Если есть въ исторіи цивилизаціи неоспоримый прогрессъ, который долженъ радовать всякое благородное сердце, то это, конечно, прогрессъ, совершавшійся во французскомъ уголовномъ законодательствѣ при переходѣ отъ XVIII-го къ ХІХ вѣку. Также неоспоримо и то, что этимъ прогрессомъ мы обязаны, главнымъ образомъ, философамъ прошлаго столѣтія, и въ этомъ ихъ главная заслуга.
Мы знаемъ, какимъ безсмысленнымъ и жестокимъ было наше уголовное законодательство въ ту эпоху, когда создавалась энциклопедія. Тогда судили по Уставу 1670 г., который, подъ предлогомъ реформы, только усложнилъ судебную процедуру, установленную въ 1539 г. при Валуа. Послѣдніе заимствовали эту процедуру отъ трибуналовъ инквизиціи. По этому порядку, на обвиняемаго впередъ смотрѣли, какъ на преступника, и въ качествѣ такового онъ подвергался всѣмъ пыткамъ, которыя могли заставить его въ преступленіи сознаться, а иногда, -- такъ ужасны были эти пытки, -- и возвести на себя поклепъ. Вѣдь, сама смерть была легче тѣхъ истязаній, которымъ судья имѣлъ право подвергать его до тѣхъ поръ, пока не вырветъ отъ него "доказательства, яснаго, какъ день". На первый взглядъ казалось, что это нелѣпое законодательство очень затрудняло примѣненіе смертной казни. Вѣдь для этого надо было имѣть "совершенное доказательство". Но за судьями было оставлено право, въ случаѣ нужды, добиться этого доказательства при помощи "вынужденнаго сознанія", т.е. примѣняя къ обвиняемому или допросъ "съ помощью воды", или допросъ "съ помощью испанскихъ сапогъ". Я позволю себѣ напомнить, что это были за допросы; это поможетъ вамъ уяснить и оцѣнить значеніе протестовъ философовъ. Криминалистъ, совѣтникъ Верховнаго Совѣта просвѣтитъ насъ по этому вопросу {Lee lois criminelles de France dans leur ordre naturel, par Muyart de Yougeane, 1780.}. Онъ отлично это дѣло зналъ, такъ какъ часто примѣнялъ его на практикѣ: "Для допроса "съ водой" обвиняемаго сажаютъ на родъ каменной скамейки. Руки его привязываютъ къ двумъ желѣзнымъ кольцамъ, ввинченымъ въ стѣну за его спиной, а ноги къ двумъ другимъ кольцамъ, ввинченымъ въ стѣну передъ нимъ. Веревки натягиваются изо всей силы. Когда тѣло пытаемаго перестаетъ вытягиваться, подъ его поясницу подставляются козлы. Затѣмъ опять тянутъ веревки, пока тѣло не будетъ хорошенько натянуто. Тогда тотъ, кто пытаетъ преступника, держа одной рукой пустой бычій рогъ, другой рукой льетъ въ этотъ рогъ воду и заставляетъ пытаемаго проглотить четыре пинты при обыкновенномъ допросѣ и восемь пинть при допросѣ чрезвычайномъ. Врачъ, держащій пульсъ пытаемаго, останавливаетъ это не надолго, когда чувствуетъ, что обвиняемый слабѣетъ. И въ эти промежутки его допрашиваютъ. Чтобы вести допросъ "съ испанскими ботинками", что теперь чаще всего примѣняется, преступника (?) сажаютъ и, привязавъ ему руки, держатъ его ноги на вѣсу. Затѣмъ по обѣ стороны каждой его ноги помѣщаютъ но доскѣ, одну внутри, другую снаружи; ихъ притягиваютъ къ нимъ, привязавъ ихъ ниже колѣна и выше щиколки. Затѣмъ, сложивъ ноги вмѣстѣ, ихъ связываютъ такой же веревкой, на тѣхъ же мѣстахъ. Тогда забиваютъ деревянные клинья между досками около колѣнъ и выизу около ступни; клинья эти стискиваютъ доски каждой ноги. При обыкновенномъ допросѣ четыре клина, при чрезвычайномъ восемь".
Но на основаніи какихъ же доказательствъ судья могъ подвергать обвиняемаго адскимъ мученьямъ? Для этого было достаточно "неполныхъ доказательствъ" (demi-preuves). Напримѣръ, "непостоянство рѣчей обвиняемаго, дрожь въ его голосѣ, смятенье его духа, его молчаливость, его притворная глухота, его непріятное лицо и скверное имя", -- этого было довольно, чтобы допрашивать несчастнаго.
Такова была процедура, а вотъ какія были наказанія. Знаете-ли вы, къ какимъ преступникамъ судьи примѣняли смертную казнь. Къ молодому безумцу, который спѣлъ кощунственную пѣсню о св. Марія Магдалинѣ и сломалъ деревянное распятіе на мосту въ Абевилѣ. Къ простому вору, который кралъ въ царскихъ дворцахъ или просто у своихъ господъ. Или къ контрабандисту, совершившему ужасное преступленіе -- переноску соли изъ одного государства въ другое. "Тюрьмы и галеры переполнялись несчастными, которые часто узнавали о своемъ преступленіи только по наложенному на нихъ наказанію", -- такъ говоритъ Неккеръ въ своихъ изслѣдованіяхъ и соображеніяхъ но поводу преобразованія налога на соль. Само собой разумѣется, что вельможи, какова бы ни была ихъ вина, судились, т.-e. чаще всего оправдывались, особымъ трибуналомъ. Правда, такіе же трибуналы могли судить и бѣдняковъ; только ихъ они обвиняли, даже не выслушавъ ихъ показаній. "Какой-нибудь уголовныя судья въ Парижѣ судилъ одинъ, или съ избранными имъ судьями, и постановлялъ приговоръ въ окончательной формѣ. Можно-ли себѣ представить въ наши дни префекта или командира жандармскаго эскадрона, который, имѣя ассистентами судей, имъ же выбранныхъ, постановляетъ первое и окончательное рѣшенье, при закрытыхъ дверяхъ, безъ защитниковъ, безъ права аппеляціи и при этомъ можетъ приговаривать къ смертной казни?"
Противъ этого-то безправія и варварства возвышаютъ голосъ Энциклопедисты и дѣлаютъ они это во имя той самой философіи, которую противники считали такой эгоистичной и низменной. И сенсуалистическая философія диктуетъ имъ тѣ болѣе истинные и болѣе гуманные принципы, которые они съ успѣхомъ противопоставляютъ жестокимъ софизмамъ криминалистовъ того времени. Эта послѣдніе смѣшивали, какъ это дѣлалось и до нихъ, -- право съ моралью и, что еще хуже, съ католической моралью, и давали преступленію такое опредѣленіе: "то, что противно божественнымъ законамъ". Они исходили изъ того принципа, что воля человѣка свободна, и потому онъ долженъ нести за свои ошибки полную отвѣтственность передъ Богомъ и людьми. Они добирались до совѣсти преступника, хотѣли чтобы онъ искупилъ вину. Только этимъ путемъ общество могло быть удовлетворено, а Богъ "отомщенъ". Оттого-то, чѣмъ суровѣе была кара, т.-е. чѣмъ больше страданья преступника уравновѣшивали его вину, тѣмъ глубже были они убѣждены, что "наказали" вѣроломнаго по заслугамъ или, какъ говорили тогда, справедливо наказали его. Монтескье былъ совершенно правъ, говоря: "Но гдѣ же конецъ пыткамъ? Если человѣческіе законы должны мстить за существо безконечное, то они и будутъ сообразоваться съ его безконечностью". Это и создаетъ застѣнки, колеса и испанскіе сапоги. "Мы все еще тащимъ подсудимаго на рѣшеткѣ -- говоритъ Вольтеръ, -- мы вбиваемъ колъ въ трупъ самоубійцы, позоримъ его память и обезчещиваемъ его семью".
Совершенно иное представленье о преступникѣ, представленье, проникнутое состраданьемъ къ человѣческимъ слабостямъ, составили себѣ философы XVIII вѣка. Прежде всего, они не вѣрятъ въ полную свободу его воли, которая въ глазахъ судей того времени и увеличивала значеніе преступленія и дѣлала его почти неискупимымъ; большинство изъ нихъ были детерминисты. Какъ же вы осмѣлитесь осудить обвиняемаго, разъ онъ не свободенъ? говорили имъ противники. На это Даламберъ отвѣчалъ: "Было бы ошибочно думать, что разъ наша воля не свободна, надо уничтожить законы. Даже и при этомъ условія, законы и налагаемыя имя наказанія полезны для общественнаго блага, какъ вѣрное средство руководить людьми при помощи страха и давать, такъ сказать, толчекъ машинѣ". Значить, наказанія и страхъ, внушаемый или, вотъ двигатели, которые должны составить противовѣсъ дурнымъ страстямъ и дурнымъ мыслямъ, то есть другимъ двигателямъ, толкающимъ человѣка на преступленіе. "Уголовные законы, это тѣ силы, которыя, какъ показываетъ опытъ, могутъ сдерживать или уничтожать власть страстей надъ волей человѣка. Каковы бы ни были причины (свободныя или нѣтъ), заставившія человѣка дѣйствовать, люди имѣютъ право остановить послѣдствія его поступка. Свободны ли эти поступки или неизбѣжны, но если общество, представивъ преступнику доводы достаточно убѣдительные, чтобы воздѣйствовать на разумное существо, видитъ, что эти доводы не побороли дурныхъ побужденій его развращенной натуры, то оно наказываетъ преступника" {Гольбахъ "Система природы".}. Также разсуждаетъ и Дидро.
Можно приговорить преступника и къ смертной казни, "если нѣтъ другого средства спасти жизнь большему числу людей; это все равно, что убить бѣшенную собаку" {Вольтеръ: "Цѣнность правосудія и гуманности".}.
Отсюда очевидно, что детерминисты не были безоружны передъ преступленіемъ и гораздо раньше англійскихъ философовъ установили ни только полезность, но и законность наказанія. Но для нихъ наказаніе имѣетъ смыслъ только какъ огражденіе общества; этотъ взглядъ ихъ обновляетъ и гуманизируетъ варварское законодательство, обращавшее магистратъ не столько въ судью, сколько во врага обвиняемаго. Прежде всего детерминисты думаютъ о томъ, какъ предупредить преступленіе. "Каждый дуракъ, если его слушаются, можетъ наказывать за преступленія. Настоящій государственный человѣкъ умѣетъ ихъ предотвратить. Онъ простираетъ свою власть не только на поступки, но еще больше на волю людей".
"Лучше, -- говоритъ Вольтеръ, -- предупреждать несчастія, чѣмъ только карать за нихъ". Для этого надо измѣнить характеръ преступника, такъ какъ характеръ-то и есть настоящій виновникъ его проступка: "дѣйствительно, характеръ состоитъ изъ преобладающей страсти, хорошей или дурной, затѣмъ изъ страстей подчиненныхъ, и, наконецъ, изъ чувствъ, рѣчей, дѣйствій, внушаемыхъ этими страстями" {Дидро.}. Слѣдовательно, надо, чтобы характеръ человѣка воспринялъ привычку думать и жить согласно съ собственнымъ благомъ и съ благомъ общества. Отсюда то значеніе (дѣйствительно, очень важное), которое Гельвецій въ своихъ работахъ придаетъ воспитанію. Не онъ ли, такимъ образомъ, подготовилъ, и во всякомъ случаѣ, опередилъ психологическую англійскую школу и еи великихъ теоретиковъ воспитанія характера.
Когда преступленіе уже совершено, философамъ остается еще рѣшить два вопроса: по какому праву и какимъ способомъ будутъ карать преступника? Они категорично отвѣчаютъ: по праву общества защищаться и единственнымъ способомъ, достойнымъ человѣческихъ существъ, судящихъ себѣ подобнаго. "Главная и конечная цѣль наказанія -- безопасность общества. Всѣ частныя послѣдствія наказаній, -- предупредить, исправить, устрашить, -- все это должно быть подчинено, должно зависѣть отъ главной и конечной цѣли -- общественной безопасности.
Дѣйствительно, такъ какъ ихъ практическая философія гласитъ, что высшее благо это счастье наибольшаго числа людей, то, въ глазахъ законодателя, только тотъ дѣйствительно виновенъ, кто покушается на это высшее благо, т.-е. на общественное благополучіе. Пусть же вычеркнутъ изъ уголовнаго кодекса всѣ преступленія, якобы оскорбляющія Бога, какъ-то святотатство, кощунство и еретичество, все, что касается отношеніи человѣка къ божеству. Богъ не только, какъ говорили въ тогдашнихъ судахъ, "естественный судья", онъ и единственный судья подобныхъ грѣшниковъ, если они и согрѣшили. Отсюда вытекаетъ не то, что преступника слѣдуетъ "отправить предъ лицо естественнаго судіи", какъ съ отвратительной деликатностью говорили тогда, а то, что человѣческому суду нечего дѣлать съ подобными обвиняемыми: "Чисто внутренніе проступки люди не должны наказывать. Эти проступки извѣстны только Богу, и только Онъ можетъ быть ихъ судіей и мстителемъ {Энциклопедія, ст. Преступленіе.}."
Къ тому же, такъ какъ наказаніе всегда "должно вытекать изъ сущности дѣла", то священникъ можетъ, если желаетъ, карать виновнаго еретика, "лишая его преимуществъ, которыя даетъ религія, отлучая его, напримѣръ, отъ церкви", но никогда не отлучая отъ общества, которому виновный не приносилъ въ жертву свое право свободы мысли и вѣры. Одно изъ преимуществъ договора (дѣйствительнаго или фиктивнаго, асе равно), въ силу котораго каждый гражданинъ соглашается быть членомъ общества, то, что договаривающійся, поступаясь частью своей свободы въ интересахъ большинства, требуетъ, чтобы эта часть была точно указана. Напримѣръ, нрава, которыя онъ даетъ надъ собой судьямъ, должны быть ясно опредѣлены, а преступленія и наказанія точно установлены законодательствомъ. Онъ не хочетъ больше зависѣть отъ судей, которые по собственному произволу опредѣляютъ важность преступленія и соотвѣтственнаго ему наказанія. Но именно въ ту эпоху всѣ приговоры были произвольны. Въ нашей странѣ наказанія всегда произвольны, -- это своего рода правило, правило подавляющее и постыдное" {Серванъ. "Бесѣда объ отправленіи уголовнаго судопроизводства". 1766 г.}.
По словамъ одного современника-писателя, въ тѣ времена можно было но желанію обвинить подсудимаго, или же назначить надъ нимъ болѣе подробное слѣдствіе, т.-е. не оправдывая его, держать подъ гнетомъ преслѣдованія, даже въ тюрьмѣ. Трибуналъ могъ, по своему усмотрѣнію, держать человѣка въ тюрьмѣ, освободить его, или осудить. Во всякомъ случаѣ приходилось подвергаться произвольному наказанію. Права аппеляціи не существовало. Особыя обстоятельства дѣла давали возможность судьямъ увеличивать наказанія, такъ что можно было довести дѣло до смертной казни. "Смерть, вѣчно смерть!-- восклицалъ Серванъ, -- и почти всегда въ одномъ и томъ же видѣ, а между тѣмъ какая пропасть между преступленіями!" Произволъ и жестокость вотъ двѣ черты, характеризующія тогдашнее уголовное законодательство, ихъ-то философы и стараются изгнать изъ кодекса. Прежде всего надо, чтобы наказаніе не зависѣло отъ прихоти, а соотвѣтствовало преступленію; для этого оно должно вытекать изъ самой природы преступленія. По словамъ Монтескье, у котораго энциклопедисты заимствовали свои лучшія реформаторскій идеи, "при такихъ условіяхъ всякія произволъ прекращается. Наказаніе не вытекаетъ изъ прихоти законодателя, и человѣкъ не совершаетъ насилія надъ человѣкомъ". Дезертира не слѣдуетъ придавать смертной казни, -- требуютъ энциклопедисты. Вольтеръ, въ свою очередь, спрашиваетъ: "Неужели вы поступите съ юнымъ развратникомъ (де-ла Барръ), осквернившимъ икону, такъ же, какъ съ Ла-Брэввилье, отравившимъ отца и семью"? Глубоко убѣдившись въ справедливости этихъ упрековъ, Тьери-де-Драгиньянъ заявляетъ: "наказанія должны быть настолько точно опредѣлены, чтобы осуждалъ не судья, а законъ".
Затѣмъ наказанія должны быть менѣе свирѣпыя, не позорящія человѣчества. Въ этомъ пунктѣ, хотя энциклопедисты и вспоминаютъ "Духъ законовъ", во, главнымъ образомъ, вдохновляются собственнымъ разумомъ и чувствительностью. Разумъ говоритъ имъ, что, если виновный не былъ свободенъ въ своемъ дурномъ поступкѣ, то его надо пожалѣть и подвергать лишь наказаніямъ, дѣйствительно необходимымъ для общественнаго спокойствія; "тотъ, кто путемъ опыта убѣдился въ неизбѣжности явленій, всегда будетъ снисходителенъ". Разумъ же убѣждаетъ энциклопедистовъ, что самыя отвратительныя наказанія не достигаютъ цѣли, что нѣтъ смысла въ жестокихъ карахъ, такъ какъ онѣ безполезны. Суровость наказаній, говорится въ энциклопедіи, плохой способъ остановить развитіе преступности. Воспитанные на этихъ идеяхъ составители тетрадей (Cahiers) напишутъ позже: "Жестокость законовъ и наказанія никогда не дѣлала людей лучше. Она пріучаетъ ихъ изгонять изъ сердца состраданіе и дѣлаетъ ихъ злѣе". Монтескье все это уже раньше говорилъ и доказывалъ. Но тѣмъ не менѣе энциклопедистамъ принадлежитъ значительная заслуга: во-первыхъ, они удачно развили иногда слишкомъ краткія и сухія указанія "Духа законовъ"; а во-вторыхъ, у нихъ сквозитъ то личное чувство, которое слишкомъ часто отсутствуетъ или, если угодно, сдерживается и подавляется, у Монтескье. "Причинять кому-нибудь зло, потому что онъ причинилъ зло другимъ, это такая жестокость, которую осуждаетъ и разумъ, и гуманность". Въ той же статьѣ о преступленіи кроткій и честный Жокурь проповѣдуетъ умѣренность въ наказаніяхъ, "въ виду хрупкости нашей натуры".
Прибавимъ, кстати, что энциклопедисты возстаютъ не только противъ слишкомъ жестокихъ наказаній, но и противъ войнъ, которыя, по ихъ мнѣнію, должны быть рѣже и гуманнѣе. Надо воевать, говорятъ они, только для того, чтобы установить прочный миръ и только тогда, когда необходимость заставляетъ взяться за оружіе. Но даже и тогда не все дозволено солдату: "При громѣ оружій смолкаютъ гражданскіе законы, но не смолкаютъ вѣчные законы гуманности". Въ другомъ мѣстѣ, говоря о законахъ войны, энциклопедія прибавляетъ: "Законъ природы неизбѣжно ставитъ предѣлъ этому праву. Природа требуетъ, чтобы люди взвѣсили, соотвѣтствуетъ-ли то или другое враждебное дѣйствіе противъ врага чувству гуманности и даже великодушія". Мы встрѣтимъ эта же слова у Вольтера, въ его "Трактатѣ о преступленіяхъ и карахъ". "Разслѣдованіе преступленія требуетъ суровости. Это война, которую человѣческое правосудіе объявляетъ злобѣ. Но и на войнѣ возможно великодушіе и состраданіе. Храбрый человѣкъ сострадателенъ, неужели законникъ долженъ быть варваромъ?"
Часто смѣются, и не безъ основанія, надъ слезливой чувствительностью XVIII вѣка. Но когда мы послушаемъ, какъ философы волнуются сами и стараются растрогать своихъ современниковъ къ участи несчастныхъ обвиняемыхъ, которыхъ съ такой легкостью подвергаютъ самымъ ужаснымъ пыткамъ; когда Вольтеръ, напримѣръ, говоритъ слѣдующій прекрасный слова, характерныя для его вѣка и непонятныя для вѣка предыдущаго: "Надо щадить человѣческую кровь", -- тогда мы легко прощаемъ философамъ ихъ смѣшныя, чувствительныя тирады и помнимъ только, что эта чувствительность привела ихъ къ благородному протесту. Это оправдываетъ, возвышаетъ ее въ нашихъ глазахъ, такъ какъ позже вся Европа воспользовалась вызванными ею реформами. "Французскіе философы, -- говорить нѣмецкій юристъ, -- первые на континентѣ возвысили голосъ, отстаивая нрава обвиняемыхъ на всѣ законныя гарантіи, которыя теперь считаются обязательными у всѣхъ цивилизованныхъ народовъ". Беккаріа, напримѣръ, самъ говорилъ о томъ, чѣмъ онъ обязавъ Монтескъе и энциклопедистамъ. Настаивая на реформахъ, онъ выводитъ ихъ, -- это и составляетъ особенность его книги, -- изъ "правъ разума", того самого разума, который, благодаря французскимъ философамъ, завоевалъ себѣ обще-европейское признаніе. Какъ только Морелле перевелъ (1766 г.) на французскій языкъ книгу Беккаріа, ее стала читать вся грамотная Европа.
Тетради 89 г. служатъ отличнымъ доказательствомъ, какъ дѣйствовало непосредственное вліяніе философовъ, всѣ ихъ протесты, на общественное мнѣніе Франціи. Вѣдь вотъ къ чему въ главныхъ чертахъ сводятся всѣ требованія тетрадей: "Всѣ три сословія единогласно настаиваютъ на коренной реформѣ уголовнаго права. Отнынѣ будетъ изданъ уставъ о наказаніяхъ. Преступленія и кары за нихъ должны быть въ немъ точно опредѣлены и систематически классифицированы. Наказанія будутъ умѣренныя, соразмѣрныя проступкамъ. Провозглашается принципъ равенства передъ закономъ. Смертная казнь не будетъ такъ часто примѣняться. Отнынѣ присутствіе защитника въ уголовномъ процессѣ необходимо. Пытка и до приговора, и послѣ него, отмѣняется".
Итакъ, если виновныхъ не пытаютъ болѣе, если обвиняемый имѣетъ защитника и его дѣло разбирается при открытыхъ дверяхъ, если, наконецъ, нашъ кодексъ не кажется "составленнымъ палачомъ", какъ говорилъ Вольтеръ, то это нельзя приписывать ни просто общему улучшенію нравовъ, ни революціонному законодательству, или новому уголовному кодексу. Этимъ мы обязаны тѣмъ писателямъ, которые своими работами сдѣлали это улучшеніе возможнымъ, а этотъ кодексъ неизбѣжнымъ. Прежде всего Монтескье и энциклопедистамъ и самому великому среди нихъ -- Вольтеру. Двадцать лѣтъ былъ онъ защитникомъ, то краснорѣчивымъ и разсудительнымъ, то остроумнымъ и страстнымъ, но всегда одинаково убѣдительнымъ и всегда неутомимымъ защитникомъ всѣхъ жертвъ нелѣпаго и варварскаго законодательства, чтобы о немъ ни говорили, какія бы ни подыскивали причины, -- благородныя или нѣтъ, -- побудившія его взяться за зашиту Сирвэна, Каласа и многихъ другихъ несчастныхъ, во всякомъ случаѣ нельзя отрицать, что онъ защищалъ ихъ, когда другіе молчали. Нельзя отрицать и того, что судьи, на которыхъ онъ нападаетъ, съ удовольствіемъ колесовали бы тѣхъ, кого Вольтеръ спасъ, за кого онъ отомстилъ. Есть случаи, когда услуга, оказанная человѣкомъ, такъ велика, что всѣхъ, кто отказываетъ ему въ похвалахъ или торгуется за эти похвалы, можно заранѣе признать неправыми.