воймира. Это обстоятельство послужило новым подкреплением тому донесению, какое поверенный главнаго жреца доставил ему. Он писал, что меня видеть и со мною говорить не было ни какой возможности; что я все дни и ночи проводил или в кляшторе или у ксензов; что я предался совершенно христианам, и что хотя нет доказательств, но нет также и сомнения; что я принял их веру, потому что в доме моем нет и малейшаго признака, что он обитаем Литвином, и что когда он и Воймир, желая обратить меня к моему долгу, хотя посредством ужаса, предстали мне в густоте леса окружающаго кляштор, и имея с собою кумир Пеколы, заградили было мне дорогу, то я дерзнул наложить руку на грозного идола, низпроверг его, попрал ногами и скрылся в обитель.
"Довольно было этаго. Имение мое было отдано до времени во власть Воймира; он мог управлять им самовластно и брать себе доходы; но титул остался при мне. Все решительно отказали в согласии дать это благородное имя жалкому Воймиру.
"Я мало заботился об этом решении на счет моего имения; у меня много его было и в Польше, а в настоящем состоянии моего духа мне оно почти ни на что не нужно было.
"Много времени спустя, узнал я подробности, предшествовавшия смерти моей Гедвиги и -- причинившия ее.
* * *
"Ты помнишь, милая Астольда, что Гедвига, успокоенная уверением Бригитты, что я остался у нее в келье, почувствовала себя гораздо лучше и мирно заснула. Она проснулась после полудня и тотчас послала за Бригиттою. На вопрос Гедвиги что я делаю, привратница, по обещанию, отвечала, что дожидаюсь с нетерпением вечера. Гедвига написала мне несколько строк благодаря за угождение и уверяя, что она чувствует себя совершенно здоровою.
"Около вечерен какая-то ветренная белица прокралась в келью к Гедвиге и, болтая о всем, что ей пришло в голову, разсказала и о бешеном волке, говоря что он воет близ самой ограды их обители... Гедвига слушала помертвев... судороги начинали уже тянуть ея прелестные члены!... "Бригитту, ради Спасителя, Бригитту ко мне!" Испугавшаяся белица полетела как стрела за привратницею. Бригитта пришла. "Где мой Яннуарий?" Несчастная привратница, пораженная ужасом при виде бледнаго лица, блуждающих глаз и судорожных корчей юнаго творения, забыла наш уговор и сама не зная что говорить, сказала: "пошел в лес отыскивать коня." Тяжелый стон и обморок были последствием этаго злосчастнаго ответа; все усилия привесть ее в чувство была безполезны; она оставалась в этом состоянии несколько часов; настоятельница с своим причетом в безмолвии окружали постель ея и ждали возврата к жизни или уже последней минуты.
"Она очувствовалась при первом звуке полунощнаго благовеста, быстро приподнялась и стала считать громко... сказав: "сорок!" вскочила, бросилась к дверям, отворила их и голосом, потрясшим сердца всех, воскликнула: "Яннуарий!!!..." Это было последнее слово. Душа ея начала разставаться с прекрасным телом, чрез десять минут явился я; радость на секунду осветила померкающий взор ея, жизнь вспыхнула и -- погасла.
* * *
"Мысль о жестоких шутках, какими я для испытания пугал воображение моей Гедвиги и, портя кровь ея непрестанным волнением духа, подсекал основу юных сил ея; -- эта мысль не разлучалась со мною ни день, ни ночь; она отнимала у меня сон, отравляла жизнь мою, я безпрестанно блуждал близ стен кляштора, и вопли мои, раздаваясь в тиши ночной, наводили ужас на запоздавших путников, приводили в трепет обитающих в кляшторе и наконец сделали этот лес столь страшным, что вечером не смели подходить к нему за пол-версты разстоянием; в кляшторе учредили всенощное моление и не редко болезненный вопль мой, раздавшись у самой ограды, осуждал на трепетное молчание уста молящихся.
"Наконец совершенное истомление тела и ослабление духа уменьшили силу горести моей. Я покорился безотрадной участи быть жертвою вечнаго раскаяния, и чрез три месяца после невозвратимой потери моей, уехал из Кракова.
"Двадцать лет скитался я по разным государствам, и спокойствие ни на минуту не посещало души моей. Образ незабвенной Гедвиги всегда предстоял очам моим; всякую ночь слышался мне ея милый лепет: "Яннуарий! возьми меня к себе! теперь же, сего дня, сию минуту возьми!" Увы! это ведь было последнее ея упрашивание, исторгнутое предчувствием смерти! О, моя Гедвига! из шутки убийца твой пресек твою невинную, цветущую жизнь!...
"Я не мог ни одной недели оставаться на месте и безпрестанно переезжал из одного города в другой, из страны в страну, из государства в государство, вступал в войска, искал смерти и вместо ее находил славу, почести, богатство.
"Но во всяком месте ни какое утомление не сильно было дать мне такого сна, который бы не прервался в полночь. Мне давали опиум... в полночь действие его прекращалось; я просыпался и в туж минуту полночный благовест гудел в отдалении!... я слышал его даже и тогда, когда проживал в таких странах, в которых не этот способ употребляется возвещать час молитвы. С замиранием сердца я прислушивался к этому звону и какое-то невольное чувство, полное ужаса, заставляло меня считать удары... всегда их было только сорок; никогда ни одним ни больше ни меньше, как и в то время, когда это число было сигналом, чтоб идти к Гедвиге!..... когда я только это число слышал!... до него только считал!... звон затихал: тихий, нежный голос восклицал: "Яннуарий!" и все погружалось в мертвое безмолвие!... Я с отчаянием метался по постеле, призывая смерть избавить меня нестерпимых грызений совести и раскаяния.
"Лет десять муки сердца моего были все в одной степени жестоки; я продолжал скитаться по лицу земли, стараясь уйдти от воспоминаний живущих в душе моей, как раненый олень пробегает леса, желая убежать от стрелы, глубоко вонзившейся уже в тело его!...
* * *
"Наконец время мало по малу излечало лютую скорбь мою; но я постоянно продолжал просыпаться в полночь, и хотя уже не слыхал благовеста, но гул последняго удара, подобно тому гулу, от котораго замерло сердце мое у ворот кляштора, гудел в самой комнате моей.
"После восьмнадцатилетняго скитания остановился я на некоторое время в одном из смежных с Польшею, государств; тут я получил известие, что Воймир не собрал никакого плода от своих хитростей, исключая непродолжительнаго получения доходов с старовства Торгайлы; что в титуле этом отказано ему единогласно всеми: все возстало против этаго пункта завещания моего деда; кто смеялся, кто ужасался, кто негодовал и все в один голос отвергли подобнаго вельможу а как взбешенный этим Воймир прекратил совершенно всякия приношения в капища идолов и от огромных сумм, получаемых прежде жрецами, не осталось им ни одного злотаго, то они нашли средство уверить Князя, что если я заслуживаю быть лишен, как подозреваемый отступник, наследия отцев моих, то еще более Воймир, недостойный Литвин, явно пренебрегающий богами земли своей, заслуживает быть возвращен в ту бедность, из которой извлекло его неблагоразумное завещание стараго Торгайлы, что приличнее всего доходам этаго имения идти на украшение и для польз капищей, в ожидании, пока участь настоящаго владетеля объяснится в точности, потому что до сих пор основывались только на донесениях самаго Воймира, -- судии в этом деле пристрастнаго, и на моем всегдашнем отсутствии из края роднаго.
"Все эти внушения и убеждения повторяемыя при всяком случае, решили Князя поступить по совету жрецов и отдать под надзор их мое имение, с правом пользоваться доходами для выгод и содержания своего и капищ, до возвращения моего или до несомненных доказательств, что я точно принял христианскую веру.
"Я прожил год в этом государстве, время утишило волнение страстей моих мне было уже сорок восем лет; мучительныя грызения совести сделались менее жестоки, я перестал просыпаться всякую полночь, и хотя еще вздрагивал при звука хотя колокола, если случалось когда услышать его ночью, но он перестал уже слышаться мне тогда, как звон его ни где не раздавался.
"К концу девятнадцатаго года, считая от дня смерти незабвенной Гедвиги, получил я извещение прямо от главнаго жреца. Он писал мне: "комуб вы не покланялись, Граф! нашему перкуну или Богу христианскому, спешите возвратиться в отечество. Завещание деда вашего уничтожено, как не могущее никогда быть произведено в действие, потому что назначаемый в нем на место ваше, к несовершенствам души и разума, присоединил еще поступок, навсегда его посрамивший: он женился на жидовке и сверх того волшебнице. Все сословия, изключая самаго низкаго, отреклись от него; но и тот класс народа, среди котораго он укрывается теперь от всеобщаго презрения, едва терпит его.
"В заключение жрец уведомлял, что более десяти лет уже как Воймир, потеряв надежду сделаться богатым вельможею, решился последовать своей склонности и жениться на жидовке, которая, не смотря на кабалистику своего отца, не могла однакож узнать, что Воймир, уверяя в скором получении староства и несметнаго богатства, обманывал ее. Может быть, оскорбленная Еврейка и бросилаб его, видя что женидьба на ней заградила ему навсегда дорогу к желаемому благу, еслиб многочисленная семья не заставила ее покориться своей участи. У Воймира много детей и кабалистическая знания его тестя не избавили от бедности и позора этаго жалкаго и презреннаго существа.
* * *
"Я не имел нужды в большом проницании, чтоб в туж минуту отгадать причину такого великодушия главнаго жреца: поступок Воймира, отделя его навсегда от сословия дворян, оставлял имение мое свободным, в случае, еслиб я совершенно отрекся моего отечества или открыто принял христианскую веру. И тогда оно присоединялось к княжеству и делалось собственности" короны, чем отнимались навсегда все доходы, до сего получаемые жрецами с моего имения, по издавна заведенному в фамилии нашей обычаю. И так лучшим средством к отвращению столь неприятнаго события было то, чтоб я возвратился в мое отечество. Главный жрец, в качестве родственника моего, хотя очень дальняго и то с материнской стороны, не считал однако же лишним извещать от времени до времени великаго князя Литовскаго, что Граф Яннуарий Торгайло еще существует; не христианин и, по видимому, скоро возвратится из путешествия, которое было предпринято им по предписанию врачей. Надобно думать, что князь также хорошо понимала причину такой заботливости, потому что всегда отвечал, ласково усмехаясь: "очень рад буду возвращению Торгайлы, и уверен что стараниями вашими он найдет все в том же состоянии, в каком оставил."
"Я решился возвратиться в Литву; но прежде хотел еще раз взглянуть на места, бывшия свидетелями и моего блаженства, и моего лютейшаго злополучия! Боль души моей обратилась во всегдашнее грустное расположение духа; но порывы отчаяния миновались: я начал примиряться с небом, страдания мои умилостивили тень моей Гедвиги, я уже не видел ее более во сне и грызения совести затихли! одним словом, я мог, казалось мне, возвратиться в Краков, оросить горькими слезами воспоминания, любви, сожаления и раскаяния, могилу моего кроткаго Ангела, моей Гедвиги!
"Отписав к главному жрецу, что не в продолжительном времени возвращусь на родину, с тем, чтоб не оставлять уже ее более и, поблагодарив его за участие в моих пользах, я отправился в Краков.
* * *
"Время года было то самое, в которое я, девятнадцать лет тому назад, проводил ночи, то у ограды кляштора, ожидая звона полунощнаго, то в келье моей милой Аграновской наслаждаясь ея испугом и слезами!.. Сердце мое трепетало как на острие кинжала, когда знакомый лес зачернелся вдали... мои радости, мои муки, мои раскаяния, мое отчаяние, горесть лютая как острейший яд, овладели всею душою! мне казалось, я опять вижу мою Гедвигу, прелестную, томную, с ангельскими чертами; вижу ея глада, устремленные на меня; вижу крупныя слезы, как они трепещут на ресницах и проливаются ручьем! ея страх, бледность лица, замирающий голос, все, все ожило, все предстало памяти моей!
"Солнце закатилось, когда я подъехал к опушке леса. Непонятное какое-то чувство ужаса и вместе умиления наполнило сердце мое; ни какая сила разсудка не могла избавить меня от страшной уверенности, что дух моей Гедвиги встретил меня!.. Это он веет в волосах моих, теплым паром касается щек моих!.. я даже слышу явственно милый шопот ея: "Яннуарий!.. Яннуарий!!!" Я вижу... и дыхание спирается в груди моей; вижу что-то белое, воздушное род облака... но оно имеет форму прелестную, восхитительную форму стройнаго тела юной девицы; как дым носится она, увивается вплоть близь меня, припадает к плечу, на грудь; я вижу: вьются светлорусые длинные волосы, вижу даже блеск глаз! это Гедвига!.. Холодный пот выступает на челе моем и я в ужасе, незная сам что делаю, чего ищу, куда стремлюсь, велел остановиться, вышел из экипажа и, приказав людям ехать в город, сам скорыми шагами пошел в лес; с родом какого-то безумия заходил я в самую мрачную глубь его!.. но по мере как я погружался в нее, дух мой успокоивался, призраки разсеевались... Видение изчезло; меня окружала одна покойная и мрачная тишина леса в час ночной... ужас отлетел, горесть утихла, грызения совести смягчились; осталось воспоминание и тихая, полная сладости, грусть!.. Произнося с любовию имя Гедвиги, пробирался я сквозь чащу дерев к ограде обители... и хотя места, которыми шел, были мне незнакомы, но тем не менее это все-таки тот же самый лес, который когда-то оглашался моими воплями, горести!.. в котором некогда отдавался быстрый скок моего коня!.. чрез который спешил я, укрытый его густыми ветвями, к жилищу Ангела!.. тот лес это!..
"Помня в которой стороне должен быть кляштор, я старался держаться ближе к ней; и если чаща или болото преграждали мне путь, то обходя их, я опять направлял шаги мои туда, где, по соображениям моим, должна быть ограда кляштора; но как препятствия, которыя должно было обходить, встречались мне в этой частя леса очень часто, то время шло, а я все еще не выбрался на знакомыя места.
"Наступила совершенная ночь; в лесу тихо и мрачно, как в могиле. Я остановился на несколько минут, чтоб подумать о своем положении.. В эту секунду раздался благовест к полуночной молитве!!! девятнадцать лет не слыхал я этого звука! и вот он снова гудит, несется по лесу и отдается -- в сердце моем!!! не мечталь была столько лет? не опять ли я иду к моей Гедвиге?.. не вчера ль только я расстался с нею?.. Ах, надобно спешить! вчера она так сильно испугалась, так горько плакало бедное дитя!.. как тоскливо смотрели на меня ея дивныя темно-голубыя очи!.. "Яннуарий! останься у меня, Яннуарий!..." Вот что говорила она, провожая меня до самаго корридора и была бледна как лилия!.. о, я неизъяснимо безчеловечен... ушел, не выведя ее из заблуждения!.. милая кроткая Гедвига! брошусь скорее к ногам твоим вымолю твою улыбку!..
"Я бежал бегом на звук колокола и в изступлении чувств и памяти в самом деле думал, что спешу к Гедвиге!.. Девятнадцать лет исчезли пред воплем сердца и бредом воображения!..
"Наконец я прибежал к тому рву, который так гибельно пресек мне дорогу в ночь смерти моей Гедвиги! Подкрепляемый жаром изступления, я перелетел его и теперь также легко и сильно, как и тогда!.. увы! кто не ужаснулся б страшнаго действия страстей, еслиб увидел меня, меня, суроваго, сорока осмилетняго Графа Торгайлу, в глубокую полночь, в лесу, прыгающаго, подобно бешеному волку, через глубокой ров, не мысля ни минуты, что мрак скрывает противоположный край пропасти и что силы пятидесятилетняго человека не равны силам тридцатилетняго.
"Только что коснулся я ногами другаго края рва, бросился снова бежать! обаяние все еще владело мною; я думал, что бегу к Гедвиге!.. что она ждет меня...
"Также как и тогда луна осветила вдруг все предметы; я узнал места, которым пробегал тогда.. вот та группа дерев, из которой вышел проклятый Воймир, одетый чудовищным Пеколою... вот и ограда кляштора!.. При виде их, заблуждение ума разсеялось, свет истины озарил страшныя сцены минувшаго; силы мои оставили меня, и я со стоном упал близь той самой чащи дерев, где поверг переобразованнаго Воймира и попрал его ногами...
"Мне послышался, вплоть близ меня, какой-то слабый стон; напуганное воображение, разтерзанное больное сердце мое принимали это за стон Гедвиги... "прости же меня, прости! воскликнул я, поднявшись на колена и простирая руки к ограде кляштора. О, моя Гедвига! прости своему Яннуарию!" Стон послышался явственнее и в туж минуту взор мой упал на что-то белое... Предмет этот был в половину закрыт кустом, подле, котораго я стоял на коленах!... Леденея от ужаса, устремил я туда взоры свои, не смея пошевелиться... Я думал, видение, показавшееся мне при въезде в лес, теперь опять встретило меня близ могилы своей!... Наконец белый предмет зашевелился сильнее.... и в одно и тоже время затих благовест и раздался неявственный крик, в которому не было, однакож, ничего человеческаго.
Конец третьей части