Первые дети у прадеда с прабабкой умирали в младенчестве: мальчик, девочка, опять мальчик, две девочки - близнецы, - и прабабушка уж отчаялась было, что будут дети-живуны, и молила Бога, чтоб или совсем не давал Он ей детей или, дав, не отнимал бы. Забеременев после того, как схоронила близнецов, прабабушка дала обещание всю беременность провести в посту. Узнав это, протопопица покачала головой: "монашку бы не родить", - но прабабушка исполнила обет: не ела скоромного все время беременности, а время проводила в том, что затеяла шить шелками покров на раку чудотворца в подгородный монастырь. Пришло время - она родила девочку Ирину - и она осталась жить. Через полтора года прабабка родила мальчика, назвали Иван, и тоже был живЩн, но после него дети уже не рождались. Было это уже в то время, когда прадед был сильно богат и был уж у него шелковый халат от бухарского эмира.
Дети росли, а прадед смотрел на них внимательно и толково, с легким укором говаривал прабабке:
- Эх, мать, маленько ты ошиблась: родить бы тебе Аришу - мальчиком, а Ванюшку - девчонкой.
Молчаливая прабабушка здесь переставала молчать и с неудовольствием замечала мужу:
- Помолчи-ка ты, Прокоп Иваныч. Досадно тебя слушать.
Но прадед вздыхал и упрямо приговаривал - и чем взрослее становились дети, тем больше:
- Ошиблась, мать, ошиблась. Что уж говорить: ошиблась!
Прабабушка досадливо смолкала, не смея спорить, уходила к себе, и настоятельнее обычного спрашивала:
- Да, "мой"-то помер что ли? - и получив ответ: "Готов, матушка, готов", - успокаивалась только, когда "мой", выставляя свое серебряное пузо, шипел на столе.
Но прадед был прав, - и прабабушка это знала: девочка росла бойкая, смышленая, живая, крепкая, а мальчик был тихоня, сидень, нелюдим.
Расти было детям привольно. Прадед купил дом в Закраине, конце города; дом был, как усадьба. Долго, долго тянулся по тихой улице высокий забор, утыканный поверху гвоздями, чтоб вор не перелез; за забором широко и просторно зеленел двор, с качелями на высоких столбах, с скрипучим колодцем, с тремя собашницами, в которых сидели на цепях собаки, на ночь спускавшиеся на волю, с погребами, конюшнями, кладовыми, подвалами, сараями, курятниками, хлевами. Дом был из белого камня, старинный, еще помещичьей стройки, двухэтажный. Нижний этаж был в пологих сводах, окна низкие, с решетками; там была "молодцовская" - три горницы, где жили холостые приказчики и мальчики из лавки, кухня, людская для прислуги; в верхнем этаже были "парадные комнаты" - зало с белыми стенами, бронзовой люстрой, с бронзовыми "настенниками", в которых были вставлены свечи, столовая, спальня, - и детская на антресолях с низким потолком, с широкой изразцовой лежанкой, с горбатыми и певучими сундуками и укладками. А за домом был сад - и баня в саду, в "ивановом чаю" и жимолости.
Сад начинался у дома, обмазанными по стволам глиною яблонями, тонкими, хрупкими вишнями, а далее сад густел кустами цепкой, густой малины, колючим крыжовником, черною и красною смородиною, - а еще далее, сад дичал и темнел сплошными зарослями орешника, белел нежными, гнучими березами, высокою, спокойною рябиною, тополем, кленом, ольхою. Только осины не было в саду; как принималась расти, ее, заметив, срубали: нехорошее дерево, Иудина память. Зовет человека в горький час: "убей, убей себя!" - и вздрагивает от горечи, от нетерпения.
Сад весною был розово-бел и снежок, легкий и душистый, густо покрывал траву, когда кончался вешний цветень; в ольшанике, в орешнике, в гущине, в зарослях - пели соловьи, а к осени, в устоявшейся тишине, в конце августа слышно было, как падают яблоки, туго и нехотя отрываясь от ветки, в скошенную, слегка озолоченную траву, - и рябина крупнела красными гроздьями, и огромные, верченные, в картузах и в платках Степки и Акульки - пугалы размахивали во все стороны руками, пугая воробьев и всю птичью силу, кормившуюся перед отлетом ягодами и яблоками. Сентябрь все золотил и, позолотив, отнимал золото лист за листом, а в октябре в саду было пусто, и слышался только тонкий свист синиц, и пахло отдыхавшей, вспотевшей за лето и осень, землей, и клонило ко сну. Ноябрь пригонял первых белых мух, а с декабря по март сад стоял белый, затаенный, молчаливый. В марте в нем первые подснежники своими головками упорно проталкивали тонкую, подтаявшую корочку снегу, в лужицах под деревьями желтела вода с навозом, - и крупные серо-зеленые почки, как неподвижные капли, бухли и толстели на ветках. В апреле была снова зелень и душистая бель весны и в начале мая запевал первый соловей.
Но и в мае, на белом душистом яблочном и вишневом снегу, и в июне, на густой траве, и в августе, под тихими яблонями, покорно гнущимися под румянобокими плодами, и в пустом прозрачном октябре, и в тихие морозные утра снежного декабря, и над первой лужицей в марте, над первым подснежником в начале апреля - всегда, всегда было привольно Арише в саду!
Заборы были высоки - боязни не было из-за лихого человека: детей пускали в сад охотно, - и для Ариши сад был - детство, и детство было - сад. Наберет Яблоков китайских, принесет отцу в подольчике платья: он - улыбнется, поцелует, скажет:
- Хозяйка! Ну, хозяйничай, хозяйничай! - потреплет ее по щеке, - и Ариша опять бежит в сад.
Он любил из ее ручек принимать то краснобокое, с черной точкой червоточины, яблоко, то неумело оторванную от стебля синюю головку подснежника, то последней золотой, порыжелый листок клена, то первую снежинку - снежинка быстро, быстро таяла на ладошке, покрасневшей от холода, - и ручка протягивала ему только талую мокротЩ, но зато уста приговаривали оживленно, радостно, торопливо:
- Тятя, тятя, - смотри: звездочка! белая! первая!
Во Второй Спас, яблочный, перед обедней, прадед посылала девочку в сад - "невинными, чистыми детскими руками" собрать яблок, от каждой яблони по яблоку, для освящения в церковь. Брат шел с Аришей и нес корзинку, но яблоки собирала она, по своему выбору: так хотел прадед, а Ваня только помогал трясти дерево, но трясти ему редко приходилось, потому что Ариша сама взбиралась ловко на яблоню за давно намеченным, облюбованным ею снизу яблочком. Она приносила яблоки, еще мокрые от росы, и все шли в церковь, а после обедни разговлялись. До Спаса детям строго запрещалось есть яблоки.
- А почему нельзя? - спрашивала Ариша.
И прабабушка ей отвечала:
- Как же ты не знаешь? У тебя три сестрицы и два братца в раю. Они там, блаженные младенцы, веселятся, играют с ангелами в золотые яблочки. А если ты будешь здесь, на земле, есть яблоки до Спаса - ангел отнимет у братцев золотые яблочки, и они заплачут.
В Третий Спас, ореховый, Ариша шла с корзинкой в орешник, взбиралась с куста на куст и бросала в поставленную на траву корзинку пригоршни крупных орехов.
Ариша знала и таила от брата, где притаено, в ольшанике, соловьиное гнездо: она с замиранием сердца смотрела из-за кустов, боясь дохнуть, на , проглянувшие измаленькие хрупкие яички - и на первые живые пушки скорлупки. Она знала лучше брата - голубое дупло в черной расщелистой иве, и только не решила, кто там живет:
нюшка СадСвый с зелеными глазами, или просто сыч. Брат утверждал, что Пунюшка, она думала - сыч.- Пу
Осенью, в погожий тихий сентябрьский день, около Рождества Богородицы, запрокинув голову, она смотрела в небо - и с трепетом сердца следила, как высоко-высоко удалялся над садом черный тонкий треугольник журавлей, и когда он исчезал, прислушивалась с грустью к их отдаленному курлыканью, как прощальный привет, падавшему с неба. Она шептала им вслед:
- Жур-жур журавИль,
Лети за тридевять земель.
ГСстем гости -
На добром помяни!
И она кланялась вслед улетавшим птицам.
А весною ждала первого скворца. Скворечников было много, но она любили тот, что был у полузасохшей рябины. Она даже влезала на рябину тайком от брата и ото всех, чтоб посмотреть, хорошо ли там будет скворцу и подстилала туда пуху, выщепленного из няниной перины. Она в Светлый Великий день выходила в сад на заре, с няней и братом - смотреть, как солнце будет играть и посылать, играя и веселясь, первые лучи - не простые - "игрЩнчики". Брат зевал и был сонный и тер глаза кулаками, а она улыбаясь на игру солнышка, на вешнее тепло, на светлый перезвон, на крупную четкую росу на яблонях.
В метель она смотрела из запушенного снегом окна детской в стонущий, жутко-белый сад и, насмотревшись, отходила молча, с первою тоскою, от окна и прижималась к няне, и просила сказать сказку. Няня поправляла щипцами оплывшую сальную свечу - и начинала длинную, страшную сказку... Но сказка метели в саду была страшнее. Арише казалось, что не деревья скрипят - а нездешние строители строят там избу на курьих ножках для бабы-яги, и куриные ножки уж топочут по саду, а половицы в избе уж скрипят под костяной ногой Яги. Ариша засыпала за сказкой и просыпалась, стоя на коленях в кроватке, и повторяла за няней, сонно смежая глаза:
- Ангел мой хранитель, сохрани меня и помилуй, дай мне сна и покою и укрепи мои силы!
Она не любила игрушек, но обмирала от радости на маленьких щенят и котят, бегала за теленком и жеребенком, ходила за больным журавлем, занесенным к ним на двор случайным прохожим. Журавль зимовал в конюшне, и Ариша ходила туда кормить его и разговаривать с ним, а он протягивал ей ногу и дружески похлопывал крылышками. Весною он улетел - она всплакнула только про себя, но не горевала и думала: "полетел Журка на болото кашку варить". Журавлиная кашка варится из лягушачьих ножек; очень вкусна, журавлята ее любят, - а как журавли ее варят - никто никогда не видал.
По весне, она глаз не отводила от нововысиженных цыплят, индюшат, утят и гусят.
Игрушки же, поиграв немного и иногда только, чтобы не обидеть подаривших, она передаривала брату. Даже и куклами больше играл Ваня, чем она. Только одна была у нее любимая кукла: Иван Иваныч, тряпичный мальчик, с большой головой, Голован. Она ему пела колыбельные песенки и сказывала сказки. Любимая его сказка была про Иванушку- дурачка, а засыпал Голован скорее всего под песенку:
У кота-воркота
Была мачеха лиха...
Ваня играл в ее игрушки, - и не любил, когда она его тормошила и звала с собою бегать и играть в глубину сада: он побаивался Пунюшки Орехового. Он любил играть в беседке, неподалеку от дома.
Однажды, когда он там возился с куклами, Ариша, обегая сад, приметила, что из низкого окна "молодцовской" выходившегов сад, смотрит на нее незнакомый мальчик. Ей надо было быстро пробежать мимо окна: она играла, сама с собою, в три круга, - и оттого не остановилась около окна, а когда вернулась к тому же месту, мальчика уже не было.
Это был новый мальчик из "молодцовской", круглый сирота. Его привела к прадеду старая-престарая просвирня и повалилась в ноги: "освободи ты меня..." Мальчик достался ей от жилицы, захудалой, чахоточной чиновницы, умершей у нее на квартире. Прадед посмотрел на худого, бледного мальчика - и решил не брать его: "больно тонок", а выдавать просвирне рубль в месяц на прокорм, но перевел взгляд на его руки - маленькие, белые, нежные, как у девочки, - и сказал ей: "Встань, иди с Богом, а мальца оставь". Мальчик держался за просвирню и прятал лицо. "Не бойся, - сказал прадед, - ну-ка, протяни руку". Мальчик подал руку - и прадед задержал ее в своей крепкой руке. Он залюбовался его рукой. "Иди с Богом, - повторил он просвирне, - я его не обижу". Он велел приставить мальчика в лавке к самым дорогим и тонким шелковым тканям, а мальчику, погладив по голове, сказал: "Руки у тебя подходящи к шелку, - да смотри: и сам будь шелковый".
Приказчики и мальчики ухмыльнулись и с тех пор прозвали новичка "Ручкин".
Но прадед не любил балагурства в лавке, и однажды, застав в полном разгаре подсмеиванье над "Ручкиным", он услал куда-то мальчика, а на балагуров прикрикнул:
- А вы рады, что у вас руки крюки да корявы! Есть чему радоваться. Только товар коробите, мнете да грязните корявыми ручищами.
Но мальчика - его звали Петей - прадед не разнил ничем от других: поселил его с мальчиками в молодцовской, на общем положении, - только старался приучать к делу, к толку в товарах и сортах, - был строг, требователен, но сурово-справедлив, и мальчик почувствовал, что в этом была к нему жалость и забота о нем, и был предан и любящ к прадеду. Мальчик был грамотен.
Ариша увидала опять однажды, в праздничный знойный полдень, когда все в доме спало, как он читал на крылечке какую-то книжку - и робко подошла к нему. Они были погодки, но она не умела еще читать. Он читал замусоленный, рваный "Песенник", с двумя литографированными картинками на обложке.
- Что ты читаешь? - спросила Ариша.
- Песни.
Мальчик спрятал книжку за спиной.
- Покажи.
Он протянул ей робко книжку. Она стала рассматривать картинки. Одна изображала рыцаря, в зеленых латах, стоящего на коленях перед пышной дамой в розовом платье, на другой было представлено развесистое дерево, под которым сидели, обнявшись парень в красной рубашке и девица в кокошнике, с длинной косой через плечо. У девицы в руках был платок.
- Что это? - спросила Ариша.
- Рыцарь, - отвечал мальчик, и дополнил, чтобы она поняла: - кавалер.
- Он плачет? - спросила Ариша.
- Нет, - отвечал мальчик, - он ее любит.
- А зачем он на коленях?
- Из вежливости.
Картинка не понравилась Арише. Она спросила про другую.
- Это - разлука, - сказал мальчик. Про это есть песня.
- Какая песня? Ты читал?
- Читал. Песня про разлуку. Они любят, а им не велят.
- Кто не велит?
- Вороги.
Ариша не поняла объяснения, но притихла. Она заглянула в лицо мальчику и протянула ему книжку.
- Прочти мне, - сказала она.
Он, стесняясь и краснея, водя пальцем по странице песенника, очень тихо, начал читать заунывно и медленно:
Среди долины ровные на гладкой высоте
Стоит растет могучий дуб...
Но Ариша скоро прервала его и закрыла страницу рукой.
- Скучно. Прочти другое.
Он полистовал песенник, и стал читать песню, которую все тогда пели:
Что затуманилась, зоренька ясная,
Пала на землю росой?
Что призадумалась, девица красная,
Очи блеснули слезой?
Начало Арише не очень понравилось, но дальше она слушала напряженно, жадно:
Едут с товарами в путь из Касимова
Муромским лесом купцы.
Есть для тебя у них кофточка шитая,
Шубка на лисьем меху,
Будешь ходить ты, вся в злато облитая,
Спать на лебяжьем пуху.
Много за душу твою одинокую,
Много я душ погублю, -
Я ль виноват, что тебя черноокую
Больше, чем душу люблю!
Ариша многого не понимала в песне, но песня захватила ее. Ей было страшно и сладко слушать. Когда он кончил, она тихо и быстро сказала:
- Еще!
- Все! - ответил мальчик.
Она приняла от него книжку и показала на страницу, точно не веря ему:
- Тут это написано?
- Тут.
Она ничего не сказала и отошла от него.
Она долго ждала случая, когда опять мальчик, в тот же общий сонный час, вышел с книжкой на крыльцо. Она подстерегла его и, оглядываясь на окна дома, чтобы кто-нибудь не увидел, подсела к нему, на нижнюю ступеньку.
- Прочти мне опять.
Но у него была другая книжка - растрепанный "Сонник", - и он сказал, что тут этого нет. Он показал ей книжку: на ней была огромная, смеющаяся луна и человек в мантии и в короне, тонкой длинной палочкой показывал на ее желтую рожу. Ариша взяла в руки и эту книжку, но, полистовав, подержала недолго. Она ткнула пальцем в какое-то место и просила прочесть. Он прочел. Все было ей непонятно, что такое "опасная встреча" от того, что во сне увидишь пиковую даму с фрейлиной?
На следующий раз она не просила его читать, не брала в руки книжку - это опять был песенник, - она прямо сказала ему:
- Я хочу читать.
Он не понял ее. Он не знал, что она неграмотна - и протянул ей книжку, но она, покраснев, отстранила его руку и упрямо повторила:
- Хочу читать.
Тогда он понял ее - и смутился.
Он не знал, как взяться за дело. А она стояла над ним и требовала:
- Хочу читать.
Волей-неволей, он посадил ее рядом с собой и, путаясь и краснея, стал показывать буквы. Она плохо понимала, а он плохо объяснял, он смущался и хотел прекратить урок, но она требовала продолжения. И когда кто-то хлопнул рамой в верхнем этаже, и мальчик пугливо оторвал от нее книжку, она сказала:
- Приду опять.
И выбрала скоро случай и пришла к нему учиться. Приходя, она ни о чем не разговаривала, а требовала, чтобы он показывал ей склады, - и робко начинала читать слова, и когда ошибалась, он стыдился ее поправить, а она нетерпеливо, притоптывая ножкой, пеняла ему, заметив, что он не останавливает ее:
- Ну, что ж ты меня не учишь?
К концу лета она читала не хуже его.
Они прочли весь песенник. Это была первая ее книга. Этого никто не знал, даже брат, от которого они таились больше всех. Уроки бывали и на густых ветках яблонь, и в чащобе ольшаника и орешника, куда брат боялся ходить, потому что там Ореховый: щелкнет зубом - у него один зуб, но твредый, как камень, - и конец! Бывали уроки и в бане - сначала они боялись банника, но после решили: если не мыться, то Баннику нет дела: он спит на кАменочке, весь в мыле, на пуховой мыльной пене, чтобы не обжарить себе бока.
Новые места придумывала Ариша, а Петя покорно шел за нею с книгой. Книжки он брал тайком у приказчиков. Кроме Сонника и Песенника, прочли "Новейший Письмовник" и начали было второй том "Алексиса или любовь у ручья", но так было трудно читать и так длинно, что оставили, не дочитав.
Однажды не Петя, а Ариша принесла книгу. Это был том патриотической "Истории России" Сергея Глинки. Она взяла его тайком у отца. Книга была в рыжем кожаном переплете, и в конце был приложен лист с именами лиц, подписавшихся на "Историю России" - в их числе значился, под городом Хлыновом, среди двух "высокоблагородий" и одного "высокопреподобия", "купец хлыновской Прокопий Иванович Подшивалов". Прадед выписывал нередко книги, и его имя, в качестве хлыновского подписчика, значилось и на "Истории" Карамзина, и на "Фебальде или мечтателях" Эккартсгаузена, и на путешествиях Дюмон д'Юрвиля, и на "Повестях Александра Пушкина". "Историю" читали вслух, попеременно, то Петя, то Ариша, но было то скучно, то непонятно, и лишь изредка интересно. Ариша унесла книгу, - и на следующий раз - они читали за банею, в лопухах, в ивановом-чаю, - жития святых. Читал Петя, а она слушала. Они читали о том, как мученице явился Христос в темнице и сказал: "Ты - невеста моя: мужайся. Дам тебе венец небесный", и мученица, не боясь мучений, пошла на суд и улыбалась на угрозы царя-мучителя, и когда ей усекли голову, ангелы запели на небе и цветы алые расцвели и заблагоухали из каждой капли ее пролитой крови.
- Дослушав, Ариша взяла у мальчика книгу и вновь прочла то же про себя, путаясь от волнения и возвращаясь вновь к неверно прочтенному слову. Перечтя, она замолчала, и они молчали, а ветер над ними перебирал розовые гроздья иван-чая. Потом она сказала:
- Теперь нет мучителей!
- Тебе жалко?
- Жалко. А тебе?
- И мне.
Им хотелось быть там, перед немилостивым царем, и чтобы ангелы пели над ними и земля розовела в цветах от их крови.
Они читали еще, а потом Ариша зазвала его смотреть, как из хмелю заплелась у старого ореха зеленая борода, - и они смеялись, и рвали бороду. Ариша подвязала себе пряди хмелю и бодала его бородой. Иногда ею овладевало неудержимое веселье, она взбиралась на дерево, задирала оттуда мальчика ветками, кидалась шишками, звала качаться на ветках. Мальчик был весел, но тише - и играл с нею, немного, боясь ее веселого неугомона. После неугомона она стихала и требовала, чтобы он что-нибудь рассказывал ей, и он рассказывал ей страшные истории, слышанные от приказчиков в молодцовской, о зарезанных ночью, на постоялых дворах купцах, о разбойниках на большой дороге, о бородатом торговце, который с невидимым черным аршином ходит по лавкам и спрашивает себе красного сукна, и когда подадут кусок, начинает мерить на свой аршин, и сколько ни меряет, все конца нет, и если не прочесть трижды "Живый в помощи Вышнего", то весь товар себе намеряет. Ариша слушала, но не боялась этих историй. Она начинала сама сочинять в том же роде.
Петя слушал и тихо возражал ей:
- Это ты неправду говоришь. Этого не было.
- Неправда и про аршин, - защищалась она.
- Нет, было, - отвечал он. - Страшное бывает. У нас утонул братец.
Она просила его рассказать, но он знал только, что брат утонул - в реке, в полдень, в осоке, - и грустно замолкал.
- Его утащил водяной, - делала догадку Ариша.
Петя не возражал ей, но не хотел думать про водяного, - но и водяной, и "утонул", и разбойники, нападающие на купцов, едущих в Нижний на ярмарку, и безмолвные жуткие голубые зарницы, бегавшие по небу угрюмой ночью (он смотрел на них из окна молодцовской, когда все спали), и черный ночной сад с непрестанным, безмолвным, тягучим разговором деревьев, и люди, строгие, молчаливые, или вроде старого купца Андрея Ерофеича в дымчатых очках, с белыми, как в снегу, бровями, молча сидевшего в своей лавке и отсчитывавшего костяшки на счетах тремя пальцами (а куда делись два другие? - никто не знал) - все было страшно. Он думал и о царях-мучителях, и об отрубленных головах мучеников, и о телах мучениц, истерзанных зверями, и о крови, которая капала на землю и пробивала в земле своею тяжестью глубокие ямки - и ему становилось ясно, что на земле и было и будет страшно. От старшего приказчика, Петра Петровича, постоянно читавшего толстые кожаные книги с медными застежками и евшего из особой чашки, а на шее носившего тяжелый медный осьмиконечный крест, он знал, что придет Антихрист, Гог и Магог выпустят неверного царя-сыроядца, горькая звезда упадет с неба и замутит все воды земные, - что будет на земле еще страшнее, чем было и есть, - и он уверялся, думая об утонувшем братце, которого не знал, и о синих зарницах, и об Антихристе, что страшного не минуешь, - и тихо и грустно отвечал Арише, как бы желая ее успокоить и как бы приготовить к страшному:
- Нет, страшное есть!
- А ангелы есть, - тихо, твердо и серьезно возражала Ариша.
- Есть, - соглашался он, и становилось хорошо, и забывалось про страшное, и они прислушивались, сидя в высокой траве, как носятся над ними и щебечут стрижи, и рассматривали, как в небе проходят медленно и спокойно чинное стадо облачных верблюдов, - или, поймав божью коровку, он пускал ее на волю и спрашивал:
- Божья коровка, божья коровка, где моя невеста?
А Ариша перебивала:
- А мой жених?
Божья коровка, расправив крылышки, пропадала в воздухе, - а они хлопали в ладоши и кричали:
- Там невеста! Там и жених!
Никто не знал об их дружбе. Они были осторожны: она берегла его, чтобы ему не досталось от старшего приказчика, Петра Петровича, под надзором которого была вся молодцовская, - за себя она меньше боялась, знала, что отец ее сильно любит, хотя и ей бы крепко досталось, - и эта взаимная осторожность еще крепче их сближала. Они были - двоешки в доме. Никто этого не знал.
Но однажды прадед узнал все.
Это была длинная и случайная история.
Прадед, в бытность свою в Москве, однажды видел на Малом театре какую-то трагедию, а в ней Мочалова, и с тех пор, бывая в Москве, он шел смотреть Мочалова, Щепкина, и даже, у Печкина в трактире, в трактире, в Охотном ряду, сошелся как-то с Садовским за расстегаем с груздями и с подливкой, и был им обласкан. Знаменитый актер оценил живую речь, меткое слово прадеда, его зоркую хватку и заставлял его рассказывать про Хлынов.
- Передать бы все Александру Николаевичу: так и просится ваш сказ к нему в комедию! Процент будет верный.
Прадед возражал:
- Нет уж, батюшка, Пров Михайлович, лучше пусть все промежду нас да расстегаев останется.
Сам же прадед смеялся, слушая рассказы Садовского про купцов и видя его на театре в пьесах Островского, но отдавал предпочтение высокой трагедии, вспоминал умершего Мочалова и говорил:
- Высокая слеза у покойника была, плакивал и я не раз, смотря на их игру. А что бы и вам, батюшка, прослезить нас, каменных, в Прокопе Ляпунове?
Садовский улыбался и притворно хлопал себя по боку:
- Соль-то не по карману, ваше степенство: у вас же, поди, на откупу, - а смех-то пока без откупщика: нам сподручнее. Да и спрос больше.
Однажды, при заезде Щепкина в Хлынов на гастроли, прадед принимал его у себя в доме и потчевал обедом, и так угодил крупнейшей зернистой икрой, что Щепкин развеселился и принялся рассказывать про капитана Копейкина.
Прадед слушал, и вдруг прервал рассказчика:
- Это, Михайло Семенович, батюшка, вправду было?
- Правда, - лукаво улыбался круглым лицом Щепкин. - Я от одного своего приятеля за верное слышал...
Прадед покачал головой:
- А все сомнительно!
Рассказ ему не понравился, но он внимательно слушал. Вдруг Щепкин приостановился: он увидел, как в притворенную дверь из другой комнаты на него смотрит черноглазая девочка, слушает его рассказ, думая, что ее не видят, и делает уморительные гримасы, - такие уморительные, живые, веселые, схожие с тем веселым и чудным, что он рассказывал, - что знаменитый комик не выдержал и позвал девочку:
- Поди-ка ты сюда, поди-ка, стрекоза...
Девочка от неожиданного зова чужого гостя бросилась бежать не во внутренние комнаты, а в столовую, и пробежала, - завидя недовольное лицо отца, - так стремительно и легко, такою, подлинно, стрекозою, что Щепкин, расхохотавшись, еле докончил рассказ... И, докончив и запив его глотком портвейна, спросил:
- Дочка?
- Дочь, - ответил прадед.
- Как легка! Газель! Газель с улыбкой Мельпомены! А лицо, а лицо... какая мимика! Вот бы к нам в Театральное училище. Кто знает: будущая Истомина, может быть. "Блистательна, полувоздушна"; будущая Семенова...
- Бесстыдница, - отрезал прадед.
Но Щепкин будто не расслышал прадедовых слов и стоял на своем:
- Семенова, первая императорская российская актриса!.. Но как жива! как жива! огонь! Покажи-ка мне ее, Прокоп Иваныч... Покличь ее сюда! Я не увезу у тебя ее - будь покоен!
Прадед не мог отказать первому российскому актеру и недовольно кликнул Аришу.
Девочку не скоро нашли: она спряталась за шкап, - привели в столовую и поставили перед Щепкиным. Он погладил ее ласково по голове и, опустив руку в карман широкого свого фрака, вытянул оттуда свернутую в трубку роль - это был "Ревизор" - прочел сначала сам оттуда несколько самых живых фраз своих с городничихой, а потом, внезапно, подал "роль" дичившейся девочке и, ткнув пальцем, так заразительно весело, так неотказно-убедительно, с такою добрейшею широчайшею улыбкой и с таким лукавым блеском живых своих глаз пригласил:
- А ну-ка прочти! -
Что очарованная, не помнившая себя девочка сама и сразу выдала перед отцом свою тайну: она бегло и живо прочла несколько строчек перед знаменитым актером.
- Умница! - в восхищении воскликнул он и поцеловал ее в лоб, но не успел сказать ей и слова вдобавок, как она уж убежала и забилась туда, где ее нашли только к ужину.
- Умница! - и по уходе ее повторил Щепкин, обращаясь к изумленному прадеду, а он, нахмурившись, тоже повторил свое первое слово:
- Бесстыдница! - но совладал с собою, и спокойно и сдержанно обратился к Щепкину:
- А рассказ приятеля вашего, Михайло Семеныч, куда как неладен!
- А, что? Плохо рассказал я?
- Рассказали-то вы, батюшка, так, что век бы вас слушал, а только это все про неправду. Статочное ли дело, сударь Михайло Семеныч, подумайте сами, чтобы в двенадцатом-то году, при огне-пламени, столь пустые люди были и - при ранах-то отечественных, - столь развратны? Нет, кто кровь при Благословенном лил, тот в разбойники не шел! Неправда это!
Щепкин встал из-за стола:
- Ну, вот я так и передам моему приятелю: скажу: Николай Васильевич, прилгнул, батюшка, да и меня подвел: не верит никто...
- Так и передайте, батюшка, а за удовольствие - низко кланяюсь.
Щепкин откланялся и уехал в театр.
После ужина, за которым с трудом найденная Ариша сидела молча, прадед призвал ее к себе, взял какую-то книгу с полки, раскрыл ее и подал ей:
- Читай.
Ариша, не возражая, с замиранием сердца, прочла несколько строк, - прочла ясно и толково.
- Будет, - сказал прадед. - Хорошо читаешь.
Он убедился, что она, действительно, твердо знает - читать.
- А кто научил?
Ариша никогда не лгала, и тихо-претихо ответила:
- Петя.
Прадед не сразу понял, о ком речь, и переспросил:
- Какой Петя?
- Молодцовский, - отвечала Ариша.
Он не наказал ее, но отпуская, сказал только:
- Если посмеешь еще когда-нибудь то делать, что сегодня за обедом сделала, и видеться с мальчишками посмеешь, - то больно накажу. Стыдно будет!
Матери он в тот же день сказал, чтоб лучше смотрела за девочкой, не пояснив, почему он это говорит, а на утро, в лавке, незаметно для других, подозвал Петю к себе и сказал только:
- Грамотей!
Больше он ничего не прибавил, но Петя понял, что это значит, - и перестал видеться с Аришей. Она боялась за него и не искала встречи.
А про себя прадед думал о дочери, вспоминал слова Щепкина - "Умница!" - и с любовью, с удовольствием повторял еще и еще: "Умница!" А жене повторил лишний раз с укором:
- Ошиблась ты, мать: Аришу бы мальчиком-то, - и с досадою смотрел на сына, прилежно игравшего в сестрины игрушки.
Прадед делал вид, что не замечает, что с его книжной полки поочередно пропадают на время то одна, то другая книга.
А девочка тайно читала и находила случай переправлять книги к Пете, который исправно ей их возвращал. Прадед зорко приглядывался к мальчику, но тот был тих и исполнителен как всегда. В лавке же он делался все более полезен и нужен: он отлично знал товар и научился, по прадедовской указке, тонко различать сорта шелка и добротность ткани. Он был высок ростом, строен, - а за белизну лица и нежность - его прозвище переиначили: "Белоручкин".
Ариша и Петя росли вместе. Один случай не только сблизил их, но и сказал им что-то новое о них самих и связал навсегда.
Однажды, весною, в яблонный цвИтень, Ариша сидела на старой китайской яблоне. Яблоня была вся в цвету, почти без листьев, вся белая, словно завеяна пухом метели. Ариша сидела осторожно, не двигаясь, боясь движением сронить хрупкие, легкие цветы. Ей казалось, что нежное белое облако ее окружает, и ей было легко и радостно в этом облаке. Было слышно, как в траве, под яблоней, цокают и молотят длинноногие кузнечики, и как какая-то птичка подает голос из глубины сада. Облака - такие же снежные и легкие, как первоцвет, - кучились, круглились, в полудремоте, прислушиваясь к молотьбе кузнечиков - как вдруг другие звуки поразили ее: это было дружное гуденье пчел, близившееся к яблоне. Она притаилась на ветке. Гуденье близилось и сильнело. Ариша зажмурила глаза: ей казалось, вот-вот пчелы облепят ее, но рой спокойно и дружно пристал выше нее, на самых верхних ветках высокой яблони, и рабочее сильное гуденье неслось на нее сверху. Она не шевелилась. И в это время она увидела, что между яблонь идет, посматривая на верхушки, Петя. Она боялась крикнуть ему - и только просунула лицо сквозь ветки белого цвета, надеясь, что он увидит ее. Он и увидел, - и тотчас же, увидев пчелиный рой над ней, побежал к ее яблоне и - к ужасу и к счастью ее - полез по стволу яблони, карабкаясь босыми ногами. Он лез спасать ее от пчел.
Она осторожно наклонила над ним лицо и шепотом крикнула ему:
- Не смей! Слезай!
Ей было страшно, что он рассердит и взбудоражит пчел и весь рой облепит ее, но она была счастлива, что он не слушает ее, но она была счастлива, что он не слушает ее и лезет все выше, - и только тогда, когда их лица почти сблизились друг с другом, она властно приказала ему:
- Не смей! Зови Петровича!
Он послушался ее, осторожно слез с дерева и побежал, что было силы, за Петровичем, - сторожем по двору и по саду, который когда-то водил пчел и все подбивал прадеда устроить в саду маленький пчельник. Петрович знал заговор на новый рой. Он принялся сводить рой с яблони, приказав Арише не двигаться, - и перевел рой в глушь сада, на старую дуплистую липу. Этим начался маленький, в пять-шесть ульев, пчельник в подшиваловском саду. Этим же началось что-то новое, теплое и крепкое в душе Ариши. Оно было связано с мальчиком из молодцовской. Слезши с яблони, она задержалась в малиннике, и внезапно поцеловала Петю в щеку, - и побежала стремглав от него, обернувшись, пригрозила ему пальцем со словами:
- Не смей бегать за мной!
Он остановился, а она скрылась за малинником. Целый следующий день она его дразнила:
Лез, лез,
Не долез.
Но он не обижался на нее. Он знал, что с этого дня она ему, а он ей - дороже всего на свете.
Для сына и для Ариши прадед подрядил священникова сына, басовитого бурсака: он учил их письму, счету, четырем правилам арифметики. Арише было скучно учиться с братом, и она вскорости далеко обогнала его. На этом ученье ее было покончено. Мать засадила ее за рукоделье. Она научилась вязать, шить гладью, делать строчку, вышивать по канве и тамбуром. Жизнь ее текла как обычно для девушки из купеческого дома богатой руки. Мать постепенно вводила ее в разные части хозяйства. Она часто и во многом заменяла мать.
Но что бы она ни делала, сравнивая с сыном, который тоже уже выезжал с отцом в магазин, входил в дело и был хорошего поведения, - прадед неизменно повторял про себя:
- Вышла ошибка.
В этом была его скорбь. Все остальное удавалось ему отлично. Дела шли прекрасно, и второй халат от эмира бухарского, еще лучше и драгоценнее первого, висел у него в шкафу. Он посылал свои караваны из Оренбурга и Троицка в Хиву, Коканд, Бухару, оттуда вывозя шелк-сырец и другие товары. В Бухаре у него по месяцам жили доверенные, и было что-то вроде маленькой конторы. Он был уже мануфактур-советник, и на одной из первых всероссийских выставок получил высшую награду.
Из Пети вышел, как и ожидал прадед, прекрасный приказчик, знаток дела, - "француз-тонкорук!" - как с удовольствием определял его про себя прадед. У него был только один недостаток: он был слишком робок с покупателями. Но зато другие были бойки и краснословы. Прадед старел, а Ариша молодела. Красотою она была в мать, но вялая, неподвижная красота матери оживилась в ней живым, умным взором больших серых глаз, - отцовских по цвету, по величине, более нежных, но не менее сильных, - и губы были у нее от отца: ясно, строго, тонко очерченные, но улыбка была своя, особая: открытая, приветливо-спокойная. Она была среднего росту, с большою русою косой. На всякое дело - по дому - она была спора, но, поняв, что нужно, делала по-своему. Сначала мать не доверяла ей, но, привыкнув видеть, что и по-своему все выходит у нее хорошо и как нужно, она махнула рукой и позволила ей делать, как хочет.
Женихи сватались к Арише один за другим, но прадед не допускал их даже до сватовства: он сам решил выбрать ей жениха, но и тут, примеривая к Арише того или другого из богатого купечества, он неизменно приговаривал про себя: "Она у меня умница, - нет, этот не подойдет". Он и тут боялся "ошибки" - "нужно равнять по ее уму, по характеру", думал он, равняя, сверх того, по привычке, и по состоянию и положению. Он рассуждал: "говорят: не руби сука ниже себя, не руби и выше". Он поправлял народную поговорку: "выше-то срубишь - полбеды: до верхнего дорасти можно, это ничего, это - в рост, в прибыль, а вот ниже-то срубишь - тогда беда: каково опускаться до него, низить-то себя?" Он искал, а Ариша уж нашла, но и он, наконец, нашел.