Для вольнодумцевъ ХѴII вѣка Раблэ былъ только забавникомъ; властителемъ ихъ думъ, или, вѣрнѣе, ихъ сомнѣній, будетъ Монтэнь. Онъ станетъ руководителемъ этихъ умовъ, не дисциплинированныхъ, развинченныхъ, которые еще не вѣритъ и еще не знаютъ, и могутъ только повторить сами себѣ его знаменитые: "Почемъ я знаю?"
Извѣстны слова Гюэ о судьбѣ "Опытовъ": всякій помѣщикъ, который хотѣлъ чѣмъ-нибудь выдѣлиться отъ простыхъ охотниковъ на зайцевъ, держалъ экземпляръ этой книги на своей каминной полкѣ. Мы можемъ прибавить, что также каждый "мыслитель" XVIH вѣка, въ отличіе отъ святошъ, будетъ имѣть въ своей библіотекѣ и постоянно перелистывать книжку "Опытовъ". Госпожа Дю-Дефанъ, не любившая философовъ, хотѣла бы бросить въ огонь всѣ эти толстыя книги, за исключеніемъ, говорила она, ихъ общаго отца Монтэня. Слѣпая ясновидящая, какъ ее называли, на этотъ разъ видѣла очень ясно; если бы она преодолѣла скуку, навѣваемую на нее толстою книгою энциклопедистовъ, она нашла бы тамъ во многихъ мѣстахъ все того же Монтеня, цитированнаго или ограбленнаго.
Что же привлекало къ мудрому Монтеню такихъ компрометирующихъ его ученикомъ, и почему простыя мечты, "такія легкомысленныя и такія суетныя", должны были обратиться въ XVII вѣкѣ въ "одно изъ кабалистическихъ твореній вольнодумцевъ", какъ говорилъ отецъ Гарасъ, а потомъ въ XVIII въ настольную книгу энциклопедистовъ? Saint-Beuve уже показалъ (всѣ читавшіе Port-Royal знаютъ, съ какой тонкостью наблюденій и гибкостью стиля онъ это сдѣлалъ), какъ Ліонтень, "будучи прежде всего человѣкомъ природы", идетъ въ разрѣзъ съ благодатью, т.-е. съ новымъ человѣкомъ, т.-е. съ христіанствомъ {Port-Royal livre III, chap. II.}.
Я не буду разыскивать -- это уже столько разъ было сдѣлано -- всѣ сѣмена скептицизма, такъ щедро разсыпанныя въ "Опытахъ". Не буду я также спрашивать себя: была-ли задняя мысль автора -- мысль религіозная или скептическая. Я просто хотѣлъ бы точнѣе указать, что заимствовали у Монтэня, такъ, какъ они его понимали, и вольнодумцы, и энциклопедисты. Въ пышной рощѣ Опытовъ тѣ и другіе рвали плоды по своему вкусу и каждый срѣзалъ себѣ стрѣлы, судя потому, какимъ способомъ боролся онъ съ общимъ врагомъ -- церковью. Для вопроса, занимающаго насъ, у Монтэня можно отличить три различныхъ стороны: прежде всего его скептицизмъ по отношенію къ человѣческому разуму, затѣмъ сомнѣнія, которыя онъ выражаетъ (все равно раздѣляя ихъ или нѣтъ) по поводу Божественнаго Откровенія, и, наконецъ, въ третьихъ самая его манера сомнѣваться или вѣрнѣе та ловкая тактика, съ которою онъ высмѣиваетъ религію (конечно, не истинную), не подвергая себя опасности попасть на костеръ.
Вольнодумцы, которые, какъ мы увидимъ, не вѣрятъ ни во что, но отнюдь не желаютъ говорить объ этомъ печатно, пользуются не только замѣчаніями Монтэня, направленными противъ вѣры, но и его осторожной тактикой.
Свои безбожныя слова они говорятъ въ уголку и на ухо; имъ не нужна эта двусмысленная манера говорить, эти оговорки или грубыя утвержденія, годныя только для глупцовъ, которыми Монтэнь сбиваетъ съ толку наивнаго читателя, а читателю проницательному отлично умѣетъ сказать, какъ разъ обратное тому, что напечатано. Напротивъ, энциклопедисты именно у тактика и въ то же время у нечестивца будутъ брать уроки осторожности и безвѣрія. Вѣдь если Монтэнь въ своей книгѣ любитъ истину или, по крайней мѣрѣ вѣроятность, не идущую до костра, то и они, въ свою очередь и по тѣмъ же причинамъ, любятъ въ энциклопедіи шуточки, не идущія до Бастиліи. Монтэнь слишкомъ хорошій католикъ, чтобы дурно говорить о чудесахъ; онъ нападаетъ только на языческія чудеса и съ удовольствіемъ вышучиваетъ ихъ. Самое большее, мимоходомъ онъ выскажетъ общую истину, "что человѣческій умъ великій кудесникъ" (онъ не говоритъ языческій умъ). Что же нужно сдѣлать, чтобы примѣнить къ чудесамъ и догмамъ христіанства то, что онъ говоритъ объ языческой догмѣ? Просто также разсуждать; чтобы перейти отъ однихъ къ другимъ, надо сдѣлать только полуоборотъ. Читателю предоставляется сдѣлать этотъ шагъ. Что касается Монтэяя, то его религія "незыблема" (совсѣмъ, какъ у энциклопедистовъ), и онъ не только не хочетъ смущать другихъ, во, напротивъ, укрѣпляетъ ихъ, указываетъ имъ на благочестивое поведеніе животныхъ: "Слоны имѣютъ нѣкоторое отношеніе къ религіи; совершивъ различныя очищенія и омовенія, они подымаютъ хоботъ, какъ руку, и, устремивъ глаза на восходящее солнце, въ теченіе нѣсколькихъ часовъ стоятъ, погруженные въ созерцаніе и размышленіе". А теперь, царь природы, человѣкъ, постарайся понять, и вы, считающіе себя вѣнцомъ творенья, поучайтесь трогательнымъ примѣрамъ этихъ животныхъ. Энциклопедисты, несмотря на все богатство своего воображенія въ такихъ вещахъ, не найдутъ для поученія вѣрующихъ ничего лучше этихъ благочестивыхъ слоновъ.
Но почему же здѣсь, какъ и во многихъ мѣстахъ своей книги, какъ напримѣръ въ апологіи Раймонда Зейбонда, этомъ неизчерпаемомъ арсеналѣ для будущихъ пиррониковъ, почему Монтэнь находитъ удовольствіе сравнивать васъ съ животными? Онъ хочетъ унизить и ослабить человѣческій разумъ, высмѣять "груду глупостей человѣческой науки", и эту надменную философію, "которая хвастаетъ тѣмъ, что нашла горошину въ пирогѣ". Здѣсь философы измѣняютъ предводителю своей банды; они считаютъ, что своей энциклопедіей они распространяютъ науку и прославляютъ разумъ. Никогда ни одинъ вѣкъ не слышалъ (Монтэнь сбѣжалъ бы отъ этого) такого перезвона философическихъ мозговъ. Поэтому философы предоставятъ Монтэню всѣ его шутки и щелчки по адресу разума; это не входитъ въ игру энциклопедистовъ, потому что они также смѣлы въ своихъ раціоналнетическихъ утвержденіяхъ, какъ Монтэнь робокъ въ своихъ "догадкахъ". Они не унаслѣдуютъ отъ Монтэня и его стиля, хотя съ удовольствіемъ сдѣлали бы это. Приведя одно мѣсто изъ "Опытовъ", Дидро восклицаетъ, что за эту страницу Монтэня онъ отдалъ бы лучшую изъ своихъ страницъ, то читатель не можетъ съ нимъ не согласиться. Надо сознаться, что сказать о стилѣ энциклопедистовъ только то, что онъ не стоитъ стиля Монтэня -- это очень снисходительно. Жить, какъ Раблэ, о сомнѣваться, какъ это дѣлаетъ иногда Монтэнь, будетъ называться въ слѣдующемъ вѣкѣ вольнодумствомъ нравовъ и вольнодумствомъ вѣры. Эти свободомыслящіе люди дополняли свое воспитаніе, благодаря эпикурейцамъ возрожденія, съ которыми они знакомились различнымъ способомъ. Въ свитѣ Екатерины Медичи во Францію пріѣхали итальянцы, которые привезли въ своихъ сундукахъ рецепты и для излѣченія больного тѣла отъ недуговъ, и для освобожденія грѣшной души отъ угрызенія. Такимъ итальянцемъ былъ, напримѣръ, Руджіери, который, по словакъ Бэйля, всю жизнь составлялъ гороскопы и умеръ атеистомъ. Были среди нихъ и не такіе шарлатаны, болѣе опасные для установленной религіи, какъ, напримѣръ, философъ пантеисть Бруно, защищавшій въ Сорбонѣ смѣлый тезисъ: "Intellectus in inveetigando sitliber non ligatus" (умъ въ изслѣдованіи да будетъ свободенъ, а не связанъ). Наконецъ, Ванини, имѣвшій во Франціи друзей и многочисленныхъ учениковъ, котораго слушали и чествовали въ столькихъ большихъ городахъ, пока этотъ "бѣдный мотылекъ, прилетѣвшій изъ глубины Италіи, не сгорѣлъ на кострѣ Лангедока" {Ванини былъ сожженъ въ Тулузѣ въ 1619 году.}. Многіе, по словамъ Ла-Брюера, "окончательно губятъ себя длинными путешествіями", главнымъ образомъ, по Италіи. Это подтверждается примѣромъ Баро, который, какъ говорить Gui-Patin, "уѣхалъ въ Италію съ нѣсколькими зернами вольнодумства, а вернулся уже совершенно конченнымъ". Наконецъ, многіе итальянцы пробрались черезъ горы не лично, но въ своихъ книгахъ, продававшихся изъ рукъ въ руки. Напримѣръ, странныя книги Кардана, переведенныя въ 1556 г. нѣкіимъ Ришардомъ Бланкомъ, книги, въ которыхъ первое мѣсто занимала природа -- мать людей, и гдѣ очень убѣдительно излагались возраженія магометанъ противъ христіанской религіи. Онъ былъ не очень благочестивъ, говорить Бэйль, и изъ его доктринъ можно вывести, "что у насъ душа такая же смертная, какъ и у собаки". Высказавшись по поводу ереси Кардана и Ванини, отецъ Гарасъ прибавляетъ: "съ нѣкоторыхъ поръ у насъ появилась шайка атеистовъ, которые состряпали смѣсь изъ всѣхъ этихъ выдумокъ". А онъ былъ въ курсѣ вольнодумства, потому что его книга вышла въ 1623 году.
Что эти атеисты и вольнодумцы были достаточно многочисленны, чтобы внушить серьезное опасеніе церкви, -- это доказывается не столько спорными подсчетами Ляну и отца Мерсена, сколько набожнымъ ожесточеніемъ, съ которымъ набрасываются на нихъ, и съ кафедры, и въ книгахъ, Боссюэ, Бурдалу, Масильонъ и Оаскаль.
Вольнодумцы не писали по той простой причинѣ, какъ развязно говоритъ отецъ Гарасъ, "что хворостъ боится огня".
Но современники оставили намъ подробныя свѣдѣнія объ ихъ образѣ мыслей и жизни. Мы находимъ ихъ, прежде всего, у проповѣдниковъ, боровшихся противъ нихъ, у Бэйля, который, подъ видомъ опроверженія, тщательно воспроизвелъ и усилилъ всѣ ихъ нападки на религію. И, наконецъ, у этого неосторожнаго отца Гараса, этого крикуна, который, желая высмѣять и оскорбить ересь и кощунство, наивно вульгаризировалъ и распространилъ ихъ.
Что касается ихъ нравовъ, то мы можемъ признать вмѣстѣ съ ихъ поносителемъ, что большинство изъ нихъ "принадлежало къ ордену Бутылки, что они расцвѣли въ Парижѣ, какъ ливера вокругъ винныхъ бочекъ". Но даже, если это было и такъ, все-таки они были не хуже той толпы лицемѣрныхъ царедворцевь, которые были набожны, потому что король былъ набоженъ, и, по словамъ автора "Персидскихъ писемъ", имѣли такую благочестивую внѣшность, что врядъ-ли были христіанами въ душѣ.
Они, конечно, были не правы, что слишкомъ много философствовали съ кубкомъ въ рукѣ, какъ Сократъ въ Пирѣ. Но ихъ ли вина, что въ XVII вѣкѣ нельзя было быть безбожнымъ и въ то же время не былъ безнравственнымъ, хотя бы по репутаціи?
Мораль такъ не осторожно была поставлена въ зависимость отъ религіи и отъ одной только религіи, что, отталкивая религію, приходилось неизбѣжно отказываться и отъ морали, которая или должна быть религіозной, или совсѣмъ не быть. "Нѣтъ морали, сказалъ Боссюэ, кромѣ той, которая основана на таинствахъ". Разъ таинства вызываютъ сомнѣнія, то у морали нѣтъ больше устоевъ. Тогда была извѣстна только исключительно религіозная мораль, и безвѣріе было фатальнымъ переходомъ къ безнравственности. И обратно, преступать установленную мораль, значило оскорблять неразрывную съ ней религію, и вольнодумцамъ казалось, что, развлекаясь и наслаждаясь, они идутъ противъ церкви и ея служителей, они были безнравственны по безвѣрію.
Быть можетъ, со мной согласятся также, что, если янсенизмъ имѣлъ въ ХVIII вѣкѣ то преобладающее вліяніе, которое ему не безъ основанія приписываютъ, то совершенно естественно, что ужасныя требованія его аскетической морали возмутили человѣческую природу и, не желая быть подавленной, она разнуздалась, бросилась въ худшія крайности. Общество, желавшее вмѣстѣ съ янсенистами стать ангеломъ, кончило тѣмъ, что стало звѣремъ сначала съ вольнодумцами, а позже съ повѣсами временъ регентства. Такъ въ Англія реакція противъ пуританъ, противъ святыхъ арміи Кромвеля кончилась распущенностью нравовъ при Карлѣ П. При этомъ королѣ проснулась веселая Англія и тогда, какъ въ эпоху регентстаа, вольнодумство, говоритъ Гринъ, "стало отличіемъ истиннаго дворянства".
Въ концѣ XVII вѣка набожность Людовика XIV и связанная съ ней обязанность придворныхъ казаться такими же набожными, какъ и онъ, должна была вызвать названныя печальныя послѣдствія. Тѣ, кто не былъ свободенъ среди бѣла дня, становился распутнымъ при закрытыхъ дверяхъ. Отсюда эта застольная философія, такъ скандализировавшая отца Гараса. Теперь мы можемъ себѣ позволить судить о вольнодумцахъ немножко иначе, чѣмъ судили о нихъ отецъ Гарасъ и проповѣдники того времени, т.-e. иначе, чѣмъ это дѣлали ихъ враги. Надо думать, что изъ 50 тысячъ парижанъ атеистовъ, насчитанныхъ отцомъ Мерсеномъ, и о жизни которыхъ мы ничего не знаемъ, не всѣ 50 тысячъ были пьяницами, какъ сказалъ Гарасъ, и что безъ сомнѣнія въ тогдашнемъ содомѣ можно было бы найти нѣсколько честныхъ людей, не вѣрующихъ, не только потому, что это давало имъ возможность удовлетворять, какъ говорилъ Бурдалу, "ихъ грязныя желанія" {Бэйль, жизнь котораго намъ извѣстна, былъ безукоризненно честнымъ человѣкомъ, а Спиноза святымъ. Giu Potin писалъ одному изъ своихъ друзей за нѣсколько дней до Фронды: "Ноуе, близкій другъ Гасенди, пригласилъ насъ троихъ поужинать въ его загородныя домикъ, гдѣ мы будемъ кутить, но какъ кутить! Ноуе пьетъ только воду и никогда не пробовалъ вина. Гасенди, такой хворый, что не смѣетъ пить, и воображаю, что если попробуетъ, то весь сгоритъ. Я тоже почти не пью и все-таки это будетъ кутежъ, но философскій, а быть можетъ и хуже. Мы всѣ не боимся буки, исцѣлились отъ угрызеній этого тирана нашея совѣсти и, быть можетъ, подойдемъ довольно близко къ алтарю". (Письма).}. Эти люди не могли жить и думать по своему т.-е. честно, но въ разрѣзъ предписаніямъ и догматамъ церкви, не подпадая анаѳемѣ Боссюэ и оскорбленіемъ отца Гараса. Не надо забывать, что это было несчастьемъ того времени; въ немъ нельзя обвинять Боссюэ, но можно желать появленія Вольтера. Янсенизмъ умеръ къ концу вѣка; мистицизмъ Фенелона осужденъ въ Римѣ и протестанты изгнаны изъ Франціи. Офиціальная церковная доктрина всюду торжествуетъ.
Куда же скроется независимая мысль? Она скроется въ невѣріе, потому что церковь требуетъ безграничнаго подчиненія незыблемой догмѣ. Для Боссюэ "новшество" это то, что отличаетъ всякую ересь, то, за что она впередъ осуждена. Ересь вольнодумцевъ часто состояла въ томъ, что они во имя разума протестовали противъ традиціоннаго суевѣрія. Извѣстно, что вѣра въ колдуновъ существовала еще въ XVII вѣкѣ, и что Раблэ думалъ, "въ этомъ, какъ и во всемъ необыкновенномъ, надо выбирать между вѣрующими душами и сомнѣвающимися умами". А въ XVI вѣкѣ любимый авторъ вольнодумцевъ Монтень, встрѣтивъ колдунью, сказалъ, что она "скорѣе заслуживаетъ чемерицы, чѣмъ цикуты". Во всякомъ случаѣ здравый смыслъ вольнодумцевъ смѣялся надъ нелѣпыми суевѣріями, и богословье обращало ихъ спасительный скептицизмъ въ суевѣріе.
Какъ видно, церковь, борясь съ суевѣріями, въ то же время поддерживала и освящала главное -- источникъ всѣхъ остальныхъ: вѣру въ дьявола. И вольнодумцы особенно старались разрушить власть этого послѣдняго, такъ какъ они вѣрили въ дьявола еще менѣе, чѣмъ въ Бога {"Общее мнѣніе среди христіанъ, говоритъ Бэйль, что, если есть черти, то есть и Богъ и что тѣ, кто совсѣмъ не вѣрятъ въ Бога, не вѣрятъ и въ существованіе чертей. (Dictionnaire art. Ruggeri)".}.
Посмотримъ теперь, какъ вольнодумцы проложили пути и подготовили умы къ появленію Вольтера. Они осмѣливаются сами, самостоятельно, размышлять о религіи -- это и является ихъ главной характерной чертой.
Вотъ въ этомъ-то и заключалась -- по убѣжденію всѣхъ догматиковъ, боровшихся съ ними -- ихъ главная и преступная ересь. Отличительное свойство еретика (говоритъ Боссюэ), т.-е. того. кто имѣетъ свои собственныя особыя мнѣнія -- это привязываться къ своимъ мыслямъ. Вольнодумцы -- это "самочинные" умы, "любознательные" или же "сбившіеся съ прямого пути". У нихъ много общаго съ Монтэнемъ, который "соединялся лишь съ самимъ собой", и съ "реформаторами", замѣнившими индивидуальнымъ сужденіемъ все міровое ученіе церкви. Только въ отличіе отъ "реформаторовъ" они противопоставляли господствующей ортодоксальности не индивидуальную вѣру, а независимый скептицизмъ; въ отличіе отъ Монтэня они нападали на религію не съ помощью неясныхъ, имѣющихъ двойственный смыслъ словъ, -- а прямо называя вещи своими именами, говоря "Іисусъ Христось" тамъ, гдѣ Монтэнь говорилъ "Пиѳагоръ" -- тогда какъ думалъ, быть можетъ, совсѣмъ о другомъ. Все это говорилось, разумѣется, между собою и при закрытыхъ дверяхъ, а публично они, -- также какъ и Монтэнь въ своей книгѣ, -- громко заявляютъ о полной покорности святой непогрѣшимой римской церкви. Печальный конецъ Ванини и заключеніе въ тюрьму Теофиля научили "вольнодумцевъ" молчанію въ общественныхъ мѣстахъ; вотъ почему они приняли девизъ итальянскихъ скептиковъ: "Intus ut libet, forie ut mos est" (тайно гдѣ угодно, открыто гдѣ можно).
На улицахъ, въ толпѣ "въ силу благопристойности и требованій государства", всѣ они были прекрасными христіанами, но въ своемъ тѣсномъ кругу, за столомъ языки развязывались и тогда они проявлялись въ истинномъ свѣтѣ: in vino veritas.
Никогда, быть можетъ, -- и это нужно отмѣтить -- не говорили о церкви въ такихъ смѣлыхъ и непочтительныхъ выраженіяхъ: это уже не были традиціонныя шутки надъ монастырями и монахами, теперь осмѣливались входить въ святилище съ насмѣшками на устахъ и издѣвательствамъ подвергались основы и даже догмы религіи. "Зачѣмъ -- говорили они, напримѣръ -- нужно ломать голову надъ изученіемъ такихъ вопросовъ столь малаго значенія, какъ воплощеніе Мессія, евхаристія и другія тонкости религіи? Это хорошо лишь для слабыхъ умовъ черни и ханжества женщинъ". Чего только не говорятъ намъ объ адѣ? Однако, замѣчали они, "никто никогда не возвращался оттуда" не давалъ намъ свѣдѣній о немъ! Это пугало на коноплянникѣ, страшное только для дѣтей". Затѣмъ, какъ согласить вѣчныя муки съ благостью Бога? Что касается рая -- то это, конечно, такая же химера, какъ и адъ, и, кромѣ того, если бы онъ былъ дѣйствительно такимъ, какимъ его намъ рисуютъ -- то онъ былъ бы въ высшей степени скучнымъ. "Что могутъ дѣлать въ раю Енохъ и Илія съ утра до вечера?" Но существуетъ ли, наконецъ, и самъ Богъ? можетъ быть; во всякомъ случаѣ здѣсь, на землѣ, его присутствіе не замѣтно, особенно, если обратимъ вниманіе на то, какъ распредѣлено добро и зло. "Вольнодумцы -- говоритъ Боссюэ -- объявляютъ войну Божественному провидѣнію и самымъ сильнымъ возраженіемъ противъ него считаютъ распредѣленіе жизненныхъ благъ и страданій между людьми; распредѣленіе несправедливое, неправильное, безъ всякаго различія между добрыми и злыми. За этимъ возраженіемъ невѣрующіе укрѣпляются, какъ въ неприступной крѣпости" {Sermons sur la Providence.}.
Но, если все это ложно, -- то значитъ не только церковь? но и библія лгала? "Дѣйствительно, библія весьма милая книга, въ которой содержится множество прекрасныхъ вещей, но врядъ ли можно заставить вѣрить свѣтлый разумъ всему, что тамъ находится, вплоть до хвоста собаки Товита. На первыхъ же страницахъ мы встрѣчаемъ змѣя, ведущаго бесѣды. Это было безъ сомнѣнія тогда, когда животныя говорили. Затѣмъ Господь Богъ былъ мало предусмотрителенъ, выбравъ змѣя для искушенія Евы, такъ какъ всѣ женщины боятся змѣй. Богъ проклялъ его и обрекъ на ползанье; что же, раньше онъ ходишь -- или леталъ?" Изъ библейскихъ сказаній -- приходили они къ выводу -- необходимо уничтожить добрую половину. Въ сущности, всѣ эти фантастическіе разсказы, чудеса, непонятныя догмы -- не что иное, какъ изобрѣтеніе священнослужителей для своихъ собственныхъ выгодъ".
Если мы воспроизвели всѣ эти выраженія отца Гараса, то потому, что на него, очевидно, можно положиться: онъ не выдумываетъ богохульствъ. Если онъ повиненъ въ нѣкоторомъ сгущеніи красокъ при описанія нравовъ вольнодумцевъ, настолько грязныхъ по его словамъ, что "вся вода Сены не могла бы смыть ихъ пятенъ", то, наоборотъ, онъ рисуетъ совершенно правдиво ихъ насмѣшливый атеизмъ; всѣ здѣсь есть -- вольные обороты, шутовскія словечки, сохраненъ даже тонъ и насмѣшливое зубоскальсгво.
Эта книга казалась настолько вѣрной въ ту эпоху, когда была написана -- что ее называли тогда, по словомъ Ноде: "l'Athéisme rйduit en art". Читая слова "вольнодумцевъ" въ книгѣ Гарасса -- можно подумать, что мы уже въ восемнадцатомъ столѣтіи: они выражались, шутили, издѣвались такъ же, какъ впослѣдствіи самъ Вольтеръ, и Дидро былъ правъ, когда писалъ: "У васъ были современники при Людовикѣ XIV" {Art. Encyclopédie.}.
Если мы откроемъ въ "Энциклопедіи статью эпикуреизмъ", то увидимъ ясно выраженную связь между двумя столѣтіями. Отъ Гассевди и его послѣдователей Шаппелля, Мольера, аббата де Шолье, прямой путь шелъ къ дому Нинонъ де-Ланкло, затѣмъ черезъ школы Отейля, Ане и Темиля -- мы приходимъ къ школѣ Sceaux, гдѣ встрѣчаемъ Фонтенелля и наконецъ Вольтера. Вотъ, приблизительно весь рядъ этихъ эпикурейцевъ и скептиковъ, которые протягиваютъ другъ другу руки изъ одного вѣка въ другой, черезъ сатурналіи регентства.
Вольнодумцы являются предшественниками философовъ, какъ Шатонефъ былъ крестнымъ отцемъ Вольтера. Можно-ли, однако, сказать что "вольтеріанство" цѣликомъ предшествовало Вольтеру и что вольнодумцевъ ничто не отдѣляетъ отъ Энциклопедистовъ?
Конечно, мы этого не говоримъ, между тѣми и другими все же остается большое разстояніе; энциклопедистовъ отъ вольнодумцевъ отдѣляетъ уже одно лишь появленіе Декарта и Бэйля и все то, чѣмъ обогатили и углубили эта два великіе ума свободную мъісль.
Всѣ вольнодумцы только сомнѣвающіеся, но не учителя, они уходили отъ церкви, но не объявляютъ ей открыто войны, и даже возраженія, какія они дѣлаютъ противъ ея догмъ, въ своемъ тѣсномъ замкнутомъ кружкѣ, не имѣютъ за собой какого-либо принципа, который выдивгался бы ими противъ принципа авторитета.
Ихъ умъ не поднимается такъ высоко, онъ довольствуется высмѣиваньемъ подробностей, во не мечтаетъ создать истинныя и разумныя убѣжденія на мѣстѣ ихъ утраченной вѣры -- и даже не совсѣмъ безнадежно утраченной. Несмотря на всѣ ихъ отрицанія, вѣра у нихъ вновь вспыхиваетъ въ страшный часъ, какъ плохо потушенная свѣча, прежде чѣмъ совсѣмъ погаснуть.
Очень немногіе изъ нихъ въ эту, по выраженію Монтэня, роковую минуту нашей встрѣчи со смертью сохраняли, какъ Сентъ-Эвремонъ, веселое расположеніе духа истиннаго вольнодумца. На вопросъ священника, посѣтившаго его передъ смертью, не желаетъ ли онъ примириться съ церковью, Сентъ-Эвремонъ отвѣтилъ: "Я очень бы желалъ примириться... съ аппетитомъ".
Большинство изъ нихъ, какъ говоритъ Бэйль, въ послѣднія минуты жизни вновь возвращались на лоно церкви: "всѣ они умирали такъ же, какъ и всѣ вѣрующіе, исповѣдовавшись и пріобщившись". И Бэйль объясняетъ это той причиной, на которую мы уже указали выше. "Почти всѣ тѣ, кто жили безъ религіи, еще только сомнѣвались, но не пришли къ увѣренности". Въ ту эпоху только религія обладала или претендовала на обладаніе непоколебимой увѣренностью, и отказаться тогда отъ религій значило обречь себя, какъ сказалъ Монтэнъ объ атеистахъ своего времени, "на тѣ поверхностныя впечатлѣнія, которыя, рождаясь въ оргіяхъ освобожденнаго ума, влекутъ насъ въ туманную область фантазій".
Скоро эта увѣренность, которой до тѣхъ поръ недоставало вольнодумцамъ, искавшимъ ее за предѣлами вѣры, была найдена: Декартъ, исходившій, какъ и они, изъ сомнѣнія, безъ помощи откровенія "нашелъ истину, непоколебимую какъ скала".
Такъ оправдалось выраженіе Дидро: "скептицизмъ первый шагъ къ истинѣ".
И дѣйствительно, въ развитіи человѣческаго духа развѣ скептицизмъ -- даже ироническій скептицизмъ вольнодумцевъ, не выше слѣпой и нетерпимой вѣры, противополагающей свободному изслѣдованію священную и потому не переходимую границу?
Менѣе скептики, въ извѣстномъ смыслѣ, чѣмъ нѣкоторые ханжи, вольнодумцы думали, что послѣднее слово во всемъ должно принадлежать разуму, и они ждали только ясной, разумной истины, чтобы принять ее.
"Это -- люди, желающіе получитъ только то -- говорить Арно, что можно узнать при свѣтѣ разума" {Dixième lettre à M. de Vaucel.}.
Эта смутная еще вѣра въ разумъ, которая покрывала ихъ скептицизмъ, была окончательно освобождена и провозглашена Декартомъ.