Указанными выше реформами энциклопедисты надѣялись способствовать счастью народовъ и индивидумовъ. Это было высшей цѣлью ихъ практической, благодѣтельной философіи. Но это счастье возможно только, если человѣчество избавится отъ двухъ удручающихъ его золъ: "отъ суевѣрія и деспотизма, которые создаютъ столько несчастныхъ на землѣ". Мы увидимъ ниже, какъ энциклопедія боролась съ суевѣріемъ. Посмотримъ теперь, какимъ способомъ хочетъ она вести войну противъ деспотизма и, вообще, каковы политическія идеи энциклопедіи.
Прежде всего надо сдѣлать одно существенное замѣчаніе: энциклопедисты только указываютъ властямъ на проекты реформъ, о которыхъ мы говоримъ, и стараются привлечь къ нимъ бдительное вниманіе властей. Они пишутъ только для того, "чтобы просвѣтить властителя и убѣдить его въ силу его религіозности и справедливости уничтожить злоупотребленія". Государство, напримѣръ, само должно улучшить положеніе бѣдныхъ классовъ: "Хорошее правительство должно главнымъ образомъ имѣть въ виду судьбу рабочихъ". Наконецъ, государство же можетъ и должно распространять тотъ свѣтъ, который пытается зажечь энциклопедія, такъ какъ только государство можетъ, по своему усмотрѣнію, "съуживать или расширять царство свѣта", и, такимъ образомъ, "ускорить или задержать счастливый переворотъ, который долженъ освободить человѣчество изъ подъ ярма предразсудковъ".
Можно даже сказать, что они возлагаютъ на обязанность идеальнаго законодателя не только сдѣлать людей счастливыми, но и добродѣтельными. По ихъ мнѣнію, добродѣтель есть въ сущности согласованіе частнаго интереса съ общимъ; Гельвецій говоритъ, что истинная мудрость законодателя "заключается въ умѣньѣ связать частные интересы съ общественными... и, при помощи наказанія и наградъ, дѣлать добродѣтель неизбѣжной". Дидро пишетъ въ томъ же духѣ: "Для законодателя добродѣтель опредѣляется такъ: привычка согласовать свои поступки съ мнѣніемъ о пользѣ общей". Наконецъ, слѣдующія слова Даламбера являются однимъ изъ самыхъ любопытныхъ образчиковъ ихъ странной маніи относить все на счетъ правительства: "Наша французская глупость и вѣтренность зависятъ гораздо больше ютъ вашего правительства, чѣмъ отъ вашего характера".
Такимъ образомъ, энциклопедисты, какъ и всѣ вокругъ нихъ, ни только допускали въ политикѣ всемогущество государства, но прямо взывали къ нему. А въ XVIII вѣкѣ государство -- это монархъ. И энциклопедія была опредѣленно монархична. Дидро и всѣ публицисты того времени думали, что "только маленькое государство, можетъ быть республикой. Въ республикѣ неизбѣжно образуются партіи, который могутъ ее раздробить и разрушить". Въ другомъ мѣстѣ мы читаемъ, послѣ очень горячей критики республики, очевидно совершенно искреннее, теоретическое восхваленье монархическаго правленія: "Только оно дало людямъ возможность пользоваться всѣмъ счастьемъ и свободой, всѣми преимуществами, которыми человѣкъ, живя въ обществѣ, можетъ. наслаждаться на землѣ".
Пустъ монархъ будетъ справедливъ и добръ, -- энциклопедисты не желаютъ ничего больше. По изъ мнѣнію, это лучшее, что можно пожелать слабому человѣчеству, неспособному руководить и управлять самимъ собой: "Единственный бальзамъ, смягчающій гнетъ вашего рабства, -- это появленіе отъ времени до времени добродѣтельнаго и просвѣщеннаго принца. Тогда несчастные на минуту забываютъ свои бѣдствія". Слѣдовательно, все зависитъ отъ личности короля. Далекіе отъ стремленія завоевать желательную свободу при помощи перемѣны формы правленія, они, по крайней мѣрѣ, въ первые годы появленія энциклопедіи, ждутъ ее только отъ милостей короля.
Ну, а въ чемъ же заключается эта свобода? Если къ чисто матеріальной свободѣ торговли и промышленности прибавить, по опредѣленію Дидро, "право дѣлать то, что разрѣшено закономъ", то есть гражданскую свободу, -- мы получивъ всю сумму вольностей, которыхъ требовала энциклопедія. Дѣйствительно, энциклопедисты, какъ и всѣ писатели того вѣка, настаиваютъ не столько на религіозной свободѣ, сколько на терпимости. Вѣротерпимость эта съ искреннимъ и горячимъ краснорѣчіемъ проповѣдуется на каждой страницѣ словаря, но въ сущности она основана на полномъ равнодушіи ко всѣмъ религіямъ. Образцомъ терпимаго монарха явится для нихъ Фридрихъ II, одинаково готовый покровительствовать всѣмъ культамъ и осмѣивать нечестивую, которую именно онъ рекомендовалъ подъ этимъ именемъ насмѣшливому генію фернейскаго патріарха. О политической свободѣ, Дидро и совсѣмъ не говоритъ въ своей статьѣ свобода. Въ этомъ отношеніи онъ истинный сынъ своего времени; ему нельзя ставить въ упрекъ это упущенье, но и нельзя также относить на его счетъ тѣ политическія требованія, которыя такъ часто, но неосновательно, приписывали ему и его друзьямъ. "Свобода", -- говорить Даламберъ, -- есть благо, созданное не для народа. Народъ это ребенокъ; если его оставить итти одного, онъ падаетъ и ушибается, а когда встанетъ, бьетъ свою наставницу".
Энциклопедисты не имѣли также правильнаго представленія о томъ, что мы теперь называемъ свободой прессы. Можно даже, не клевеща на нихъ, сказать, что они могли бы понять и признать эту свободу, только еслибы она составляла ихъ исключительную привилегію. Въ своихъ жестокихъ нападкахъ на противниковъ они постоянно обращаютъ на нихъ бдительное вниманіи правительства и осыпаютъ ихъ печатными доносами. Мало того, они и вообще никогда не просили объ уничтоженіи цензуры. Они желали только, чтобъ изъ позволили выбирать цензоровъ, благосклонныхъ къ нимъ и страшныхъ ихъ врагамъ. "Никто больше меня, -- восклицаетъ Дидро, -- не преклоняется передъ авторитетомъ закона, направленнаго противъ опасныхъ сочинителей". И это совсѣмъ не ораторскій пріемъ. Онъ говоритъ o "скандалѣ", вызванномъ "Провинціальными письмами" Паскаля, который, въ данномъ случаѣ, является для Дидро опаснымъ сочинителемъ. Онъ виновенъ въ томъ, что популяризировалъ книги казуистовъ, безобидно дремавшихъ во мракѣ библіотекъ. Эта даже не одна изъ тѣхъ, ничего же значащихъ вспышекъ, за которыя такъ щедръ Дидро, это приложеніе дорогой ему теоріи, что не всякую истину можно сказать народу. Онъ хотѣлъ бы, чтобы разрѣшили печатать "что угодно на языкѣ ученыхъ, преслѣдуя, конечно, переводчиковъ съ этого языка... но запретили вредныя писанія на вульгарномъ языкѣ".
Энциклопедисты такъ далеки отъ желанія уничтожить цензуру, что чувствуютъ себя очень польщенными, когда ихъ другъ, полицейскій комиссаръ Сартинъ, назначаетъ ихъ самихъ цензорами. Дидро соглашается быть цензоромъ комедіи Палиссо "Сатирикъ" и вотъ каково его заключеніе: "Я не могу давать вамъ совѣтовъ, но по моему вы поступите вполнѣ разумно, если отнимете возможность сказать, что два раза (первый разъ въ Философахъ Палиссо) съ вашего позволенія были публично оскорблены ваши сограждане, пользующіеся уваженіемъ во всей Европѣ. Нельзя допустить, чтобы шалуны {Игра словъ: polisson -- значитъ шалуны.} пятнали лучшую изъ магистратуръ. Несправедливо, если отнесетъ потомство на васъ хоть часть вины, которая всецѣло должна падать на нихъ. Зачѣмъ позволять имъ пріобщать васъ къ ихъ проступкамъ?"
Итакъ, энциклопедисты ни только не республиканцы, -- это не могло бы удивлять насъ во французахъ XVIII вѣка, -- они даже и не либералы. Они еще не знаютъ, что такое свобода, такъ какъ хотятъ ее только для себя. Въ концѣ концовъ для нихъ (какъ и для многихъ французовъ всѣхъ временъ) свобода нераздѣлима съ обладаньемъ властью. Ихъ политическая доктрина такъ же элементарна, какъ и ихъ психологія. Какъ въ области морали Дидро видитъ только "злыхъ и добрыхъ", такъ и въ обществѣ они видитъ только сильныхъ и слабыхъ. "Всегда исполняется вѣчный законъ, по которому слабый дѣлается добычей сильнаго". Надо стать сильнымъ, или по крайней мѣрѣ другомъ сильныхъ, и тогда можно предписывать слабымъ законы. "Сплотитесь", постоянно проповѣдуетъ имъ Вольтеръ. Онъ не прибавляетъ: и вы дадите возможность свободѣ одержать побѣду, но говоритъ -- "и тогда вы будете господами". Пусть король обладаетъ и силой, и властью, только бы онъ былъ, прежде всего, королемъ философовъ. Но тогда, что же такое этотъ деспотизмъ, противъ котораго они постоянно и ожесточенно ораторствуютъ? Это анонимный деспотизмъ, такой же неопредѣленный, какъ тотъ восточный деспотизмъ, который Монтескье находилъ въ мало извѣстныхъ странахъ, то въ Испаганѣ, то въ Константинополѣ, и смутную идею о которомъ онъ почерпнулъ изъ разсказовъ Тавернье и де-Шардэне. И Гриммь имѣлъ полное право сказать въ 1764 г., что "призракъ деспотизма также мало извѣстенъ, какъ и химера свободы". Вѣчно твердить, какъ это дѣлаетъ Дидро въ энциклопедіи, что "тираны -- это язвы человѣчества", значитъ пугать словами и расточать школьное краснорѣчіе противъ Силлы и Октанія. Или же, какъ прямо говоритъ Гриммъ въ знаменитой философской проповѣди, произнесенной имъ въ 1770 г. у барона Гольбаха, это значить, "безъ конца пережевывать громкія слова", не причиняющія никакого вреда тиранамъ, но вызывающія рукоплесканія ихъ безвредныхъ враговъ. Въ сущности философы отлично могли поладить съ абсолютнымъ монархомъ, -- ихъ искренній энтузіазмъ передъ Фридрихомъ и Екатериной подтвердили это.. Они желаютъ только, чтобъ монархъ этотъ былъ другомъ просвѣщенія, т.-е. энциклопедій, и врагомъ не только лицемѣрныхъ патеровъ, но, -- если вѣрить ихъ же словамъ, -- и философовъ, не принадлежащихъ къ энциклопедіи. Развѣ они не нашли страннымъ, что фарсъ Палиссо, ("Философы") былъ поставленъ съ вѣдома правительства, что полицій позволила играть такую жестокую сатиру? И развѣ Дидро не говоритъ о философіи, которую не одобряетъ (Спинозизмѣ): "такую чудовищную доктрину слѣдуетъ не разбирать въ школѣ, а карать въ судѣ".
Слѣдовательно, энциклопедисты, по крайней мѣрѣ до извѣстнаго времени, которое мы укажемъ, имѣли полное право протестовать, когда ихъ коварно объявляли врагами существующей власти. Въ своей прославленной академической рѣчи Помпиньякъ говоритъ, что ихъ надменная философія одинаково нападаетъ и на тронъ, и на "алтарь".. Моро въ своихъ "Какуакахъ" утверждаетъ, что философское направленіе "стремится уменьшить авторитетъ короля и его министровъ". Но развѣ Дидро не доказываетъ, напротивъ, что "слишкомъ ограниченная власть монарха была бы недостаткомъ правленія". Относительно парламентовъ тотъ же Дидро пишетъ въ брошюркѣ, которая не предназначалась дли печати и, слѣдовательно, выражала его настоящее мнѣніе: "Я думаю, что никогда не надо собирать сословныхъ представителей, если можно обойтись безъ этого, никогда не вмѣшивать ихъ въ дѣла, некасающіяся непосредственно ихъ". По его мнѣнію, независимость философа не можетъ быть опасной: "Она не касается авторитета правительства; она не стремится уничтожить всякую субординацію". А именно субординація и поддерживаетъ общественную связь.
Энциклопедисты, главнымъ образомъ, потому недовольны Людовикомъ XV, что онъ не цѣнитъ ихъ философію и не любитъ ихъ самихъ. Если бы онъ вздувалъ покровительствомъ энциклопедіи, энциклопедисты стали бы безмѣрно восхищать его, какъ они восхищали берлинскаго Марка-Аврелія и Сѣверную Семирамиду. А эти оба монарха отнюдь не были добродѣтельнѣе Людовика XV, но зато гораздо деспотичнѣе его. Итакъ, не только для Вольтера, но и для Дидро и для всѣхъ другахъ энциклопедистовъ, просвѣщенный деспотизмъ быль идеаломъ хорошаго правленія. Идеалъ этотъ, конечно, не былъ особенно возвышенъ, но, повидимому, онъ былъ единственный доступнымъ французамъ той эпохи. Откуда они могли звать, что такое свобода и свободное правительство, если, начиная съ Ришелье, исторія Франціи учила французовъ только пассивной покорности королю, повелителю и опекуну всего народа? н что же видѣли они вокругъ себя? Повелѣвавшаго короля, повинующихся подданныхъ и ни одного учрежденія ни политическаго, ни религіознаго, которое могло бы противиться волѣ. короля въ качествѣ безкорыстнаго представителя народа и достойнаго выразителя воли націи. Извѣстны знаменитыя слова Монтескье о трехъ сословіяхъ (духовенство, дворянство и чиновники), у которыхъ общаго было только полное взаимное презрѣніе, такъ какъ каждое сословіе принимало близко къ сердцу только интересы касты и ничуть не заботилось объ обществѣ. Дворянство "сочло бы низостью дѣлить власть съ народомъ"; оно дорожило только своими привиллегіями. Духовенство только отстаиваетъ свои несмѣтныя богатства и не думаетъ о толпѣ. убогихъ деревенскихъ священниковъ. Парламентъ тоже заботится только о своихъ прерогативахъ. Хотя онъ и поддерживалъ въ королевствѣ недовольство и оппозицію, которыя все-таки лучше молчаливой покорности и политическаго равнодушія, но всѣ его требованія вызваны исключительно сословнымъ духомъ, и въ парламентѣ, какъ и въ другихъ учрежденіяхъ, не слышно біенія сердца народнаго.
Такимъ образомъ даже философы реформаторы не могутъ сдѣлать ничего другого, какъ обратиться къ королю, -- въ то время онъ одинъ является представителемъ и воплощеніемъ всей Франціи. Такъ и поступаетъ философія, когда она въ лицѣ Тюрго находится у власти. Прочитайте секретный докладъ этого министра Людовику XVI: "Нація есть общество, состоящее изъ различныхъ, плохо сплоченныхъ, сословій и изъ народа, почти не связаннаго между собой. Нигдѣ не видно общихъ интересовъ. Среди этой непрестанной борьбы вождѣленій и посягательствъ ваше величество вынуждено рѣшать все самолично. Безъ вашихъ особыхъ приказаній никто не хочетъ содѣйствовать общественному благу".
Конечно, Англія давала энциклопедистамъ другіе примѣры, тамъ они видѣла иную картину: картину свободной страны, измѣнявшейся мало-по-мало, не прибѣгая въ моменты отчаянія къ королевской власти, какъ во Фравиди, а просто въ силу свободнаго развитія учрежденій. Но кто же въ XVIII вѣкѣ понималъ значеніе англійскихъ учрежденій? "Министры моего времени, -- говоритъ Монтескьё, -- знали Англію, какъ знаетъ ее шестимѣсячной ребенокъ". Даже послѣ Монтескьё и его знаменитой немного поверхностной теоріи равновѣсія властей, философы, рабы своего воспитанія и классическихъ предразсудковъ, не могли понять самой сущности англійскихъ учрежденій. Никто изъ нихъ не видѣлъ, что политическая свобода -- душа всѣхъ этихъ учрежденій, такъ какъ въ ней основа и гарантія всякой другой свободы, напримѣръ, свободы мысли и религіи, которой такъ восхищался Вольтеръ. Но даже для самого Гольбаха, политика-теоретика партіи, англійская свобода -- это своеволіе, такъ какъ "безнаказанно тревожить покой гражданъ, оскорблять монарха, клеветать на министровъ, печатать пасквили, -- еще не значитъ быть свободнымъ". Къ тому же философы не знали даже основныхъ положеній англійской конституція. Напримѣръ, въ Грендвали Дидро задаетъ сотню вопросовъ отцу Гупу (Ноор) относительно англійскаго парламента, и все, что сообщаетъ англичанинъ, кажется ему и новымъ, и прекраснымъ.
Наконецъ, если они плохо знали исторію Англіи, за то они слишкомъ хорошо, слишкомъ исключительно, знали римскую исторію и еще въ школѣ научились черезчуръ восхищаться ею: А эта исторія не могла сдѣлать изъ нихъ гражданъ, такъ какъ всѣ римскія учрежденія клонились къ всеобщему подчиненію государству; они были созданы не ради свободы людей, но ради ихъ подчиненія.
Въ общемъ, не только въ силу робости мысли, во главное, благодаря роковому ходу исторіи Франціи и образованія, исключительно направленнаго на римское право и римскую литературу, философы вопреки всѣмъ политическимъ разглагольствованіямъ и спорамъ, были хотя и недовольными, но отнюдь не мятежными подданными абсолютнаго монарха. Они никогда серьезно не мечтали быть гражданами свободной республики, хотя часто употребляли эти слова, не имѣвшія для нихъ опредѣленнаго смысла.
Настоящими революціонерами относительно монархіи были, съ начала XVIII вѣка, не философы, но члены парламента. Дѣйствительно, къ чему вели коварныя заявленія парламента о злоупотребленіяхъ въ порядкѣ управленія, какъ не къ тому, чтобы мало-по-малу отобрать отъ короля законодательную власть и такимъ образомъ совершитъ переворотъ въ конституціи, или по крайней мѣрѣ въ конституціонныхъ традиціяхъ королевства. Въ то время это было два равнозначущихъ понятія. Если имъ это удастся, правительство Франціи будетъ измѣнено въ корнѣ. Не король, но парламентъ будетъ предписывать законы. Словомъ, они произвели бы въ государствѣ настоящій переворотъ. Послушайте, что говоритъ въ 1763 г. Барбье, когда кончается срокъ его "Журналу" и онъ заканчиваетъ пожеланіемъ побѣды членамъ парламента: "Если удастся уменьшить власть парламентовъ и ихъ мнимыхъ нравъ, то дли деспотизма не будетъ никакихъ преградъ. Напротивъ, если парламенты соединятся, чтобы дружными усиліями противодѣйствовать ему, то изъ этого послѣдуетъ общая государственная революція". Напротивъ, побѣда философовъ не уменьшила бы, а скорѣе усилила бы королевскую власть. Они не стремятся ни принимать участіе въ управленіи, ни даже контролировать его, мы видѣли, что они и не думали завоевывать политическую свободу. Они хотятъ только смягченія феодальныхъ правъ, варварскихъ и устарѣлыхъ, равенства передъ закономъ и налогами, свободы для ихъ личности и терпимости къ ихъ писаніямъ {"Я думаю, -- пишетъ Даламберъ Фридриху, -- что форма правленія не имѣетъ значенія, если правительство справедливо и всѣ граждане имѣютъ равное право на его покровительство и равно подчинены законамъ".}. Изъ старой пословицы, въ которой выражается всѣ исторія старой Франціи: "одна вѣра, одинъ законъ, одинъ король", -- они хотятъ вычеркнуть только первое слово. Но они требуютъ, чтобы для всѣхъ былъ одинъ законъ и чтобы его въ противность желанію;парламента, устанавливалъ, какъ въ старину, король. Повидимому, энциклопедисты были вѣрнѣйшими союзниками королевской власти, при условіи, чтобы она могла ими пользоваться. Если предположить, что революція не была неизбѣжна, то пожалуй ее можно было бы предотвратить союзомъ между королемъ и философами. Людовикъ XV, а, можетъ быть, и Людовикъ XVI могли бы, пожалуй, спасти монархію, будь у нихъ меньше предразсудковъ и достаточно находчивости, чтобы смѣло объявить себя королями-философовъ, этихъ королей общественнаго мнѣнія. Въ обмѣнъ за какія-нибудь милости, которыя, не причиняя серьезнаго ущерба королевской власти, придали бы ей еще новый престижъ, философы укрѣпляли и обогащали бы эту власть, помогая ей унижать ея опасныхъ опекуновъ: парламенты и духовенство. Что касается парламентовъ, достаточно вспомнить ненависть и сарказмы Вольтера противъ этихъ "мятежныхъ буржуа, этихъ Бузирисъ въ тогахъ", которые осудили Каласа и преслѣдовали философовъ. Извѣстно. что министры философы, Тюрго и Неккеръ враждебно относились къ вмѣшательству членовъ парламентовъ, а тѣ, въ свою очередь, жаловались на "министерскій деспотизмъ". И энциклопедисты не дали бы королю сложить свою корону къ ногамъ парламентовъ, какъ говорилъ Людовикъ XV.
Извѣстно отношеніе энциклопедистовъ къ духовенству, и то, что они одинаково не любили "фанатизмъ патеровъ и свирѣпость парламентовъ". Я не хочу сказать, что короли должны были сдѣлаться орудіемъ ихъ ненависти противъ католичества. Я только указываю на то, что благодаря своимъ несмѣтнымъ богатствамъ и полному подчиненію не королю Франціи, а главѣ церкви, духовенство присвоило себѣ независимость, начинавшую тревожить королевскую власть. Это стало очевиднымъ, когда правительство рѣшило поразить іезуитовъ: ясно было, что оно боялось ихъ. А философы, между тѣмъ, настаивали чтобы духовенство участвовало въ государственныхъ тяготахъ не только безденежными дарами. Они твердили на всѣ лады, что духовная власть должна повиноваться свѣтской, или, вѣрнѣе, что въ государствѣ не могутъ существовать двѣ соперничающія между собой власти. Такимъ образомъ философы трудились надъ тѣмъ, чтобы расширить и укрѣпить королевскую власть. "Я готовъ сказать каждому государю: имѣйте въ своемъ распоряженіи многочисленную армію и вы сведете на положеніе простыхъ гражданъ этихъ людей, опирающихся на небесное право, которые все время противупоставляютъ вашему авторитету свои химерическія прерогативы. Вы вернете себѣ все, что они присвоили благодаря недомыслію вашихъ предшественниковъ. Вы вернете своимъ несчастнымъ подданнымъ богатства, которыми полны руки этихъ опасныхъ бездѣльниковъ. Вы удвоите ваши доходы, не увеличивая налоговъ. Вы укажете ихъ надменнымъ начальникамъ ихъ настоящее мѣсто. Вы будете жить въ изобиліи и мирѣ, и будете царствовать, и совершать великіе дѣла" {Дидро.}.
Поддержка, которую короли нашли бы у философовъ, хотя и чисто моральная, была бы очень могущественной, опираясь на всесильное тогда общественное мнѣніе. Дѣйствительно, если парламенты осмѣлились декретировать уничтоженье іезуитскаго ордена, то они сдѣлали это, сознавая, что ихъ поддерживаетъ, даже толкаетъ, общественное мнѣніе, возбужденное и направленное философами. Это отмѣтилъ и Даламберъ въ своемъ "Разрушеніи іезуитскаго ордена". "Когда парламенты стали нападать на орденъ, они встрѣтили всеобщее сочувствіе. Въ сущности приговоръ противъ іезуитовъ, устами магистратовъ, произнесла философія.
Что касается вполнѣ реальной опасности, которую представляеть для неограниченной монархіи распространенье независимой и разумной философіи, то эту опасность можно было предотвратить. Для короля всегда вѣрнѣе дать своимъ подданнымъ извѣстную свободу слова, чѣмъ осуждать ихъ на молчаніе; иначе они когда-нибудь нарушать его призывомъ къ мятежу (какъ это и сдѣлали въ концѣ концовъ Гольбахи и Рейвали). Кромѣ того, ловкому правителю не трудно ввести въ должныя границы философовъ, если они, по его мнѣнію, слишкомъ эмансипируются. Онъ можетъ во время сказать имъ, какъ это сдѣлалъ любимый король энциклопедистовъ: "Люди всегда злоупотребляютъ свободой, -- нельзя не подвергать цензурѣ ихъ произведенія, особенно, когда это пасквили, написанный противъ правительства". Или, еще лучше, онъ предоставилъ бы имъ разговаривать, управляя по своему, какъ это дѣлали Фридрихъ и Екатерина. Первый привлекалъ къ себѣ худшихъ враговъ философіи, іезуитовъ ("въ политикѣ другія правила, чѣмъ въ метафизикѣ"). Вторая любезно выслушивала красивыя тирады Дидро, а въ заключеніе говорила на ухо Гримму: "Все это вамъ идетъ какъ коровѣ сѣдло". {Если деспотъ уменъ онъ позволяетъ философамъ болтать. Если онъ любитъ краснорѣчіе, онъ находить ихъ болтовню прекрасной". Гриммъ.}.
Токвиль думалъ, что ловкій и могущественный правитель могъ бы предотвратить революцію. И если бы у правителя хватило ловкости управлять при помощи энциклопедистовъ общественнымъ мнѣніемъ, то отъ этого онъ сталъ бы еще могущественнѣе. Энциклопедисты были бы его естественными союзниками въ борьбѣ противъ тѣхъ, кого они прежде рѣшительно называли "дароносицами" и о комъ Даламберь говорилъ, что "они заключили между собой оборонительную и наступательную силу, чтобы противиться королевскому авторитету". Итакъ, съ какой точки зрѣнія ни посмотрѣть на дѣло, мы одинаково приходимъ къ выводу, что старую монархію могъ снасти только король-философъ, если, конечно, ее вообще можно было спасти {Въ 1800 г. Редереръ писалъ: "Если бы Людовикъ ХѴІ подражалъ Фридриху и сталъ во главѣ философовъ, онъ царствовалъ бы и до сихъ поръ".}.
А между тѣмъ, когда говорятъ о философахъ, ихъ всегда осуждаютъ или хвалятъ за то, что они своими писаньями ускорили французскую революцію. Насколько-же они заслужили эти обвиненія или похвалы? Или, быть можетъ, изъ числа различныхъ причинъ революціи, слѣдуетъ исключить философію XVIII вѣка? Этого я не желалъ доказать. Я хотѣлъ только сказать, что относительно вліянія философовъ на революцію, установить которое дѣйствительно довольно трудно, -- надо сдѣлать нѣсколько существенныхъ замѣчаній. Надо прежде всего пронести грань между эпохами, а, слѣдовательно, и между идеями, о которыхъ говорятъ. Никогда идеи не развивались такъ быстро, какъ въ ХVIII вѣкѣ и, пожалуй, ни въ одинъ историческій періодъ не приходится такъ точно обозначать время возникновенія того или другого взгляда.
Во вторыхъ, не надо забывать, что доктрины философовъ привесть къ совершенно непредвидѣннымъ для нихъ послѣдствіямъ. Они, понятно, съ отвращеніемъ отвергли бы эти послѣдствія, если бы могли предугадать, но тѣмъ не менѣе они отвѣтственны за нихъ, поскольку вообще ученый отвѣтственъ за своихъ истинныхъ учениковъ, то есть на тѣхъ, которые сдѣлали изъ его доктринъ всѣ логическіе выводы.
Наконецъ, остается обсудитъ третій вопросъ, самый общій и въ то же время самый трудный: опредѣлить роль идей, -- если онѣ играютъ какую-нибудь роль въ народныхъ возстаніяхъ, а слѣдовательно и долю вліянія теорій энциклопедистовъ въ великомъ движеніи 1889 г.-- Все это трудные вопросы и ихъ надо раздѣлить, чтобы лучше понять, если не рѣшить.
Итакъ, попытаемся прежде всего установить, если можно сказать, хронологію растущей смѣлости новаторовъ ХѴІІІ вѣка. Въ движеніи идей такъ-же, какъ въ эволюціи природы, рядомъ съ прогрессомъ непрерывнымъ и потому неуловимымъ, бываютъ бурные переломы, сильные толчки, время которыхъ можно точно опредѣлить. Такъ въ ХѴІІІ вѣкѣ есть два такихъ рѣшающихъ момента, когда идеи устремляются впередъ по новой дорогѣ. Первый изъ этихъ поворотовъ мы отмѣтили и подчеркнули выше, такъ какъ онъ начинается съ появленія энциклопедіи. Это было послѣ Аахенскаго мира (1798 г.), постыднаго мира, торопливо заключеннаго Людовикомъ XV, "чтобы свободнѣе предаваться наслажденіямъ, негодованіе было всеобщимъ" {Каррэ. "Франція при Людоникѣ ХѴ".}. И сочувствіе общества, которое въ первой половинѣ вѣка принадлежало парламентамъ и янсенистамъ, перешло къ философамъ. Что же могли эти послѣдніе предложить новаго все болѣе и болѣе безпокойнымъ и недовольнымъ умамъ? Двѣ совершенно различныя вещи, которыя никакъ не могли проповѣдывать народу ни янсенисты, ни члены парламентовъ: ненависть къ духовенству и общественныя реформы. Какова была эта ненависть энциклопедистовъ къ духовенству, мы разскажемъ ниже. Въ предыдущихъ главахъ говорилось о ихъ взглядахъ на соціальныя реформы. Они, мало-по-малу, развивали свои новаторскія идеи, и ихъ смѣлость росла отъ перваго тома энциклопедіи до послѣдняго, то есть отъ 1751 г.-- 1764 г. За эти 13 лѣтъ они были выразителями общественнаго мнѣнія, но выразителями своеобразными, такъ какъ они съ непривычной точностью опредѣляли стремленія большинства, до сихъ поръ смутныя и нерѣшительныя. Этимъ и объясняется ихъ быстрая популярность. Надо вспомнить состояніе умовъ въ эпоху, когда появилась энциклопедія. Недовольство было всеобщимъ и свободно выражалось "на гуляньяхъ и въ кофейняхъ". Но оно выражалось, или вѣрнѣе испарялось, въ угрозахъ слишконъ неопредѣленныхъ, въ мечтахъ слишкомъ химерическихъ и потому неопасныхъ: "Всѣ болтаютъ противъ правительства" -- пишетъ Даржансонъ. И это уже значительный прогрессъ: раньше, когда народъ страдалъ, онъ винилъ въ этомъ рокъ, несчастную судьбу, а теперь онъ уже проклинаетъ общественный строй и думаетъ, какъ бы измѣнить его. Но какихъ же измѣненій, какихъ реформъ требуетъ онъ? Народъ и самъ этого хорошенько не знаеть, и Даржансонъ, желая дать намъ печальную картину всеобщаго безпокойства, говоритъ: "начинаютъ раздумывать о республиканскомъ правленіи". А говорить о республикѣ въ 1750 г., конечно, значило выражать свое недовольство самымъ недвусмысленнымъ, но далеко не самымъ опаснымъ для королевской власти способомъ. Еще наканунѣ революціи, въ 1787 г., по мнѣнію очень проницательныхъ людей, вродѣ Сенакъ де-Мельянъ, эта власть "покоилась на незыблемомъ фундаментѣ". Дѣйствительно, народъ, даже послѣ Людовика XV, сохранялъ глубокую приверженность къ королевской власти. Еще въ 1789 г. третье сословіе, по словамъ г-жи де-Огаль, "желало связать себя съ короной". Надо-ли еще приводить свидѣтельство Мунье: "Всѣ разбирали и высмѣивали ошибки администраціи; но еще въ 1787 г. никто не думалъ о средствахъ перемѣнить правленіе". Что было дѣйствительно опасно, если не для правительства, то вообще для всего строя, который неопредѣленно обвиняли во всѣхъ неурядицахъ, -- это ясно показать, чѣмъ этотъ строй былъ плохъ, перечислить и выяснить всѣ его недостатки и указать отъ нихъ лекарства. Это и дѣлала энциклопедія.
Въ то время страдали и нетерпѣливо ждали избавленія не столько отъ деспотизма, сколько отъ потерявшихъ всякій смыслъ соціальныхъ неравенствъ. Деспотизмъ самъ по себѣ, стѣсненный и связанный общественнымъ мнѣніемъ, скорѣе раздражалъ, чѣмъ дѣйствительно тяготилъ. Соціальныя же неравенства постоянно давали себя чувствовать. Съ одной стороны дворяне, эти "безполезные болваны>, какъ ихъ называлъ Вольтеръ, не могли уже въ оправданіе своихъ привилегій указывать на свои заслуги передъ страной. Съ другой -- буржуа, богатые и образованные, сознавали себя достойными занимать всѣ должности, по прежнему недоступныя для нихъ. Пусть-же будутъ уничтожены привилегіи, пусть всѣ поприща будутъ открыты таланту, вотъ двойное желаніе буржуазіи XVIII вѣка. И энциклопедисты выяснятъ законность этого желанія, подчеркнутъ его, сдѣлаютъ его болѣе настойчивымъ и властнымъ и, кромѣ того, укажутъ способы, какъ принести его въ исполненіе.
Имъ нетрудно доказать, что требованія буржуазіи вполнѣ законны, то есть, что для разума привилегіи дворянства недѣйствительны. Стоитъ только вспомнить, напримѣръ, что не всѣ дворяне идутъ на войну, что милиція наполняется разночинцами. Кромѣ того, дворяне, которые на войнѣ "оказали отличныя заслуги отечеству, должны быть вознаграждены почестями, но не привилегіями". Такимъ образомъ, отвергнутое разумомъ соціальное неравенство обращается въ прямую несправедливость, тѣмъ болѣе оскорбительную, что свѣтъ, пролитый энциклопедіей, освѣтивъ людей, усилилъ ихъ гордость и ревнивое отношеніе къ тому, что они начинаютъ называть своими правами. "Въ 1750 г., -- говоритъ Токвиль, -- нація желала не столько нравъ, сколько реформъ". Благодаря энциклопедистамъ, все больше выясняется, что эти реформы и составляютъ настоящія права; философія же учитъ требовать ихъ во имя разума и справедливости. Феодальные замки еще щетинились въ провинціи, дворяне прибавляли свои частные налоги къ правительственнымъ и тѣмъ окончательно разоряли крестьянина, или-же вѣшали его по приговору своихъ исключительныхъ судовъ. Въ это-то время энциклопедисты возстали противъ всѣхъ этихъ отжившихъ преимуществъ, показали насколько они не соотвѣтствуютъ подлиннымъ заслугамъ привилегированныхъ классовъ и во имя естественнаго права, которое и старѣе, и выше произвольнаго человѣческаго законодательства, требовали для всѣхъ гражданъ равенства и въ налогахъ, и въ правосудіи.
Рядомъ съ уничтоженіемъ старинныхъ привилегій, по крайней мѣрѣ, самыхъ гнусныхъ, энциклопедисты настаивали и на второй реформѣ, которой жаждала вся страна: на допущеніе каждаго къ общественной службѣ. Такъ какъ, если съ одной стороны помѣщики терзали провинцію, то другая еще болѣе значительная часть дворянства, окруживъ тронъ, захватила въ свои руки всѣ государственныя должности, и по своему распоряжалась и арміей и флотомъ. "Развѣ, говоритъ Мерсье, -- дворянство лучше служитъ арміи, чѣмъ наши отважные солдаты, дѣти народа, не хуже дворянъ, повинующіеся голосу чести. "Развѣ гренадеръ, который, приставивъ свой штыкъ къ стѣнѣ, лѣзетъ на приступъ, не достаточно благородно служитъ? Съ тѣхъ поръ, какъ свѣтъ образованія одинаково просвѣщаетъ всѣхъ людей, они одинаково способны служить отечеству".
Все это справедливыя жалобы, но правительство пренебрежительно отвергало ихъ. Какъ разъ тогда, когда, благодаря образованію, буржуа стали такъ же способны, какъ и дворяне, къ занятію общественныхъ должностей, ихъ стали особенно упорно устранять отъ нихъ. Токвиль говоритъ: "Разночинцу легче было сдѣлаться офицеромъ при Людовикѣ XIV, чѣмъ при Людовикѣ ХѴ".
Съ тѣхъ поръ, какъ крестьяне стали собственниками, феодальныя привилегіи кажутся имъ стѣснительными. Точно также и недопущеніе на государственную службу стало больше задѣвать вполнѣ законное самолюбіе буржуа съ тѣхъ поръ, какъ они и по состоянію, и по талантамъ сравнялись съ дворянами. Извѣстно, что одной изъ причинъ, а по словамъ Редерера, "одной изъ главныхъ причинъ, вызвавшихъ революцію, было оскорбленное самолюбіе" и нетерпѣливое желаніе открыть себѣ доступъ въ магистратуру, на высшія гражданскія и военныя должности, словомъ, проникнутъ въ тѣ ряды, "куда давало дорогу только рожденіе".
Въ этомъ послѣднемъ пунктѣ энциклопедисты тѣмъ настойчивѣе и краснорѣчивѣе, что, защищая дѣло буржуазіи, они, главнымъ образомъ, защищаютъ самихъ себя. Дѣйствительно, если отнынѣ должности будутъ раздаваться наиболѣе способнымъ, наиболѣе просвѣщеннымъ, то тѣ, кто распространяетъ просвѣщенье, конечно, больше всего заслуживаютъ ихъ.
Энциклопедисты стремятся собственно не замѣнить аристократію рода аристократіей таланта, а только дополнить ее. Не уничтожить дворянъ, а только отвести имъ мѣсто послѣ ученыхъ. "Если таланты должны оказывать внѣшнее почтеніе титулу, то и титулъ долженъ оказывать таланту другое, болѣе серьезное почтеніе", говоритъ Даламберъ въ своихъ "Очеркахъ о писателяхъ". Дидро предлагаетъ, чтобы мѣста давались за заслуги. Для этого "нужно раздавать ихъ по конкурсу", а такъ какъ при монархѣ просвѣщенномъ въ такомъ конкурсѣ непремѣнно первыми будутъ философы, то управленіе будетъ, наконецъ, довѣрено, какъ оно и должно быть, привилегированнымъ не по рожденію, а по уму.
Относительно этого пункта не надо заблуждаться: философы просили для народа только гражданскаго равенства;-- всякое другое казалось имъ неразумнымъ и химерическимъ. "Граждане равны, но не въ метафизическомъ смыслѣ, отрицающемъ богатства, почести и условія, а въ нравственномъ; нравственное равенство заключается въ тонъ, что законы равно покровительствуютъ и равно обязываютъ всѣхъ гражданъ" {Даламберъ.}. Гриммъ, который долженъ былъ знать настоящія мысли своего друга по этому вопросу, писалъ: "философъ Дидро никогда ничего не писалъ о равенствѣ состояній".
Я сужу о философахъ не по этимъ отдѣльнымъ фразамъ. Все, что мы знаемъ не только о ихъ политическихъ воззрѣніяхъ, но, что въ данномъ случаѣ еще важнѣе, о ихъ характерѣ, привычкахъ и вкусахъ, даетъ намъ право утверждать, что въ сущности они были настоящими аристократами.
Это сказывается даже въ ихъ образѣ жизни: руководитель Энциклопедіи живетъ или въ Шевретѣ у М. Дэпиней, или въ Грандвали у барона Гольбаха и, какъ извѣстно, смакуетъ съ удовольствіемъ роскошные, сытные обѣды этого "метрдотеля философовъ"; Что касается Даламбера, котораго современники, да и многіе теперешніе критики, считаютъ гордымъ нищимъ, то онъ, какъ и другіе философы, былъ пенсіонеромъ прусскаго короля. Если подсчитать всѣ пенсіи, которыя онъ имѣлъ, то окажется, что бѣднякъ получалъ на кругъ не меньше 12.000 ливровъ въ годъ. Въ общемъ, философы не были неудачниками "на жизненномъ пиру", какъ говорилъ ихъ врагъ Жильберъ. Хотя отлично звали, что на этомъ пиру не для всѣхъ найдется мѣсто. Кромѣ того, они были аристократами въ силу очень естественнаго, хоть и невеликодушнаго презрѣнія ученыхъ и философовъ къ невѣжественной, неразвитой толпѣ. Какъ ученые, они очень дорожили общественнымъ спокойствіемъ и безопасностью, которыя даютъ возможность безпрепятственно предаваться любимымъ занятіямъ; а постоянныя волненія бурной демократіи уничтожили бы все это. Они повторяли вмѣстѣ съ Вольтеромъ, что "когда червь принимается разсуждать, все потеряно". Посмотрите также, какія горячія похвалы расточаетъ Дидро Гоббсу за то, что тотъ осуждаетъ мятежный духъ, проповѣдуетъ покорность властямъ. "Кто изъ насъ, -- прибавляетъ онъ, -- не знаетъ, что нѣтъ философіи, если нѣтъ спокойствія, нѣтъ спокойствія, если нѣтъ мира, нѣтъ мира, если нѣтъ повиновенія внутри и довѣрія извнѣ.
Наконецъ, они были прежде всего философами и принимали во вниманіе только разумъ. Какъ же могли они уважать народъ, который знаетъ только обычай, этотъ разумъ глупцовъ? Оттого энциклопедисты всегда говорятъ о народѣ пренебрежительно: "Распространеніе просвѣщенія ограничено; оно не достигаетъ предмѣстья, тамъ народъ слишкомъ глупъ. Количество черни почти никогда не мѣняется. Толпа невѣжественна и тупа". Такъ говорить сынъ ножевщика изъ Лагира: Что же будетъ, если мы предоставимъ слово Фернейскому графу? "Оставимъ нечестивую лакеямъ и служанкамъ". Сами они, эти "посвященные" также какъ и Вольтеръ, отказываются разсуждать, какъ портные или прачки. Когда они "разрушатъ власть педантовъ", они сами наслѣдуютъ ихъ авторитетъ и ихъ положеніе. "Первыя мѣста -- предсказываетъ имъ Вольтеръ, -- будутъ когда-нибудь заняты философами". Знаете, почему въ энциклопедіи такъ восхваляютъ китайцевъ? Токвиль отвѣтить на этотъ вопросъ, такъ какъ онъ отлично понялъ и выразилъ общественный идеалъ философовъ: "Ихъ трогаетъ и восхищаетъ картина страны, гдѣ монархъ абсолютный, но свободный отъ предразсудковъ, разъ въ годъ своими руками пашетъ землю, чтобы почтить полезныя ремесла. Гдѣ всѣ мѣста даются по литературному конкурсу. Гдѣ философія составляетъ религію, а ученые -- аристократію". Для энциклопедистовъ китайцы были не только тѣмъ, чѣмъ были для Тацита германцы, т.-е. живой сатирой на современное общество. Эти же китайцы, описанные и прикрашенные по вкусу авторовъ, служатъ выразителями ихъ собственныхъ тайныхъ стремленій: "Вольтеръ, -- лукаво говорилъ Фридрихъ, -- упорно твердитъ обскурантамъ: Научитесь у китайцевъ, какъ вознаграждать добродѣтель, сдѣлайте энциклопедистовъ мандаринами, и у васъ будетъ отличное правительство".
Если отнестись безъ всякой предвзятой мысли къ общественному идеалу энциклопедистовъ и освободить его отъ китайщины, въ которую изъ осторожности они его кутали и наряжали, то окажется, что онъ быть основанъ не только на разумѣ, этомъ, по ихъ мнѣнію, высшемъ и непогрѣшимомъ законодателѣ. Если бы то, что было въ этомъ идеалѣ практичнаго и справедливаго осуществилось, то, можетъ быть, онъ спасъ бы дворянство, какъ бы вновь узаконивъ, освятивъ его. Въ сущности энциклопедисты стремились уничтожить только замкнутость дворянства, придать ему характеръ англійскаго пэрства. Они только съ понятнымъ упорствомъ добивались, чтобы при назначеніи на должности, не забывая заслугъ предковъ, все-таки не отдавали предпочтенія неспособнымъ или недостойнымъ, когда умные и честные разночинцы могли бы лучше нести данную службу. И, можетъ быть, въ этомъ-то и заключалось спасеніе дворянства, такъ какъ въ сущности только при такихъ условіяхъ оно имѣетъ смыслъ. Если оно не оказываетъ государству значительныхъ услугъ, а только наслаждается обидными для другихъ сословій привилегіями, да забираетъ себѣ жирныя пенсіи, тогда къ чему же оно? Тогда лучше уничтожить дворянство и изгнать этихъ "трутней" изъ улья, который они заполняютъ и расхищаютъ. Это простое разсужденіе и народъ скоро дойдетъ до него. Тогда дворянство падетъ, такъ какъ оно явится анахронизмомъ въ обществѣ, гдѣ настоящая избранная часть націи не согласится, чтобы ее постоянно устраняли изъ всѣхъ государственныхъ должностей. Закрыть доступъ въ свои ряды съ оскорбительной исключительностью эдиктами 1781 и 1788 гг, изданными по внушенію дворянства, и сдѣлать это послѣ энциклопедіи, послѣ памфлетовъ Вольтера, не значило-ли произнести надъ собой смертный приговоръ?
Насколько законныя стремленія философовъ согласовались съ правильно-понятыми интересами интеллигентнаго дворянства, которое съумѣло бы принести необходимыя жертвы и, такимъ образомъ, возвыситься и оправдаться въ глазахъ страны, настолько ихъ стремленія, какъ мы уже сказали, не были враждебны прерогативамъ королевской власти. Идеалъ энциклопедистовъ это въ сущности идеалъ законовѣдовъ и они съ своей точки зрѣнія продолжаютъ ихъ многовѣковой трудъ. И здѣсь также разумъ философовъ, который только разъ обвиняли во враждебности къ національнымъ традиціямъ, въ сущности является ихъ продолжателемъ. энциклопедисты, какъ мы уже сказали, не были революціонерами ни по отношенію къ королю, или по отношенію къ ходу и смыслу исторіи Франціи. Дѣйствительно, начиная съ освобожденія общинъ (communes), королевская власть съ помощью третьяго сословія укрѣпляется въ ущербъ дворянству и создаетъ такимъ образомъ національное единство. Но если въ ХVIII вѣкѣ дворяне потеряли свой политическій перевѣсъ, за то они сохранили за собой соціальныя привилегія. энциклопедисты добиваются только того, чтобы эти привилегій были, если не уничтожены, то покрайней мѣрѣ смягчены. Тутъ они поступаютъ такъ же, какъ ихъ отцы, представители третьяго сословія, которые, какъ извѣстно, не столько заботились о свободѣ, сколько ревниво относились къ равенству. Теперь королю остается только продолжать дѣло освобожденія, начатое сообща съ буржуазіей. "Пусть король заговоритъ, какъ хозяинъ" -- заявляетъ Дидро, "какъ умѣлъ говорить Генрихъ IV", (любимый король энциклопедистовъ). Но при этомъ онъ не долженъ забывать "курицу въ супѣ мужика", т.-e. пусть король будетъ всемогущъ, но пользуясь этимъ всемогуществомъ пусть уравняетъ съ другими сословіями дворянство; оно, "ощипанное" и упавшее, является плохой поддержкой для короны. Что сохранило дворянство изъ своего прежняго величія? Только достаточное количество льготъ и оскорбительныхъ милостей, чтобы унижать и возмущать буржуа и крестьянина. Пусть передъ лицомъ королевской власти всѣ французы будутъ народомъ; тогда она можетъ разсчитывать на содѣйствіе философовъ. Вѣдь даже послѣ 1779 г., послѣ смерти Людовика XV, они не теряютъ надежды увидать милостиваго деспота, которому угодно будетъ дать народу счастье.
Дѣйствительно, если Людовикъ XV отталкивалъ философовъ и пренебрегалъ общественнымъ мнѣніемъ, то послѣ него изошелъ на престолъ принцъ кроткій, увѣрявшій, что любить свой народъ. Онъ, безъ сомнѣнія, водворить "общественное счастье", которое, какъ всѣ твердо убѣждены, зависятъ исключительно отъ его желанья. Дурной король умеръ, да здравствуетъ добрый король. И философы, являющіеся и здѣсь выразителями національнаго мнѣнія, привѣтствуютъ лирическими возгласами восшествіе Людовика XVI, "этого монарха справедливаго и гуманнаго, врага лести, отца народа, чье царствованіе есть утѣшеніе для настоящихъ гражданъ. Въ рукахъ справедливаго монарха неограниченная власть обращается въ необходимое оружіе противъ беззаконныхъ интригъ".
Вскорѣ ихъ надежды начинаютъ выполняться, король призываетъ къ управленію одного изъ нихъ, Тюрго, и Вольтеръ принимается славословить зарождающійся "золотой вѣкъ". Развѣ этотъ король, котораго они такъ жаждали, при помощи такого хорошаго министра не осуществитъ всѣ тѣ прекрасные проекты реформъ, которые Тюрго самъ развивалъ въ энциклопедіи?
Quand un Sully renaît, espère un Henri IV {"Когда воскресаетъ Сюлли, надѣйся на появленіе Генриха IV".}, восклицаетъ Вольтеръ въ своей похвалѣ "Настоящему времени". Философія теперь такъ близка къ трону, что пожалуй она "скоро воцарится и надъ нимъ". И тогда то друзья философіи будутъ больше, чѣмъ когда-нибудь друзьями этого трона, такъ какъ ихъ политическій идеалъ будетъ близокъ къ исполненію.
Съ первыхъ реформаторскихъ эдиктовъ Тюрго, энциклопедисты надѣются, что наступаетъ ихъ царство и царство разума. Каковы бы ни были ихъ иллюзіи, скажемъ больше, какова бы ни была неизбѣжная доля тщеславія и эгоизма, примѣшанная къ ихъ политическимъ мечтамъ, -- но всякомъ случаѣ вполнѣ естественно, что эти мечты преслѣдовали философовъ. Если, какъ они учили, законы дѣйствительно служатъ, или должны служить, болѣе или менѣе точнымъ выраженіемъ разума, то ктоже, какъ нефилософы, должны ихъ издавать и примѣнять, а, значитъ, окружать монарха и помогать ему, какъ другу правосудія. Такъ и было въ Римѣ, когда стоическая философія все глубже вводила въ законы "естественное право" и, слѣдуя благороднымъ идеаламъ Платона, міромъ управляли, очаровывая его, философы, вродѣ Марка Аврелія.
Извѣстно, что произошло дальше: "Мы видѣли прекрасный, но краткій сонъ", -- писалъ Кондорсе Вольтеру послѣ отставки Тюрго. Отнынѣ королевская власть, не слушаясь общественнаго мнѣнія, опиралась только на безсильное дворянство и не потерявшее всеобщее довѣріе духовенство. Кончилось "правленіе философовъ", которое должно было уничтожить всѣ злоупотребленія, исцѣлить всѣ недуги, но кончалась и королевская власть, такъ какъ теперь эти злоупотребленія и недуги больше, чѣмъ когда бы то ни было, раздражали, казались невыносимы... Паденіе Тюрго рѣзко подтверждало двѣ вещи. Первое, что реформы были необходимы, такъ какъ король самъ, въ своихъ эдиктахъ, призналъ и провозгласилъ эту необходимость. Второе, что король отказывался произнести ихъ. Философамъ оставалось только обратить противъ короля, который не хотѣлъ служить ихъ интересамъ и интересамъ націи, то оружіе, которое до сихъ поръ направлено было противъ дворянства и духовенства. И съ этого дня къ ядовитымъ нападкамъ на привилегированные классы, къ прежней борьбѣ противъ нечестивой, присоединяются болѣе или менѣе прямыя и рѣзкія выходки противъ "свѣтской тираніи, соединившейся съ тираніей церковной". Рейналь уже не боится выставить свое имя и даже свой портретъ на новомъ изданіи "Философической исторіи" (1780 г.). Книга эта, до сихъ поръ никому неизвѣстная, восхваляется до небесъ. Она красуется въ салонахъ, на туалетахъ модныхъ дамъ и всѣ апплодируютъ его яростнымъ тирадамъ противъ правительственной тираніи, которую отнынѣ ставятъ рядомъ съ тираніей духовенства. Этотъ бѣсноватый учитъ народъ тому языку, на которомъ скоро.заговорятъ въ революціонныхъ клубахъ. Его громадный успѣхъ уже въ 1780 г. служитъ для насъ достаточнымъ показателемъ состоянія умовъ въ это время и все растущаго недовѣрія къ власти.
Но въ книгѣ Рейналя быхъ одинъ большой недостатокъ: она была слишкомъ длинна, а этотъ странный вѣкъ становился все безпечнѣе и фривольнѣе по мѣрѣ приближенія къ великому катаклизму, который онъ и предвидѣлъ и ждалъ. Длинныя произведенія уже надоѣдали и, черезъ два года послѣ выдающагося успѣха Рейналя, Мерсье писалъ: "Теперь уже въ Парижѣ почти не читаютъ двухтомныхъ книгъ. Чтобы васъ читали, надо быть краткимъ и точнымъ". Краткимъ, точнымъ и рѣзкимъ, какъ всѣ безчисленныя брошюры, наводнявшія Францію до самаго 1789 г. Какъ извѣстно, эти-то брошюры главнымъ образомъ и вдохновятъ тѣхъ, кто будетъ составлять тетради для національнаго собранія. Въ нихъ мы видимъ посредствующія звенья, связавшія философовъ съ французской революціей. Но это, такъ сказать, историческая эволюція, своего рода новый этапъ общественнаго мнѣнія, который проявляется въ энциклопедіи и постепенно прогрессируя, заканчивается въ тетрадяхъ собранія. Важно еще опредѣлитъ, есть ли логическая связь между статьями энциклопедіи и знаменитыми тетрадями, можно ли сказать, что первые, за тридцать лѣтъ раньше, внушили и подготовили появленіе вторыхъ.
Надо вспомнить съ одной стороны -- всѣ соціальныя реформы, которыхъ такъ упорно требовала энциклопедія, а съ другой то, что она ожидала ихъ отъ государства, т.-e. отъ короля. Но если король обманулъ ожиданія философовъ, если деспотъ не добръ и же хочетъ составить счастіе своего народа, какъ его понимаютъ философы, тогда что же имъ дѣлать? Мы знаемъ ихъ отвѣтъ, такъ какъ онъ заранѣе высказанъ въ ихъ сочиненіяхъ. Въ ихъ глазахъ только доброта, то есть, преданность общественному благу, служитъ основой и узакониваетъ власть правителя, по молчаливому договору между нимъ и его подданными. Если король не милостивъ къ своему народу, то онъ самъ нарушаетъ этотъ договоръ и возвращаетъ несчастнымъ подданнымъ право помогать и выручатъ другъ друга. "Люди составили общество только для того, чтобы быть счастливѣе. Въ нѣкоторыхъ странахъ монархъ съ согласія народа пользуется властью неограниченной, но онъ все-таки подчиненъ основнымъ государственнымъ законамъ, которые клонятся ко взаимной безопасности властителя и подданныхъ. Какъ бы безгранична ни была власть монарха, ему никогда не дозволяется притѣснять народъ, попирать ногами разумъ и справедливость". И Гольбахъ, всегда болѣе опредѣленный, чѣмъ энциклопедія, которой приходятся говорить намеками, заявляетъ: "Короли только защитники имущества и свободы своихъ подданныхъ; только при этомъ условій послѣдніе согласны повиноваться первымъ".
Ничего не можетъ быть яснѣе: королевская власть основана на согласіи народа, которое условно: оно дается только отцамъ народа. Людовикъ XVI шелъ въ разрѣзъ съ мнѣніемъ философовъ, оно же было и общественнымъ мнѣніемъ, и поэтому патріотамъ, какъ называютъ себя авторы вышеупомянутыхъ политическихъ брошюръ, остается только сдѣлать изъ принциповъ энциклопедіи тѣ выводы, которые предвидѣли и сами энциклопедисты. Если нужно, эмансипація совершится и безъ короля, иначе говоря, противъ короля, не пожелавшаго принять ее такъ же, какъ и противъ привилегированныхъ сословій. И побѣды революціи точно впередъ начертаны въ энциклопедіи. Можно ли вслѣдствіе этого считать энциклопедистовъ настоящими виновниками революціи? Здѣсь мы подходимъ къ послѣднему изъ поднятыхъ нами вопросовъ: о вліяніи идей на историческія событія, а въ особенности на выдающіяся событія новой исторіи.
Прежде всего мы должны оставить въ сторонѣ всѣ излишества 93 г. Всѣ философы, безъ исключенія, совершенно искренно высказали бы имъ порицаніе и имѣли бы право осудить ихъ. Прежде всего потому, что кровавый режимъ террора былъ полнымъ отрицаніемъ гуманности, которую они мечтали ввести въ нравы и учрежденія народа. Затѣмъ, потому что не черни, а по выраженію Вольтера "самой святой части націи", они, за отсутствіемъ королевской власти, хотѣли бы передать заботу о преобразованіи и управленіи общества. Ломбаръ-де-Лавгръ, говоря о гильотинѣ, имѣлъ право заявить, что "Вольтеръ и Жанъ-Жакъ попали бы на нее, одинъ за то, что считалъ даже одну каплю крови слишкомъ дорогой цѣной за революцію, другой за то, что считалъ господство черни худшимъ правительствомъ". Мы въ правѣ не составлять одного общаго сужденія о всемъ ходѣ французской революціи и можемъ рѣзко различать терроръ отъ національнаго собранія, такъ какъ они не были неизбѣжнымъ слѣдствіемъ одинъ другого; точно также мы не должны видѣть въ писателяхъ XVIII в., какъ это сдѣлалъ Лагарпъ, предшественниковъ Геберта, Шометта и Марата. "Когда философію обвиняютъ въ преступленіяхъ революціи, -- говоритъ M-me де-Сталь, -- то этимъ связываютъ недостойные поступки съ великими мыслями, развитіе которыхъ совершится въ будущихъ вѣкахъ". Это развитіе мы и постараемся отмѣтить въ послѣдней главѣ. Ридереръ выразился не менѣе сильно: "Мармонтелю не надо было отрекаться отъ принциповъ философіи, чтобы имѣть право нападать на ужасные поступки негодяевъ, имѣвшихъ къ философіи столько же отношенія, какъ и къ евангелію, гдѣ, если хотите, доктрина санкюлотовъ вполнѣ ясно выражена" {Башоманъ приводитъ интересную замѣтку Дидро на переводѣ Тацита. "Народъ никогда не долженъ видѣть, какъ течетъ королевская кровь, во имя чего бы то ни было. Публичная казнь короля навсегда мѣняетъ духъ націи".}.
Остается еще разсмотрѣть причины и великія реформы революціи: можно-ли выводить ихъ изъ доктринъ философовъ? Тотчасъ послѣ грозной катастрофы, перевернувшей и покаравшей французское общество, нѣкоторые современники въ ужасѣ выдумывали причины, такъ сказать, дьяволическія, пропорціональныя ужасающему величію событій. Имъ казалось, что нельзя объяснить всю эту груду развалинъ иначе, какъ дѣйствіемъ цѣлаго заговора злыхъ духовъ, которые вели подпольную работу и мало-по-малу вырыли эту пропасть, поглотившую всѣ учрежденія прежняго времени. M-me де-Жанлисъ думала, что то, что она называла великой конспираціей, было создано на ужинахъ барона Гольбаха. "Тайну знали только 8 или 10 человѣкъ, настоящихъ заговорщиковъ; на этихъ маленькихъ мрачныхъ собраніяхъ задумали они составить свою энциклопедію". Въ томъ же духѣ пишетъ позже Банальдъ: "Они распредѣлили роли между собой" {Мы увидимъ въ слѣдующей главѣ, были-ли дѣйствительно энциклопедисты сплочены между собой.}.
Теперь, когда лучше стали извѣстны политическія идеи энциклопедистовъ, а также и многочисленныя естественныя причины, вызвавшія революцію, безполезно доказывать, что не одни энциклопедисты ниспровергли старый порядокъ (даже если и предположить, что они этому содѣйствовали), а главное, что они не составляли заблаговременно, по тайному соглашенію злостныхъ плановъ разрушенія. Теперь мы знаемъ, что причиной революціи было разстройство финансовъ, настроеніе умовъ, а также отчасти и война въ Америкѣ; сюда же можно прибавить ошибки короля и двора. Мы не будемъ говорить ни о разстройствѣ финансовъ, ни объ американской войнѣ, ни объ ошибкахъ короля, такъ какъ тутъ философы не при чемъ. Остается только настроеніе умовъ и, конечно, нельзя утверждать, что такая воинственная философія, какъ философія XVIII вѣка не вліяла на него. Но и здѣсь не надо же не преувеличивать, ни забывать роль философовъ. Въ сущности это общественное мнѣніе возникло изъ сознанія тѣхъ бѣдствій, отъ которыхъ всѣ давно уже страдали, и, наконецъ, устали страдать. Въ 1765 г. бенедектинцы ордена Сень-Жерменъ дэ Прэ подали прошеніе, чтобы ихъ избавили отъ регламента и позволили имъ снять монашеское платье; философы поспѣшили приписать этотъ странный поступокъ "прогрессу разума во Франціи". Но Гриммъ, съ обычной мѣткостью сужденій, возражалъ, что надо искать другихъ объясненій для событія, выходящихъ изъ общаго уровня: "Дѣло въ томъ, что предразсудки, и связанные съ ними обычаи, совершаютъ свой оборотъ, какъ все въ природѣ; когда же наступаетъ періодъ зрѣлости, они должны пасть, а когда умы приходятъ въ состояніе пресыщенія и усталости, то это приводитъ къ перемѣнамъ: этому періоду предшествуетъ смутное недовольство, толкающее людей къ перевороту".
Злоупотребленія стараго режима въ серединѣ ХVIII вѣка достигли этого "періода зрѣлости", чтобы не сказать разложенія и, конечно всѣ нетерпѣливо ждали, когда же блеснетъ новая заря. Въ этотъ моментъ и народилась энциклопедія. Слѣдовательно, общественное мнѣніе, или вѣрнѣе общественное недовольство, опередило ея появленіе. Это состояніе умовъ ни только не было вызвано энциклопедіей, какъ это иногда говорили, но напротивъ, чтобы имѣть успѣхъ, ей надо было только вдохновляться имъ. Но то, что публика смутно ощущала, энциклопедисты выразили точно, -- конечно, съ той относительной точностью, которую допускала цензура. Но тогда всѣ понимали съ полуслова. Кромѣ того, въ своемъ словарѣ они какъ будто собрали въ одинъ букетъ всѣ причины общественнаго неудовольствія, усиливали и обостряли ихъ и день за днемъ возводили колоссальное боевое орудіе, которое, какъ мы говорили, но мѣрѣ роста становилось все смѣлѣе и непримиримѣе. Прочтите, напримѣръ, горячій обвинительный актъ, гдѣ, въ нѣсколькихъ сторонахъ съ горькой ироніей, изложены. всѣ соціальныя несправедливости того времени: "Кто, какъ не богатые и власть имущіе пользуются всѣми общественными благами? Не они-ли занимаютъ всѣ доходныя должности? Не для нихъ-ли всѣ милости, всѣ привилегіи? Если человѣкъ, занимающій видное положеніе, обкрадываетъ своихъ кредиторовъ, развѣ онъ не увѣренъ въ своей безнаказанности? Онъ разсыпаетъ палочные удары, совершаетъ насилія, даже убійства, но развѣ все это не будетъ затушено такъ, что черезъ шесть мѣсяцевъ объ этомъ не будетъ и рѣчи? Но если обокрадутъ этого же человѣка, тогда всю полицію поставятъ на ноги, и горе невинному, если на него падетъ подозрѣніе... Совсѣмъ другую картину представляетъ положеніе бѣдняка! Когда нужно итти на барщину, пополнить милицію, -- тутъ ему отдадутъ предпочтеніе. Кромѣ своей ноши, онъ несетъ ношу болѣе богатаго сосѣда, имѣющаго возможность сбить ее съ себя" {Ст. "Политическая экономія". Ж. Ж. Pycco.}.
Въ то время, какъ энциклопедисты выражала свое недовольство въ словарѣ, рядомъ съ ними другіе застрѣльщики, ихъ же сотрудники или друзья, вели партизанскую борьбу съ отдѣльными злоупотребленіями. Вольтеръ, вдохновлявшій ихъ всѣхъ своимъ воинственнымъ пыломъ, безъ отдыха и пощады пускалъ въ ходъ свои "карманные пистолетики", въ сто разъ болѣе опасные для стараго режима, чѣмъ толстыя книги и длинныя статьи всѣхъ энциклопедистовъ вмѣстѣ взятыхъ. Вѣдь многотомная "Энциклопедія" стоила дорого и тѣ, кто ее покупалъ, если не садились на ней, чтобы читать Кандида, -- какъ coвѣтовалъ Честерфильдъ сыну, -- то все-таки скорѣе перелистывали, чѣмъ читали ее. Зато читатели съ жадностью поглощали короткіе памфлеты Вольтера, откуда, точно ракеты, вылетали сверкающія, легкія слова, такими красивыми ударами поражавшими на смерть старые предразсудки и ихъ неуклюжихъ защитниковъ.
Такимъ образомъ, философы непрестанно поддерживали волненіе умовъ съ одной стороны горячей критикой существующаго, съ другой стороны соблазнительными картинами возможнаго строя, того совершеннаго общества, гдѣ должны воскреснуть свобода и равенство древней Спарты (безъ илотовъ!) и кто знаетъ? можетъ быть блаженство естественнаго состоянія, которое они охотно украшали всѣми приманками. И все это дѣлалось для того, чтобы лучше заставить почувствовать и проклясть оскорбительное неравенство современнаго общества {Они знали, впрочемъ, какъ надо смотрѣть на прославленную ими Спарту "Ликургъ создалъ вооруженныхъ монаховъ и очень опасныхъ дикихъ звѣрей."}.
Это общее недовольство, которое философы не вызвали, но раздражали, только прибавилось къ другимъ причинамъ гибели, таившимся въ груди стараго режима. Трудно рѣшить, которая изъ нихъ была главной. Можно только сказать, что когда революція разразилась и во все время революціонныхъ волненій, o философіи и рѣчи не было, точно Вольтеръ и Дидро никогда не написали ни строчки. Только позже, когда пробилъ часъ теоретическихъ споровъ снова взялись за книги философовъ. Но тогда легче опредѣлить вліяніе Монтескье или Райналя, Мабли или Руссо, такъ какъ эти любимые авторы революціонныхъ ораторовъ замѣтно вдохновляли большинство изъ нихъ на республиканскія рѣчи и тирады. Это былъ періодъ торжества философіи, наступившій послѣ періода борьбы, который мы только что paзсматривали. Исторія этого періода сливается съ исторіей французской революціи, которую мы не собираемся писать. Намъ предстоитъ теперь отмѣтить общіе принципы, пережившіе и пропаганду энциклопедистовъ, и французскую революцію, и показать, что въ нихъ есть заслуживающаго вниманія нашить современниковъ. Это и составитъ предметъ послѣдней главы.