Прежде всего займемся природой: "Единственная религія, направленная противъ природы, -- сказалъ Паскаль, -- единственно всегда бывшая". По христіанской доктринѣ, человѣкъ самъ по себѣ не способенъ искать истину, дѣлать добро, заслужить счастье, или хотя бы испытывать его. "Мы жаждемъ истины, скажетъ опять съ своимъ горькимъ краснорѣчіемъ авторъ "Мыслей", а находимъ въ себѣ только неувѣренность. Мы ищемъ счастья, а находимъ только горе и смерть. Мы не способны не желать истины и счастья, и мы не способны ни къ увѣренности, ни къ счастью. Это желаніе дано намъ и какъ кара, и для того, чтобы мы чувствовали, откуда упали". Послушайте съ другой стороны земную молитву, бывшую на устахъ всѣхъ философовъ XVIII вѣка. "О Природа, восклицаетъ Дидро, повелительница всего сущаго, и вы прелестныя дочери, Добродѣтель, Разумъ, истина, будьте навѣки единственными нашими Божествами. Вамъ подобаетъ фиміамъ и хвала на землѣ. Укажи намъ, Природа, что долженъ дѣлать человѣкъ, чтобы добиться счастья, жажду котораго мы зажгли въ немъ" {Это обращеніе написано Дидро для барона Гольбаха въ концѣ его "Системы природы".}. А вѣдь это обращеніе къ Природѣ есть только, прозвучавшій сквозь вѣка, отголосокъ тѣхъ кликовъ радости и освобожденія, которыми итальянскій Реннессансъ, выйдя изъ печальныхъ среднихъ вѣковъ, праздновалъ свое возвращеніе къ античной свободѣ, т.-e. къ естественной свободѣ.
Въ Италіи XV-го вѣка должны мы искать родоначальниковъ позднѣйшихъ философовъ. Средне-вѣковой аскетизмъ слишкомъ ужъ насиловалъ естественные инстинкты человѣчества. Какъ готическіе соборы того времени не могли быть доведены до конца по намѣченному замыслу, потому что это былъ вызовъ, брошенный законамъ тяготѣнія, т.-е. природѣ вещей, также и соціальный строй среднихъ вѣковъ никогда не могъ быть окончательно завершенъ, онъ быль также дерзкимъ вызовомъ человѣческой природѣ. Напрасно вѣра была полна искренности и глубины, реальность жизни оказалась сильнѣе.
Первой взбунтовалась Италія, воскресивъ въ себѣ мужество и ясность древняго міра. Древній міръ, какъ бы воскресшій въ итальянскихъ гуманистахъ, не зналъ мрачныхъ угрызеній, терзающихъ совѣсть грѣшника, потому что угрызенія, совѣсть, грѣхъ, были понятіями чуждыми обществу, гдѣ жить нравственно значило пользоваться предписаніямъ природы {Надо замѣтить, что слово природа, въ смыслѣ закономѣрнаго хода вещей, не существуетъ въ примитивныхъ языкахъ, такъ какъ для первобытнаго человѣка все одинаково чудесно; въ ветхомъ завѣтѣ мы тоже ни найдемъ философскаго понятія, которое было въ первый разъ высказано греками и ихъ римскими учениками въ словѣ природа. Зато послушайте Марка Аврелія: "Все, что благо для тебя, благо и для меня, о Космосъ. Что для тебя своевременно, не можетъ быть вы запоздалымъ, вы раннимъ для меня. Тѣ немногіе дни, которые даны человѣку для земной жизни, человѣкъ долженъ прожить согласно природѣ, а когда наступитъ время уйти, покориться съ кротостью, какъ олива, которая, падая, благословляетъ дерево, породившее ее, и вѣтку, носившую ее".}.
Воля христіанина гетерономна, т.-e. моральный законъ предписывается ей извнѣ, волей внѣшней и высшей, и первое велѣніе этой суровой морали состоитъ въ томъ, что вѣрующій долженъ сокрушить своего внутренняго врага, свою плоть, источникъ всякаго зла и всякой скверны. Онъ знаетъ, что если онъ не выйдетъ побѣдителемъ изъ этой неустанной внутренней борьбы, въ день Божьяго гнѣва ждетъ его адъ: dies irae, dies illa. Рай отверзется только для борцовъ Господа, для тѣхъ, кто убилъ въ себѣ ветхаго человѣка, т.-е. естественнаго человѣка. Но именно этотъ естественный человѣкъ былъ истиннымъ мудрецомъ для древняго міра. Античная душа по существу автономна; правила жизни она получаетъ не свыше, а сама создаетъ себѣ ихъ; она знаетъ зло, только какъ предѣлъ человѣческой природѣ, а не какъ врага, вѣчно готовящаго западню. Она не знаетъ также войны двухъ соперничающихъ началъ, которыя мы носимъ въ себѣ, войны духа и плоти. Ея дѣло не въ томъ, чтобы обезпечить побѣду духа надъ плотью, но удержать въ равновѣсіи, развить прекрасную гармонію всѣхъ силъ души и тѣла. Таково языческое пониманіе жизни, плѣнившее людей итальянскаго Реннессанса. Risorgimento -- это пробужденіе всего человѣка, тѣла и души, это реабилитація путемъ искусства -- природы, которой надо повиноваться, и тѣлесной красоты, которую надо созерцать. Это радость жизни, безъ надежды на потустороннюю загробную жизнь, радость жить и наслаждаться, всей своей душой и всѣми своими чувствами, всѣмъ тѣмъ, что даетъ цѣну здѣшней жизни {Слѣдовательно, философія Возрожденія, какъ и философія ХѴІІІ-го вѣка, была отрицаніемъ духа христіанства, если, какъ говоритъ Паскаль, "христіанская вѣра только устанавливаетъ испорченность природы и искупленіе Іисуса Христа и если съ другой стороны наша жизнь хороша только надеждой на жизнь будущую". }.
Итальянское возрожденіе оставило намъ два совершенно отдѣльныхъ наслѣдства, одно чисто литературное и которое можно было бы назвать умѣреннымъ духомъ правой возрожденія, другое наслѣдство -- преимущественно философское. которымъ мы обязаны, главнымъ образомъ, крайнимъ умамъ лѣвой возрожденія. Дѣйствительно, въ самой Флоренціи были съ одной стороны литераторы, ученые, художники, которые, идя по стопамъ Данте и Петрарка, влюбленные исключительно въ древнее искусство и литературу, не рѣшились принести христіанскую традицію въ жертву античной культурѣ. Это отъ нихъ въ 17-мъ вѣкѣ черезъ Ронсара и Плеяду пришелъ во Францію культъ античнаго міра, и порожденная имъ классическая литература съ языческимъ вкусомъ и христіанской душой. А съ другой стороны были ученые и философы, болѣе смѣлые, порвавшіе частью открыто, частью въ силу выводовъ, вытекающихъ изъ ихъ трудовъ, съ католической доктриной церкви. Это и было тѣмъ освободительнымъ дѣломъ, которое продолжали философы 18 го вѣка, и"отъ Италіи, говорить Даламберъ въ своей "Вступительной рѣчи", получили мы науку, распустившуюся такимъ пышнымъ цвѣтомъ по всей Европѣ". А вѣдь начиная съ этой эпохи, наука своими открытіями разрушала авторитетъ библейскихъ разсказовъ. Уже система Коперника, гдѣ земли не является центромъ міра, противорѣчила исторіи сотворенія міра, и уменьшала мистическую драму воплощенія. Сорокъ лѣтъ спустя итальянецъ, Джіордано Бруно утверждалъ, что не только земля планета, вращающаяся вокругъ солнца, но что само солнце -- свѣтило, вращающееся въ пространствѣ. Центра міра не было больше нигдѣ, потому что міръ безконеченъ. Кромѣ того наука своей чисто раціоналистической, т.-е. внушенной свободнымъ духомъ древности методой, учила новымъ пріемамъ мышленія, совершенно противоположнымъ схоластической дисциплинѣ и христіанскому догматизму.
Даламберъ понималъ это и въ своей Вступительной рѣчи, начавъ свой историческій обзоръ наукъ съ ренессанса, онъ назвалъ эту эпоху эпохой "Возрожденія идей". Итакъ, любить древній міръ для ученыхъ значило любить природу, изучать ее для вся самой, не стараясь согласовать ее съ Книгой Бытія. Для философа это значило возвращаться къ античному натурализму, т.-e. смотрѣть на природу не какъ на врага, удаляющаго человѣка отъ Бога, но какъ на друга, живущаго одной жизнью съ человѣкомъ и одинаково съ нимъ проникнутаго Божественнымъ духомъ. Вотъ чѣмъ вдохновлялась философская доктрина, исповѣдуемая съ болѣе или менѣе осторожною туманностью и Бруно, и Ванини, и Кампанелла (котораго такъ часто цитируетъ и восхваляетъ Вольтеръ), и столькими другими свободными умами, возстановившими, гораздо раньше Дидро, античный натурализмъ, діаметрально противоположный евангельскому Богу Творцу, Богу Провидѣнію.
Установивъ, или вѣрнѣе, возстановивъ согласно античному духу науку и естественную философію, дѣятелямъ Возрожденія оставалось только ввести свой натурализмъ въ нравы, пронести въ жизнь античное правило: vivere secundum naturam (жить согласно природѣ). Это и сдѣлали, не безъ извѣстнаго цинизма, тѣ, кого можно назвать крайней лѣвой Возрожденія. Это были неустрашимые новоторы; во имя природы, взятой ими въ руководители, они весело бросили за бортъ, весь моральный и религіозный багажъ среднихъ вѣковъ. Въ любопытномъ трактатѣ Лоренца-Валла, De voluptate ae de vero bono, написанномъ въ 1430-мъ году, мы видимъ сторонника этихъ новшествъ Антоніо Бокаделли, автора непристойной поэмы (Hermaphroditue). Послѣдователь Эпикура, онъ борется противъ стоицизма своего времени, иначе говоря, противъ монашества. "Вы думаете, говоритъ онъ своимъ противникамъ, что природа безпощадна, а человѣкъ дуренъ, что начало и конецъ всякой мудрости -- это покорность и аскетизмъ. Мы, ученики Эпикура, думаемъ, что все созданное природой хорошо и драгоцѣнно, что человѣкъ долженъ стать ея ученикомъ и слѣдовать евангелію, которое она диктуетъ ему и которое есть евангеліе наслажденія. Мораль установлена не Богомъ, но людьми, въ интересахъ полезности и сохраненія общества. Наши чувства должны развиваться, потому что въ нихъ источникъ наслажденья. Безбрачіе отвергается природой и надо бы прогнать на край свѣта тѣхъ, кто первый выдумалъ женскіе монастыри". Справедливыя или нѣтъ, эти смѣлыя попытки освободить всѣ проявленія человѣческаго существа, должны были оставить неизгладимое воспоминаніе, какъ бы традицію независимости и свободнаго изслѣдованія, которая перейдетъ по наслѣдству къ позднѣйшимъ мыслителямъ. Въ мою задачу не входить оцѣнка всего дѣла Возрожденія. Я могу только опредѣлить его духъ, съ интересующей меня точки зрѣнія, и въ моемъ бѣгломъ очеркѣ исторіи свободной мысли указать точнѣе роль эпохи Возрожденія. Итальянцы 15-го вѣка брали уроки мышленія и жизни не у традиціи, но у великой наставницы древнихъ, у природы. Порвавъ сразу и съ ложной наукой, и съ схоластикой, и съ религіозной моралью, то-есть, съ тройнымъ ученіемъ церкви, они, какъ ученые, стали наблюдать природу, какъ философы полюбили, почти обоготворили ее, и, наконецъ, какъ моралисты, смѣло пошли за ней. Ихъ наука, ихъ философія, ихъ естественная мораль найдутъ во Франціи преемниковъ, не болѣе смѣлыхъ, но болѣе счастливыхъ. Въ заключеніе мы можемъ сказать, что начиная съ эпохи Возрожденія, религіозному супранатурализму, полновластно царившему въ умахъ и сердцахъ, будетъ, наконецъ, противопоставленъ голосъ природы, до сихъ поръ презираемой и проклинаемой. Она предъявить свои права на вниманіе и любовь людей, у нея также будутъ свои ученики, свои поклонники, изъ которыхъ самый крупный Раблэ.
"Я разскажу вамъ, говорить Пантагрюэль, что я прочелъ у древнихъ апологистовъ: Физисъ, т.-e. Природа, родила Красоту и Гармонію, но Антифизисъ, который во всѣ времена былъ противенъ Природѣ, позавидовалъ этому прекрасному и почтенному рожденію, и породилъ отвратительныхъ и уродливыхъ чудовищъ, противныхъ Природѣ, а имя имъ Matagots, Cagots, Papelards, Caphars, Chattemittes". Всѣ эти чудовища съ ихъ противоестественной жизнью и обликомъ, "какъ-то -- ихъ обѣтами цѣломудрія. нищетой и послушаніемъ", навсегда изгнаны изъ аббатства Теллема, этого свободнаго братства, гдѣ братъ Жанъ установить свою религію, идущую въ разрѣзъ со всѣми остальными. Въ это аббатство допустятъ только людей, "хорошо сложенныхъ и естественныхъ, которые будутъ сами управлять собой не подъ звуки колокола, но по указанію здраваго смысла и взаимнаго соглашенія, потому что у людей свободныхъ, хорошо рожденныхъ и образованныхъ, есть природный инстинктъ, толкающій ихъ на путь добродѣтели". Самъ, подобно Пантагрюэлю, регулируя свой день не подъ звукъ колоколовъ, но "по часамъ своего желудка". Раблэ садится съ дьявольской алчностью за пышный пиръ, который Природа накрыла для своихъ жизнерадостныхъ учениковъ. Онъ стоитъ между эпикурейцами Возрожденія и вольнодумцами XVII вѣка, и радостно протягиваетъ послѣднимъ свою божественную чашу, которая пойдетъ по рукамъ и въ Тамплѣ, и въ Pomme-de-Pin, вливая въ этихъ ненасытныхъ пьяницъ и опьяненіе, и нечестивость. "Раблэ, говорить забавный отецъ Гарасъ, настольная книга всякаго вольнодумства; это бездѣльникъ, мало-по-малу высасывающій духъ набожности". Замѣтимъ мимоходомъ, что аббатство Теллема закрыто сектантамъ "всѣхъ религій" и что его основатель, какъ это уже было отмѣчено, еще болѣе враждебенъ "мрачной догмѣ и суровой морали Кальвина, чѣмъ католической церкви съ ея снисходительной системой покаянія" {P. Stapfer. Rabelais. Colin. 1889.}. Дѣйствительно, тотъ же Антифизисъ помимо Папаготовъ "порождаетъ бѣсноватыхъ Кальвиновъ, лжеучетелей Женевы". Можно-ли не соглашаться съ тѣми, кто считаетъ Лютера и Кальвина вольными или невольными философами-предшественниками XVIII вѣка?
Дѣйствительно, съ перваго взгляда кажется, что Реформація сильно помогла свободной мысли, потому что она нанесла такіе ужасные удары непримиримому врагу свободной мысли, католической религіи. Реформація совершилась и во имя религіознаго чувства, не желавшаго посредниковъ между христіаниномъ и Богомъ, и во имя нравственнаго сознанія, оттолкнувшаго ложный идеалъ святости, предложенный церковью своимъ вѣрующимъ. Заявить, какъ это сдѣлалъ Лютеръ, "что всѣ христіане -- священники", значило уничтожить католическую іерархію, низложить епископовъ и ихъ главу -- папу.
Кромѣ того, положить конецъ универсальности церкви, значило разрушить однимъ ударомъ одинъ изъ основныхъ принциповъ теократіи. Религіозная власть, какъ это сказалъ гдѣ-то Шереръ, можетъ быть высшей властью гражданской только при условіи, чтобы всѣ признали это верховенство, чтобы церковь для всѣхъ являлась представительницей истинно божественнаго права. раздробленная, необязательная для всѣхъ, словомъ некатолическая власть церкви лишена корней, виситъ въ воздухѣ, обнажена для позднѣйшихъ нападокъ философовъ: вотъ что Реформація сдѣлала съ властью церкви. Что касается до самой доктрины, то, не входя въ догматическія подробности, я укажу только, что осужденіе аскетизма и безбрачія духовенства также подрывало основы церкви. "Бракъ, сказалъ Лютеръ, есть вещь почтенная и божественная". Какъ извѣстно, онъ самъ женился. Самый выдающійся ученый католицизма XVII вѣка говоритъ о бракѣ Лютера: "Лютеру, пишетъ Боссюэ, было тогда 45 лѣтъ. Этотъ человѣкъ, который во имя религіозной дисциплины провелъ въ безукоризненномъ воздержаніи всю молодость, не постыдился въ такіе, уже преклонные года, и когда весь свѣтъ думалъ, что онъ возстановляетъ Евангеліе, разстаться съ своей совершенной жизнью и отступить назадъ."
Отступилъ-ли Лютеръ и, женившись, палъ-ли онъ? Пусть онъ самъ говоритъ за себя: "О, какъ томилось мое сердце безъ близкихъ, когда я былъ смертельно боленъ въ Смалкалдѣ. Я думалъ, что не увижу больше мою жену и моихъ маленькихъ дѣтей. Какъ больно было мнѣ отъ этой разлуки. Никто не свободенъ на столько отъ плоти, чтобы не чувствовать этого природнаго влеченья: связь и общеніе, соединяющія мужчину и женщину, великое дѣло". Лютеру же принадлежатъ эти, полные наивной и цѣломудренной нѣжности, слова: "Еще школьникомъ я слышалъ, какъ моя хозяйка въ Эйзенахъ говорила: нѣтъ ничего слаще на землѣ, какъ быть любимымъ женщиною. И какъ она была права." Эти простыя фразы показываютъ намъ лучше философскихъ разсужденій, насколько мораль протестантизма была гуманнѣе и соціальнѣе, чѣмъ мораль, которую она хотѣла замѣнить. Но если мы вспомнимъ три главныя идеи XVIII вѣка, мы увидимъ, что Лютеръ, съ одной стороны, приближаетъ насъ, а съ другой, удаляетъ отъ Вольтера. Онъ возвращается къ природѣ, потому что возвращается къ браку, освящаетъ его и семью. Но его мораль остается религіозной, т.-e. сверхъестественной и по происхожденію, и по концу. Это не есть естественная мораль французскихъ философовъ. Затѣмъ въ принципѣ протестантизмъ, конечно, сочувствуетъ разуму, потому что принципъ этотъ есть индивидуализмъ. Въ то время, какъ по опредѣленію Боссюэ, "особенность католика предпочитать своимъ чувствамъ общія чувства всей церкви", протестантъ самъ создаетъ себѣ свою вѣру. Съ библіей въ рукахъ творитъ онъ свое собственное христіанство. Но это только принципъ реформаціи; въ дѣйствительности, были составлены и предписаны вѣрующимъ символы вѣры, быть можетъ и необходимые для настоящихъ религіозныхъ общинъ, но страннымъ образомъ ограничивающіе на практикѣ тотъ индивидуальный разумъ, къ которому вначалѣ взывали. И, наконецъ, разумъ самъ по себѣ, дѣйствительно-ли онъ свободенъ, вѣдь Лютеръ, пренебрежительно называвшій его Frau Vernunft, часто видѣлъ въ немъ дьявольское навожденіе. Въ сущности протестантизмъ приносилъ самостоятельность разума въ жертву непогрѣшимому авторитету, конечно, не человѣка, но книги. Правда, ее можно было "разсматривать" и даже терзать во всѣхъ направленіяхъ, но въ нее все-таки надо было вѣрить, потому что она дана Богомъ. Библія для Лютера есть слово Божіе, lautere Gotteswort. Наконецъ, открытая нетерпимость реформаторовъ, проклинавшихъ на небесахъ, а подчасъ и сжигавшихъ на землѣ тѣхъ, кто не думалъ какъ они, -- что было у нея общаго съ гуманностью, т.-е. съ широкой симпатіей философовъ ко всѣмъ людямъ, вѣрующимъ и невѣрующимъ?
Но тутъ есть еще нѣчто: фактически протестантизмъ, установивъ новую церковь, вернулъ къ религіи, хотя и подъ другимъ знаменемъ, тѣхъ, кто, оторвавшись отъ католицизма, перешелъ бы къ свободной мысли.
До сихъ поръ философія завоевывала всѣхъ, кого теряла религія, теперь многіе убѣгутъ изъ католической церкви, остановятся на томъ пути къ свободной мысли въ другой церкви, гдѣ можно, конечно, разсуждать, но гдѣ разуму отведено опредѣленное мѣсто. Лютеръ самъ отлично видѣлъ, что, неся міру новую вѣру, т.-e. ожививъ религіозное чувство, готовое потухнуть въ душахъ многихъ, онъ оторвалъ ихъ отъ свободной мысли, отъ естественной морали, уже готовой ихъ завоевать: "Если бы мое ученіе не явилось, произошла бы революція безпорядочная, бурная. Она породила бы паденіе всякой религіи и обратила бы христіанъ въ учениковъ Эпикура". Въ эту эпоху настоящими предтечами философовъ надо считать не столько реформаторовъ, сколько гуманистовъ. Напримѣръ, Эразмъ, о которомъ Лютеръ говоритъ, что онъ "носитъ въ себѣ Эпикура и Лукіана", Эразмъ, отстаивающій разумъ и человѣческую свободу, т.-е. способность человѣка итти самому, помимо благодати, къ добру и къ истинѣ: "Пусть кто хочетъ, восклицаетъ Эразмъ, прочтетъ ученіе Сократа и стоиковъ о добродѣтели и пусть докажетъ, если посмѣетъ, что разумъ слѣпъ, безуменъ и нечестнъ. А вѣдь для Лютера добродѣтель этихъ философовъ древности была тѣмъ же, чѣмъ она была для святого Августина. этого перваго учителя о благодати: блестящимъ порокомъ. Въ общемъ къ реформаторамъ можно примѣнить то, что Монтэнь говорилъ о схоластикахъ своего времени: "Каждый старается какъ можно лучше украсить и усилить свою вѣру всѣмъ, что можетъ сдѣлать его разумъ, это орудіе гибкое, податливое, приспособляющееся къ каждому лицу. Корень обычныхъ впечатлѣній не разсматривается, не смотрятъ, гдѣ ошибка, гдѣ слабость. Разсматриваютъ только развѣтвленія, не спрашиваютъ себя, вѣрно-ли это, не сказалъ-ли Гальенъ чего-нибудь достойнаго, но спрашиваютъ, сказалъ ли онъ это такъ или иначе". Если богъ схоластиковъ дѣйствительно Аристотель, то богъ реформатовъ это Библія, и для каждаго изъ этихъ вѣрующихъ законъ ихъ различныхъ боговъ есть верховный законъ. Здѣсь мы уже далеко отходимъ отъ смѣлыхъ мыслителей энциклопедіи. Для нихъ, по смѣлому выраженію одного изъ философовъ, реформація "только предчувствовала истину".