Противники энциклопедіи не довольствовались тѣмъ, что давали ей, такъ сказать, генеральныя сраженія въ торжественныхъ засѣданіяхъ, гдѣ духовенство или парламентъ говорили отъ лица всей французской церкви или всей магистратуры. Они кромѣ того противупоставили все растущей арміи энциклопедистовъ цѣлый легіонъ борцовъ, которые спускались на арену въ одиночку и нападали на "чудовище" каждый по своему и своимъ оружіемъ, кто устно, кто печатно. Одни изъ писателей католической партіи добросовѣстно составляли длинныя дидактическія сочиненія, а другіе, подчиняясь модѣ, наскоро стряпали короткіе памфлеты, сатирическія брошюрки или комедіи. Было бы слишкомъ долго перечислять всѣхъ антиэнциклопедистовъ и слишкомъ скучно разбирать всѣ произведенія, направленныя противъ энциклопедіи и уже давно преданныя справедливому забвенію. Но чтобы хоть немного принести въ порядокъ это хаотическое сборище разнообразныхъ книгъ и брошюръ, мы постараемся прежде всего раздѣлить противниковъ философіи на двѣ категоріи, на духовенство и мірянъ. Потомъ мы сгруппируемъ ихъ по роду ихъ сочиненій и, наконецъ, сдѣлаемъ оцѣнку самыхъ характерныхъ произведеній. Начнемъ съ церковной милиціи, а въ слѣдующей главѣ займемся свѣтскими писателями.
Мы можемъ впередъ сказать, что церковные писатели во многихъ отношеніяхъ окажутся ниже своихъ противниковъ. Прежде всего философы нападаютъ и уже въ силу этого имѣютъ преимущества надъ тѣми, кто защищается. Въ данномъ случаѣ, эти преимущества тѣмъ сильнѣе, что философы пускаютъ въ ходъ самое опасное оружіе: насмѣшку. Вѣдь гораздо труднѣе побѣдоносно отразить насмѣшку, худую мы хорошую, чѣмъ удачно сострить и вызвать одобреніе особенно французскихъ читателей.
Прибавьте сюда, что насмѣшки надъ католичествомъ и его служителями всегда встрѣчали благосклонный пріемъ у французовъ, которые даже въ средніе вѣка были не столько религіозны, сколько набожны. А въ эпоху энциклопедіи эти насмѣшки особенно быстро находили внимательныя уши, чтобы слушать, и услужливые языки, чтобы ихъ распространять. Прошли тѣ времена, когда народъ толпой наполнялъ церкви. Не говоря уже о все увеличивающемся числѣ поклонниковъ Ваала, сколько было такихъ, которые забывали Бога, хотя и постыдились бы открыто сознаться въ этомъ. Въ XVII в. при богомольномъ королѣ всѣ были богомольны; но когда по всей странѣ распространилось модное невѣріе, почти всѣ роковымъ образомъ теряли вѣру.
Больше того, въ силу непобѣдимой наклонности нашей слабой природы дѣйствовать и даже думать, какъ дѣйствуютъ и думаютъ окружающіе, сами священники, въ особенности въ Парижѣ, представители высшаго духовенства, чувствовали, что ихъ незыблемая вѣра колеблется. А безъ нея они не могли громить съ каѳедры, какъ это дѣлали Бурдалу и Боссюэ, дерзкіе порывы свободной мысли. Извѣстна шутка Шамфора: "Простой священникъ долженъ слегка вѣрить, иначе его сочтутъ лицемѣромъ; но въ немъ не должно быть излишней увѣренности, иначе его сочтутъ нетерпимымъ. Напротивъ, старшій викарій можетъ при случаѣ пошутить надъ вѣрой, епископъ даже посмѣяться, а кардиналъ подчеркнуть остроту насмѣшки". Эта штука довольно точно рисуетъ намъ настроеніе многихъ духовныхъ лицъ. Дѣйствительно, въ этотъ вѣкъ резонерства кто же, даже въ лонѣ католической церкви, даже среди ея защитниковъ, не былъ слегка философомъ? Гдѣ же было тогда искать вѣры достаточно твердой, чтобы она оставалась неуязвимой и передъ холодной ироніей Монтескьё, и передъ пылкими нападками Дидро, и передъ неотразимымъ балагурствомь Вольтера? "Много ли найдется, -- говоритъ Мерсье, -- епископовъ, аббатовъ и канониковъ, хорошо изучившихъ свой требникъ"? Самъ Нонатъ, въ 1772 г., груститъ, что "философскій духъ проникъ даже въ монастыри".
Правда, это время было особенно богато чудесами. Но это были чудеса, исходящія отъ больныхъ фанатиковъ, они не прославляли церковь, а только роняли ее. Когда выставляли на показъ "женщинъ, которыя лежатъ на землѣ, а три или четыре человѣка становятся имъ на животъ", -- какъ описываетъ Барбье, то такое зрѣлище врядъ-ли могло обратить невѣрующихъ, а скорѣе только разсмѣшить ихъ. Извѣстно, что непристойный фанатизмъ плодитъ атеистовъ. Прибавимъ для памяти, такъ какъ это слишкомъ извѣстный фактъ, что многіе представители духовенства вели самый скандальный образъ жизни. "Всѣ священники должны были бы быть хорошими, а среди нихъ было много распутныхъ", -- признается Баррюэль. У многихъ галантныхъ прелатовъ распутство доходило до такихъ предѣловъ, что казалось, самъ Богъ долженъ отказаться отъ такихъ служителей. "Сколько людей, -- съ грустью говорить аббатъ Нонатъ, -- обязаны своей силой и богатствомъ только священной охранѣ церкви". Неизвѣстный авторъ книги "Нашъ вѣкъ", изданной въ 1760 г., имѣлъ право сказать: "Для духовенства есть три способа добиться почетнаго мѣста: женщины, іезуиты и добродѣтель. При помощи женщинъ дорога короче всего; черезъ іезуитовъ -- вѣрнѣе всего: черезъ добродѣтель -- рѣже всего". Таковы были, конечно, за нѣкоторыми очень почтенными исключеніями, нравы и вѣра духовенства, въ особенности высшаго, во второй половинѣ XVIII вѣка.
Итакъ, церковь, и безъ того ослабленная, еще обезсилила себя внутренными раздорами, и Вольтеръ правильно находилъ, что споры между янсенистами и молинистами причинили христіанству больше вреда, чѣмъ могли бы причинить четыре императора вродѣ Юстиніана. Мы уже говорили, на сколько эти споры были на руку философамъ. Волкъ (янсенисты) жаловался на лису (іезуиты) и, какъ въ баснѣ, никогда еще "болѣе путанное происшествіе" не докладывалось на судъ общественнаго мнѣнія, какъ всѣ эти тонкія препирательства за и противъ буллы Unigenitus. И обезьяна, -- если угодно самъ Вольтеръ, -- могъ съ обычной ужимкой сказать имъ:-- "И оба вы платите штрафъ".
Наконецъ, была послѣдняя, и самая важная, причина, почему положеніе духовенства было болѣе невыгодное. Въ странѣ, гдѣ больше, чѣмъ гдѣ бы то ни было, обращаютъ вниманія на способность и умѣніе хорошо говорить, въ странѣ, гдѣ не любятъ плохихъ рѣчей даже о Богѣ, церковь не выдвинула ни выдающагося оратора, ни выдающагося писателя. Такъ какъ мы уже сравнивали энциклопедію съ легендарнымъ троянскимь конемъ, то можно прибавить, что во всемъ войскѣ защитниковъ церкви не было ни одного воина, которой могъ бы спасти "священный градъ Трою". Когда въ XVII вѣкѣ въ Англіи деисты возстали противъ установленной церкви, то ихъ удары не только отражались, но и возвращались съ лихвой такими людьми, какъ Берклей и Аддиссонъ, т. е. лучшими писателями того времени. А деисты выходили изъ рядовъ заурядныхъ журналистовъ, вродѣ Толана, или изъ простыхъ рабочихъ, вродѣ Чебба. Во Франціи существовало обратное отношеніе партій и по таланту, и по знаменитости. Враги церкви были -- Дидро, Вольтеръ, Даламберъ, а защитники, -- достаточно назвать ихъ имена, чтобы неравенства битвы стали очевидны, -- назывались Шоме, Донатъ, Помпиньянъ. Конечно, вступая въ битву, пылая искреннимъ усердіемъ, они разсчитывали, что Богъ поможетъ имъ и призывали его на помощь. Такъ поступилъ Нонать, когда этотъ новый Давидъ собирался бороться съ филистимляниномъ Вольтеромъ, опозорившимъ Израиля. Только Давидъ, идя на Голіаѳа, могъ уже гордиться тѣмъ, что убилъ льва и медвѣдя и умѣлъ держать въ рукахъ тяжелый мечъ Саула. У Ноната же и ему подобныхъ не было ни силы, ни оружія Давида. Но, надо сознаться, они обладаютъ его храбростью, а нѣкоторые изъ нихъ и его ловкостью въ метаніи пращи. Этого достаточно, чтобы заинтересовать насъ борьбой, которая къ тому же представляетъ выдающееся явленіе въ исторіи идей. Мы будемъ здѣсь свидѣтелями одной изъ самыхъ рѣшительныхъ битвъ между разумомъ и вѣрой.
Въ этой битвѣ, къ тому же, защитники церкви пользуются оружіемъ, употребленіе котораго воспрещено философамъ: правомъ слова. Конечно, философы могутъ разглагольствовать въ философскихъ салонахъ и не упускаютъ случая дѣлать это. Но тамъ число слушателей очень ограничено, и они не всегда доброжелательны. Кромѣ того, философы могутъ, -- и какъ ловко пользуются они этими пріемами, -- проводить свои теоріи въ драматическихъ произведеніяхъ, а публика отлично примѣняетъ это къ текущимъ событіямъ. Но ихъ нападки почти всегда косвенны, прикрыты общими мѣстами и декламаціей. Конечно, это не дѣлаетъ ихъ совсѣмъ безобидными, но все-таки это менѣе опасно, чѣмъ открытое нападеніе. И только въ 1784 г., когда общественное мнѣніе выростетъ и укрѣпится, раздадутся со сцены (мы знаемъ, какой борьбы это стояло изворотливому Бомарже) прямыя нападки, и бичующія сатирическія выходки Фигаро.
Но церковные проповѣдники не дожидались этого года, чтобы съ кафедры нападать на философскую ересь, позорить ее и доносить властямъ объ ея пагубныхъ послѣдствіяхъ. Въ 1760 г. уже аббатъ Кавейракъ и аббатъ Лаба, потомъ отецъ Невильу св. Августина, пророчествовали о близости революціи, а отецъ Борегаръ въ Нотръ Дамъ изображали философовъ "съ топоромъ и молоткомъ въ рукахъ, разрушающихъ и церковь, и престолъ".
Мы не знаемъ всѣхъ этихъ горячихъ филиппикъ противъ философіи, но намъ легко представить себѣ ихъ идеи и стиль, это были подражанія богословскимъ сочиненіямъ, о которыхъ мы будемъ говорить ниже. Что же касается вліянія этихъ проповѣдей, котораго, конечно, и добивались составители ихъ, то, повидимому, оно не отражалось на большой публикѣ. Если судить по моднымъ взглядамъ той эпохи, хотя это, конечно, поверхностное указаніе, а также и по свидѣтельству современниковъ, то въ XVIII в. церкви посѣщались не очень усердно.
Правда, устныя поученія, или, вѣрнѣе, устная полемика, не сводилась къ однимъ только проповѣдямъ. Отцы еще навѣщали добрыхъ католиковъ и давали уроки катихизиса. На этихъ урокахъ духовенство, какъ видно по произведеніямъ богослововъ того времени, опровергало философскія доктрины. Наконецъ, торжественно съ каѳедры читались епископскія посланія и пасторскія наставленія. Пламенный архіепископъ парижскій, Христофоръ де Бомонъ, открылъ огонь въ своемъ посланій противъ аббата де-Прада, главное преступленіе котораго заключалось въ сотрудничествѣ въ энциклопедіи. Затѣмъ, по мѣрѣ того, какъ энциклопедія выходила томъ за томомъ, а атеистическія книги размножались, появлялись и другія воззванія. Всѣ они похожа и по формѣ, и по основѣ; они гремятъ противъ сочинителей, которые хотятъ своими "отвратительными" или "чудовищными" ученіями "нарушить спокойствіе государства и возмутить подданныхъ противъ власти и особы монарха" {Посланіе X. до-Бомонъ.}. По мѣрѣ того, какъ философизмъ подымаетъ голову, растетъ, если ни краснорѣчіе, то гнѣвъ епископовъ и они гремятъ противъ "безграничной надменности, безконечной терпимости философовъ и ихъ стремленія преувеличить свободу совѣсти". Скептицизмъ философовъ -- это просто "школа преступленій"; ихъ нравы отличаются "скандальной безпорядочностью". Такъ епископъ города Пюи Ле-Франкъ де-Помпиньякъ говоритъ о "лже-философіи современныхъ нечестивцевъ". Ему можно было бы отвѣтить извѣстными стихами его брата: "Безсильные крики, смѣшная ярость".
Философія между тѣмъ шла своей дорогой и продолжала проливать потоки свѣта на всѣ увеличивающуюся толпу сомнѣвавшихся. По улицамъ Парижа расклеивали посланія архіепископовъ противъ вредныхъ книгъ; и въ этихъ же посланіяхъ тутъ же запрещалось ѣсть въ посту яйца и рыбу. "А тутъ-же на улицахъ на расхватъ раскупались книги, преданныя анаѳемѣ, и передъ Пасхой всѣ спокойно ѣли щукъ, форелей и водяныхъ курочекъ". Даже желудки дѣлались все менѣе и менѣе религіозны, а это очень важно у народа, привязаннаго ни столько къ истинѣ, сколько къ обрядамъ религіи. Чтобы остановить упадокъ религіозности, надо было противупоставить книгамъ философовъ лучшія книги, болѣе правдивыя и болѣе убѣдительныя. Надо было и указать насколько заблуждаются мнимые ученые энциклопедисты, а на шутки надъ вѣрой и духовенствомъ отвѣтить такими же остроумными шутками надъ философіей и философами. Мы увидимъ, какъ. храбро берутся за это ученые и памфлетисты религіозной партіи.
Въ борьбѣ съ реформаціей выступилъ цѣлый легіонъ католическихъ толкователей библіи. Гюртеръ считаетъ, что между 1663 и 1660 годами ихъ было болѣе трехсотъ, это былъ золотой вѣкъ католическаго толкованія библіи, въ теченіе этого періода надо было доказать реформатамъ, что римская церковь всегда вѣрно понимала и должнымъ образомъ передавала библію, на которую всегда ссылались реформаты, точно они одни открыли ей значеніе и красоту. Возможно, что католическіе толкователи того времени были и учены, и трудолюбивы, и спасая старую вѣру. удачно воспользовались нѣкоторыми лучшими завоеваніями гуманистовъ, какъ это сдѣлали и протестанты, создавая новую религію. Возможно, что католики съумѣли примѣнять исторію, археологію и новыя филологическія изслѣдованія къ своему толкованію святого писанія, такъ что ихъ работы заслуживаютъ вниманія нашихъ богослововъ. Но тѣмъ не менѣе вѣрно то, что католическая церковь уже тогда не допускала въ своихъ защитникахъ настоящей самостоятельности. Она поставила изученіе библіи въ строгія границы, установивъ на своихъ соборахъ на вѣки вѣковъ незыблемый уставъ. Надо было, безъ всякихъ разсужденій, почитать всѣ книги, признанныя на Тріентскомъ соборѣ каноническими; неисполнившій это подвергался анаѳемѣ.
Протестанты распадались на множество соперничающихъ между собою сектъ; въ противоположность имъ Тріентскій соборъ громогласно и съ гордостью утверждалъ, что католики единодушны и вѣрны не только духу, во и буквѣ каноническихъ книгъ. Отнынѣ ни только догматы дѣлались незыблемы, но и всякое толкованіе текстовъ становилось безполезнымъ и даже преступнымъ. Оставалось только выяснить себѣ разъ на всегда установленное католическое толкованіе. Въ слѣдующемъ вѣкѣ янсенисты по опыту узнаютъ, какъ дорого стоитъ самостоятельное пониманіе того, что разъ на всегда и для всѣхъ установлено традиціей. "Булла "Unigenitus" 1713 г. сдѣлала католицизмъ замкнутымъ, такъ какъ въ ней отрицается разсужденіе" {Брюнетьеръ. "Критическія этюды по исторіи французской литературы".}. Поэтому забота и честь научнаго толкованія текстовъ будетъ предоставлена нѣмцамъ, хотя Ришаръ Симонъ сдѣлалъ бы это на цѣлое столѣтіе раньше, если бы церковь не прервала такъ грубо его искусную работу. Какъ извѣстно, Боссюэ представилъ канцлеру книгу Симона "Критика Ветхаго Завѣта", "какъ нечестивый сборникъ, оплотъ разврата". Тогда де Рейни сжегъ всѣ 1.500 экземпляровъ и сдѣлалъ это, какъ съ радостью разсказываетъ Боссюэ, "вопреки привилегіи, выданной по ошибкѣ". Конечно, проще всего и каноничнѣе придерживаться латинской библіи, единственной книги, которую читало духовенство времени энциклопедіи, такъ какъ въ теченіе XVIII вѣка, для многихъ тысячъ французскихъ священниковъ не было напечатано ни одной греческой библіи.
Впрочемъ, существовалъ французскій переводъ библіи съ комментаріями, очень распространенный за то время; его сдѣлалъ въ 1707 г. Донъ-Кальмэ. Правда, когда появилась энциклопедія, католичеству нужны были не толкователи и ученые, а защитники, даже памфлетисты, способные отстаивать его и платить врагамъ ударомъ за ударъ. У католической церкви было достаточно такихъ защитниковъ, но у послѣднихъ было мало таланта. Если читать безъ предвзятаго мнѣнія, даже съ тайнымъ желаніемъ противупоставить философамъ достойныхъ противниковъ, всѣ многочисленныя и толстыя сочиненія католическихъ писателей того времени, то невольно пожалѣешь, что Богъ исполнитъ молитву Вольтера: "Господи! сдѣлай нашихъ враговъ какъ можно скучнѣе".
Было бы, однако, несправедливо думать, что эти защитники католичества, даже слабѣйшіе изъ нихъ, не стоятъ выше смѣшной репутаціи, которую создать имъ Вольтеръ. Если Вольтеру и не удалось, при помощи клеветы, выдать ихъ всѣхъ за негодяевъ, то все-таки его насмѣшки обратили большинство изъ нихъ въ настоящихъ шутовъ. А въ сущности они, въ крайнемъ случаѣ, были просто посредственными писателями, у которыхъ, на ихъ несчастье, намѣреніи стояли выше вдохновенія. Сдѣлаемъ бѣглый обзоръ ихъ нѣсколькихъ произведеніи, чтобы ознакомиться съ ихъ обычной манерой спорить и писать.
Для борьбы со скептицизмомъ они, по мѣрѣ возможности, заимствуютъ отъ него легкое оружіе и тоже пашутъ коротенькими главами, не столько стараясь доказать истину, сколько выслѣживая чужія ошибки и доводя ихъ до нелѣпости. А чтобы подчеркнуть гнусность этихъ ошибокъ, они рисуютъ всѣ ужасныя бѣдствія, дѣйствительныя или вымышленныя, которыя это заблужденіе принесетъ обществу. Напримѣръ, говорятъ о томъ, во что обратится "общество матеріалистовъ?-- Просто въ стаю тигровъ, пожирающихъ друга друга".
Чтобы завлечь читателей и спасти отъ философизма побольше народу, католическіе писатели издавали свои произведенія выпусками. Надо "приноравливаться ко вкусамъ вѣка, а тетрадь не такъ пугаетъ, какъ толстая книга". Они писали также въ формѣ писемъ, "чтобы избѣжать дидактической сухости". Аббатъ Гоша пишетъ "Критическія письма". Ежегодно собирается "Общество литераторовъ", точно для выпуска энциклопедіи, но оно издаетъ послѣдовательный рядъ брошюръ, подъ названіемъ "Отмщенный католицизмъ", гдѣ опровергаются писатели скептики, Но на бѣду такихъ короткихъ тетрадей выходитъ пятнадцать штукъ въ годъ, болѣе тысяча страницъ въ томѣ, и месть католицизма, къ удовольствію читателей, тянется въ двѣнадцати томахъ. Въ свою очередь трудолюбивый отецъ Гоша, хотя и пишетъ только письма, зато наполняетъ ими 13 томовъ, которые не такъ легко читаются, какъ письма Вольтера. Такимъ образомъ они умудряются распространяться даже въ маленькихъ томахъ. Самъ генералиссимусъ арміи анти-эциклопедистовъ, Шомье, пишетъ цѣлую груду томовъ подъ однимъ именемъ: "Законное предубѣжденіе противъ энциклопедіи". Я не знаю, почему энциклопедисты не удовольствовались, обративъ безобиднаго Шомье въ "полицейскаго шпіона". Имъ понадобилось еще увѣрять, что его отецъ (крѣпостной инженеръ въ Мецѣ) былъ фабрикантъ уксуса и привезъ изъ Англіи "секретъ улучшать броженіе кислотъ, положивъ трупъ на дно бочки". Этимъ и объясняется "ѣдкая и горячая кровь сына, создававшаяся среди острыхъ испаренія"; поэтому то свою пустую снотворную ерунду онъ считалъ колоссальнымъ произведеніемъ, счастливымъ соперникомъ энциклопедіи.
Если взять на себя не малый трудъ прочесть "Предубѣжденія" Шомье, то можно подтвердить, что, противъ обыкновенія, Волътеръ не меветалъ, называи Шомье "чернильнымъ пачкуномъ". Въ своей безконечной работѣ Шомье старается разыскать, въ якобы католическихъ статьяхъ энциклопедіи, "отраву" скептицизма. "Вы вѣрите, -- говоритъ онъ читателю, который, можетъ быть, и не обратилъ бы на это вниманія, -- что здѣсь дѣло идетъ только о коронѣ? Берегитесь, тутъ есть намекъ на библію. Затѣмъ энциклопедисты приводятъ возраженія Эпикура противъ существованія греческихъ боговъ. Постарайтесь понять, въ чемъ Эпикуръ, т.-e. Дидро, упрекаетъ миѳологическихъ боговъ. Видите-ли вы теперь, почему авторы столькихъ коварныхъ статей, это "труппа шарлатановъ"? И поблагодарите проницательнаго критика, онъ раскрылъ вамъ глаза на мнимое эпикурейство энциклопедіи, пояснилъ вамъ ея "дидеротизмъ". Право, энциклопедисты не могли желать лучшаго сотрудника; имъ оставалось только благодарить его за то, что онъ такъ хорошо подчеркиваетъ "все заблужденія", то есть всѣ полусмѣлости ихъ произведеній. И когда съ пера этого Шомье срывались хорошенькія фразы, вродѣ слѣдующей: "Не все-ли вамъ равно, если большая часть человѣчества будетъ обречена на вѣчную гибель?", тогда понимаешь, почему энциклопедисты радовались, что несравненный Авраамъ неустанно "пишеть, пишетъ и пишетъ" свои 13 томовъ и продолжаетъ, какъ поздравлялъ его Вольтеръ въ посвященіи "Бѣднаго чорта", "дѣлать честь своему вѣку".
Другой писатель, отецъ Баррюэль, хочетъ быть любезнымъ, какъ Фонтенель, и придумываетъ діалоги, по его мнѣнію "ироническіе" и легкіе, но по мнѣнію другихъ длинные, медленные и тяжелые. Это разговоры между философомъ-шевалье и баронессой, "украшеньемъ своего пола", которую шевалье хочетъ обратить въ философію: "Пусть дамы не пугаются этихъ разсужденій; это маленькія письма, "не напичканныя доводами и суровыми примѣрами". Онъ назвалъ ихъ "гельвьенами" (Les Helviennes) въ память о своей родинѣ, Виварэ, бывшей странѣ Гельвьеновъ (Helviens). Онъ даетъ имъ еще второе названіе "Философствующихъ провинціаловъ" и это названіе должно было бы ему напомнить, что достаточно 18 провинціаловъ {"Lettres provinciales" Pascal.}, чтобы сокрушить врага; орденъ, къ которому онъ принадлежалъ, когда-то на опытѣ позналъ это. Но если іезуиты и помнятъ Паскаля, то этотъ писатель Баррюэль не умѣетъ подражать ему и пишетъ цѣлыхъ пять толстыхъ томовъ, чтобы убѣдить философовъ (какъ его поздравлялъ цензоръ Лурдэ, учитель короля), что они "отравили источники физики и метафизики и постыдно унизили все человѣчество". Представитель философіи, шевалье, котораго Баррюэль назвалъ Каки-Софъ, конечно, самымъ невыгоднымъ образомъ излагаетъ доктрину философовъ, выставляетъ на показъ ихъ противорѣчія и сомнѣнія, приводитъ несвязные отрывки и развязно передергиваетъ ихъ, когда это ему нужно, Подъ конецъ въ умѣ читателя рождается "ужасное подозрѣніе, что не Сорбонна, а скорѣе медицинскій факультетъ, должны были бы изслѣдовать состояніе ума Райналя, Дидро, Даламбера и многихъ другихъ".
Отецъ Бономъ, хотя и докторъ богословія, но также плохо владѣетъ ироніей. Въ своей "Похвалѣ энциклопедіи и энциклопедистамъ", онъ только съ трудомъ тащится на буксирѣ у большого словаря. Одинъ изъ энциклопедистовъ, шутя, писалъ, что "женатый священникъ, страдая отъ недостатковъ жены и дѣтей, не меньше заслужитъ Божью милость, чѣмъ тогда, когда противится соблазнамъ плоти". И Бономъ важно возражаетъ: "Неужели у добродѣтельной жены и благовоспитанныхъ дѣтей столько недостатковъ?" Энциклопедія ссылается на женатыхъ англійскихъ священниковъ; Бономъ, не поморщась, отвѣчаетъ, что французскій священникъ занятъ больше англійскаго семейнаго священника: "онъ служитъ почти каждый день". Послѣ этого Бономъ былъ правъ больше, чѣмъ предполагали, когда, сжимая свои кулачки противъ "потока нечестивыхъ книгъ", восклицалъ: "всѣ таланты соединились, чтобы бороться противъ католической церкви".
Затѣмъ, аббатъ Ивонъ, которыя воображаетъ, что опровергъ "оракула философовъ", такъ называетъ онъ Вольтера. Въ двухъ толстыхъ и водянистыхъ томахъ онъ доказываетъ, что Вольтеръ "объявилъ себя врагомъ всѣхъ народовъ, всѣхъ государствъ и всего человѣческаго рода". Чтобы лучше подчеркнуть безсиліе философовъ, онъ доказываетъ, что они, -- неправда-ли хитро?-- неспособны ничего измѣнить въ законахъ природы.
Затѣмъ идетъ аббатъ де Грильонъ, со своими кропотливыми аллегоріями. Онъ такъ же, какъ и глупый изобрѣтатель какуаковъ, рисуетъ намъ нелѣпые сборища, гдѣ вымышленные философы важно обмѣниваются разными глупостями. Произведеніе это украшено, вѣроятно, чтобы изощрить проницательность читателя, символической гравюрой; религія, съ чашей въ рукѣ, открываетъ подземелье, гдѣ сидятъ философы. Обнаженная истина вноситъ факелъ, маски падаютъ на полъ, а ослѣпленные философы, закрывъ глаза, отворачиваются отъ свѣта истины. Истина эта выражена у него въ сотнѣ самыхъ невѣроятныхъ басенъ, въ неистощимомъ потокѣ ненужныхъ словъ и разсужденій вродѣ слѣдующаго. Кто-то бросился въ окно: "Отлично, -- воскликнулъ Дидро, -- онъ хотѣлъ прекратить свои бѣдствія небытіемъ". Но вотъ какое дѣйствіе имѣло это поощреніе къ самоубійству. "Въ теченіе мѣсяца, въ Парижѣ, десять человѣкъ покончили съ собой! И послѣ этого вы будете говорить о пользѣ философіи!
Я думаю, этого достаточно, чтобы показать, что слово анттэнциклопедисть часто бывало синонимомъ человѣка не-остроумнаго и даже не-умнаго. Съ остальными врагами энциклопедіи читателю даже вкратцѣ не стоитъ знакомиться. Они повторяютъ все тѣ же доводы, все тѣ же глупости, и не идутъ въ счетъ въ исторіи идей. Когда энциклопедисты берутъ на себя трудъ воевать съ ними, то хочется повторитъ слово г-жи дю-Деффанъ Вольтеру: "Какъ вамъ легко было бы пренебрегать противниками! Вѣдь ихъ, все равно, никто не слушаетъ". Вольтеръ заставлялъ публику, если не слушать, то хоть знакомиться съ ними, и имѣлъ право говорить, что "онъ дѣлаетъ карьеру своимъ врагамъ", ибо, "кто зналъ-бы безъ него, что Котенъ согрѣшилъ".
Но нѣкоторые изъ нихъ заслуживали не одного презрѣнія и Вольтеръ, отдававшій полную справедливость "укусамъ" аббата Гэнэ, отлично зналъ это. Изъ всѣхъ противниковъ философіи аббатъ былъ лучше всѣхъ вооруженъ. Очень образованный, ловкій и гибкій діалектикъ, и, что очень рѣдко въ его лагерѣ, хорошій писатель и тонкій пересмѣшникъ, онъ какъ будто учился у англійскихъ богослововъ, на которыхъ часто ссылается, спорить, а у Вольтера иронизировать. Подчасъ ему удается уловить разговорный тонъ, живой и веселый стиль Вольтера. Не малая честь для аббата Гэнэ, что во время его пререканій съ величайшимъ насмѣшникомъ ХVIII вѣка, не разъ смѣющіеся читатели переходили на его сторону. Прежде всего онъ быль человѣкъ со вкусомъ, читалъ Вольтера и воспользовался этимъ: "Итакъ, если вамъ угодно, вернетесь къ "Маленькимъ комментаріямъ". Мы торопимся сдѣлать это, такъ какъ знаемъ, что вы любите правду. И это хорошо! Такимъ образомъ, вы облегчаете читателей и разгоняете скуку. Вы часто пользуетесь этимъ пріемомъ въ своихъ писанныхъ. Ну, а если правда полезна для васъ, то для насъ она необходима, такъ какъ у насъ нѣтъ вашего таланта" {"Письма португальскихъ, нѣмецкихъ и польскихъ евреевъ къ Г. де-Вольтеру". (1781 г.).}. И тутъ же онъ, шутя. перебираетъ статью "Соломонъ" изъ "Философскаго словаря". Вольтеръ говоритъ, что въ "Притчахъ" много тривіальныхъ и низьменныхъ изреченій.-- "Прежде всего, -- возражаетъ Гэнэ, -- если два-три мѣста, которыя вы приводите, и кажутся вамъ тривіальными и низменными, то можно-ли по нимъ судить обо всемъ? Развѣ о произведеніи судятъ, какъ о матеріи, по образчику? Если бы о вашихъ произведеніяхъ такъ же судили, если-бы, приведя нѣсколько плохихъ стиховъ и плоскихъ остротъ, рѣшили бы, что и цѣлое недостойно великаго поэта и превосходнаго писателя; развѣ вы сочтете такое сужденіе справедливымъ? Мы нашли бы его очень несправедливымъ". Вольтеръ прибавлялъ, что въ "Притчахъ" есть безвкусныя выраженья. Гэнэ, цѣлясь не только въ Вольтера, но и въ энциклопедистовъ, "въ философскій жаргонъ" нѣкоторыхъ изъ нихъ, возражаетъ: "Правда, онѣ не во вкусѣ нѣкоторыхъ современныхъ мыслей. Но современный вкусъ, хорошъ-ли онъ? Исключаетъ-ли онъ всякій другой? Въ мысляхъ Соломона нѣтъ ни эпиграфъ, ни мудрствованія. Онъ не изрекаетъ, какъ оракулъ. Онъ не путается во мракѣ безсмыслицы. Но развѣ это необходимо? Онъ хотѣлъ поучать и зналъ, что путаница и затемненіе вредятъ поучительности".
Гэнэ опровергаетъ Вольтера его же доводами. "Вы удивительно щедры съ Соломономъ. Вы даете ему 40.000 сараевъ, о которыхъ ни слова не сказано въ Писаніи. Затѣмъ вы дарите ему 12.000 конюшень, для его 12.000 верховыхъ лошадей. Очевидно, вы полагаете, что у каждой лошади Соломона была отдѣльная конюшня. Таково наше представленіе о бережливости этого мудраго царя. Впрочемъ, разъ ужъ вы умудрились помѣстить 1.400 колесницъ въ 40.000 сараевъ, то отчего же не помѣстить 12.000 лошадей въ 12.000 конюшенъ". Надо замѣтить, что и въ шуткѣ, и въ серьезной критикѣ "Философскаго словаря" Гэнэ никогда не отступаетъ отъ полной вѣжливости. Въ этомъ онъ могъ дать урокъ Вольтеру. Его "Письма" имѣли очень большой, очень заслуженный успѣхъ. Во Франціи они выдержали много изданій и были переведены на нѣмецкій и англійскій языки. Шатобріанъ зналъ ихъ и сейчасъ ихъ можно читать не безъ удовольствія.
Но самымъ неутомимымъ и самымъ извѣстнымъ защитникомъ католичества въ XVIII вѣкѣ былъ Бержье. Онъ былъ каноникъ, исповѣдникъ тетокъ Людовика XVI и докторъ теологіи. Французское духовенство на съѣздѣ 1770 г. назначило ему пенсію, чтобы онъ могъ "отказаться отъ обязанностей каноника и всецѣло отдаться защити католичества". Онъ исполнилъ это порученіе не столько талантливо, сколькой усердно. По словамъ другого доктора теологіи (де-Монти, королевскій цензоръ) Бержье "создатъ себѣ репутацію сильнаго борца съ врагами католичества". Но, пожалуй, королевскія цензоръ принялъ за силу простую тяжеловѣсность. Бержье, кропотливо опровергая произведенія скептиковъ, шагъ за шагомъ слѣдуетъ за ними и поэтому постоянно повторяется и возвращается назадъ. Съ такимъ оружіемъ трудно было побѣдить Вольтера. Но это не мѣшало Бержье быть очень образованнымъ писателемъ; онъ опередилъ свое время (и даже философовъ) во взглядахъ на "Происхожденіе языческой религіи". Наконецъ, онъ писалъ понятнымъ языкомъ и достаточно умѣренно, если исключилъ нѣсколько оскорбленій по адресу философовъ, да и то отвѣтныхъ.
Еще болѣе учтивъ аббатъ Плюкэ въ своемъ "Разборѣ фатализма" (1757 г.). Это настоящій философъ и многіе антиэнциклопедисты должны бы воспользоваться высказанной имъ истиной, очень смѣлой для той эпохи. Враги философіи впрочемъ никогда не признавали ее: "Выводы только тогда опровергаютъ систему, когда они противорѣчатъ одному изъ ея принциповъ. Если принципы вѣрны, то самыя возмутительныя выводы являются только грустными истинами".
Вотъ главные противники энциклопедіи. Чтобы дополнить списокъ, надо назвать еще пылкаго Нонота, занятаго только Вольтеромъ, Рибалье, доказавшаго Мармонтелю, что всѣ великіе люди древности попадутъ въ адъ. Гаійре, автора "Христіанскаго журнала", который, но словамъ Вольтера, бранился какъ язычникъ. Но о нихъ всѣхъ не стоитъ говорить порознь.
Къ этому регулярному церковному войску, защищавшему кормившую ихъ церковь и престолъ, обязанный поддерживать эту церковь, довольно смѣло присоединился маленькій батальонъ свѣтскихъ волонтеровъ, памфлетистовъ и поэтовъ. Чтобы составить себѣ имя или добиться милостей двора, она бросились очертя голову въ схватку, рискуя, что ихъ проучитъ мастерская рука неутомимаго и карающаго фернейскаго философа. Одни, боясь поруганія, не осмѣлились подписывать свои памфлеты, о которыхъ мы только упомянемъ, такъ какъ они были плоски до безобидности. Намъ все равно Нуазинэ или кто-нибудь другой подъ именемъ Кадэ-де-Бонрэ, заставляетъ Дидро, подъ именемъ Фасо, говорить глупости въ одноактной комедіи "Деревянные философы" (1760 г.). Мы не будемъ также добиваться, кто могъ написать "Бюро остроумія" (1776 г.), -- глупое подражаніе "Жеманницамъ" или "Ученымъ женщинамъ", гдѣ г-жа Жоффрэнъ обращена въ педантку, приготовляющую остроты для знаменитаго путешествія въ Варшаву. Отмѣтимъ мимоходомъ нѣсколько не злыхъ, но лукавыхъ стиховъ Дора о тщеславіи энциклопедистовъ. Впрочемъ, неистощимый Дора, точно желая загладить свои выходки противъ энциклопедіи, сначала ограбилъ, а потомъ всячески бранилъ главнаго врага энциклопедистовъ, Палиссо, и клеймилъ счастливаго автора "Философовъ" слѣдующими словами: "писатели опозоренный своимъ успѣхомъ". Но во всѣхъ этихъ злыхъ остротахъ надъ "Какуаками" нѣтъ ничего, что могло бы ихъ сразить. Однако, что же такое эта "Какуаки"?
Только этому загадочному и нелѣпому прозвищу, которымъ автору вздумалось окрестить энциклопедистовъ, памфлетъ, пустившій въ обращеніе это новое словечко {"Nouveau Mémoire pour servir à l'histoire des Cacouacs" появилось въ Амстердамѣ въ 1757 г. Авторъ былъ не іезуитъ, какъ подозрѣвалъ Гриммъ, но бывшій адвокатъ въ парламентѣ Э. Николай Норо, впослѣдствіи библіотекарь Маріи Антуанетты и исторіографъ Франціи. Въ Меркуріи (6-го окт. 1757 г.) уже появился "Premier mémoire eur les Cacouacs". Есть ли въ сатирѣ Моро тѣ гнусныя" обвиненія, на которыя жалуется Гриммъ и о которыхъ говорить Assézat (Дидро XIII, 117)?}, обязанъ всѣмъ своимъ успѣхомъ. Анонимный авторъ воображаетъ, что заблудился и попалъ къ Какуакамъ; онъ не понимаетъ, гдѣ онъ, и засыпаетъ. Его будятъ и даютъ ему какой-то магической мази, которая въ большомъ ходу въ этой необыкновенной странѣ. Эта мазь просвѣтляетъ его умъ. Тогда передъ его взоромъ встаетъ Геометрія въ видѣ царицы, возносящей главу до небесъ (по адресу Даламбера). Дальше Мораль, у ногъ Природы, спитъ, склонивъ голову надъ макомъ, а въ это время Амуръ разбиваетъ цѣпи Гименея и даетъ ему крылья, чтобы онъ могъ, конечно, порхать и собирать медъ съ любого цвѣтка -- (по адресу философа природы, Дидро). На большомъ столѣ возвышается семь фоліантовъ, съ семью начальными буквами алфавита на корешкахъ; каждый, кто pacкрываетъ эти толстые томы, находить въ нихъ "кучу нагроможденнаго безъ всякой связи разнороднаго матеріала". Какъ видите, у автора памфлета не было того остроумія, отъ котораго могли-бы задрожать Какуаки.
Въ общемъ, это были только щелчки по колоссу, который, правда, притворялся, что они его волнуютъ и тревожатъ (хотя бы для тоги только, чтобы лишній разъ пожаловаться на преслѣдованія), но поколебать его они не могли. Мы увидимъ скоро, какъ этотъ колоссъ схватится съ болѣе страшными врагами, чѣмъ какіе-нибудь Моро и Пуазине {Мы нашли оба мемуара одинако безобидными и, кстати сказать, одинаково плоскими. Моро, въ примѣчаніи, даетъ вамъ объясните слова какуакъ: "Надо замѣтить, что греческое слово κακος (sic), напоминающее какуакъ, значитъ злой".}, -- а пока послушаемъ, какими неумолкаемыми и усиленными насмѣшками осыпали его сатирики; ихъ вдохновеніе, а подчасъ и краснорѣчіе, равнялись ихъ гнѣву и ожесточенію. Послѣ всего рифмованнаго вздора, направленнаго противъ Энциклопедіи, съ удовольствіемъ читаешь такіе смѣлые и сильно бьющіе стихи, какъ, напр., стихи Клемана (Clément). Прежде всего, вотъ что онъ говорить по адресу корифеевъ большаго словаря:
"Другіе (Вольтеръ) осмѣлятся называть Кребилльона варваромъ и каждый день станутъ топтать въ грязь славу тѣхъ, кто составляетъ гордость Франціи... А на меня обижаются, когда я разоблачаю глупость шарлатановъ мысли. Я не смѣю находить Д'Аламбера натянутымъ, Дидро лишеннымъ здраваго смысла, Кондорсе скучнымъ, Томаса невыносимымъ, когда его тяжеловѣсное краснорѣчіе открываетъ свою громадную пасть часто, чтобы ничего не сказать".
Чтобы вполнѣ заслужить отъ Вольтера кличку "немилостиваго" {Clement, фамилія автора сатир. стих., значитъ "милостивый", кроткій. Вольтеръ играетъ словами и называетъ его inclèment, т.-e. немилостивый. Прим. перев.}, Клеманъ умѣетъ говоритъ Вольтеру премилыя вещи. Извѣстно, что Вольтеръ написалъ посланіе, направленное противъ Буало, начинающееся слѣдующими словами: "Буало, безупречный авторъ нѣсколькихъ дѣльныхъ сочиненіи, противникъ Кино и льстецъ Людовика".
Буало-Клеманъ отвѣчаетъ: "Вольтеръ, авторъ блестящій, легкій, пустой и суетный, врагъ Корнеля и льстецъ Сорена, ты, всегда отзывающійся какъ будто съ неодобреніемъ о сатирѣ, превзошелъ самаго Аретина, этого мастера злословія".
И затѣмъ Клемань перебираетъ, съ ехидной любезностью, самыхъ знаменитыхъ и самыхъ уважаемыхъ писателей, которыхъ Вольтеръ напрасно пытался свести съ пьедестала: Кребильона и Монтескье, Бюффона, Грессе и Жанъ-Жака Руссо:
"Для тебя не было ничего святого... Позорная клевета дышетъ на тебя своимъ ядомъ и становятся твоимъ геніемъ".
Въ чемъ же упрекаетъ Вольтеръ всѣхъ этихъ писателей? Клеману это хорошо извѣстно, и онъ очень мѣтко говоритъ объ этомъ: "Всѣ заслуживали твоей ненависти: они были слишкомъ славны".
И также вѣрно, но тѣмъ болѣе жестоко, такъ какъ это задѣваетъ самолюбіе Вольтера, онъ опредѣляетъ границы. его таланта, безподобно владѣющаго "искусствомъ всего касаться слегка, ни во что не углубляясь".
Конечно, ярость фанатиковъ точно также, какъ и религіозныя войны со всѣми ихъ ужасами, отвратительна, какъ это твердятъ философы. Однако въ тѣ проклятыя времена дрались хорошо, такъ какъ "кровь, обагрявшая алтарь фанатизма, не заглушала чести, матери героизма".
А ваша теперешняя философія -- развѣ она вырабатываетъ больше героевъ, чѣмъ католичество, на которое вы такъ нападаете.
Ненависть другого сатирика, Жильера, которому покровительствовалъ Фреронъ, подогрѣвалась одновременно страстнымъ желаніемъ создать себѣ имя въ литературѣ. -- "Нѣтъ большого несчастія, чѣмъ неизвѣстность", -- и вредными внушеніями голода и злобы (д'Аламберъ сначала обѣщалъ, а потомъ отказался выхлопотать ему мѣсто сборщика податей), и вотъ онъ съ еще большимъ негодованіемъ бичуетъ этихъ философовъ, которымъ завидуетъ и которые его оттолкнули:
"Вы, писатели, купающіеся въ роскоши, проповѣдуя въ высокопарныхъ произведеніяхъ любовь къ людямъ, отвѣчайте! Осушилили вы въ своей щедрости горькія слезы какихъ-нибудь несчастныхъ"?
А кто же, однако, эти писатели, которыхъ такъ превозносили, главнымъ образомъ ихъ друзья? Вотъ они одинъ за другимъ, со всѣми ихъ правами на славу:
"Сентъ-Ламберъ благородный, -- его музу педантку превозносить Вольтеръ, въ отвѣтъ на его похвалы; онъ называетъ поэмой безцвѣтныя разглагольствованія. Въ смертельно-скучныхъ стихахъ описываетъ онъ четыре времени года. И Дидро, мастеръ деревяннаго слога, котораго считаютъ возвышеннымъ потому, что никто его не понимаетъ; и холодный Даламберь, канцлеръ Парнасса, считающій себя великимъ человѣкомъ, -- вѣдь онъ написалъ предисловіе".
И онъ съ ожесточеніемъ нападалъ, мы уже знаемъ за что, на Даламбера, этого интригана, стяжавшаго такой дешевой цѣной такое громкое имя, и на безстыднаго Лагарпа, который, только благодаря своимъ совершенно забытымъ трагедіямъ, льстивости своего Меркурія и угодливости дорогому "папашѣ" Вольтеру, нахваталъ себѣ столько академическихъ премій, что въ концѣ концовъ добрался и до академическаго кресла. Обоихъ, Даламбера и Лагарпа, онъ назоветъ ихъ настоящими именами и подробно переберетъ ихъ заслуги.
"Скрывая правду въ полу-намекѣ, зачѣмъ говорить: Даламберъ?-- не сказать ли мнѣ лучше: это тотъ самый отчаянныя педантъ, геометръ, ораторъ, ангелъ хранитель энциклопедіи; его историческая роль -- хоронить своихъ собратьевъ; великія человѣкъ: еще бы! -- онъ выдаетъ свидѣтельства о смерти. Вызывать ли изъ глубины его газеты пожилаго льстеца современныхъ софистовъ, когда одного его имени достаточно, чтобы разсмѣшить, то не лучше ли также вмѣсто Лагарпъ -- сказать просто: это мелкій рифмачъ, которому преміи вскружили голову, освистанныя за стихи, осмѣянный за прозу, -- его трагическая музы столько разъ заставляла его спотыкаться, что, весь избитый, послѣ цѣлаго ряда паденій, -- онъ упалъ, наконецъ, на академическое кресло".
Послушать ихъ, всѣхъ этихъ шарлатановъ философіи, такъ они одни умѣютъ писать, а главное -- мыслить! Что же касается великихъ писателей прошлаго столѣтія, -- мы прекрасно знаемъ, какое они придаютъ имъ значеніе и какъ они о нихъ отзываются: "Въ длинномъ комментаріи онъ (Вольтеръ) пространно доказываетъ, что иногда Корнель можетъ не надолго понравиться. Если вѣрить Мерсье, -- у Расина есть умъ; но Перро -- глубже, (сообщаетъ намъ Дидро), Перро, этотъ пошлякъ!-- блещетъ геніемъ: онъ могъ бы работать въ самой энциклопедіи".
Обладая такимъ тонкимъ вкусомъ, наши философы должны были, разумѣется, попасть прямо въ Академію, двери которой дѣйствительно открываются только передъ ними: "Они одни могутъ разсчитывать на рѣдкую привилегію: отправляться in corpore въ Лувръ и комментировать алфавитъ".
Эти стихи относятся къ 1774 году, и въ это время, правда, философія царила въ Академіи, а оракуломъ ея былъ тогда Даламберъ. Но еще раньше съ 10-го марта 1760 года, благодаря безсмертной безтактности (Вольтеръ ее обезсмертилъ) Лефранка (Lefranc), уроженца изъ Помпиньяна, философы окончательно завладѣли Академіей. Исторія съ Лефранкомъ извѣстна; поэтому мы можемъ ограничиться краткимъ ея изложеніемъ {См. въ особенности Brunel'а (Les philosophes et l'Académie franèaise au XVIII siècle, p. 73); онъ подробно изложилъ эту забавную исторію и цитировалъ всѣ доклады.}. Представивъ смѣлую докладную записку королю о бѣдствіяхъ его подданныхъ, "настоящихъ каторжныхъ", переведя деистическую "Prière universelle" Попа, за которую удостоился лестнаго отзыва Вольтера, Помпиньянецъ вдругъ пошелъ по дороги въ Дамаскъ, которую онъ считалъ дорогой къ богатству. И вспомнивъ кстати, что онъ братъ благочестиваго и горячаго противника энциклопедіи, епископа Пюискаго, онъ добился черезъ него представленія дофину и королевѣ; братья затѣяли сообща, точно Моисей и Ааронъ, "совершить великіе чудеса въ Израилѣ" {Рѣчь Дюпре де-Свитъ-Мора въ отвѣтъ на академическую рѣчь Лефранка.}! Чтобы лучше исполнить свою великую миссію, они позаботились прежде всего о томъ, чтобы получить назначенія, первый, поэтъ, -- попалъ въ наставники къ дѣтямъ, второй, епископъ, -- въ суперинтенданты королевы. Затѣмъ поэтъ, поддержанный королемъ, торжественно вошелъ въ составь Академіи. Вотъ, когда онъ надѣлъ себѣ камень на шею! Отдавшись цѣликомъ благородной и, по его разсчетамъ, выгодной миссіи спасенія трона и алтаря, Лефранкъ спѣшитъ, во вступительной же рѣчи (10-го марта 1760 г.). оглушить -- трудно другимъ словомъ передать всю тяжеловѣсность его ударовъ -- "эту высокомѣрную философію, подрывающую основы и трона, и алтаря". И, обращаясь къ своимъ противникамъ, онъ разражается ошеломляющей филиппикой, бросая имъ въ лицо такія слова: "Претензіи не составляютъ права. Не всегда философъ тотъ, кто пишетъ трактаты о нравственности (по адресу Дюкло), кто проникаетъ въ глубины высшей геометріи (по адресу Даламбера). Добродѣтельный мудрецъ и добрый католикъ, вотъ настоящій философъ". Такъ говорилъ Помпиньянецъ, и тотчасъ съ Фернейскихъ высотъ на этого бѣсноватаго устремился ужасный потокъ извѣстныхъ "когда", къ которымъ Морень поспѣшилъ присоединить неистощимый градъ "если" и "почему".
Казалось, злополучный Лефранкъ пошелъ ко дну, какъ вдругъ, когда успѣхъ "Философовъ" Палиссо всполошилъ лагерь энциклопедистовъ, Лефранкъ снова поднялъ голову и, какъ ни въ чемъ не бывало, написалъ съ большимъ апломбомъ, чѣмъ когда-нибудь и отчасти съ согласія короля, Оправдательную записку, въ которой онъ призываетъ весь міръ въ свидѣтели своей побѣды надъ скептицизмомъ. Все это точно нарочно было изложено высокопарнымъ слогомъ на радость тѣхъ, кого онъ хвалился изгнать изъ Академіи. Послѣ такой дерзости Вольтеръ не выдержалъ: онъ метнулъ въ "бѣднягу" безсмертнымъ стихотвореніемъ: Тщеславіе (Vanité). Оно поразило Лефранка {Лефранкъ больше не появлялся въ Академіи; онъ уѣхалъ, скрывая свой позоръ, въ Монтобанъ, откуда больше не выѣзжалъ.}, какъ ударъ молніи: "Горе каждому, кто, въ особенности въ нашъ вѣкъ, готовь прослыть чудакомъ, чтобы только пролѣзть въ люди!.. Боже мой, сколько королей, передъ которымъ когда-то такъ благоговѣли, подверглись общей участи вѣчнаго забвенія! Земля была свидѣтельницей, какъ рушились ихъ троны и распадались ихъ царства. Забыто мѣсто, гдѣ процвѣталъ Вавилонъ. Могила Александра сравнялась съ землей, и самый городъ, гдѣ онъ былъ погребенъ, теперь исчезъ до основанія. Тѣнь Цезаря не имѣетъ убѣжища, гдѣ бы она могла успокоиться. а нашъ другъ Помпиньянецъ думаетъ, что можетъ быть чѣмъ-нибудь".
Философія удержалась на своей позиціи, но тревога была сильная. Вольтеръ прекрасно понялъ опасность: его "охота на Помпиньянца" должна была окончательно обезпечить за философами академическую крѣпость, которая, безъ его могучей защиты, рисковала перейти въ руки ихъ худшихъ враговъ, придворныхъ и ханжей.
Помпиньянца погубило его невѣроятное тщеславіе; Палиссо тоже воображалъ, что, написавъ своихъ " Философовъ" и " Маленькія письма", онъ соединяетъ въ себѣ, какъ онъ наивно выражался, "Аристофана и Лукіана". Онъ хотѣлъ, въ свою очередь, подтвердить своимъ самодовольствомъ слова патріарха: "Каждый торгуетъ своей стряпней!" воображаетъ, какъ Лефранкъ, что глаза цѣлаго міра устремлены на него".
Что же представлялъ изъ себя Палисоо? Это одинъ изъ тѣхъ литераторовъ, какихъ много расплодилось въ XVIII вѣкѣ. Они отлично изучили реторику, но не имѣютъ за душой ни одной новой мысли, и испытываютъ потребность громоздить прозу на стихи исключительно ради того, чтобы надѣлать шуму, или вѣрнѣе, устроить скандалъ оригинальнымъ писателямъ, которыхъ гораздо легче обливать грязью, чѣмъ понимать. Палиссо пріобрѣлъ сперва извѣстность небольшой комедіей Cercle (Кружокъ) (1756), представленной къ Нанси передъ герцогомъ Лотарингскимъ Станиславомъ; Палиссо пришла остроумная мысль осмѣять Руссо, котораго герцогъ передъ этимъ удостоилъ своего опроверженія. Эта лесть по адресу герцога однако не поправилась послѣднему, и, по всей вѣроятности, она могла бы дорого стоить автору, если бы не вмѣшался Руссо, упросивши Станислава не изгонять Палссо изъ Лотарингской Академіи, на чѣмъ настаивали графъ де-Тресанъ (de-Treesan) и Даламберъ. Оба эта энциклопедиста напали на Палиссо и онъ поторопился возстановить противъ себя всю партію. Въ "Маленькихъ письмахъ о великихъ философахъ" онъ справедливо упрекаетъ послѣднихъ, что "они раздаютъ другъ другу патенты на знаменитость", -- и менѣе справедливо въ томъ, что они только "рабски переписывали" своихъ предшественниковъ. Онъ хвасталъ, что читалъ уже у Бэкона, котораго навѣрное совсѣмъ не знать, "Объясненіе природы" Дидро, хотя по всѣмъ вѣроятіямъ плохо понималъ это объясненіе. Но это былъ только прелюдія къ великой битвѣ, которую онъ собирался дать энциклопедіи.
2 мая 1760 года въ лагерѣ энциклопедистовъ били тревогу: во Французскомъ театрѣ шла комедія, написанная спеціально противъ изъ; уже одно заглавіе ея говорило за себя: Философы. Больше всего ихъ тревожилъ слухъ, распущенный ихъ врагами и оказавшійся, впрочемъ, вѣрнымъ, что комедія поставлена по приказу свыше. M-me де-Робекъ, которая когда-то пользовалась благосклонностью герцога де-Шуазеля, считавшая, что Дидро оскорбилъ ее, въ предисловій къ "Незаконному сыну", добилась для автора "Философовъ" покровительства всесильнаго герцога и пэра. Да и самъ дофинъ быхъ живо заинтересованъ судьбой пьесы, которая должна была покарать враговъ церкви и короля! Успѣхъ скандала, достигнутый Философами, чего именно и желалъ авторъ, былъ громадный. Никогда еще Французскій театръ не дѣлахъ такого сбора. Ложу Палиссо, въ теченіе третъ данныхъ подъ-рядъ представленія, осаждали епископы, а аббатъ изъ Туръ-дю-Пинъ (Tour-du-Pin) въ проповѣди, произнесенной въ церкви Св. Павла, даже съ кафедры поздравилъ поэта съ тѣмъ, что ему удалось предать философовъ "заслуженному посмѣянію". Княгиня ди-Робекъ, чтобы вполнѣ насладиться своей местью, умирающая, потащилась въ театръ, гдѣ она появилась подъ руку съ счастливымъ авторомъ. Энциклопедисты были удручены: "Свѣтъ, -- пишетъ съ грустью Гриммъ, -- который началъ было разливаться, скоро будетъ потушенъ; варварство и суевѣріе скоро вернутъ себѣ свои нрава" {См. Pallssot: Oeuvres complétes, Liège, 1779, VII, 291.}. Въ слѣдующихъ словахъ Кондорсе, уже гораздо позднѣе, мы снова находимъ какъ бы вспоминаніе о томъ страхѣ, въ который Палиссо повергъ весь лагерь энциклопедистовъ: "Законы, запрещающіе выводить на сценѣ живыхъ людей, молчать; судебная власть измѣняетъ своему долгу и съ злорадствомъ смотритъ, какъ со сцены издѣваются надъ людьми, которые пугаютъ ее своимъ знаніемъ и вліяніемъ на общественное мнѣніе". Но вотъ просыпается Вольтеръ { Vie de Voltaire, Diderot, 1847, IV, 104.}. Нѣтъ, не Вольтеръ; онъ, какъ мы видѣли, постоянно кокетничать съ Палиссо, и только слегка царапнулъ его своими когтями въ "Русскомъ въ Парижѣ" и въ "Посланіе къ китайскому царю". И Палиссо, у котораго хватило благоразумія оставить его въ покоѣ, могъ сказать съ усмѣшкой, что Вольтеръ позволялъ себѣ съ нимъ "нѣсколько шалостей". Итакъ, же Вольтеръ, а Морелле, по торжественному и картинному выраженію Лемонте, "пронзилъ дерзкаго, который снова водворилъ древнюю вольность среди французской свѣтскости и осмѣлился вернуть Таліи оскорбительный цинизмъ Аристофана" { Eloge de Morellet à l'Académie franèaise, 1819.}. "Оскорбительный" -- это вѣрно, но "Аристофанъ" былъ только лишней гиперболой въ красивой фразѣ Лемонте, -- хотя Палиссо и написалъ самъ же, со своимъ обычнымъ бахвальствомъ, въ "Обзорѣ Философовъ" (Examene des Philosophes): "сегодня авторъ открылъ свою тайну: это тайна Аристофана".
Несмотря на шумный, временный успѣхъ "Философовъ", эта комедія въ сущности только пошлое подражаніе Ученымъ женщинамъ, а Палиссо можно упрекнуть только въ томъ, что онъ обнаружилъ посредственность и холодность въ произведеніи, которое должно было навести смертельный ударъ могучимъ врагамъ, и потому требовало вдохновеніи блестящаго и бурнаго. Вродѣ вдохновенія автора "Облаковъ", которой нѣкогда металъ стрѣлы своего остроумія противъ софистовъ, выдаваемыхъ за предковъ философовъ. Но нельзя было возмущаться, какъ это дѣлали друзья философіи, противъ этого безчестнаго Палиссо, осмѣлившагося публично, въ театрѣ, нападать "на людей достойныхъ уваженія и уважаемыхъ всѣми" {P. Albert: Littérat. franè. au XVIII siècle, 394.}. Для этого надо было забыть, что, когда Палиссо, пытаясь изобразить въ смѣшномъ и даже отталкивающемъ видѣ этихъ оригиналовъ, сгущалъ краски и преувеличивалъ, пользуясь своимъ правомъ комическаго писателя, онъ дѣлалъ только то, что дѣлали до него, правда, гораздо лучше, чѣмъ онъ, и Аристофанъ, и самъ Мольеръ. Вѣдь, несомнѣнно, что среди энциклопедическихъ звѣздъ первой и второй величины было не мало шарлатановъ, которые, по выраженію Мольера, обращали философію въ предметъ ремесла и торговли. Съ другой стороны, если Палиссо передавалъ, можетъ быть, не истинный духъ ихъ произведеніи, а только букву философскихъ доктринъ, исповѣдуемыхъ энциклопедистами, даже же очень точно (неточности допускаются въ театрѣ), онъ дѣлалъ изъ этихъ доктринъ всѣ практическіе выводы въ такой грубой формѣ, какъ могъ бы это сдѣлать человѣкъ изъ народа. Вѣдь онъ опять таки только пользовался привилегіей комическаго писателя, привилегіей осмѣивать и клеймить принципы данной эпохи, которые поэтъ считаетъ вредными и ложными, указавъ на то, до чего эти принципы могутъ довести простыхъ людей. Поэтому онъ имѣлъ право представить намъ Валерія съ его откровенной проповѣдью философіи выгоды и его слугу, но своему понимающаго и обращающаго въ свою пользу модную философію:
Валерій: Добивайся счастья, все равно какимъ путемъ; строго соблюдай свою выгоду, если хочешь быть благоразумнымъ, -- а дураковъ на нашъ вѣкъ хватитъ.
Каранда: Совершенно вѣрно, сударь (и онъ тихонько роется въ карманѣ Валерія).
Вѣдь, въ данномъ случаѣ авторъ только иллюстрировалъ нагляднымъ и грубымъ фактомъ (чего именно требуетъ театръ) теоріи, осуждаемыя доброй половиной зрителей. Въ другомъ мѣстѣ Криспинъ, передразнивая философа, появляется на сценѣ на четверенькахъ:
"Неудержимая страсть къ философіи заставила меня предпочесть состояніе четвероногаго; на четырехъ подпорахъ мое тѣло чувствуетъ себя прочнѣе, и я вижу меньше дураковъ, которые рѣжутъ мнѣ глаза. Цивилизація заставляетъ насъ терять все: здоровье, счастье и даже добродѣтель. Итакъ, я замыкаюсь въ животную жизнь; вы видите мой столъ: онъ простъ и невзыскателенъ" (и онъ вытаскиваетъ изъ кармана салатъ).
Несомнѣнно, это только каррикатура на Руссо, но каррикатура вполнѣ дозволенная и, вдобавокъ, довольно сценичная. И въ сущности, вѣдь, это только переводъ извѣстныхъ словъ Вольтера къ Pycco: "Читая васъ, хочется ходить на четверенькахъ". Но мысль изобразить передъ зрителями эту бутаду Вольтера была довольно забавна, это "идея для обозрѣнія" и она должна была разсмѣшить публику, но не больше. Не даромъ самъ Руссо сказалъ, что, когда пишешь комедію, "надо же заставить партеръ смѣяться".
Къ сожалѣнію, во всей пьесѣ Палиссо только эта двѣ сцены сколько-нибудь забавны. Остальное достаточно скучно, чтобы доставить удовольствіе настоящимъ философамъ. Поэтому, уже нѣсколько мѣсяцевъ спустя послѣ этихъ представленій, привлекавшихъ къ себѣ такую массу публики, Дидро могъ воскликнуть съ полнымъ удовлетвореніемъ: "Шесть мѣсяцевъ тому назадъ была давка на комедіи Философы; что же такое съ ней случилось?-- она провалилась въ пропасть, всегда открытую для бездарныхъ произведеній, а на долю автора остался одинъ позоръ". Позоръ -- слишкомъ сильное выраженіе; вѣрнѣе былъ отзывъ Вольтера, который позднѣе, смѣясь, говорилъ Палиссо о его "маленькой проказѣ". Правда, Вольтеръ не далъ пищи остроумію Палиссо, и, можетъ быть, это и показалось ему наиболѣе забавнымъ во всей этой исторіи. Во на сцену уже выступалъ другой противникъ, съ которымъ было, пожалуй, не до смѣху, какъ со всѣми этими Палиссо и Помпиньянцами: мы говоримъ о Фреронѣ { Философы, какъ извѣстно, были окончательно убиты Предисловіемъ, которое вздумалъ присоединить къ нимъ Морелле, подъ заглавіемъ: Видѣніе Шарля Палиссо. Оно начиналось такъ: "И въ первый день января, въ лѣто отъ Р. X. 1760-ое, сидѣлъ я въ комнатѣ. по улицѣ Basse-du-Remport, и денегъ у меня не было ни копейки. И я говорилъ: О, кто дастъ мнѣ краснорѣчіе Шомэ, легкость Бертье и глубину Фрерона?-- напишу я славную сатиру и продамъ ее за 400 франковъ и сошью себѣ новое платье къ Пасхѣ". Предисловіе, хотя и длинноватое, въ общемъ заключало въ себѣ больше комизма, чѣмъ комедія. Морелле вывелъ на сцену княгиню де Робекъ, какъ мы знаемъ, къ великому скандалу Вольтера, и былъ, за свой проступокъ, посаженъ въ Бастилію, благодаря чему сразу прославился. (См. Cm. Mél. de litt. et de philos, du dix-huitième siècle, par l'abbé Morelle, Lepetit, 1818, II, 3).}.
Изъ всѣхъ враговъ энциклопедистовъ самымъ неутомимымъ и самымъ мужественнымъ былъ Фреронъ, очень мѣтко прозванный "пугаломъ философовъ". Атеистъ, какъ и Дидро, и, какъ и онъ, стоя во главѣ настоящей энциклопедіи, -- его журналъ давалъ отчеты обо всемъ, во всѣхъ областяхъ званія, -- Фреронъ двадцать семь лѣтъ сражался съ философами съ упорствомъ бретонца и мужествомъ настоящаго критика {Фреронъ редактировалъ "Lettres sur quelques écrits de ее temps" (съ 1747 по 1756 г.), въ 12-ти томахъ, -- а послѣ этого руководилъ "Année littéraire", съ 183 томахъ (съ 1756 по 1774 г.).}.
Хорошій ученикъ іезуитовъ, остававшійся имъ всю жизнь, онъ зналъ мало и очень искренно удивлялся, какъ люди рѣшались въ вопросахъ религіи и литературы думать иначе, чѣмъ думали великіе писатели предшествовавшаго вѣка: "они не понимаютъ (философы), что нужно только хорошенько развивать идеи, которыя находятся въ умѣ каждаго человѣка". Такъ говорить Фреронъ въ своей рѣчи при вступленіи въ академію Нанси. Это былъ классикъ, запоздавшій въ вѣкѣ просвѣщенія, но уже по этому самому способный, -- если не оцѣнить оригинальность философской мысли, такъ, по крайней мѣрѣ, критически отнестись къ плохому слогу философовъ. Онъ происходилъ, со стороны матери, отъ поэта, который когда-то быль "тираномъ словъ и слоговъ", и, чтобы не отстать отъ своего предка, не боялся напоминать самому Вольтеру о начальныхъ правилахъ грамматики. Такъ онъ писалъ, съ важностью школьнаго учителя, что "произведенія Вольтера кишатъ грамматическими ошибками". Зато онъ обладалъ двумя качествами, весьма цѣнными въ критикѣ: ироніей, которую, за исключеніемъ Вольтера, энциклопедисты рѣдко пускали въ ходъ, -- и хорошо дѣлали, -- и умѣренностью, которой такъ мало отличались его враги: даже самый умный изъ нихъ меньше всего сдерживался въ своихъ выраженіяхъ.
Съ такими доспѣхами Фреронъ выступаетъ въ походъ противъ энциклопедистовъ. Не довольствуясь собственными насмѣшками надъ неумѣньемъ работниковъ, возводящихъ "Вавилонскую башню", онъ ищетъ всюду помощниковъ и заставляетъ писать себѣ письма, дѣйствительныя или мнимыя, съ возраженіями по поводу иногда забавныхъ ошибокъ и иногда дерзкихъ плагіатовъ энциклопедистовъ. То онъ поздравляетъ себя съ новостью; оказывается, олень обладаетъ способностью достигать "разумнаго возраста". То "воины", члены магистратуры и даже повара, возмущаются статьями, касающимися ихъ профессій; лакеи XVIII вѣка громко критикуютъ "нѣкоторые соусы, указанные (и подробно объясненные) въ этомъ сборникѣ нашихъ знаніи". То какой то Мерсене д'Егюи доказываетъ, вооружившись текстами, что у него слово въ слово украли его статью граверъ, напечатанную въ Меркуріи. Но развѣ весь словарь, восклицаетъ Фреронъ, "что-либо иное, какъ не новое, плохо задуманное и плохо исполненное изданіе множества уже напечатанныхъ раньше книгъ?" Причемъ Фреронъ не безъ основанія прибавляетъ, -- это относилось уже прямо къ Дидро, какъ къ автору философскихъ статей, -- что многіе философскіе взгляды были отовсюду понадерганы и, главнымъ образомъ, взяты изъ Словаря Брюкера. Однако на него не ссылались, такъ какъ о своихъ кредиторахъ говорить не принято!
Наконецъ, обращаясь непосредственно къ обоимъ главарямъ предпріятія, онъ, во первыхъ, утверждалъ, опираясь на рядъ встрѣченныхъ имъ безсмыслицъ, что переводчикъ Тацита, Даламберъ, "забылъ элементарныя свѣдѣнія по латинскому языку", и, во вторыхъ, извинялся въ томъ, что не понимаетъ "высокопарной галиматьи" Дидро. Или, цитируя фразу послѣдняго, "эта статья подвергнется обрѣзанію наравнѣ съ другими", Фреронъ прибавлялъ, ядовито намекая на одно изъ другихъ неудачныхъ выраженіи Дидро: "согласитесь, милостивый государь, что такъ не писали даже "въ вѣкъ безвкусія".
Кто другой, кромѣ Дидро, могъ принять на свой счетъ слѣдующее язвительное правило нашего критика: "Всѣ согласны съ тѣмъ, что нужно вкладывать огонь въ произведеніе, но такой, который бы согрѣвалъ его, а не сжигалъ". Въ другомъ мѣстѣ у него встрѣчается не менѣе удачное замѣчаніе: "Они открыли, что при помощи энтузіазма вѣрнѣе всего познаются свойства вещей", и онъ отсылаетъ читателя къ разговорамъ въ "Незаконномъ сынѣ", чего могъ бы и не дѣлать.
Во всѣхъ этихъ нападкахъ, оскорбительныхъ, какъ сама истина, Фреронъ говоритъ, какъ критикъ, -- а ему отвѣтили грубой бранью, которая должна быть вдвойнѣ поставлена въ вину обидчикамъ, такъ какъ она позорила его доброе имя передъ потомствомъ. Дидро, въ своемъ "Опытѣ исторіи Клавдія и Нерона", назвавъ нѣкоего Суилія мошенникокъ, прибавляетъ, говоря о Фреронѣ: "Когда какому-нибудь цензору въ этомъ родѣ приходится защищать такихъ Суиліевъ, можетъ быть, онъ защищаетъ самаго себя". Гриммъ ухитряется перещеголять Дидро въ этихъ злостныхъ выходкахъ. Онъ сообщаетъ своимъ благороднымъ корреспондентамъ въ Германіи, что Фреронъ совершилъ путешествіе въ Нижнюю Бретань съ тѣмъ, чтобы получить наслѣдство отъ племянницы, которая "выгодно торговала своими прелестями въ наиболѣе посѣщаемыхъ провинціальныхъ портахъ". Затѣмъ, повторяя одну неприличную шутку Вольтера на счетъ Фрерона, онъ разсказываетъ, со своей нѣмецкой развязностью, что, когда этотъ журналистъ пріѣхалъ въ Брестъ, начальникъ галеръ спросилъ его, не пріѣхалъ-ли онъ туда, чтобы вступить во владѣніе своей бенефиціей. Когда Фрерона собираются засадить въ Форть-Левекъ за то, что онъ имѣлъ дерзость критиковать актрису Клеронъ, Гриммъ забавляется надъ тѣмъ, что Алиборонъ-Фреронъ, во избѣжаніе тюрьмы, обращался къ покровительству французской королевы. И онъ смѣется надъ этимъ, когда самъ игралъ роль пошлаго льстеца при Екатеринѣ и мелкихъ германскихъ князькахъ. Вообще Гриммъ отзывается о Фреронѣ, который все-таки былъ его собратъ, въ такомъ шутливомъ тонѣ, какъ будто онъ не считаетъ его даже достойнымъ своего гнѣва, и самъ, бывшій любовникомъ, хуже того -- гостемъ М-me д'Епинэ, иронически называетъ его "добродѣтельнымъ Фрерономъ".
Извѣстно, что Вольтеръ переполнилъ чашу оскорбленій, поставивъ свою "Шотландку". Энциклопедисты сдѣлали ошибку, аплодируя этой сатирѣ послѣ своихъ громкихъ жалобъ на Философовъ Палиссо. Двадцать лѣтъ спустя послѣ этого скандальнаго представленія, Дидро осмѣливался еще говорить: "Благодаря "Шотландкѣ" мы нѣсколько разъ въ годъ на полъ часа вспоминаемъ, что существовалъ нѣкій Уаспъ {Англійское Wasp по французски Frelon, т. е. шершень и литературный воръ, а фамилія писателя -- Fréron. Примѣч. перев.}, который постоянно клялся, но никогда не держалъ пари". Намъ, слава Богу, не надо говорить о "Шотландкѣ"; замѣтимъ только, что представленіе этой злостной пьесы, злостной во всѣхъ значеніяхъ этого слова, состоялось 29-го іюля 1760 г., а 20-го сентября 1759 г. тотъ, кого Вольтеръ называть "плутомъ и осломъ", -- мы приводимъ только самыя мягкія изъ его выраженіи, -- писалъ о М-me дю Шателе слѣдующее: "Память о ней дорога всѣмъ, кто зналъ ее близко и былъ въ состояніи убѣдиться въ широтѣ ни ума и величіи ея души". И далѣе -- о самомъ Вольтерѣ и его Философіи Ньютона: "Никогда поэзія ни поднималась на такую высоту". Эта трогательныя выраженія о подругѣ, такъ горько, какъ говорятъ, оплаканной, и столько искреннихъ похвалъ "магической силѣ его стиля" удержали бы всякаго другого, за исключеніемъ Вольтера, отъ выставленія на публичное осмѣяніе человѣка, виновнаго только въ томъ, что онъ свободно говорилъ о произведеніяхъ Вольтера.
Но въ этомъ именно и состояло ужасное преступленіе "литературнаго осла": вѣдь весь лагерь энциклопедистовъ находилъ, что профессіональныя критикъ, который отъ времени до времени не поетъ te Dortidium или, по меньшей мѣрѣ, te Voltarium, не можетъ не быть очень сквернымъ человѣкомъ. Настоящіе негодяи, -- возражалъ Фреронь, -- тѣ, кто старается очернить честнаго человѣка. Повидимому, въ обществѣ принято клеветать и безчеститъ ближняго, и запрещено говорить, что такой-то написалъ плохую книжку. Критика произведеній есть дѣло ужа, и чувство тутъ же причемъ. Если считать человѣка дурнымъ за его дурной отзывъ о трагедіи, нашлось бы, навѣрное, много скверныхъ людей. Можно быть добрымъ гражданиномъ и находить большую часть произведенія нашего вѣка жалкими. Что бы Вольтеръ о немъ ни говорилъ, а этотъ "прохвостъ" и разумно, и стойко отстаиваетъ право критики. Въ одномъ письмѣ къ Петру Руссо, редактору "Энциклопедическаго журнала", Вольтеръ притворяется, что не понимаетъ разницы между литературной критикой и "сатирой въ прозѣ, этимъ жалкимъ произведеніемъ", говоритъ, что, "по его мнѣнію, немного смѣло браться за оцѣнку всякихъ произведеній; лучше было самому писать хорошія вещи". На это нелѣпое возраженіе, которое ему еще раньше Вольтера дѣлали менѣе умные люди, Фреронъ тогда же возражалъ не безъ остроумія: "Если не хватаетъ таланта писать плохія драматическія произведенія, можно все-таки обладать достаточнымъ здравымъ смысломъ и развитіемъ, чтобы судить о нихъ. Вѣдь и тѣмъ, кто апплодируеть, слѣдовало бы сказать: прежде чѣмъ находить эту трагедію хорошей, напишите сами что-нибудь лучше. Да развѣ для того, чтобы умѣть распознавать хорошее и дурное, требуется не одинаковое развитіе? Но поэты никогда не требуютъ отъ своихъ поклонниковъ того, чего требуютъ отъ своихъ критиковъ". Въ сущности, Вольтеръ не могъ простить Фрерону его проницательности, такъ какъ мало кто изъ современниковъ такъ хорошо понималъ и такъ ясно опредѣлялъ, какъ Фреронь, чего недоставало Вольтеру: "Я думаю, что нельзя бытъ способнѣе Вольтера, и, можетъ быть, онъ первый, сумѣвшій замѣнить геніальность силой ужа".
Наконецъ, онъ нападаетъ не на частную жизнь, какъ это недобросовѣстно дѣлаютъ его противники, а только на произведеніи писателей, и, защитникъ трона и алтаря, онъ одинъ, въ этой продолжительной борьбѣ, былъ настоящимъ борцомъ за свободу. У него хватило мужества до конца присутствовать на представленіи "Шотландіи", слышать, какъ его со сцены бранятъ "плутомъ, гадиной и паукомъ", и у него хватаетъ самообладанія написать, въ формѣ отчета, остроумное "Донесеніе о великомъ сраженіи, происходившемъ во "Французской Комедіи". Дидро (Dortidius), какъ говорится въ отчетѣ, сидѣлъ въ партерѣ въ центрѣ арміи энциклопедистовъ. Его единогласно избрали въ генералы: "его лицо пылало, глаза смотрѣли свирѣпо, волосы были растрепаны, всѣ чувства возбуждены, какъ это бываетъ съ нимъ, когда, подъ вліяніемъ божественнаго вдохновенія, онъ изрекаетъ съ высоты философскаго треножника свои пророчества. Этотъ центръ заключалъ въ себѣ цвѣтъ войска, т.-e. всѣхъ, работающихъ надъ великимъ словаремъ, пріостановка котораго "вырвала стонъ изъ груди Европы" (выраженія Вольтера). Тотъ же Дидро докладываетъ, послѣ побѣды, о перипетіяхъ сраженія всѣмъ, -- философскому Сенату, засѣдающему въ Тюльери: "Храбрый Dortidius изложилъ ходъ событія высокимъ, но непонятнымъ слогомъ". Развѣ человѣкъ, способный колоть философовъ такими острыми эпиграммами, не заслуживалъ "желѣзнаго ошейника"? Какъ же слѣдуетъ отнестись, восклицаетъ Вольтеръ, къ де-Малербу, который терпитъ подобныя "низости?-- если Фреронъ послѣдній изъ людей, то его покровитель, навѣрное, предпослѣдній".
Не одинъ Вольтеръ, со свойственнымъ ему потокомъ ругательствъ по адресу противниковъ, требовалъ, чтобы Фрерону зажали ротъ. Другой проповѣдникъ терпимости, Даламберъ, въ своемъ заявленіи директору по дѣламъ печати, какъ мы сейчасъ увидимъ, придравшись къ пустому поводу, хотѣлъ подвергнуть этого независимаго журналиста строгой отвѣтственности: "Въ одномъ мѣстѣ Какуаковъ (Даламбера безпокоили Какуаки!) говорится о геометріи. Фреронъ, приводя это мѣсто, дѣлаетъ примѣчаніе, въ которомъ цитируетъ одно изъ моихъ сочиненій, чтобы показать, что авторъ подразумѣвалъ здѣсь меня. Мои друзья поставили мнѣ на видъ, что обвиненія автора Какуаковъ (на самомъ дѣлѣ -- безобидныя пошлости) слишкомъ серьезны и слишкомъ жестоки, чтобы я могъ позволять припутывать къ нимъ мое имя; поэтому осмѣливаюсь принести вамъ жалобу на Фрерона за комментаріи, которыя онъ написалъ по моему адресу, и просить васъ разобрать это дѣло". Тогда то Малербъ, несмотря на свое расположеніе къ философамъ, не выдержалъ и написалъ къ Морелле приведенное выше письмо: оно осталось на совѣсти энциклопедистовъ. Фреронъ, въ концѣ концовъ, имѣлъ право сказать въ своей "литературной гадинѣ:" "Философы, и во главѣ ихъ г. Вольтеръ, постоянно жалуются на преслѣдованія, а сами, преслѣдуя меня, пустили въ ходъ всю свою силу и всю свою ловкость". Онъ быль также правъ, когда писалъ Фавару: "Развѣ я жаловался кому-нибудь на "Шотландку?" Я рѣшился не обращать вниманія на эту гадкую и грубую сатиру".
Итакъ, мы можемъ закончить этотъ краткій очеркъ о Фреронѣ словами Кондорсе, но придавая этимъ словамъ совершенно иной смыслъ, чѣмъ придавалъ имъ авторъ: "Фреронъ выдвинулся въ войнѣ съ энциклопедистами". И если вина Вольтера, что Фреронъ, по словамъ того же Кондорсе, "подъ конецъ жизни влачилъ осмѣянное и опозоренное имя", то съ другой стороны обязанность каждаго безпристрастнаго критика отомстить за Фрерона его врагамъ; если имъ и удалось, по выраженію Гете, "исказить его черты въ глазахъ потомства", то еще больше удалось запятнать самихъ себя тѣмъ ожесточеніемъ, съ которымъ они старались его очернить.